Текст книги "Чужая клятва"

Автор книги: Дункан Мак-Грегор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава 2. Мангельда

– Откуда ты, Мангельда? Из Гипербореи?

– Почти, – с трудом разлепила бледные пересохшие губы девушка. – Я из Ландхааггена…

– А это еще где? – удивленно поднял брови варвар. – Сколько живу на свете, о такой стране не слыхивал.

– На севере, за тундрой… Там только снег и лед, только снег и лед…

– Невесело, должно быть… – На этом вежливом замечании Конан решил завершить светскую часть беседы и перейти к делу. – Знаешь, трудно мотаться по свету с таким камнем у печени… Что тебя гнетет, красавица?

Девушка молча покачала головой, опустила глаза, словно догадавшись, что именно они выдают ее боль.

– Послушай, Мангельда… Тьфу! Я не умею разговаривать с детьми! Сколько зим тебе? Десять? Двенадцать?

– Пятнадцать…

– Кром! И ты прошла от тундры до самого Кофа одна? Как же отец отпустил тебя?

– У меня нет отца.

– А мать?

– Никого уже нет… – тихо, едва слышно произнесла Мангельда. Глаза ее закрылись – тяжело, как у старого, смертельно уставшего человека, – а губы зашевелились, то ли шепча молитву, то ли прощаясь с кем-то очень близким. Глядя в отрешенное лицо этой девочки, Конан вдруг совершенно ясно понял, что жизни в ней уже нет, но не скрытая болезнь тому причиной, а нечто иное, чужое и пока непознанное им, а может, и никем другим. И холод, исходящий от нее, несомненно был того же происхождения – в смерти нет тепла, есть лишь мрак и звонкая, недосягаемо высокая нота, от которой дрожь в груди и мурашки по коже… Губы варвара искривились в злобной ухмылке – мысленно он уже вонзал острие своего меча в ту тварь, что держала девочку в волоске от Серых Равнин, но не отпускала еще, как бы наслаждаясь ее медленным угасанием… В том, что такая тварь существует в действительности, Конан не сомневался ни на миг, как не сомневался в том, что путь его в Султанапур окажется несколько длиннее, чем он предполагал ранее. Только мимолетно испытал он чужую боль и тоску, но и этого было вполне достаточно. Теперь он не собирался оставлять Мангельду. Он отправится вместе с ней, куда бы она ни шла, и грязной обезьяне придется сначала помериться силой с ним, с Конаном, прежде чем ей удастся услышать последний вздох девочки.

Киммериец и сам не ожидал от себя подобных чувств – его суровой натуре свойственны были действия, и только. Он всегда мог вступиться за того, кто нуждался в том, но страдать заодно с кем-то… Нет, такого еще не было. Что ж, не было – так будет. До того остро он ощутил в облике Мангельды, в ней самой тот баланс меж юностью и дряхлостью, жизнью и смертью, словно ступил на невидимую грань неизведанного еще человеком, и стоило ему сделать даже не шаг – короткое движение туда, как иной мир откроется его глазам и душе, мир, в котором, возможно, и предстоит ему остаться навсегда. Но там все же было не место человеку – не умом, но некими колебаниями сердца осознавал это молодой киммериец. Там – смерть, оборотная сторона Серых Равнин, с неизвестным никому названием, но с понятной сутью. Ощущение сие оказалось на миг страшным даже для него – могучего варвара с суровых земель Киммерии… Конан стиснул зубы, стараясь унять в груди бешеный пляс сердца, и легонько тронул тонкую, бледную, почти прозрачную руку Мангельды.

– Эй… Пусть твой Имир обратит меня хоть в ледяной столб, но я пойду с тобой. Слышишь?

– Зачем? – Мангельда открыла глаза, обдав киммерийца холодной сонной мутью.

– Затем, что… Кром… Я так хочу! И ты не дойдешь одна!

– Я дойду. Я должна, – ровным голосом произнесла она, пытаясь улыбнуться. – Я дойду, Конан.

– Куда?

– К морю Запада.

– А там что? Что ты будешь делать там?

– Возьму лодку, поплыву к югу, к Желтому острову…

– А дальше?

– Да поможет мне Иштар…

– Иштар не поможет, Мангельда. Я помогу. Говори, что дальше!

– Он живет на Желтом острове. Он – Гринсвельд, у нас его называли Горилла Грин… Он похож на обезьяну. Старики рассказывали, будто он и есть обезьяна, будто его подкинул сам Сет к дому Фьонды – рыбачки из соседней деревни… – Мангельда говорила медленно, слабым безжизненным голосом, как будто усталость наконец одолевала ее. Казалось, она хочет спать – так пусты становились с каждым словом чистые голубые глаза. – Сам Сет… К дому Фьонды…

– Постой-ка, красавица… – Конан достал из глубокого кармана штанов плоскую флягу, ранее принадлежавшую шемиту, сковырнул ногтем пробку, и, отпив небольшой глоток, остальное предложил Мангельде. – Пей, пей все, там не больше трети. Ну? Тебе не стало лучше?

Бледные впалые щеки девушки чуть порозовели; она благодарно взглянула на Конана, но тут же снова отвернулась.

– А теперь продолжай, Мангельда. Что натворила эта горилла?

– Гринсвельд… Горилла Грин… Полуобезьяна-получеловек, воспитанный рыбачкой Фьондой. Он… он украл вечно зеленую ветвь маттенсаи. Наша страна – Ландхаагген, я слышала, когда-то давно, во времена деда моего деда, была плодородной и теплой, подобно южным королевствам, а люди красивы, здоровы и тихи нравом… Это вечно зеленая ветвь маттенсаи – она хранила Ландхаагген долгое время… А потом трон занял Третий Мольдзен – отец нашего нынешнего короля… О-о, Мольдзены живут долго, так долго, что три поколения простых людей уходят на Серые Равнины за это время… Тот король, рассказывали старики, лица имел два, и души имел две – одна сторона черная, душная, гнилая, другая – благостная, кроткая… Как сладить с собой такому человеку? Когда верх брала первая сторона – Мольдзен лютовал хуже всякого зверя, сотню за сотней отправлял он в темницу, сотню за сотней на страшную казнь. Люди звали его в такие дни Мольдзен Блэханд – Черный Мольдзен. Но случалось, верх одерживала вторая сторона, и тогда на площадях раздавали хлеб, казни отменялись, а из темниц выпускали тех, кто не умер еще от голода и пыток… Мольдзен Вайханд – Белый Мольдзен, так называли короля в эти счастливые для всех дни… Но… время шло, Конан, и все реже черное сменялось белым.

Девушка замолчала, отрешенно глядя куда-то в стенку, мимо киммерийца. Румянец сошел с ее щек, губы вновь побелели – видимо, душа была уже необратимо больна, и жаркий, будоражащий кровь бранд не мог помочь ей надолго.

– Что дальше, Мангельда? – Конан старался говорить как можно тише, но все равно его сильный, низкий, чуть хрипловатый голос пророкотал в маленькой комнатке подобно раскату далекого грома.

Мангельда посмотрела на него мутным, невыразительным взглядом; с каждым вздохом она слабела, и киммериец, чувствуя это, отчаянно удерживал ее здесь, в этом мире – глазами, сердцем, словом… Паузы быть не должно, иначе тонкая нить ее жизни прервется… И Мангельда, чуть вздрогнув от звука его голоса, продолжала свой рассказ.

– Вечно зеленая ветвь маттенсаи покрылась льдом, и вся страна покрылась льдом. Избранный богами край, оазис мира и плодородия среди холодных северных пустынь… Но боги покинули нас, ибо Мольдзен Блэханд совершал грехов неизмеримо больше, чем Мольдзен Вайханд успевал замаливать. Да и умерла уже к тому времени светлая сторона его души… Ландхаагген покрылся льдом… Голубые, зеленые глыбы льда повсюду… Вечная ночь и короткий-короткий день. Ветер, сбивающий с ног даже здорового сильного мужчину. Но сначала три луны подряд шел снег… Он не переставал идти и на миг – все валил и валил, хлопьями, целыми охапками… И даже мы не могли ничего сделать. – Мы?

– Мы, антархи – «обладающие знаниями». Мое племя произошло от Асвельна, юного хеминга с берегов Ванахейма. Кочевые племена хемингов в ту пору разбойничали и в Гиперборее, и в Бритунии, и даже в Немедии… Асвельн был моложе меня, когда их отряд сравнял с землей деревню на границе Ландхааггена. Легенда гласит, что после того, как последний житель деревни упал с кинжалом в сердце, небесная твердь обрушилась на хемингов, раздавив их всех, всех до одного, – Мангельда выдохнула, чуть покачнулась, но тут же открыла глаза, впервые за все время посмотрев на Конана прямо и спокойно. Мальчишеская челка ее белых, словно седых волос дрогнула – из-за плотно прикрытой двери потянуло вдруг сквозняком, и таким зябким, сырым, что и варвару стало несколько неуютно в этой крошечной каморке. Он криво ухмыльнулся, пожимая плечами, и жестом просил Мангельду продолжать.

– Когда солнце поднялось над равниной, все лучи его собрались в один, раскаленный, ослепительно красный луч, который ударил в то, что совсем еще недавно было телом Асвельна… И он встал – как прежде юный, красивый и стройный, но голубые глаза его обрели иной взгляд, идущий из глубины – нет, не его сердца, а глубины времени и опыта земного, не приобретенного им самим, но полученного как… как получают наследство. Избранник богов, Асвельн… От него и произошло племя антархов – мое племя. Мы живем… жили… у реки Скарсааны, там, где раньше никогда не бывало холодно, а теперь никогда не бывает тепло. И вечно зеленая ветвь маттенсаи хранилась у нас, до тех пор, пока Гринсвельд не похитил ее…

– Ты идешь за ней?

– Да.

– Но почему именно ты? Или в Ландхааггене не осталось мужчин?

– Никого… Никого не осталось… Ландхаагген погибает… Скоро на месте его будет ледяная пустыня… И мы… Без маттенсаи мы, антархи, скоро исчезнем с лица земли. Она – сердце нашего племени. Ее должны вернуть стране мы… И если мы не сумеем, то никто не сумеет. Я поклялась найти ее… Поклялась сама себе. Но я никогда не нарушу мою клятву… Это моя клятва… Только моя… Клятва…

Глаза Мангельды закрылись; она всхлипнула – уже во сне – тонко, жалобно, как ребенок; хрупкое тело ее расслабилось, мягко повалилось на деревянный топчан Конана. Он встал, поправил на ней покрывало, и вышел.

* * *

– О-о-о! Конан! – будто маслом налитые глаза шемита чуть прояснились при виде киммерийца. – А я тут к твоей птичке пристроился! Садись и ты!

– Я предупреждал его, храбрый воин, волею небес посетивший мое ничтожное пристанище, – заюлил хозяин, обретавшийся здесь же, – кушанье сие готовилось только для тебя, отважный лев. А он, гляди-ка, откусил ногу – да и ест ее себе, нечестивец… И тебя поминал… ой, недобрым словом… Варвар, мол, и без петуха обойдется…

– Пошел вон! – прогремел Иава, замахиваясь на толстяка обгрызенной петушиной лапой. – Не слушай его, приятель. Садись и принимайся за благородную птицу, что жизнью пожертвовала ради твоего и моего желудков.

– Пиво осталось? – прорычал Конан, сверху вниз глядя на хозяина темными синими глазами.

– Осталось, ловкий гепард, осталось. – Толстяк сразу понял, что речь идет отнюдь не о кислом пиве для простых гостей. – Прошу тебя, отведай, острый меч…

Конан забрал кувшин, даже не потрудившись проверить, свежее ли пиво, и прямо из-под носа Иавы ухватил петуха за оставшуюся лапу.

– Тебе хватит, шемит…

Обеспечив таким образом приличный завтрак себе и Мангельде, варвар двинулся прочь.

– Эй! – хитро улыбаясь, шемит повертел в воздухе волосатой ручищей. – Флягу от бранда вернешь?

– Верну, – усмехнулся Конан и, больше не оборачиваясь, пошел по лестнице на второй этаж.

* * *

– Когда Горилла уволок ветку?

– Пять зим назад. Мы готовились к смандангу – это ритуал обращения к богам через маттенсаи. Мы долго ждали… После смерти Мольдзена Блэханда в прошлом столетии у нас появилась надежда вернуть Ландхааггену его первоначальное, подаренное богами состояние мира и плодородия. Но сначала должны были появиться на свет два близнеца, два воина-антарха. Воины рождаются только от старейшины, Конан, от прямого потомка Асвельна, потому мы и ждали так долго… Но пять зим назад Имада – жена старейшины – родила близнецов, и мы стали готовиться к смандангу… В первый же день на верхних листьях маттенсаи растаял лед – знак того, что боги благосклонны к нам по-прежнему и вскоре нам удастся освободить Ландхаагген от власти мрака и льда! На второй день оттаял ствол, почти до середины, и берег Скарсааны показал свои темные воды… Только берег, но я и того не видала за всю жизнь! А на третий день… А на третий день вечно зеленая ветвь маттенсаи пропала. Как это могло случиться? Никто объяснить и понять не мог, даже сам старейшина. Уныние охватило всех… Мы связаны маттенсаи с богами и… с жизнью. Без нее не только Ландхаагген, но и все племя антархов погибнет. Так и произошло.

– Твое племя погибло?

– Да. Почти все. На шестую луну после пропажи вечно зеленой ветви маттенсаи старейшине явился во сне Асвельн – он и поведал, кто похитил ее… Остальное мы узнали сами, это было нетрудно. Гринсвельд давно подбирался к нам. Он хотел обладать нашими знаниями, но он – не антарх. У нас и маленькие дети, которые лишь только научились ходить, знают то, что недоступно простому человеку. Это знание заложено в них с самого мига зачатия.

– И что же это?

Мангельда слабо улыбнулась. Короткий сон и еда снова оживили ее, вернули немного сил. Надолго ли – варвар не знал, а потому и не давал ей замолкнуть, заставляя продолжать рассказ.

– Ты не поймешь, Конан, ибо сие не столько мысленно, сколько чувственно, а передать чувства гораздо сложнее, и времени требует несравнимо больше. Да и зачем тебе? Мы – хранители страны, в этом наша сила. Мы – хранители тайного знания и самой тайны сущего. Мы – хранители равновесия на небольшом кусочке суши, и пока есть антархи, в Ландхааггене никогда не будет войны. Мы – избранники богов, но мы потеряли с ними связь…

– Маттенсаи?

– Маттенсаи… Мы позволили чужаку не только коснуться ее, но и завладеть ею, а это великий грех, великий… Но Гринсвельд, как выяснили мы потом, вовсе и не был просто плохим человеком. Темная оболочка его оказалась лишь прикрытием. Под ней мы обнаружили страшные провалы, а в них – тоже тайны, но не опыта и знания, а смерти и… То была демоническая сущность, Конан. Ему она принадлежала, нет ли, установить мы не смогли. Но маттенсаи похитил человек тьмы, будь то Гринсвельд или… Впрочем, это не имеет значения. Сначала мне надо попасть на Желтый остров… Первым туда ушел старейшина. Мы ждали его пять лун – напрасно. За это время в нашей деревне умерли его близнецы и еще две женщины. Потом пошел мой брат… Но и он не вернулся. Мы ждали его три луны, и за это время умерло уже вдвое больше – и среди них мой отец и моя мать… Так за маттенсаи отправлялись один за другим те антархи, которые еще могли ходить. Остальные тихо угасали, ожидая и не дожидаясь их. Наконец… Наконец осталось только трое. Я – Мангельда, внучка старейшины, мой маленький брат и девочка, младшая сестра моего друга. Им – продолжать род антархов, им – исполнять сманданг и спасать Ландхаагген от мрака и льда, если я сумею найти вечно зеленую ветвь маттенсаи. Если же не сумею – значит, и они умрут вслед за мной, ибо без маттенсаи в нас нет крови…

– И ты надеешься добраться до Желтого острова, а потом еще и сразиться с Гринсвельдом? Кром! Я вижу не девочку, но мужа!

– Каждый антарх становится воином, когда того требуют обстоятельства. Не думай, Конан, что я слабая девочка. Сил и нужных знаний во мне столько, что если я доберусь до Желтого острова, Горилле Грину не поздоровится. И он это знает. Поэтому, скорее всего, он попытается остановить меня прежде, чем я подойду к морю Запада… Как он остановил других… Но у меня есть перед ними одно преимущество…

– И какое же?

– Я должна это сделать. Я последняя. Если не я – то кто?

Глава 3. Чужая клятва

– Зачем же Гринсвельду ваша ветка?

По тонкому лицу Мангельды блуждала отстраненная улыбка – она была уже в своем мире, за пределами понимания киммерийца. Сила ее, которую ощутил он с самого начала, дремала в ней и никак не могла пробудиться, задавленная более мощной чувственной волной тоски, тяжести долга и боязни поражения.

Но Мангельда пыталась освободиться не тем способом, какой был бы действен в этой ситуации: потеряв близких, заполнив всю себя клятвой, пройдя огромное расстояние пешком, одна, она невероятно устала, а потому боролась именно с усталостью, хотя ни сон, ни беседа уже не помогали ей. И все же какое-то тревожное колебание вокруг себя она уловила уже давно. Открыв незаметно для других внешнюю оболочку сначала одного, потом второго постояльца, а потом и остальных и не найдя в них ничего, лично для нее опасного, Мангельда немного успокоилась. И только ударившись о невидимый и совершенно непробиваемый панцирь Конана, она заволновалась, потеряв при этом большую половину оставшейся в ней жизни; но затем поняла, что закрытость молодого варвара объяснялась не принадлежностью его к чуждому и враждебному ей миру, а исключительно могучей силой его, истоки которой она ощутила в самом далеком прошлом. То есть с его стороны она могла ждать только помощи, более того: только от него и могла она ждать помощи. Сила этого киммерийца, от самого сотворения земли пополнявшаяся опытом поколений, не обретенная, но впитанная им, его сущностью так же, как и ею были впитаны тайные знания антархов – с момента зачатия, делала его незаменимым помощником, а может быть, и ведущим. Сейчас, когда Мангельда ослабла так, что и без постороннего враждебного вмешательства вряд ли достигла бы даже моря Запада, спутник был ей необходим. Осознав это, она поведала Конану историю Ландхааггена и племени антархов; доверившись ему, она облегченно вздохнула, хотя и не была убеждена в том, что поступила правильно – не потому, что сомнения в этом парне одолевали ее – если Мангельда принимала решение, она не меняла его под воздействием лишь мимолетных колебаний, но потому, что не привыкла взваливать свою ношу на чужие плечи. Впрочем, иного выхода у нее не было.

– Зачем Гринсвельду маттенсаи? – повторил вопрос Конан, но ответа так и не получил. Мангельда крепко спала – толстое покрывало прятало под собою ее худенькое детское тельце, и только тонкая, прозрачно бледная рука безвольно свешивалась к полу. Варвар осторожно коснулся расслабленных пальцев ее, тут же ощутив с жалостью и удивлением их слабость, и вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь.

А внизу Иава уже орал во все горло благодарственную оэду Птеору, обнявшись с сайгадом и щуплым, кои, кажется, за это время нашли наконец общий язык; бородач путано рассказывал что-то душевнобольному, но тот не слушал – с восхищением глядя на шемита, он тоненько подвывал его разухабистой песне, сбивая ритм, и плакал. Хозяин, сумрачно наблюдавший из дальнего угла это гулянье, загибал пальцы, явно подсчитывая убытки, и Конана встретил жалкой кривоватой улыбкой – от этого гостя следовало ожидать беспокойства больше, нежели от всей компании.

Под приветственные вопли гуляк киммериец уселся за стол, и был приятно удивлен, обнаружив, что пьют они не пиво, а вино, причем вино хорошее – туранское красное, славящееся неповторимым ароматом и исключительной крепостью. Опрокинув первую кружку в свою действительно бездонную глотку, варвар с мрачной усмешкой оглядел постояльцев. Иава заразил-таки песней остальных, и теперь, обнявшись, пели все, понятия не имея, кто такой Птеор, но зато раскачиваясь то влево, то вправо не жалея сил, так резво, что сей шемитский бог непременно должен был быть удовлетворен.

Конан не имел слуха и все песни обычно исполнял одинаково – выкрикивая слова и старательно протягивая последний слог каждой строки, и чем громче он кричал, тем больше нравилось ему собственное исполнение. Но когда так же пели другие, а он еще не успел вступить, девственный слух его страдал невыносимо. Благодарственную оэду Птеору варвар знал отлично и помнил, что поют ее высоко и торжественно, и сердце сладко замирает при первых же звуках волшебной мелодии. А от самозабвенных воплей шемита и его подпевал он чувствовал лишь зуд и звон в ушах, да еще острое желание заткнуть чем-нибудь их пасти, вот хотя бы бараниной – но вряд ли идею эту поддержал бы хозяин, и негоже за два дня грабить его столь бессовестно. Сколько сундуков и сколько кошельков обчистил Конан в свое время в Шадизаре – не счесть, но никогда он не брал последнего, а у здешнего хозяина, кажется, все запасы уже подошли к концу, судя по кислой его физиономии да по дюжине бутылей прекрасного вина на столе. А посему киммериец решил потерпеть те жуткие стоны, издаваемые набравшимися по самую макушку постояльцами, и выпить немного – а может, и много, на все воля Митры – туранского красного, закусить хлебом и луком, и пойти проведать Мангельду.

Эта девочка не выходила у него из головы и на миг. Привыкший к тому, что всякая женщина, будь она красива или умна, или и красива и умна, рано или поздно дарила ему свою любовь – навсегда ли, на одну ночь ли, не имело значения, – Конан даже в мыслях не допускал что-либо подобное в отношении к Мангельде. Чистота ее внешняя и внутренняя определила поведение варвара с первых же мгновений знакомства; сейчас, рассчитывая в уме путь отсюда до моря Запада, он думал только о том, как уберечь ее от Гориллы Грина в ближайшее время и впоследствии, ибо как велика степень его коварства – трудно было предугадать. Но Конан, коему приходилось уже в жизни своей сталкиваться с существами иного мира, темного и странного, совершенно точно знал, что Гринсвельд наверняка «ведет» Мангельду с самого начала ее долгого путешествия – недаром не вернулись назад те, кто ходил за маттенсаи до нее, недаром упоминала она о его демонической сущности. В этих тварях нет ни беспечности, ни жалости, и надо собрать все умение, все силы для того, чтобы защитить девочку – будь она хоть трижды антархом – от такого монстра. Варвар, знакомый со знаниями и возможностями друидов, обитавших на пиктских землях и бывших, по сути, молочными братьями антархов, возлагал немалые надежды на Мангельду – безусловно, она могла противостоять Гринсвельду, но…

Что бы она ни говорила, Конан отлично понимал, что и ее сила не беспредельна, да и кто знал, каково могущество твари, сумевшей похитить прямо из-под носа у антархов их священную ветвь маттенсаи. Обдумав все это, киммериец пришел к выводу, что полагаться стоит – как и во всех прочих ситуациях – только на себя самого. Он поставил себе цель: сопроводить Мангельду к Желтому острову, помочь ей справиться с монстром и довести ее обратно, до Ландхааггена. А потом уже можно будет с чистым сердцем следовать в Султанапур, которому, увы, придется немного подождать Конана-варвара.

В задумчивости поглощая кружку за кружкой, киммериец не замечал настойчивых призывов Иавы присоединиться к их общему бодрому пению, не заметил он и того, как мысли в голове его начали путаться, а бутыль перед носом превратилась в Гориллу Грина и грозила ему толстым кривым пальцем, бормоча оскорбительные ругательства. Презрительно хмыкнув, Конан ответил Гринсвельду отборными проклятьями и вскоре, грозно уставившись в темное нутро бутыли, вовсю бранился с ним, то угрожая, а то уговаривая плюнуть на все и вернуть маттенсаи антархам. Гринсвельд не соглашался, и варвар, никогда не отличавшийся терпением, наконец взъярился и тяжелым кулаком со всего размаха ударил Гориллу. И лишь когда тот разлетелся на мелкие осколки, слегка порезав недругу руку, глаза Конана чуть просветлели, и он понял, что разбил всего-навсего бутыль, в которой даже оставалось немного вина.

Варвар пожал плечами, мутным взором окидывая соседей по столу, и в этот момент песня, что орали они охрипшими уже голосами, задела какую-то струну в суровой душе Конана; он прокашлялся и густым, хриплым голосом взревел гимн Крому, широкими взмахами могучих рук помогая себе, а заодно и призывая остальных присоединиться к нему. Гости не заставили себя упрашивать. С восторгом подхватили они незнакомые слова, кто визжа, кто гудя, кто блея, и миг спустя хор под руководством киммерийца уже гремел, сотрясая весь постоялый двор, и хозяин, опасаясь возможных горных обвалов, поспешил укрыться в подвале, а заодно и припрятать оставшиеся запасы.

Солнце уже садилось за горизонт, красными лучами прощально озаряя комнату, когда постояльцы все же утихомирились. Бородач упал под стол, словно соблюдая давнюю традицию всех пьяниц; сайгад и щуплый удалились, обнявшись – причем щуплый нежно поддерживал гораздо более крупного и гораздо более нализавшегося сайгада, заплетающимся языком щебеча ему что-то на ухо; душевнобольной дремал, положив голову на стол и широко раскрыв рот, Из которого словно белый флаг побежденного торчала дочиста обглоданная баранья кость. Куда подевался Иава, киммериец сразу не понял, но с трудом приподняв себя с табурета и выйдя во двор по надобности, там же нашел и шемита – тот привалился боком к навесу и так спал, храпя не хуже лошадей, что удивленно косили на нового соседа и отвечали ему дружественным мелодичным всхрапом. Из лучших побуждений Конан повалил бесчувственного Иаву на землю, зарыл его в солому под навесом, дабы тот почивал спокойно, и удовлетворенный, удалился к себе.

* * *

Конан проснулся от яркого горячего света, бьющего прямо в глаза. Он зажмурился, заерзал, пытаясь укрыться в тени, но солнце уже стояло высоко в небе, и комната сплошь была залита его ослепительными лучами. Тогда киммериец глубоко вздохнул, с отвращением учуяв тяжелый кислый запах, извергнувшийся из его рта – следствие неумеренных возлияний прошедшей ночью; сел, и, потирая ноющее бедро, кое отлежал на полу, бросил взгляд на топчан. Там никого не оказалось.

Розовые круги поплыли перед глазами, и в них смутно проявились чьи-то лица, как будто знакомые, но в то же время неузнаваемые. Конан мотнул головой, прогоняя видения, встал, слегка покачиваясь, подошел к окну. И сквозь те же розовые круги он узрел на заднем дворе то, от чего сердце его вдруг ухнуло вниз, да так там и осталось. Тело его одеревенело, а ноги, напротив, ослабли – чуть не падая, варвар ухватился за оконный выступ, ощущая страшную сухость во рту и необъяснимо тяжелую пустоту внутри.

 
…И подари нам жизнь и любовь.
Пусть буря грянет, пусть снег повалит,
Пусть трясется под нами земля —
На все твоя воля, пусть рушится все,
Но только не жизнь и любовь…
 

Эти строки из благодарственной оэды Птеору пронеслись в голове киммерийца в одно всего лишь, но невероятно длинное мгновение. Он рванул на себя оконную раму и, глухо застонав, втиснул свое массивное тело в небольшой проем.

Он спрыгнул на землю мягко, как прыгал всегда – подобно дикой кошке; на негнущихся ногах подошел к Мангельде, насквозь пронзенной тонким, в три пальца деревянным колом, и опустился рядом на колени. Глаза девочки были широко открыты, боль и тоска застыли там, в голубой, уже чуть замутненной смертью глубине. Конан осторожно убрал со лба Мангельды косую белую челку, а потом долго смотрел на струйку розовой крови, вяло стекавшую из уголка рта.

Вечно зеленая ветвь маттенсаи, Гринсвельд, Ландхаагген, антархи… Чужие слова, ставшие неожиданно его личными, как тот меч, что всегда висел на поясе, монотонно крутились в голове, завораживали, отвлекали от действия. Да и какое действие могло быть теперь, когда он остался один на один с тайной, ему не принадлежащей. Направление его пути обозначилось совершенно определенно – Султанапур; сейчас следовало встать, найти для Мангольды последнее пристанище, дабы не потревожил ее тело никто, ни зверь, ни человек, и снова двинуться в дорогу. То, что было задумано ранее, обязательно должно осуществиться. Как видно, Митре все же угоден был его путь в Султанапур, если так безжалостно позволил он прервать жизнь этой девочки… Потому что Конан непременно пошел бы с ней… А может, все дело в Ландхааггене? Может, он уже не нужен богам? Киммериец вопрошал в пустоту, и сам понимал это, ибо боги давно уже предоставили людям решать свои проблемы самостоятельно, даже если они неразрешимы…

И он встал. И, с яростной силой выдернув кол, отбросил его в сторону, взял на руки хрупкое, почти невесомое тело Мангельды. И пошел, сам точно не зная куда, лишь бы подальше от посторонних глаз; злобная ухмылка исказила его до того каменное лицо – он проклинал Митру, Иштар, Эрлика, всех, кого вспомнил; он проклинал себя – особенно проклинал он себя, свои беспечность и глупость, что стоили Мангельде слишком дорого… «И подари нам жизнь и любовь…» Девочке из странного племени антархов досталось немного жизни, и совсем не досталось любви. Совсем…

 
Пусть буря грянет, пусть снег повалит,
Пусть трясется под нами земля —
На все твоя воля, пусть рушится все,
Но только не жизнь и любовь…
 

Наконец Конан остановился. Вокруг него были скалы – давно высохшие под жарким оком Митры, взирающим на киммерийца и сейчас. Оглядевшись, он увидел чуть правее глубокую нишу в слоистой черной скале, прошел туда. Он не захотел прощаться с Мангельдой так, как это делали гиперборейцы и бритунцы, туранцы и шемиты, так, как это делали в его родной Киммерии. Он лишь бросил взгляд на ее тонкое белое лицо с заострившимися чертами, но тут же и отвел его. Опустив девочку на землю, сухую и твердую, словно сердца богов антархов, он продвинул ее в нишу так далеко, как только достала рука. Затем, сжав зубы, выворотил из земли длинный и узкий обломок скалы, и им плотно прикрыл могилу, законопатив все щели выдранным с корнями мхом. Удостоверившись, что никто не сумеет отодвинуть камень и проникнуть внутрь, варвар поднялся, постоял мгновенье и, погрозив кулаком куда-то вдаль, сам толком не зная кому, пошел назад.

* * *

К вечеру Конан напился вмертвую, а проснувшись на рассвете следующего дня, он уже знал, что ему делать дальше. Путешествие в Султанапур все-таки отменялось. Об этом он догадывался еще тогда, когда нашел на заднем дворе убитую кем-то Мангельду, но догадка сия была призрачна и исходила не из ума – да и в той каше, что варилась в голове его в тот день, вряд ли могла родиться здравая мысль, – но из сердца. Теперь же все для него прояснилось окончательно: чужая клятва по наследству перешла к нему – сие не подлежало сомнению и на миг, да Конан и не думал сомневаться. Он твердо решил взять на себя то, что должна была сделать Мангельда, а именно разыскать Гринсвельда и отнять у него (украсть, купить, взять силой – пока не имело значения) вечно зеленую ветвь маттенсаи.

Лежа на своем топчане, Конан пытался увидеть мысли Мангельды: может, в последнюю ночь ей явился Асвельн? Ведь не рассчитывает же он, в самом деле, на двух детей, что остались от племени антархов… Но, как хитроумно ни ставил вопрос варвар, взывая к Митре – если у него осталась еще хоть капля благородства, в чем Конан после хладнокровного убийства неизвестным злодеем Мангельды сильно сомневался, – никакого ответа он не получил. Как видно, Митре, так же как и Асвельну, было совершенно все равно, кто владеет священной маттенсаи – антархи или Горилла Грин. Киммериец в раздражении сплюнул на пол: а почему тогда ему, Конану, должно быть не все равно? Уж он-то к антархам совсем не имеет отношения!