Текст книги "Конан и битва бессмертных"

Автор книги: Дункан Мак-Грегор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Вздор! – упрямо заявил он, разворачивая вороного, который нежно и удивленно обнюхивал морду серой в яблоках кобылы Парминагала. – Я еду!

– А я – нет! – запальчиво выкрикнул сайгад.

– Я с тобой, Конан, – хмуро произнес шаман, трогаясь с места.

– Ну и я тогда… – Кумбар надулся как индюк, но направил буланую следом за спутниками.

Втроем они въехали в деревню.

Здесь уже и Конан уловил звериным чутьем своим нечто странное, чужое. Ни одного человека поблизости видно не было. Полная тишина царила в этом прекрасном месте. На пятачке между низких и широких холмов стояли уютные деревянные домишки, обнесенные изгородями из сплетенных ветвей. Блики солнечных лучей сверкали в маленьких оконцах, переливаясь всеми цветами радуги. Картина была чудесная, и будь Кумбар сейчас настроен более мирно и поэтично, он непременно отметил бы величие деревенской простоты, но – он был обижен, а чувство сие не располагает к созерцанию. Поэтому он только фыркал и вздыхал, надеясь, что спутники внемлют его страданиям и все-таки повернут обратно. Увы, ни варвар, ни шаман, похоже, не обращали никакого внимания на несчастнейшего из Эрликовых рабов. Они просто ехали впереди него, не оборачивались и вообще молчали.

У одного из домов Конан спешился, жестом велел товарищам ждать его здесь и вошел в маленький аккуратный дворик. Заглянув через окно внутрь, он оглядел комнату, пытаясь найти хоть какие-то признаки человека, но ничего подобного не увидел. Тогда он толкнул тяжелую дверь, которая оказалась не заперта, и ступил в короткий и темный коридор.

И здесь он услышал одну только тишину, причем не живую, наполненную дыханием, а совершенно мертвую. Все звуки умерли в доме; скрип двери был чем-то вроде взрыва вулкана на необитаемом острове – даже варвар вздрогнул от него.

Конечно, в комнате никого не было. Мало того: даже следов пребывания человека Конан не обнаружил. Правда, на середине стоял стол, под ним табурет, а у окна лежанка, но все это – покрытое пылью и обвитое чуть не столетней паутиной – создавало тем более неприятное ощущение небытия. Только рваные сапоги, торчащие из-под лежанки, сообщали надежду на жизнь, и ту – призрачную.

Так ничего и не поняв, киммериец позвал товарищей. Кумбар вежливо пропустил вперед шамана, сам вошел следом, озираясь по сторонам.

– Никого? – хмуро бросил Парминагал, не глядя на варвара.

– Сам видишь, – отозвался тот. Он уже сдул с лежанки пыль и уселся на нее, давая понять спутникам, что это его место для сна

– А пожрать? – задал сайгад главный вопрос.

– Тоже нет…

– Тогда поищем в другом доме?

– В другом то же самое… – Парминагал по примеру Конана сдул пыль с табурета, потом еще протер его полой куртки и лишь потом сел. – Здесь уже давно никто не живет.

– А тебе сие откуда известно? – подозрительно спросил Кумбар, оставшийся без места.

– Нет запаха… жизни…

– Запах жизни! Ха! Ха! Ха! – саркастически сказал царедворец. – Ну, дружище, коли тебе надобен для счастья запах жизни, то мне, простому человеку, достаточно и запаха еды. Барашка там жареного, или почек в крестьянском масле, или петушка на вертеле…

– Тихо! – Шаман вдруг резко побледнел и покачнулся, чуть не упав с табурета.

– Чего еще? – Конан насторожился. Во всем, что касалось темных сил, он верил новому знакомому безоговорочно. Сейчас по виду его, по глазам, потемневшим до наичернейшего, он уверился в том, что здесь действительно если не «черная зона», то обиталище зла точно.

Вместо ответа Парминагал поднял руку, еще раз призывая к молчанию. Несколько мгновений все слушали тишину – чужую, враждебную. Варвар узнал ее сразу, а узнав, положил руку на эфес меча и так замер.

Кумбар, мысленно вознося мольбы Эрлику, обреченно закрыл глаза. Он уже почти смирился с тем, что путешествие его, предпринятое им так опрометчиво, добром не закончится. Между тем картины прошлого все последнее время беспрестанно возникали перед его глазами. Он, как выяснилось, уже плохо помнил те годы, что прослужил в туранской армии. Красномордый парень с наглыми глазами и диким нравом, первый и на дружеской пирушке и на поле брани, был ему знаком весьма смутно. Если б тогда он только на один миг мог себе представить, во что превратится спустя всего-то лет тридцать, то сам бы напоролся на вражеский клинок. «Что спите, ребята! – как во сне слышал он свой собственный голос, веселый и злой. – А ну, вперед! За мной! Руби!» Кумбара даже передернуло от смешанного чувства гордости за себя в молодости и стыда за себя сейчас. Каким образом и когда произошли в нем эти ужасные изменения? Неужели сладкая и сонная жизнь во дворце сотворила из бесшабашного солдата эту жирную курицу, дрожащую от страха при одной только мысли об опасности? Тьфу! В отчаянии сайгад сплюнул на покрытый ковром из пыли пол и повернулся к шаману.

– Ну вот что, парень, – громко сказал он. – Кто бы ни был тот ублюдок, что пожрал всю деревню, я не желаю ждать его молча. Я бу…

Дверь скрипнула. Оборвав себя на полуслове, Кумбар медленно повернулся.

* * *

Тон, каким старый солдат сделал свое заявление, поразил не столько шамана, сколько варвара. Он уже привык к тому, что толстяк скулит по всякому поводу и без повода вовсе. Сейчас ему показалось, что он слышит и видит совсем другого человека – впрочем, показалось лишь на мгновение, ибо дверь-то все же скрипнула, а потом и открылась. На пороге стоял… Или стояло… Скорее, наверное, стояло.

Невысокое существо, пола ни женского и ни мужеского, а какого-то среднего, взирало на спутников как будто бы благосклонно, но варвар, поймавший самый первый его взгляд, готов был поклясться хоть Кромом, хоть Митрой и прочими богами, что в нем сверкнула ненависть, причем такая мощная, что в груди Конана сразу поднялась ответная волна, Он сдвинул брови и на два пальца вытащил из ножен меч.

В полном молчании пришелец и гости рассматривали друг друга. Что там особенного он мог найти в них, так и осталось загадкой, а он явно был чем-то весьма удивлен. Они же видели перед собой нечто косматое, тощее и горбатое. Безобразное плоское лицо с острыми и мелкими чертами, обрамленное всклокоченной бородой, на щеках имело яркий лихорадочный румянец, а в общем отличалось, наоборот, ужасной бледностью. Мышиные глазки беспокойно перебегали с огромного варвара на толстого сайгада, а с него на ничем не примечательного с виду шамана (тем не менее именно шаман удостоился взгляда долгого и тревожного). Вот и все, что было в пришельце человеческого. Остальное могло принадлежать только монстру из царства Нергала – так решил варвар, обозревая странное тело существа.

Руки его, покрытые густым черным волосом, с длинными желтыми ногтями, походили на обезьяньи лапки – только ладони розовели гладкой кожей; босые ноги были коротки, кривы, тоже волосаты и – трехпалы. Между этих пальцев Конан с отвращением заметил пупырчатые перепонки, измазанные в какой-то дряни, смахивающей на болотную тину. Туловище его, гораздо длиннее ног, поросло большими – с кулак – шишками, которые торчали из прорех в грязной тунике.

Наконец монстр завершил осмотр гостей и, откашлявшись, сказал первые слова приветствия.

– Что вам надо здесь, чужестранцы?

Голос урода оказался не менее противным, чем внешность: скрипучий и гнусавый, с нотками страждущего любви кота. Длинные передние клыки, далеко заходящие за нижнюю губу, явно мешали ему говорить.

– А тебе что? – ответил расхрабрившийся сайгад.

– Моя деревня, – коротко пояснил тот.

Кумбар открыл рот, дабы продолжить столь увлекательную беседу, но его перебил Парминагал.

– Не скажешь ли, достопочтенный (при этом слове варвар и сайгад в унисон хмыкнули), куда подевался народ? Помнится, здесь когда-то жили люди…

– Теперь не живут.

– Это я уже понял. Я спрашиваю, где они?

– Где-то там. – Монстр описал лапой полукруг, так что невозможно было уяснить, где же все-таки люди.

– Где люди, старая коряга?! – рыкнул киммериец, жалея время на болтовню с этим ублюдком.

От его голоса монстру стало дурно. Закатив глаза, он прислонился горбом к стене и часто задышал.

Царедворец совсем осмелел. Он подошел к самозваному хозяину деревни так близко, что чуть не касался его животом, потряс перед его носом толстым пальцем и, ласково улыбаясь, сказал:

– Я тебя сейчас укушу.

– А? – удивился монстр, приходя в себя.

– А потом съем.

То, что произошло сразу за этим обещанием, на миг повергло в шок и Конана и шамана. Урод вдруг открыл пасть так широко, что в нее запросто могла бы вместиться голова Кумбара – она и вместилась, по самую шею. Несчастный сайгад заверещал пронзительно, уперся руками в грудь обидчика и попытался вырваться. Напрасно. Он только оцарапал себе затылок об его острые зубы. Кровь брызнула на Парминагала, который был на два шага ближе к обоим, чем варвар.

Эти красные мелкие капли привели в чувство товарищей бедняги Кумбара. В тот момент, когда монстр начал смыкать челюсти – с омерзительным хрустом, наслаждаясь, медленно, – Конан вскочил, молнией рванулся к нему и кулаком со всей силой треснул его по темени. Удар этот был настолько силен, что звук от него эхом разнесся по комнате.

Пришла очередь урода погрузиться в прострацию. Замерев с головой сайгада в пасти, он снова закатил глаза; слюна, вонючая даже на расстоянии, струями потекла по бороде, склеивая волоски.

– Конан! – предостерегающе крикнул Парминагал.

Но было уже поздно. Едва киммериец выхватил из ножен меч, дабы завершить казнь монстра, как черная волосатая рука протянулась к нему, железными пальцами вцепилась в лодыжку и дернула. Потеряв равновесие, Конан грохнулся на пол. Урод при этом так и стоял с отрешенной физиономией и с закаченными к потолку глазами.

В ужасе Парминагал увидел, что поверженный варвар не двигается. Что с его сознанием? Надолго ли покинуло оно его? Эти вопросы промелькнули в голове шамана за краткую долю мига. Затем он вытянул из потайного мешочка на поясе под курткой тонкую иглу и метнул ее в монстра.

Страшный визг потряс дом. Откуда в узкой впалой груди было столько силы, чтобы орать так громко и так долго, шаман понять не мог. Звук рос, крепчал; вот уже трещины побежали по стенам, лопнуло толстое стекло в окне, а потом визг вылетел на улицу и там превратился в ветер. Он выдергивал из земли тонкие молодые деревца и шатал из стороны в сторону старые, срывал листья, сносил крыши с домов; он становился уже настоящим вихрем.

С удивлением отметил про себя шаман два обстоятельства, сопутствующие происшествию. Первое – счастливое: расширив пасть для визга, монстр волей-неволей выпустил голову Кумбара, и тот, от ужаса и последующего за тем шума лишившись чувств, теперь лежал у ног ублюдка. Второе – странное: только в первые несколько мгновений монстр действительно визжал, а потом ни звука не вылетало из его открытой пасти – его визг ожил и начал существовать уже отдельно от него.

Игла Парминагала – самая что ни на есть обыкновенная стрела, какими пользуются дикари Зембабве, но пропитанная особым составом, известным только шаманам высшей касты, – поблескивала меж кустиков бровей урода. На человека она действовала в течение трех-четырех вздохов. Сначала каменели все члены, с ног и до плеч, а потом лицо покрывалось тонкой, с одной стороны прозрачной маской, через которую несчастный ничего не видел, но мог дышать сколь угодно долго. Прежде Парминагал никогда не пользовался этим жутким оружием, предпочитая нормальную драку или, в крайнем случае, малую толику магии. Но сей случай нельзя было даже назвать крайним. Он был вообще бескрайний. Два товарища, одного из которых шаман был бы счастлив назвать другом, валялись на пыльном полу без признаков жизни, и он, Парминагал, что вызвался сопровождать их (а это значит взять на себя часть тех трудностей, каковые неизбежны в пути), пока ничем не может им помочь.

На монстра отравленная стрела действовала весьма медленно. Да, его отвратительные члены, кажется, окаменели, как и положено, а вот маска на роже проявилась какими-то клочками – немного на лбу и на щеках. Глаза заворочались, разыскивал того, кто сотворил с ним такую пакость, а найдя, уставились с уже нескрываемой ненавистью. Будь сейчас на месте Парминагала царедворец, он от такого взгляда пришел бы в неописуемый ужас. Но он поплатился за некстати проявленную смелость и теперь возлежал у ног монстра, а шаману на все чувства грязного чудовища было глубоко наплевать. Напротив, он даже вздохнул с облегчением, ибо мог по глазам узнать очень многое.

Так, он сразу понял, куда все же подевались жители этой деревни. Все они умерли, отравившись водой из единственного в округе ручья. Затем Парминагал увидел отряд всадников, скачущих по той же тропе, по какой прибыли сюда и они. Когда до деревни оставалось примерно двести локтей, вдруг поднялся страшный ураган, в воронку коего и попали всадники. Их крутило над землей вместе с лошадьми довольно долго; шаман слышал их страшные крики, видел мелькающие руки, ноги, головы. Воронка, похожая на черную руку, взметнулась вверх, к самым облакам, и оттуда с размаху грохнулась наземь… Парминагал сморщился: и люди и лошади превратились в одно сплошное кровавое месиво, которое тут же втянула в себя земля – ни следа не осталось.

Потом… А потом он узрел и себя со спутниками, но эта картинка лишь мелькнула и исчезла, ничего интересного в ней не было.

То, что шаман увидел в следующий миг, заставило сердце его застучать отчаянно. Словно с высоты птичьего полета посмотрел он на пятачок меж холмами, где прежде находилась деревня. Черные пятна просвечивали сквозь траву повсюду; приглядевшись, он понял, что они как будто бы живые – они бурлили и клокотали, как лава в кратере очнувшегося вулкана. Парминагал вытер мгновенно взмокший лоб и закрыл глаза.

Видения тут же пропали. Но в памяти его они запечатлелись прочно. Монстр, вращая глазами, стоял перед ним, и маска постепенно обволакивала его гнусную рожу. Шаман, отвернувшись от него, сел на табурет и погрузился в малоприятные думы.

Как он и предчувствовал, здесь была черная зона. Конан тогда не понял, что сие значит, и вряд ли поймет позже – некому будет объяснить. Для белого шамана высшей касты, – а Парминагал был именно белым – черная зона являлась основным местом испытания, по сути, конечной целью всего земного пути. Все обучение его сводилось тоже к этому: следовало уничтожить все пятна и при этом, скорее всего, погибнуть.

Жизнь, как ни старался Парминагал убедить себя в обратном, вполне устраивала его. У него был выбор – он мог уйти и мог остаться. Он больше не состоял в высшей касте и по правилам считался теперь обычным человеком, которому вовсе не обязательно связываться с таким дерьмом, как силы зла. Так что сейчас ему следовало решить для себя, обычный он человек или нет, что делать и делать ли что-нибудь вообще. Всем сердцем он стремился уехать отсюда вместе со спутниками и всем же сердцем желал остаться.

Он посмотрел на Конана, уже подававшего признаки жизни. Вот тот, кто мог бы стать для него братом. Сын самой природы, он был естествен; его сила, ясность ума и отвага – редкостные достоинства, особенно в гармоничном сочетании – для Парминагала значили милость богов. Он точно знал, что боги отметили этого сурового и грубого варвара, что ему они предназначили путь долгий, а судьбу непростую и счастливую. Хорошо бы пройти с ним рядом хотя бы малую часть этого пути…

А черная зона… Шаман пожал плечами. Какое ему дело до этой черной зоны и всех прочих черных зон? Пусть ими занимаются другие – он не единственный брахид на свете…

Но одно дело – так подумать, и совсем иное дело – так и поступить. Парминагал даже застонал от неспособности (или неумения) разрешить вопрос быстро и без сомнений. Насколько проще было отказаться от борьбы за власть и покинуть Шангару!

Вскочив, шаман сделал несколько кругов по комнате, вздымая сандалиями пыль. Время от времени ему приходилось перешагивать через ноги Конана и чуть не откушенную голову Кумбара, но он того вовсе не замечал. Тяжкий груз давил ему на плечи, мысли путались, а сердце билось в груди тяжело и медленно, словно уставший смертельно коваль лупит по наковальне молотом, отдыхая каждый вздох…

Некоторое время спустя он знал уже совершенно точно: день битвы с черной зоной будет последним днем в его жизни. Конечно, по правилам брахидов он не должен был утверждать еще не изведанное, ибо в правиле сказано: «Не скажи – я знаю, скажи – я думаю; не скажи – да, скажи – может быть…» Ему всегда нравилась больше вторая часть того же правила: «…но если знаешь и если да, не говори – я думаю; не говори – может быть». Так что он именно знал…

И вдруг он принял решение. Это произошло короткую долю мига, неожиданно и для него, будто боги узрели его муки и послали Озарение. Парминагал остановился, улыбнулся отстранение. После того, как он ощутил, что сердце успокоилось и легче стало дышать, он вновь вернулся в свое обычное состояние – обычного человека. Он решил.

Теперь нужно было осуществлять задуманное, а для этого – нужно отправить отсюда Конана и его приятеля.

Шаман присел на корточки перед варваром, приложил ладонь к его щеке, почувствовал тепло… «Все, душа моя… – прошептал он, передавая силу огромному, неподвижному пока телу. – Ты можешь встать. Ну? Встань же, Конан…»

Глава VIII

Сила уже ощутимо разогревала кровь. Ее живой поток струился по жилам весело, как воды горной речушки, журча, текут меж камней, то взмывая вверх, то снова падая вниз. А еще сюда вернулись птицы, и они тоже принесли с собой жизнь. Они заливались трелями, свистели, чирикали и просто громко, бранчливо кричали, видимо не поделив рыбешку. Белка завертел головой, пытаясь увидеть их, но только быстрые узкие тени мелькали над ним в воздухе или где-то сбоку, да шум крыльев слышался совсем рядом.

Огонь в сердце, разгораясь так медленно, уже пылал, в скором времени обещая истинную свою мощь. Он смешивался со свежим морским воздухом, с землею, на коей лежал Белка, и с водой – четыре стихии, дополняя одна другую, питали кровь человека и его душу.

Теперь он был спокоен, ибо знал, что будет жить. И он собирался жить – за себя и за братьев. Он получил неплохое наследство: все, что предназначалось свершить в мире сем Медведю и Льву, переходило к нему. Он был рад. Наверное, он был рад – пока он и сам не мог определить свои чувства. Терпеливо ожидая, когда сила вернется к нему, пропитает все его существо, он вел мысленные беседы с братьями и наставником, предлагая им свои ощущения жизни и живо интересуясь их ощущениями. Они гордились им – он читал это в их глазах, и сам он тоже гордился собой. Он остался жить, но главное его достоинство состояло все же в ином: лишь только память вернулась к нему, он перестал желать смерти. Наставник говорил (Белка помнил его слова отчетливо), что воин никогда не хочет умирать, а особенно тогда, когда мрак Серых Равнин уже входит в его душу. Он непременно сопротивляется смерти, хотя не отворачивается от нее и страха в глазах нет. Итак, Белка не хотел умирать.

Он повернул голову чуть вбок, как уже привык делать – чтобы почувствовать виском и затылком тепло шлема. И, как раньше, звякнул о железо камешек, так тихо, что в птичьем клекоте он не расслышал звука, хотя знал, что звук был. Он вообще сейчас много знал, может быть, гораздо больше, чем в тот день, когда покинул замок Дамира-Ланга. Он знал жизнь природы и понимал, чем она отличается от его жизни; он раскрыл тайну равновесия земного – а несмотря на то что наставник часто объяснял ему такую простую вещь, он не мог постичь главного, того, что равновесие и есть основа всего сущего; он собственным телом ощутил дыхание самой земли и вдруг сделал открытие – она тоже звезда, такая, каких много в небе, пусть и видны они только ночью.

Знание сделало его свободным. Пока – лишь духом, но скоро он был намерен освободиться полностью. Это чувство – будущей свободы – охватывало его всего, стоило мельком вспомнить о ней, и было настолько сильным, что он даже начинал опасаться, как бы та легкость, что обретет он, поднявшись на ноги, не унесла его ввысь – как птицу уносит резкий ветер. Впрочем, он с удовольствием полетал бы над Землей, посмотрел бы на нее сверху, хотя бы затем, чтоб убедиться: Земля – Звезда и форму имеет все-таки объемную. Ему говорил об этом наставник, но в то время Белка сомневался во всем, а уж в форме Земли тем более.

…Солнечный луч отыскал его лицо и принялся светить так яростно, словно считал юного воина своим личным врагом. Белка прикрыл глаза, приготовившись терпеливо ждать полудня, когда яркий огненный шар, который люди называют оком светлого бога Митры, перейдет на сотню локтей вперед и край каменной плиты, нависший над подбородком, загородит его. Тогда уже не будет так жарко, а будет тепло, а после – холодно, особенно ночью, но и к этому чередованию Белка уже успел привыкнуть.

Какая-то мысль, очень, очень важная, завертелась в голове. Она была совсем близко, но он никак не мог уловить ее смысл. Он попробовал напрячься, потом расслабиться – все оказалось напрасно. Тогда он придумал новый ход – поиск ассоциаций. От желания жить он перешел к равновесию, от равновесия к будущей свободе, от будущей свободы к форме Земли и вдруг по закону коловращения начал думать в обратном порядке, то есть от формы Земли к будущей свободе и так далее.

Белка усмехнулся. Поиск ассоциаций привел не к ожидаемому результату, а к совершенно противоположному: если до того важная мысль все же вилась где-то рядом, то теперь она исчезла вовсе. Он даже не мог припомнить, какого свойства она была и к чему примерно относилась.

Не открывая глаз, Белка начал играть с солнцем. Он отталкивал от себя его назойливый луч, затем снова ловил его и снова посылал вверх. Но вот солнце зажарило в полную мощь, и уже не один луч, а целый сноп направило ему в лицо. В ярком пятне он разглядел снова черты своих братьев, не нашел в них ни мысли, ни чувства и предался занятию, по его мнению, постыдному для воина: мечтанию. Всякий мужчина – Белка был в этом уверен – может мечтать только об одном: о ратном подвиге. Медведь и Лев ничего иного вообще не держали в голове, отчего были всегда спокойны и ждали своего будущего с достоинством. Он же смел мечтать о многом, в частности о любви.

Он так и не признался в пороке сем наставнику. Порой ему казалось, что тот и без слов понимает все, но надо было все же сказать слова, ибо честность есть вторая воинская доблесть (первая – честь). Он не понимал пока, что в мечтаниях его ничего зазорного нет, потому как он и понятия не имел о сопутствующих прелестях любви возвышенной, любви духа, любви-любования. Само чувство он представлял себе так, как его подают поэты, коих он, втайне от братьев и даже наставника, прочел великое множество. Не все нравилось ему в их одах и балладах, не всему он мог поверить, и бывало, что он, чувствуя фальшь, на многие луны оставлял чтение. Но сердце (тогда в нем еще не было негасимого огня) продолжало работу над мечтой.

И сейчас он, даже наедине с собой слегка покраснев от сознания собственной неполноценности, все-таки принялся мечтать о любви – такой, какой он ее себе представлял. Сам того не зная, он открыл некоторые истины, до него открытые лишь мудрецами и философами (не всегда два эти звания совпадали). Например, он понял однажды – сие было озарение – основную составляющую любви: любящее сердце видит человека таким, каким его придумали боги. Он не удивился этой идее, ибо выяснилось, что его сердце прежде мозга догадалось о том.

…Белка вздрогнул. Та мысль, кою он потерял только что, проявилась вдруг ясно, пойманная опять же сначала сердцем. Он подождал немного, думая, что вот сейчас она будет осознана им, – так и вышло. Да, это точно была очень, очень важная мысль… По коже юного воина войском муравьев пробежали мурашки. Не теряя и мига, он приготовился, вошел в ритм своего сердца, ощутил жар негасимого огня, потом ток, исходящий из шлема, и наконец саму силу.

– Встань, Воин Белка, – сказал он себе вслух, твердо. – Встань и иди.

Он рванулся. Камень слетел с его груди, рухнул в песок и рассыпался в прах.

* * *

– Встань, Конан, – громко произнес шаман, отнимая ладонь от щеки варвара. – Встань и иди!

Ресницы гиганта дрогнули, веки медленно приоткрылись. На Парминагала плеснулась тусклая синь, пока неживая, но с появлением мысли и чувства обещавшая стать яркой и яростной.

Долго ждать не пришлось. С пару мгновений бездумно посмотрев в карие глаза спутника, Копал вдруг нахмурился, отвернулся, потом рыкнул – тихо, словно проверяя голос, но все равно так звучно, что шаман пальцем шутливо поскреб в ухе, – и рывком встал.

– Что со мной? – угрюмо обратился он к Парминагалу, избегая глядеть ему в глаза.

– Ничего особенного, – небрежно ответил тот. – Уродина шмякнула тебя об пол, а так все хорошо.

– Какая уродина? – Похоже было, что киммериец, с силой треснувшись затылком о дерево, забыл все, что тут происходило,

– Вон та.

Конан с недоумением воззрился на окаменевшего монстра. Маска все же залепила его угрюмую рожу, и теперь он, пытаясь скинуть ее, строил гримасу за гримасой, одну страшнее другой, не понимая, что с той стороны его отлично видно. А в общем, он и без гримас был достаточно безобразен, так что особенно удивить и испугать никого не мог.

– Где сайгад?

– О, я забыл про него…

Парминагал присел возле туши царедворца и начал быстро шептать странные слова на незнакомом варвару наречии – каком-то дикарском, судя по отрывистым лающим звукам. Заклинание тут же почти заставило Кумбара открыть глаза (но первым делом он громко и отчаянно застонал) и начать подниматься.

– Где я? – слабым голосом вопросил он, тоже забыв обо всем, что было.

– Теперь на земле, – весело ответил Парминагал.

– Почему теперь?

– Потому что до этого ты гулял по Серым Равнинам, – бестактно заметил варвар.

– О-о-о… – начал было ныть сайгад, но вдруг вспомнил, что он снова стал смел и решителен. – О!

Закончив этим бодрым «О!» нытье, он принужденно оживился и завертел головой, оглядывая незнакомое помещение. И конечно, взор его натолкнулся на монстра, что застыл у дверей.

– Кто это? – с удивлением и отвращением воскликнул он.

– Да так… – Шаман улыбнулся. – Забрел тут один…

Конан хмыкнул. К этому времени он отлично вспомнил все, до единого мига, и теперь едва удерживался, чтобы не расхохотаться при воспоминании о том, как монстр кусал голову царедворцу. Впрочем, натура его не предполагала выдержки в подобных ситуациях, так что он все-таки расхохотался.

– О, варвар… – укоризненно сказал сайгад. Он не понял, что так рассмешило приятеля, но зато понял, что он сыграл в этом не последнюю роль. – О, варвар!

Парминагал улыбался – уже отстранение. Мысленно пока пребывая с Конаном и сайгадом, душою он был в предстоящей в скором времени битве, и сие хотя и не выводило его из равновесия, но сообщало грусть – слава Митре, светлую. Ведомый странным человеческим инстинктом жить, он тянул время, не желая разлучаться с товарищами, но умом того не осознавал. Когда же осознал – испугался. Того, что сила духа оставит его, и тогда он изменит себе, своему сердцу; того, что, еще чуть промедлив, уже не сможет заставить себя остаться здесь. Он на миг стиснул зубы, призывая себя к мужеству (коего, кстати, от природы не имел в достатке), и приступил к главному – к прощанию.

– Вот что… – как мог беспечно сказал он. – Вам пора уже в путь, друзья…

– Нам? – удивился Конан. – А ты?

– Я передумал. Я не пойду с вами.

Эти слова дались шаману с трудом, но, сказав их, он почувствовал неимоверное облегчение. Первый шаг, сделать который, казалось ему, практически невозможно, сделан. Дальше будет много проще.

– И куда ж ты теперь? – с грустью в голосе поинтересовался Кумбар.

– Обратно, в Шангару.

– Что ж, – сказал киммериец, убежденный, что Парминагал решил вернуть себе наследное владение, – клянусь Кромом, я всегда считал, что мужчина должен отвоевывать свое. Ступай, парень, и дядьке своему каждого брата припомни.

– Хорошо, – послушно кивнул шаман, отворачиваясь.

Он не хотел сейчас говорить о том, что меньше всего его волнует власть; что власть – ничтожна, особенно по сравнению с жизнью, с любовью и честью. То же и $*есть за братьев: никогда прежде он не был так от этого далек. Может быть, днем раньше он и чувствовал в себе необходимую для мести злость и обиду, но – не теперь. Нергал с ним, с жестокосердым и хитроумным дядькой… Избавить мир хотя бы от одной черной зоны – вот что действительно важно…

– Тогда прощай! – Грусть бесследно исчезла из голоса Кумбара. Он был уже готов к дальнейшему путешествию, но, по дворцовой привычке любому оставлять о себе приятное впечатление, подскочив к Парминагалу, залихватски потрепал его по плечу и лишь тогда с чувством выполненного долга вышел за дверь.

Конан же только кивнул товарищу. Потом поднял свой пустой дорожный мешок, взятый в дом с целью доверху набить его провизией, и, сунув его за пазуху, вышел вслед за сайгадом. Впрочем, на пороге он обернулся.

Во взгляде его шаман прочитал желание сказать еще какие-то слова – увы, с грустью заметил он, видимо, эти слова не находились. Варвар хмуро взирал на него сверху вниз своими синими, как предзакатное небо, глазами и молчал.

– Я буду помнить тебя, Конан, – помог ему уйти Парминагал.

– Вот что… – Кажется, слова все-таки нашлись. – Сдается мне, твои братья сейчас видят тебя и…

– И гордятся мной? – улыбнулся шаман.

– Да, и гордятся.

На этом киммериец наконец повернулся и вышел совсем. Когда дверь за ним захлопнулась, Парминагал постоял немного – ни о чем не думая и ни о чем не вспоминая, а уж тем более ни о чем не жалея – и начал готовиться к битве.

* * *

– Надо торопиться! – на скаку выкрикнул Кумбар, еще пришпоривая и без того уж загнанную лошадь.

Конан посмотрел на него удивленно: прежде царедворец не выказывал особой прыти, нынче же, с того самого момента, как они покинули пустую деревню, гнал буланую во весь опор, молодецки присвистывая и явно чувствуя себя полководцем.

Сайгад понял его взгляд. Стараясь переорать ветер, он, срываясь на визг, пояснил:

– Зыбучие пески! Один раз! В день! Скоро!

Тут и Конан пришпорил своего вороного. Кумбар был прав – раз в день зыбучие пески у южного берега моря Вилайет замирают, и по ним можно пройти как по твердой земле, не опасаясь провалиться.

Вихрем пролетели они последнюю череду холмов и едва успели остановить лошадей – прямо перед ними было море. Но не синего цвета, не зеленого и не ярко-голубого, а желтого. В первый миг киммериец даже не понял, что это и есть зыбучие пески. Такие же, как в настоящем море, волны, перебегающие одна за одной к берегу, а потом откатывающиеся обратно, такой же простор, такое же спокойное, истинно императорское величие.