Текст книги "Жизнь после Бога"

Автор книги: Дуглас Коупленд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

«ОБИЩАЮ НИ ГОВОРИТЬ ЧТО ВЫ УМРЕТЕ».

– Вот в чем вся штука, дружище. Вот что я все время хотел услышать. Продолжайте, мистер.

История эта не из долгих. В конце концов желание Донни исполнилось и его действительно застрелили – в самой что ни на есть дурацкой разборке из-за наркотиков на автостоянке в Китайском квартале, – две пули угодили в затылок и одна в спину. Мне пришлось опознавать тело, так как про его семью никто ничего не знал. Выходит, его лосось выскочил из реки на берег, а река так и течет себе дальше.

Вскоре я покинул гостиницу, а после этого очень скоро влюбился. Любовь была пугающим чувством и причиняла боль – не только пока длилась, но и потом, когда прошла. Но это уже другая история.

Я хотел бы влюбиться снова, надеюсь только, что это не будет случаться слишком часто. Не хотелось, чтобы это вошло в привычку – а то, чего доброго, потянет на что-нибудь еще похлеще – на что, я и сам не знаю.

Умеющие летать

Каждому, кому хоть раз

пришлось пережить

расставание

Воскресный вечер, я сижу в гостиной, сгорбившись над кофейным столиком, голова в тумане, потому что я только что проснулся после глубокого-глубокого сна на кушетке, которую делил с коробками из-под пиццы и раздавленными пластмассовыми стаканчиками из-под вишневого йогурта. Передо мной – телевизор с выключенным звуком, по которому показывают какую-то викторину, лицо мое спрятано в ладонях, как будто я молюсь, но я не молюсь; я тру глаза, стараясь проснуться, волосы сметают со стола крошки, и я думаю про себя, что, несмотря на все случившееся в моей жизни, у меня никогда не проходило ощущение, что я нахожусь на пороге ;какого-то волшебного откровения, что если только я взгляну на мир пристальнее, то это волшебное откровение сразу придет ко мне, – если только удастся до конца проснуться, еще чуть-чуть и… впрочем, дайте-ка я сначала опишу, что случилось сегодня.

А сегодня начиналось так: проснулся я около полудня; выпил растворимого кофе; посмотрел ток-шоу, викторину, кусочек футбола, что-то религиозное, после чего выключил телевизор. Вяло побродил по дому, из одной притихшей комнаты в другую, покрутил колеса двух горных велосипедов, стоящих на распорках в коридоре, разобрал в гостиной груду дисков, склеившихся, залитых лимонадом. При этом мне казалось, что я действительно что-то делаю, но вообще-то это было не так.

Мои мозги перегрелись. Так много всего произошло в моей жизни за последнее время. После нескольких бесцельных часов я вынужден был признать, что больше ни минуты не могу выносить одиночество. И вот, смирив гордыню, я поехал к родителям, которые живут здесь же, на северном берегу, в гористой его части; вверх в гору, вверх – в лес, где стоит мой старый и, наверное, мой настоящий дом. Сегодня был первый день, когда стало окончательно ясно – лето кончилось. Холодный воздух искрился а гниющие кленовые листья испускали сильный запах словно снятые со сковородки блины.

Там, на горе, мама возилась на кухне, готовила бутерброды с мягким сыром, какие готовили в 1947-м, с перцем и без корочки, чтобы заморозить, а потом скормить партнерам по бриджу. Папа сидел за кухонным столом, читая «Ванкувер Сан». Конечно, они знали о недавних событиях и поэтому ходили вокруг меня только что не на цыпочках. От этого я почувствовал себя странно, будто меня рассматривают в микроскоп, пошел наверх, в гостевую комнату, и сел у окна, провожая взглядом крикливые клинья канадских гусей, летящих на юг, в сторону Соединенных Штатов, из северной части Британской Колумбии. Это было умиротворяющее зрелище – так много летящих птиц, так много тех, кто умеет летать.

Мама оставила телевизор включенным в спальне за стенкой. CNN сообщало, что Супермен обречен на этой неделе погибнуть в небе над Миннеаполисом, и это моментально вывело меня из себя. Я решил, что это наверняка совпадение, ведь всего месяц назад я был в Миннеаполисе по работе: новый город, весь из стекла, весь сияющий, как кристалл кварца посреди кукурузных полей Среднего Запада. Если верить телевизору, Супермену предстояло погибнуть в воздушной битве над городом – битве с какой-то чрезвычайно злой силой, и хотя я понимал, что это всего лишь дешевая рекламная уловка, чтобы продать побольше комиксов, – а я вот уже двадцать лет даже не читал комиксов о Супермене, – при мысли о предстоящем мне стало нехорошо.

Гуси пролетели, а я все сидел, глядя на голубой дымок, повисший над горными склонами, – на другом берегу реки Капилано жгли листья. Немного погодя я спустился вниз, и мы с папой посидели на кухне, возле раздвижной стеклянной двери, а потом покормили всякую живность на заднем дворе. У нас были зерно и кукуруза для летяг юнко и скворцов, жареные орехи для соек и черных и серых белок. Это было целое море жизни! И я был рад этому занятию, потому что есть что-то такое в животных, что помогает нам оторваться от самих себя, освободиться от времени, позволяет забыть о собственной жизни.

Папа положил початок на пень специально для соек, которые тут же затеяли вокруг него бесконечную перебранку. Еще мы бросали сойкам орехи, и я подметил, что когда бросаю одной птице сразу два ореха, то она сидит между ними, не в силах решить, какой аппетитнее, и жадность настолько парализует ее, что она не прикасается ни к одному. Мы бросали орехи и белкам тоже, а они такие дурехи, что даже когда я попадал им орехом по голове, они не могли его потом найти. Просто не представляю, как им удалось выжить за столько миллионов лет. Папа рассыпал по земле семечки для белки-летяги, которую прозвал Йо-йо и которая тоже живет на заднем дворе. Йо-йо спланировала вниз стремительно, как бильярдный шар.

Мама сказала, что люди интересуются птицами только постольку, поскольку те проявляют человеческие качества – жадность, глупость, сердитый нрав – и тем самым освобождают нас от печального груза нашей одинокой человечности. Она считает, что люди устали одни нести всю вину за пороки мира.

Я ответил маме, что у меня есть собственная теория насчет того, почему мы любим птиц: птицы – это чудо, потому что они доказывают нам, что существует более совершенный и простой способ бытия, которого мы можем попытаться достичь.

Но как бы там ни было, настроение у меня снова испортилось, и я почувствовал, что маме с папой не по себе, потому что они боятся, что я могу в любую минуту окончательно раскиснуть. Я заметил, как посветлели их лица, когда я смеялся над сойками, как будто я был болен и вдруг выздоровел; от этого на меня напало уныние, я почувствовал себя уродом, посмешищем и вернулся наверх, в комнату, где стоял телевизор, включил его и притаился. В голове вертелись мысли обо всех моих недавних неприятностях. А это, в'свою очередь, заставило меня вспомнить обо всем плохом, что я сделал людям в жизни, а плохого я сделал много. Мне стало стыдно; у меня было чувство, как будто все то хорошее, что я успел сделать, не имеет никакого смысла.

А по телевизору тоже показывали птиц! Такие славные, симпатичные создания, и я подумал – какие же мы счастливые, что у нас есть животные. Что за доброе дело сделали люди когда-то, чтобы заслужить от Бога такую милость?

Вот симпатичный серый длиннохвостый попугай, который научился распознавать человечьи вещи – предметы треугольной формы, ключи от Машины, синий цвет – и называть их словами. Этот длиннохвостый попугай столько трудился, чтобы запомнить эти вещи, и голос у него был похож на женский, далекий и деловитый, как у техасской телефонистки. Попугай заставил меня понять, как трудно научиться чему-либо в жизни, и даже тогда нет никакой гарантии, что твое умение тебе пригодится.

По другому каналу показывали зоопарк в Майами, штат Флорида, снесенный ураганом, уток и высоких изящных птиц, плававших среди развалин, вот только они не знали, что это развалины. Для них это был просто мир.

После этого в новостях повторили историю о гибели Супермена – только оказалось, что я перепутал город: предполагалось, что он погибнет над Метрополисом, а не Миннеаполисом. Но все равно это было грустно. Мне всегда нравилась мысль о Супермене, потому что мне всегда нравилась мысль о том, что в мире есть существо, которое не делает ничего плохого. И что в мире есть хоть один человек, способный летать.

Мне часто снятся сны, в которых я летаю, но совсем не так, как Супермен. Я просто вытягиваю руки вдоль тела и вроде как плыву. Стоит ли говорить, что это мой любимый сон.

А по телевизору уже показывали журавлей, исполнявших брачный танец: они были такие милые и грациозные, и я подумал: «Если бы только я мог стать журавлем и умел плавать и летать, как они, это было бы похоже на состояние постоянной влюбленности».

К тут мне стало так одиноко и так скверно от •сего дурного в моей жизни и вообще в мире, ч»о я сказал про себя: «Пожалуйста, Господи, преврати меня в птицу – это все, чего мне всегда по-настоящему хотелось, – белую грациозную птицу , не ведающую стыда, пороков и страха одиночества, и дай мне в спутники других белых птиц, с которыми я летал бы вместе, и еще дай мне небо, такое большое-пребольшое, чтобы я мог, если бы пожелал, никогда не опускаться на землю*.

Но вместо этого Господь дал мне эти слова, которые я здесь говорю.

А в виде заключения добавлю, что когда вечером я вернулся домой, то вошел в комнату и, стараясь ни на что не наступить, добрел до кушетки, свалился на нее и уснул, а потом мне приснился сон: мне снилось, что я снова в Миннеаполисе, снова рядом с кукурузными полями. Мне снилось, что я поднимаюсь в стеклянном лифте наверх, на самый верхний этаж одного из зеленых стеклянных небоскребов и, словно обезумев, мечусь по этому этажу из конца в конец, гляжу сквозь огромные стеклянные панели, пытаясь найти способ спасти Супермена.

Нe тo солнце

1 Думая о солнце

Впервые я попал в ресторан «Макдональдс» дождливым субботним днем 6 ноября 1971 года. Отмечали десятый день рождения Брюса Лемке, а ресторан находился на углу Пембертон-авеню и Мэрин-драйв в Северном Ванкувере, Британская Колумбия. А назвать эту дату так точно я могу потому, что в тот же день и час на Амчитке, одном из Алеутских островов, было произведено ядерное испытание – боеголовка ракеты «Спарта» мощностью от четырех до пяти мегатонн была взорвана в полуторамильной вертикальной шахте, пробуренной на этом острове штата Аляска. Пресса подняла невероятный шум вокруг этого взрыва, так как он был приблизительно в четыре раза мощнее, чем все предшествовавшие подземные испытания.

Тогда все боялись, что взрыв может пробудить сейсмическую активность в районе Ванкувера и вызвать цепную реакцию, которая, в свою очередь, приведет в действие механизм чудовищных землетрясений. Торговый центр в Парк-Роял расколется напополам и заполыхает пожаром, кливлендская плотина в верховьях Капилано рухнет, затопив всех, кто случайно уцелеет при пожаре. Хлипкие консольные конструкции современных зданий с их «Кухнями завтрашнего дня» превратятся в груду мусора, который часов шесть спустя смоет поднявшееся цунами.

Помню, как я сидел на ярко-красном виниловом стуле, не в состоянии есть, то и дело глядя в окно в ожидании вспышки, в ожидании того, как машины начнут взлетать на воздух, как расплавится памятник Гамбургеру, как по плиточному полу побегут трещины и в них покажется лава.

Разумеется, ничего этого не случилось. Через полчаса мы уже ехали в фургоне миссис Лемке в киноцентр Парк-Рояла смотреть «Детей железной дороги». И все же в голове у меня установились мысленные связи – связи, которые трудно порвать даже сейчас, двадцать лет спустя: во-первых, что «Макдональдс» – это зло, а во-вторых, что техника – это не всегда показатель прогресса.

Второй эпизод, связанный с ядерным оружием, излюбленное семейное предание. Вечером 20 октября 1962 года моя мать пошла на танцы в офицерский клуб канадской военно-воздушной базы в Баден-Золингене, Западная Германия, месте, где я появился на свет. Мне 294 дня от роду. Отец мой по служебным делам находится в Швейцарии. В самый разгар танцев в зале появляется адъютант и начинает шептать что-то летчикам-истребителям. Через несколько минут летчиков как ветром сдувает с танцплощадки и переносит на взлетную полосу, где, забравшись в свои истребители и застегнув ремни, они заступают на круглосуточное дежурство, а сконфуженные дамы остаются в одиночестве в своих платьях от Диора в стиле «нью-лук». В растерянности они разбредаются обратно по своим квартирам для семейных – так называемым КС, – где расплачиваются с няньками и принимаются шарить по буфетам в поисках запасов сухого молока. Коротковолновые радиоприемники «Зенит» включены повсеместно и не выключаются трое суток подряд.

На следующий день закрылся военный магазин. Матери посменно присматривают за детьми, которые копаются в песочницах, и несут вахту у радиоприемников. Возможно, они даже спокойнее отнеслись к ситуации, чем жены гражданских мужей, окажись те на их месте. Офицерские жены уже пережили разные кризисы и тревоги, хотя такой серьезной еще не было. В 1962 году по всей Европе бушевали страхи. В стороне от автобана, меж тощих елок Шварцвальда, затаились тысячи закамуфлированных танков. Гул истребителей не смолкал над базой. Никогда железный занавес так не напоминал цистерну с бензином.

Кризис разрастается. Впервые женщин препроводили в «бункеры» – неиспользуемые хранилища для мебели с окнами на уровне первого этажа КС. Внутри – никакой мебели, еды, вообще ничего: нет пеленок, транквилизаторов, перевязочных материалов, даже чистой воды. Однако, как ни странно, в углу сложено шесть банок черной икры. В ответ на жалобы женщин начальство базы уведомляет их, что они, как небоеспособные единицы, никого не интересуют. «Вам следовало бы знать об этом, прежде чем отправляться вслед за своими мужьями за тридевять земель».

Женщины сидят в полутьме и под детский плач настраивают приемники. Женщины смотрят в небо, гадая, что их ждет. Наконец из «Зенита» доносятся успокоительные слова: «Судя по всему, советские корабли разворачиваются». Жизнь сдвигается с мертвой точки; как и время.

Разрозненные воспоминания: школа, выпускной класс – Западный Ванкувер, Британская Колумбия – склон горы, обращенный к городу Ванкуверу, урок физики, рев реактивного самолета в небе, невольно, украдкой поворачиваю голову, ожидая вспышки света, которая сокрушит город.

Мне восемь лет: сирены воют на углу Стивенс-драйв и Боннимьюир-драйв – учебная тревога гражданской обороны, – но все ведут себя так, будто ничего не слышат.

1970– е, фильмы-катастрофы: я впервые смотрю «Случай с „Посейдоном"» -первая картина, на которую я рискнул выбраться самостоятельно в один из центральных кинотеатров, «Орфей», чтобы увидеть, как мир переворачивается вверх тормашками. «Землетрясение», «Человек „Омега"», «Туманность Андромеды», «Увядшая листва», «Ад в поднебесье», «Молчаливый бег» – таких фильмов никто больше не ставит, потому что они слишком живо запечатлеваются у нас в памяти, и мы чувствуем себя последними обитателями миров, бесследно исчезнувших в пламени, разрушенных, обезлюдевших.

Лет десять назад в художественной школе я узнал, что лучше всего запомнить пейзаж можно так: на несколько секунд закрыть глаза, а затем моргнуть наоборот. То есть открыть глаза на один миг, чтобы картинка впечаталась в сетчатку. Этот способ лучше, чем долго всматриваться. Я упоминаю об этом потому, что здесь действует тот же самый принцип, что и когда мир озаряет вспышка ядерного взрыва.

Эта вспыхнувшая на миг картинка – повторяющийся мотив моих ежедневных мыслей и мира моих снов. В наиболее часто повторяющемся видении дело происходит в 70-е годы, я сижу на верхнем, двадцатом этаже бетонной многоэтажки в Западном Ванкувере, выходящей окнами на океан. Кто-то в комнате говорит: «Смотри-ка», – и я вижу, что солнце очень быстро увеличивается в размерах, как вдруг полыхнувшая оранжевым фольга резко раскрывшейся упаковки кукурузных хлопьев, как накаляющаяся спираль электрической плиты. И тут я просыпаюсь.

Еще одно повторяющееся видение: урок физкультуры на нашем школьном футбольном поле. Издали доносится рев, забытый мяч улетает в сторону, – вся команда подходит к проволочной изгороди и глядит сквозь нее на юг, далеко за горизонт, где в 110 милях от нас, как мы знаем, должен быть расположен Сиэтл. Вместо Сиэтла мы видим вздымающийся к небесам столб серой пыли и обломков, столб земли, с такой силой заброшенной в космос, что она уже никогда не опустится, – и земля становится небом.

Третье повторяющееся видение, очень простое: дом моих родителей, из выходящего на улицу окна гостиной, обрамленного ветвями и ягодами пироканта, я смотрю на растущий на лужайке перед домом клен; вспышка; я просыпаюсь.

Когда вы молоды, вы постоянно ожидаете конца света. Потом вы взрослеете, а мир, по-прежнему пыхтя, катится себе дальше, и вам приходится пересмотреть вашу позицию в отношении апокалипсиса, равно как и ваше отношение ко времени и смерти. Вы понимаете, что жизнь так или иначе будет продолжаться, с вами или без вас и мелькающих у вас в голове картинок. Поэтому вы переключаетесь на картинки.

В современной культуре среднего класса большая часть людей в раннем возрасте не ведает понятия смерти, и это создает своего рода психический вакуум. Для многих мысли о ядерном противостоянии – их первое легкое прикосновение к небытию, и, будучи первым, оно может оказаться самым сильным и неизгладимым. И позднее в жизни даже более хитроумные формулы смерти никогда не затмят яркость первого впечатления – ни современное понятие о сексе как о смерти, ни загадочные опухоли, ни умопомешательство друзей, ни реальная смерть любимых – ни один из горьких даров жизни. По крайней мере именно это я сам себе повторяю, стараясь объяснить картинки, неотвязно засевшие у меня в голове.

Видения – вещь более обыденная, чем мне казалось раньше, и посещают не только меня. Я расспрашивал многих своих приятелей, заводил разговор с незнакомцами и выслушивал их истории, рассказы о том, как они моргают наоборот. И хотя картинки у разных людей сильно отличаются друг от друга – некоторые встречают вспышку вместе со своими домочадцами, другие с возлюбленными, третьи – с незнакомцами, иные – с любимой собакой или кошкой, многие – в одиночку, но во всех видениях есть одна общая черта, а именно: вспышка может произойти над пригородами в дельте реки Фрэйзер, над Ричмондом и над Уайт-Роком; вспышка может произойти за ванкуверской гаванью, над проливом Хуан-де-Фука, над Тихим океаном; вспышка может произойти над американской границей, над Сиэтлом, Бремертоном, Такомой, Анакортом или Беллингемом. Но Вспышка – яркая, заставляющая нас в единый миг вспомнить все былое, преисполняющая преждевременной ностальгией, – всегда вспыхивает на юге – всегда на юге, высоко в небе, где, как мы знаем, должно находиться солнце.

2. Мертвые говорят

Я стоял на кухне рядом с холодильником, когда это случилось.

Висевший на стене возле холодильника телефон зазвонил, и я пошел снять трубку, когда из морозильной камеры вдруг стали с хлюпаньем выскакивать кубики льда, и я подумал, что это странно. Потом сама собой приоткрылась дверца посудного шкафа, выставив напоказ расставленные внутри тарелки, и лампочка под потолком засветилась ярче. Викторина, которую показывали по стоявшему на кухонном столе телевизору, вдруг прервалась, на экране замелькали цветные полосы, раздался пронзительный писк, а потом на секунду, не больше, мелькнул ведущий программы новостей на фоне карты Исландии. Я сказал в трубку «Алло», но мне никто не ответил, и тут-то произошла вспышка. Пластмассовая чашка с рожицами Симпсонов из «Бургер-Кинга» расплавилась и растеклась по столу, черный пластмассовый корпус телевизора обмяк и расплылся. Я посмотрел на свою руку и увидел, что телефон раскис в моей ладони и кожа прилипла к нему, как полоски тонко раскатанного теста. Затем последовал толчок. Осколки кухонного окна полетели внутрь, ослепительно сверкая, как блестки на рождественской елке, миксер разбился, ударившись о стену, желтые бумажки-памятки, прилепленные к холодильнику, вспыхнули, и я умер.

Мне делали прическу, когда это случилось.

Между мной и стеклянной витриной затесался угол, и я увидела вспышку в зеркале. Одна из девушек, сидевших ближе к стеклу, Саша, уронила чашку с кофе, заслонила лицо рукой и пронзительно вскрикнула, остальные девушки бросились на пол, но я словно оцепенела и могла только наблюдать за происходящим. Как и многие, я решила, что вспышка – это молния, хотя и знала, что никакой молнии не может быть, потому что день стоял солнечный. Я как раз думала об этом, когда увидела, как фиговое деревце в горшке возле витрины зашелестело и вспыхнуло, а пирамида пластмассовых бутылок с шампунем «Видал Сассун» рядом с кассой расплавилась и потекла по стойке на пол. Сработали противопожарные распылители и окатили комнату настоящим дождем, струи которого тут же превращались в пар; это длилось примерно секунду, а потом раздался взрыв; взрывная волна выдавила оконные стекла, швырнула внутрь желтый «корвет» и пылающих прохожих, впечатав их в заднюю стену, где находились умывальники. Я не помню звука, но, должно быть, были еще звуки после того, как Саша вскрикнула. Помню коричневую накидку из полиэтилена, растекшуюся по скелету Лоры, как сыр по гамбургеру; помню запах горящих волос – по всей видимости, моих – и падающие на меня куски шлакобетона, так что в конце концов я погибла именно под обрушившейся стеной, а не от жара тепловой волны.

Я стоял в час пик в автомобильной пробке на средней из трех скоростных полос на выезде из города, когда это случилось.

Радио у меня было включено, и я крутил ручку УКВ-диапазона, когда сигнал вдруг пропал, и я решил, что радио сломалось, но все равно продолжал перебирать кнопки настройки, склонившись к приборной доске. В этот момент машины вокруг меня вдруг загудели, а одна, выскочив с правой полосы, помчалась по разделительной. Женский голос по радио стал рассказывать о событиях «стратегической важности» на Баффиновой Земле и в северной Миннесоте, и тут-то произошла вспышка-, она беззвучно длилась всего мгновение, но глазам снова пришлось привыкать к нормальному освещению, как когда выключают свет в солярии. Когда мои глаза привыкли к свету, откидной верх «мазды», стоявшей за две машины передо мной, полыхал, кедры по обе стороны дороги и покрышки всех машин дымились и горели, и у меня даже не было времени пригнуться, когда до нас докатилась взрывная волна, и все машины разом подскочили, как бутылки на столе, по которому грохнул кулаком пьяный, и кофе из стаканчика выплеснулся и с шипением растекся по лобовому стеклу. В этот момент моя машина подпрыгнула как мячик и, приземлившись, врезалась в задний бампер горящей «акуры», лобовое стекло разлетелось вдребезги. Звук? Я бы сказал – рев; все произошло так быстро. Окна моей машины были открыты, мне был хорошо виден центр города, и тут налетел ураган – двое мотоциклистов проплыли по воздуху, как надутые гелием шары, мелькнула телефонная будка, обломки машин, ветви деревьев; помню маленькую «мицубиси», мертвую молодую женщину за рулем: на неестественно изогнутой, сломанной шее билась нитка жемчуга, волос на голове не осталось, портфель вывалился из окна. Я помню все это в мельчайших деталях. Помню, что дышать было тяжело, как в сауне. И я помню, как бампер трейлерного тягача врезался в мою машину, хрустнула крыша, и я умер.

Я была в торговом центре, когда это случилось.

Я шла по главной галерее с двумя ребятишками, которые ныли, прося вернуться, чтобы посмотреть зверушек в зоомагазине, но у меня накопилось столько дел на вторую половину дня, что это было ну никак невозможно. Эми тянула меня за рукав, и я уже собиралась прикрикнуть на нее, когда произошла вспышка, и мы все разом посмотрели на стеклянную крышу над нами – глупо, конечно, – где декоративные воздушные змеи вспыхнули, как «прокладки», а стекло и металлоконструкции начали оседать. Помню, я обрадовалась, что мы находимся в самых глубинах центра и избежим прямого воздействия взрывной и тепловой волны. Удивительно, сколько всего успевает передумать человек за такое короткое время, – в небе как раз пролетал самолет, и только по чистой случайности мы успели заметить, как он кувыркается и падает, вроде брошенной капризным ребенком игрушки. «Ложитесь!» – завопила я детям, но они, остолбенев, смотрели на пылающее небо, тогда я дернула за их курточки, и оба сели на попу как раз в тот момент, когда нас настигла взрывная волна. Верхний уровень галереи разлетелся, будто раскрошили большой ломоть хлеба, и солнце почти скрылось от нас. Помню, как на нас падали товары из расположенных на верхнем уровне секций: ботинки, туфли, столы, кофеварки и свитера, будто кто-то высыпал их из мешка, а серые облака пыли из эпицентра окончательно скрыли видимую часть неба, и нас запорошило, словно торт сахарной пудрой, чем-то серым. Послышался оглушительный грохот, как от водопада, и начали рушиться бетонные перекрытия; тогда я постаралась притянуть к себе детей и увернуться от низвергающихся балок, но они падали со всех сторон, и стоял дикий грохот, и стало почти совсем темно, потому что в воздухе повисло густое облако пыли из одежды, печенья, ценников, окровавленных осколков стекла, так что сделать что-либо было трудно. И тут из воздуха словно выкачали весь кислород, и дышать стало невозможно. Так что в конце концов я умерла от удушья.

Когда это случилось, я был в офисе, рабочий день подходил к концу, и все уже собирались по домам.

Сидевшая за соседним столом Эллен стала ворчать, что компьютеры снова зависли, я посмотрел на свой монитор – он тоже был пуст. Я встал, чтобы подойти к столу Эллен, а она как раз звала Рики, нашего компьютерщика, когда что-то случилось с электричеством, и мы, оставшись без света, принялись недоуменно переглядываться – тогда-то и произошла вспышка: титаново-белый свет, как из ксерокса, работающего с открытой крышкой. Свет падал сквозь главные окна, ближе к столовой, и я увидел Брента и Трейси, они шли в нашу сторону, светясь красным, потому что световые лучи и гамма-излучение пронизывали их тела, высвечивая их изнутри, как эмбрионов во время аборта. Сразу после вспышки света Трейси упала на колени, а Брент повалился в ближайшее кресло. Мы с Эллен как раз бросились к ним, когда накатилась взрывная волна – словно прорвало плотину, – выбив все стекла, потянула Брента, Трейси и всю офисную мебель в окно на противоположной стене здания, выходящее на служебную стоянку. Меня тоже поволокло в ту сторону, и я схватился за звукоотражатель, который почернел и дымился, и помню, как главный компьютер, покачиваясь, стоял на краю зияющего оконного провала, словно раздумывая, прыгать ему или нет, и наконец упал, увлекая за собой спутанные провода. Помню, как Трейси пыталась уцепиться за меня, борясь с вихрем, который утягивал ее за собой: кровь текла у нее из ушей, волосы отлетели назад, бутылка «Жидкой Бумаги» разбилась о ее череп, и помню, что я дотянулся до ее руки, прежде чем нас выдуло из здания и мы погибли вместе. Где-то в воздухе, не долетев до земли.

Нас больше с вами нет.

Теперь все уже давно прошло. Пожалуйста, переведите дыхание, потому что дыхание – это то, что нужно вам, – кислород, свет и вода. И время. Вам, но не нам. Нас более нет рядом с вами. Мы больше не принадлежим к миру живых. Теперь рядом с нами птицы – вот куда они улетели. И рыбы в море, и растения, и все дивные твари Божьи.

Здесь прохладнее и тише. И мы уже не те души; теперь мы глядим на вещи иначе. Потому что было время, когда мы были готовы к худшему. Но ведь потом худшее и случилось, разве нет? И нас уже больше ничем не удивишь.