Текст книги "Покидая мир"

Автор книги: Дуглас Кеннеди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Это твой маленький секрет, который ты от меня скрывал: беспричинные вспышки безумия? Ты всегда вот так взрываешься на ровном месте?

– Прости. Ты не представляешь, как мне стыдно. Можно мне войти? – Я колебалась. Тео шепнул: – Прошу тебя, Джейн…

Я кивком показала, чтобы он следовал за мной, и стала подниматься по лестнице. Едва оказавшись в гостиной, он обнял меня и начал говорить, что я лучшее, что было у него в жизни, что в последний раз подобная вспышка гнева была у него больше двух лет назад. Если подобное повторится еще хоть раз, я могу тут же его бросить – он это поймет, ведь он готов ради меня на все…

Меня расстрогало его искреннее раскаяние, и все же… когда видишь, как сильно человек в тебе нуждается, это всегда немного пугает, хотя тогда меня это, напротив, успокоило. Возможно, потому, что в тот момент я и сама нуждалась в Тео, а еще потому, что он сумел заставить меня почувствовать себя нужной и жизненно необходимой для него. Ох, какая же это старая, бесконечная игра в перетягивание каната – с одной стороны, нам хочется быть кому-то нужными, а с другой, мы боимся этой зависимости, ведь страшно брать на себя ответственность за другого человека.

Словом, я положила руки ему на плечи и сказала, что больше на эту тему мы говорить не будем, так что добавлю я только одно: идем в постель.

Сказано – сделано. Когда я проснулась на следующее утро в восемь, оказалось, что Тео нарушил свое незыблемое правило, поднялся и готовит для нас шикарный завтрак. Он завел было песню о том, как ему стыдно за вчерашнее, но я заткнула ему рот поцелуем.

– Это больше никогда не повторится, – пообещал он мне.

– Ловлю на слове, – ответила я.

Я отправилась на работу, исполненная решимости навсегда забыть об этом инциденте.

И Тео сдержал свое слово. После того единственного срыва прошли месяцы, но ничего подобного он себе не позволял. Не то чтобы он носился со мной как с хрустальной вазой, вел себя идеально и вообще не демонстрировал непростых сторон своего характера. Нет, разумеется, вскоре он вернулся к своему прежнему образу жизни – продолжал смотреть кино ночи напролет, никогда не поднимался раньше двенадцати дня, категорически отказывался перейти с фастфуда на более здоровую пищу. Но я не жаловалась. Если у меня случался особенно паршивый день в университете или просто накатывал приступ черной меланхолии, что со мной случалось периодически, Тео инстинктиво чувствовал ситуацию и выбирал верную линию поведения: был ко мне внимателен, но не донимал чрезмерно. Научиться чувствовать, когда лучше оставить человека в покое, не самое простое дело, но мы оба, кажется, усвоили этот урок. Я всегда скучала без Тео в его отсутствие, и меня успокаивало то обстоятельство, что мы редко разлучались больше чем на день-другой.

Прошло восемь месяцев. Однажды вечером, вернувшись домой, я увидела стоящий фургончик с надписью «Сони». Не успела я подняться на крыльцо, водитель подскочил ко мне, спросил, не я ли Джейн Говард, и сообщил, что они дожидаются меня, так как привезли мне телевизор с сорокадвухдюймовым плазменным экраном. Я предположила, что это, очевидно, ошибка, но водитель предъявил накладную, в которой черным по белому были написаны мой адрес и имя Тео.

– Но я вовсе не хочу такой громадный телевизор, – запротестовала я.

– Ну, это не к нам, скажите это человеку, который его для вас заказал.

Я попросила парня подождать пять минут, поднялась к себе и позвонила Тео в Гарвардский киноархив.

– Ты сумасшедший? – спросила я его.

– Уверен, что ты и сама знаешь ответ на свой вопрос, – сказал Тео.

– На кой ляд мне такой здоровенный телевизор?

– Мне кажется, он нам необходим.

Нам.В первый раз за все время он употребил местоимение во множественном числе.

– Пытаться смотреть кино на твоем малюсеньком телике – это в каком-то смысле кощунство. Вот я и…

– Ты должен был сначала обсудить это со мной.

– Но тогда не было бы неожиданности, а без нее не получился бы сюрприз.

– Такой аппаратище наверняка стоит кучу денег?

– Ну, это же моя проблема, а не наша, правда?

Снова это множественное число. Это что, такой способ сообщить, что он ко мне переезжает?

– Даже не знаю, что сказать…

– Вот и не говори ничего, пока я не заявлюсь ближе к вечеру с новенькой цифровой записью «Дела жизни и смерти» Прессбургера и Пауэлла. [75]75
  Эмерих Прессбургер (1902–1988), Майкл Пауэлл (1905–1990) – британские режиссеры, долгое время работавшие вместе.


[Закрыть]Ты просто не поверишь, какие чудеса им удавалось творить на заре цветного кинематографа.

Тео был прав: телевизор точно вписался в свободный угол рядом с камином, и экспрессионистская картина Прессбургера и Пауэлла действительно воспринималась совершенно иначе на этом неправдоподобно широком экране.

– Я знал, что тебе понравится, – заявил Тео.

– Но только я прошу, постарайся впредь обходиться без таких ошеломительно широких жестов.

– Но мне нравится тебя ошеломлять. Тем более что сама ты до того уж рациональна и практична, что даже чересчур. Это тебе не полезно.

Хм… а ведь он попал прямо в яблочко. Я тщательно взвешивала любую покупку, даже самую маленькую, и позволяла себе что-то лишь в самом крайнем случае, если это не казалось мне безрассудством или потаканием своим капризам. Тео с возмущением наблюдал, как я примеряю в магазине понравившуюся мне одежду, а потом отказываюсь купить, так как это «слишком дорого» (даже если магазин был средний по ценам) или «у меня уже есть что-то подобное» (таким образом я убеждала себя, что мне эта вещь не нужна).

– Но тебе же действительно нужна приличная кожаная куртка, – уговаривал он меня, заметив, что мне очень понравилась одна в магазине на Ньюбери-стрит.

– Я могу прожить и без нее.

– Но она же так тебе идет.

– Да ведь это почти четыреста долларов.

– Не отказывай себе.

– Мне стыдно себе потворствовать.

– Это серьезно. Ты должна научиться себя баловать хоть в чем-то. Жизнь, черт возьми, слишком коротка, чтобы откладывать все на потом. И не надо убеждать весь мир, что ты не мотовка и не такая, как твой папочка-мошенник.

– Больше никогда не стану открывать тебе тайны.

– Какая же это тайна, если ФБР в курсе. И вообще, я говорил о том, что тебе надо быть к себе хоть чуть-чуть снисходительнее.

– У меня нет комплекса вины, если ты об этом, – сказала я. – Хотела бы я чувствовать вину, но дело не в этом. Просто мои мозги так устроены: я не могу забыть, что у всего есть цена.

– Это тебе надо было заниматься пуританами, а не гранд-даме Саре.

– А я этим и занимаюсь. Американские натуралисты не меньше мучались нашим пуританским комплексом вины, чем Готорн. Только они рассматривали ее с позиций нашего помешательства на капитализме. Деньги, Бог и Вина – вот она, наша великая американская триада. И ни один американец не может полностью от нее освободиться.

Я все-таки купила ту кожаную куртку и больше не ворчала из-за дорогущего телевизора, который занял угол в моей гостиной. И не стала возражать, когда Тео предложил провести вдвоем неделю в «классном маленьком ретроотеле» на Саут-Бич «за его счет».

– У тебя открыт счет в Майами? – поинтересовалась я.

– Это просто фигура речи.

– И тебе ничего не стоит оплатить эту неделю?

– Перестань ты осторожничать, в конце концов. Если я сказал, что беру на себя эту неделю, значит, я беру ее на себя.

– Я с радостью возьму на себя хотя бы половину.

– Спасибо за «чуткость», так ты лишаешь мое романтическое предложение всякого намека на романтичность.

– Я не хотела. Я просто (ладно, обвинения приняты!) осторожничала.

Но во вторую нашу ночь в Майами я забыла об осторожности. Перебрав «Маргариты» в мексиканском баре на Линкольн-роуд, мы вернулись в свой номер, оформленный в стиле модерн, и, совершенно пьяные оба, всю ночь занимались любовью. Проснувшись наутро, я поплелась в ванную, укоризненно взглянула своему отражению в глаза (в них, как мне показалось, еще плескались остатки давешней текилы) и вдруг похолодела от внезапной мысли: я же напрочь забыла вчера надеть противозачаточный колпачок.

Загибая пальцы, я подсчитала (со все нарастающим ужасом), что от середины цикла у меня прошло всего три дня. Я сочла, что все еще может обойтись, и решила не грузить своими сомнениями Тео, чтобы не омрачать и ему остаток дней под флоридским солнцем. Тем более что математика была как будто на моей стороне. А потом, спустя тридцать шесть часов, принимать противозачаточную таблетку из серии «на другое утро» было уже поздно. Я изо всех сил старалась утаить от Тео свое беспокойство. Если не считать одного-двух моментов, когда он почувствовал мое напряжение, мне неплохо удавалось скрывать свои страхи.

Так все и тянулось до тех пор, пока месяц спустя (у меня было уже две недели задержки, и каждое утро меня нещадно рвало) я не зашла в свою местную аптеку и не купила тест на беременность. Придя домой, я помочилась на бумажную полоску. Отложила ее в сторонку. Вышла на кухню и сварила себе кофе. Выждав пять минут (мне они показались по крайней мере получасом), я вернулась в ванную и обнаружила, что полоска порозовела. В этот поворотный – и крайне нежелательный – момент судьбы в голову пришла абсолютно банальная мысль: И кто только решил, что для известия о нежданно обретенном материнстве уместен этот мерзкий розовый цвет?

За ней пришло второе, не менее банальное соображение: Вот как, оказывается, действует судьба.

Глава четвертая

Нежелательная. Большое, тяжелое слово, стоящее перед « беременностью». Но я была уверена в двух вещах, когда бумажная полоска домашнего теста окрасилась в розовый цвет: я не хочу ребенка – и боюсь даже подумать о том, чтобы уничтожить этого ребенка.

Однако если я была так уж решительно настроена против беременности, то еще там, в Майами, вполне могла ускользнуть от Тео на пару часиков, найти доктора, проглотить «утреннюю» таблетку, которую он выпишет. Но я так не поступила. Из этого логично вытекает вопрос: не было ли это нежелательноесобытие чем-то, чего в действительности я, сама того не ведая, желала?

– Конечно, ты хотела залететь, – вынесла суждение Кристи, когда я позвонила в Орегон, разбудив ее в семь утра.

Это было не слишком мудро, ведь моя подруга терпеть не могла рано вставать, однако, услышав ужас в моем голосе, Кристи не стала делать мне выговоров, а только пробурчала: «Видно, у тебя стряслось что-то серьезное». На это я разразилась длинной тирадой, поведала ей о том, что со мной стряслось и как я с математической точностью подсчитала, что этого не должно было произойти.

– Ты хочешь сказать, что всерьезполагаешься на метод подсчета по циклу?

– В этот раз я ошиблась. Мы здорово перебрали… вот я и…

– Фигня. Просто ты хотела забеременеть. Можешь отнекиваться и мне не верить, но это правда, истинная правда.

– Так что же мне теперь делать?

– Либо ты оставляешь ребенка, либо нет.

– Я не готова к материнству.

– Так найди по справочнику адрес ближайшей клиники, где делают аборты, и вперед…

– Нет, я так не могу.

– Тогда перед тобой действительно дилемма. Что тебя больше всего сейчас напрягает? Ответственность длиной в жизнь, утрата личной свободы, то, что ребенок навечно соединит вас с Тео?

– Все вышеперечисленное.

– М-да… пожалуй, тебе следует подождать денек, прежде чем принимать решение.

– Но если я скажу обо всем Тео, он тоже захочет участвовать в принятии решения.

– Если учесть то, каким образом происходит зачатие, он уже в значительной степени поучаствовал в принятии решения… каким бы оно ни было. Но прежде чем заводить разговор с ним, лучше бы тебе самой определиться, в какую сторону хочешь прыгнуть.

Давным-давно, много лет назад, я твердо решила не заводить детей. Но решимость эта была основана на всегдашней уверенности, что из-за ребенка я непременно попаду в безвыходное положение, загоню себя в тупик, особенно если учесть, что мои родители оказались в подобном капкане в результате моего появления на свет…

Следом передо мной вставал всеобъемлющий вопрос, касавшийся Тео. Люблю ли я его? Я убеждала себя, что люблю, и он тоже неоднократно объявлял мне о своей любви. Но эти декларации несколько обесценивались глубоко засевшей тревогой: смогу ли я жить одной семьей с человеком, который ведет такой странный образ жизни, а после секса, чтобы восстановиться, непременно должен смотреть кино? А его сверхаккуратность? Не заставит ли она меня пожалеть рано или поздно, что я связалась с маньяком, да еще таким, для которого главная любовь жизни – это фильмы?

Поводов для беспокойства было много, но мне было известно и другое: взявшись за что-то (например, за свой монументальный труд по истории кино), Тео относился к этому поразительно ответственно. Еще я знала, что вот уже несколько месяцев после той странной вспышки Тео вел себя примерно и явно очень старался держать под контролем темные силы, бушующие в нем.

К тому же отношение его ко мне не могло не радовать. Я по-прежнему оставалась «лучшим, что с ним когда-либо случалось». Я делала его счастливым. Как тут можно устоять?

И все же я боялась сообщить ему новость, поскольку за этим неизбежно должны были последовать самые разные вопросы с его стороны, главный из которых должен был звучать так: Какого черта ты мне не сказала, что не можешь справиться с контрацепцией? В смысле, разве я не имел права знать о том, что происходит?

Тео воспринял известие на удивление радостно:

– Что ж, бывает, с каждым может случиться, особенно после пяти «Маргарит». По-любому, это отличная новость.

– Ты уверен? – спросила я.

– Я не стал бы этого говорить, если бы не был уверен. Кстати, ты сама-то хочешь, чтобы у нас с тобой был ребенок, а?

– Конечно, конечно, – услышала я собственный голос.

Пока мои губы шевелились, произнося эти слова, в голове крутилось: До чего ты докатилась. Твоя голова уже принимает решения за тебя.

– Ты должен понять, Тео. Это многое изменит в нашей жизни.

– Меня это не пугает.

– Ну, что ж… тогда замечательно.

– А тебя-то это не пугает, Джейн? – спросил он, уловив сомнение в моем голосе.

– Это… серьезный шаг.

– Но мы явно будем не первыми, кто на него решился. И я этого хочу. Потому что я хочу жить с тобой.

– А я с тобой, – ответила я, хотя, положа руку на сердце, все еще не была до конца в этом уверена. И как только мы можем произносить такие вещи непререкаемым тоном, когда внутри все разрывается от сомнений?

Когда я перезвонила Кристи и рассказала про воодушевление Тео по поводу будущего отцовства – и семейной жизни со мной, – она отозвалась:

– Ну, ты ведь услышала то, что хотела услышать? К тому же такая реакция ясно говорит нам, что парень не собирается отлынивать от своих обязанностей и возложить все родительские обязанности на твои плечи. Значит, новости определенно хорошие.

– Я в этом не настолько уверена…

– Тогда перестань ныть и займись прерыванием беременности. Ты всегда можешь сказать Тео, что произошел выкидыш. Такое случается сплошь и рядом. Я даже готова приехать на восток, подержать тебя за руку и все такое, чтобы тебе не было страшно.

– Это такое серьезное решение…

– Конечно, кто спорит. Только отдавай себе отчет в очевидном: если оставишь ребенка, потом уже не избавишься.

Как однажды заметил Джордж Оруэлл, любые штампы по большому счету – правда. Избитая истина, изреченная Кристиной, заставила меня осознать, что решение основано на том, с чем мне постоянно приходится иметь дело в литературе: с интерпретацией.Как получается, что мы делаем этически правильный выбор? В основе интерпретации любых событий лежит чувство вины. Оно влияет на наше восприятие. Готовы ли мы перевернуть все с ног на голову, дав собственную версию происходящего? Как сможем (или не сможем) мы потом с этим жить?

Это стало для меня решающим соображением – я поняла, что если сейчас не решусь через это пройти, то впоследствии буду страдать от невыразимой тоски и никогда не смогу себя простить. Одновременно я вдруг осознала, что хочу этого ребенка, даже невзирая на то, что он свяжет меня и Тео (о чем я все равно думала с тревогой).

Тем временем Тео был безгранично вдохновлен предвкушением отцовства. Он вел себя как типичный будущий папаша из фильмов пятидесятых годов – разве что не раздавал прохожим сигары – и возвещал о моей беременности каждому встречному. Он даже позвонил без моего ведома Саре Кроу и сообщил ей радостную новость. Я получила ответный звонок от Сары, которая ехидным голосом – в лучших традициях Кэтрин Хепберн – выразила свое удивление тем, что узнала новость не от меня.

– Что ж, полагаю, тебя следует поздравить.

– Я собиралась сама тебе позвонить, но Тео, кажется, меня опередил. – Я постаралась скрыть свои чувства, хотя на самом деле была потрясена, поняв, что он трубит об этом налево и направо, будто подрядился на службу в агентство новостей «Рейтер».

– Тео был очень трогателен… – Сара не слишком старалась замаскировать иронию в голосе. – Он поведал мне, как чудесно, что та ночь изменила его жизнь, а еще он хотел, чтобы я знала, что он «до конца дней» будет благодарен мне за это.

– Понятно, – сказала я.

– Не сомневаюсь, ты тоже мне безумно благодарна.

– Не вижу повода для сарказма, Сара.

– О, неужели я говорила с сарказмом? Я не хотела этого, Джейн. С сомнением – да… но, в конце концов, это ведь твоя жизнь.

– Ты права. Это действительномоя жизнь. Благодарю тебя за добрые пожелания.

Вечером, когда Тео вернулся домой, я спросила, для чего нужно трезвонить на всех углах о том, что я беременна.

– Ты хочешь сказать, тебя смущает, что мы…

– Да нет. Просто… если что-то пойдет не так… вдруг я не доношу ребенка?..

– Но этого не случится.

– Надеюсь, что нет.

– Тогда что за беда? Что я, не могу поделиться с людьми своей радостью? А то, что именно Сара нас с тобой познакомила…

– Проблема не в этом.

– А в чем же проблема?

– Просто я на взводе, вот и все.

– Все будет отлично, – утешил Тео меня, обнимая за плечи.

– Конечно, – вздохнула я.

– И пора нам начать обдумывать мой переезд сюда, к тебе.

Последняя фраза не явилась неожиданностью. Как только я сообщила Тео, что беременна, стало понятно, что рано или поздно нам предстоит обсудить, как жить семьей. И так как моя квартира была намного просторнее…

– С учетом того, что спальня у тебя только одна, а твой кабинет в алькове, видимо, придется переоборудовать в детскую, мне довольно трудно будет втиснуть сюда весь свой скарб. Так, может, я буду приезжать сюда на ночь, а работать у себя?

Скажу честно, такое предложение вызвало у меня вздох облегчения. Оно означало, что изменения в моей жизни будут не слишком серьезными и у нас обоих останется какое-то личное пространство. Если брак моих родителей чему-то меня и научил, так это ощущению западни, в которую способна загнать людей затянувшаяся взаимная зависимость. Какой же молодец Тео – почувствовал, что мы оба только выиграем, имея этот спасительный вариант, возможность проводить какую-то часть времени порознь.

– Мне кажется, это очень правильно и по-взрослому… спасибо, что ты это предложил, – искренне поблагодарила я.

Через несколько дней после этого разговора Тео одолжил у знакомого микроавтобус и утром появился с первой порцией своих пожитков: стандартной коллекцией футболок и джинсов, кожаной курткой, двумя парами черных высоких кроссовок «Конверс», нижним бельем и носками. Все это аккуратно разместилось в симпатичном комоде, который я купила специально для него. Потом Тео притащил эспрессо-кофейник и особый вакуумный контейнер из нержавейки, в котором хранился его кофе «Лавацца». После этого он решил заново упорядочить всю мою библиотеку. И все переставил по-новому на кухонных полках. И закрепил цементом угол в душе, где никак не хотели держаться плитки. И счел, что прихожая будет выглядеть лучше, если в ней отциклевать пол. И..

– Когда ты дойдешь до того, что начнешь гладить мое белье, – предупредила я, – я сбегу.

На это Тео расхохотался, после чего подверг тотальной реорганизации мой чулан и починил все текущие краны.

– Что это на тебя нашло? – спросила я. – Раньше я как-то не замечала у тебя страсти к работе по дому.

– У меня наконец появился дом, стоящий того, чтобы его улучшить. Ты не возражаешь, надеюсь?

Я не возражала, потому что Тео был не из тех безумцев, которые гоняются с микроскопом за пылинками и устраивают сцены, если полотенце в ванной висит неровно. Но если я вдруг забывала разобраться с грязным бельем или оставляла в раковине немытую посуду… вуаля! Мистер Чистюля мигом брался за дело, и вскоре все сияло чистотой.

– Скажи спасибо, что тебе достался мужик, который не чурается подобных забот, – отреагировала Кристи, когда я позвонила ей с работы и рассказала о начале совместной жизни. – Это ведь означает, что ты ему и в самом деле небезразлична. Кстати, ты как, по утрам все еще обнимаешься с унитазом?

Нет, на самом деле утреннее нездоровье давно уже оставило меня. Ему на смену пришли приступы дикого зуда. Наблюдающая меня акушерка объяснила, что это так часто бывает во время беременности, и снабдила меня мазью, которая оказалась эффективной и сняла это ужасное ощущение, будто под кожей сучат лапками тысячи клопов. Тео настаивал, чтобы по вечерам я позволяла ему чесать мне спину, а потом садился рядом и внимательнейшим образом изучал книги о материнстве и уходе за младенцами – все, какие мне удалось найти. Потом я наконец засыпала, а он бодрствовал до четырех утра и крутил фильм за фильмом на нашем огромном плазменном телевизоре.

Чесотка прошла через две недели. Перейдя рубеж трех месяцев, я сочла необходимым поговорить с двумя людьми, с которыми мне было страшнее всего поделиться своей новостью: с заведующим кафедрой и мамой.

Как я и предполагала, профессора Сандерса отнюдь не порадовало известие о том, что через пять месяцев мне придется уйти в отпуск по беременности и родам.

– Точнее рассчитать вы не могли, – уныло заметил он, – особенно если учесть, что вас и саму мы нашли в последнюю минуту на замену Деборе Холдер. А теперь мне предстоит искать спешно замену той, которую так спешно нашли на замену.

– Пять месяцев – не последняя минута, осмелюсь заметить.

– В академических кругах это именно так и есть. И все же ничего не поделаешь. Да, и примите мои искренние поздравления.

Слух облетел кафедру за три наносекунды. Марти Мелчер отвел меня в уголок в коридоре и сказал:

– Итак, вы все-таки не девственница.

– А знаете, профессор, ведь подобное замечание можно расценить как одну из форм сексуального домогательства.

– Или как добродушный стеб. В конце концов, все дело в интепретации, не так ли?

– Нет, все дело в воспитании, которого вам явно недостает.

– Собираетесь настучать на меня в комиссию по сексуальной этике… или как там она может называться? Милости прошу. И тем самым подтвердите свою репутацию зануды.

– Тогда я последую вашему совету.

– Ну, извините, – произнес он в момент, когда я уже развернулась, чтобы уйти.

Остановившись, я снова повернулась к нему лицом:

– Что с вами такое?

Ответа от Марти Мелчера не последовало. Но я почувствовала, что ему неловко – так бывает неловко хаму, получившему отпор.

Стефани Пелц тем временем навела справки о моем «поклоннике» (она разговорилась на литературной конференции с Сарой Кроу) и подошла ко мне в университетском кафе:

– Что за чудесная новость! И какой интересныйчеловек в качестве отца…

Я дождаться не могла, когда же можно будет не ходить в университет. Но за тот весенний семестр произошло кое-что выдающееся: Лорри Квастофф приняли в Гарвард. Все случилось после того, как в начале семестра я заговорила с Лорри за ланчем и заронила эту идею.

– В Гарварде никому не нужны ненормальные вроде меня, – сказала девушка.

– А мне сдается, что вам там будут очень рады. Вопрос, на который важно ответить, звучит так: вы сами этого хотите?

– Гарвард вообще-то круто, это для интеллектуалов.

– Вот именно, Лорри, вы к ним и относитесь.

– Я в этом не уверена.

– А я уверена, да и все здесь, у нас кафедре, в этом убеждены. Вы – наша звезда, и нуждаетесь в более сильном, более интеллектуальном окружении, чем…

– В Гарварде не понравится мой аутизм.

– Им понравится, что вы талантливы, а у вас есть возможности это доказать. Вы им понравитесь, потому что я позвоню всем, кому нужно, и напишу все необходимые рекомендательные письма, из которых там узнают, кто вы такая, и поймут, что надо быть сумасшедшими, чтобы от вас отказаться. Но больше всего вы им понравитесь, когда они с вами побеседуют и увидят, что вы – фантастическая.

– Фантастическая рифмуется с аутистической, – подметила Лорри.

– И что с того? – спросила я.

Мне пришлось говорить с Лорри еще два раза, прежде чем удалось убедить ее хотя бы подать заявление. Когда из Гарварда пришел ответ, в котором ее приглашали на собеседование, она сказала мне:

– Надеюсь, вы меня там не слишком нахваливали.

– Слухом земля полнится, Лорри. Так все и работает.

– Но я работаю не так. Если в Гарварде хотят меня принять, то это не из-за аутизма. Если я узнаю, что вы им что-то заранее про меня рассказывали, откажусь от перевода.

– Не волнуйтесь, Лорри. Обещаю, что до поры до времени не пророню ни слова.

Признаться, я уже успела позвонить в приемное отделение Гарварда и на кафедру английского и долго пела дифирамбы Лорри Квастофф, доказывая, что там просто обязаны ее принять. Но Лорри знать об этом было совсем не обязательно.

После этого я сдержала обещание и больше никому не звонила, зато (по просьбе сотрудников приемного отделения) написала убедительное и страстное рекомендательное письмо.

Новость о переходе Лорри в Гарвард буквально потрясла университет Новой Англии, однако руководство никак не отреагировало на нее. Стефани Пелц сообщила мне, что мистер президент недоволен и заявил, что для университета было бы лучше и престижнее оставить эту одаренную (читай: аутичную) студентку у себя. И зачем, непонятно, эта чертова Говард снова вмешалась не в свое дело?

Узнав, что Лорри принята, мы отметили это событие обедом в «Чарлз-отеле» в Кембридже. Я не могла пить по понятным физиологическим причинам, но подбила Лорри выпить немного шампанского. Она испуганно смотрела на официанта, наполнявшего ей бокал, потом добрую минуту нервно водила пальцем по стеклянной ножке, пока я не сказала ей:

– От глотка шампанского ты в тыкву не превратишься.

– Зато могу опьянеть.

– Ни за что. А хоть бы и так, бокал шампанского ты заслужила. Не каждый же день ты поступаешь в Гарвард. Так что вперед, попробуй.

С великой осторожностью Лорри поднесла к губам бокал, крепко зажмурилась, словно ожидая, что жидкость растворит ей губы, как кислота, и сделала крошечный глоточек. Глаза ее снова раскрылись. Казалось, девушка удивилась, что ее не поразила мгновенная смерть, и после недолгого размышления решилась на второй глоточек.

– Неплохо, – оценила она, – но я предпочитаю колу-лайт. Вы не можете пить, потому что ждете ребенка, да?

Я лишь однажды вскользь упомянула в разговоре с Лорри о своей беременности. Это было несколько недель назад, и тогда она отреагировала простым кивком, после чего сменила тему. Больше до сегодняшней встречи она ни разу не касалась этого предмета.

– Это верно, – ответила я. – Врачи не советуют пить в это время.

– Вы рады тому, что у вас будет ребенок?

– Да, пожалуй, рада, – сказала я.

– То есть вы не прыгаете до небес от счастья?

– Я не знаю, что значит прыгать до небес от счастья, так выражаются только в дурацких женских журналах.

– Значит, вы не хотите быть беременной?

В такие мгновения бывало трудно понять, является ли доходящая до жестокости прямолинейность Лорри симптомом аутизма или просто неспособностью улавливать нюансы в общении (если только речь шла не о литературе).

– Я ужебеременна.

– Плохой ответ.

– Я знаю, что буду любить своего ребенка, когда он появится на свет.

– Все говорят, что ваш муж ненормальный.

– Он мне не муж… и кто, интересно знать, его так называет?

– Не я.

– Он не ненормальный. Вообще-то, я уверена, что он вам очень понравился бы.

– Он тоже аутист?

– Все мужчины немного аутичны.

– Но он настоящий аутист?

Будь осторожна.

– Нет.

– На что похожа любовь?

– Это сложно.

– По-настоящему сложно?

– Я полагаю, это зависит…

– Вы хотите сказать, по сравнению с профессором, с которым вы спали в Гарварде? – Лицо Лорри по-прежнему ничего не выражало. Она не всматривалась в меня, не пыталась определить, как я отреагирую на ее слова.

– Откуда вы про это узнали? – спросила я.

– Об этом все знают. Это была любовь?

– Да, это определенно была любовь.

– И было сложно, потому что он был женат?

– Да, это все усложняло.

– Он умер, да?

– Да, он умер.

– И вы грустили?

– Я грустила, как ни о чем в жизни.

И сейчас на лице Лорри ничего не отразилось. Она просто покивала несколько раз.

– Значит, права Эмили Дикинсон: «Свинцом на память лег тот час на вечный срок». [76]76
  Перевод Наталии Корди.


[Закрыть]Вот что такое любовь.

– Мне кажется, она говорила об утрате.

– Но любовь – это утрата, правильно?

– Во многих случаях это действительно так.

– А этот новый, ненормальный… его вы тоже собираетесь в конце концов потерять, да?

– Нет, такое в мои планы не входит. Но мы никогда не знаем…

– Непохоже, что вы его любите так же, как профессора.

– Это… другое, вот и все.

– «Другое» – не любовь.

Моя мама предложила вариацию на ту же тему, когда через несколько недель я привезла Тео к ней знакомиться. Я подготовила почву – нет, неверно: я попыталась подготовить почву, позвонив ей за две недели до визита и объявив наконец о своей беременности. Как и ожидалось, она приняла новость в штыки, и не только потому, что я «носила внебрачное дитя», но и потому, что сообщила ей об этом лишь через три месяца после того, как сама узнала, что стану матерью.

– Почему ты выжидала столько времени, почему только сейчас решилась мне сказать? – спросила она, не скрывая обиды.

– Я хотела убедиться, что беременность протекает нормально.

– Нет, ты просто не хотела со мной этим поделиться.

Молчание.

– А отец? – подала она наконец голос.

Я немного рассказала ей о Тео.

– Он какой-то… странный, по твоим словам.

Странный.Опять это слово.

– Он большой оригинал.

– Теперь ты заставляешь меня еще сильнее тревожиться.

– Может, ты хочешь с ним познакомиться?

– Конечно, я хочу познакомиться с Тео.

Через две недели, когда мы с Тео садились в «мазду-миата» (все увеличивающийся живот напоминал, что вскоре спортивную моя машинку придется продать и купить что-то более подходящее, чтобы возить ребенка), я торжественно пообещала себе приложить все старания, чтобы этот уик-энд у мамы оказался удачным. Однако, добравшись до семейного очага на Плезант-стрит в Олд Гринвиче, я увидела потрясение на мамином лице при первом взгляде на отца своего будущего внука. Одновременно я заметила, как Тео изучает неприглядный интерьер маминого дома, кое-где вздувшиеся обои, обстановку, которую не приводили в порядок последние тридцать лет. Да и сама мама… она совсем махнула на себя рукой, измученная безразличием к ней мира. Я почувствовала боль и вину, когда заметила, как она усохла и какой тоскливый у нее взгляд, и я было бросилась к ней, обхватила обеими руками, стала бормотать, что рада встрече. Ее реакцией было отчужденное изумление. Она вся напряглась, когда я ее обняла, а потом отстранилась, даже оттолкнула меня – легонько, но ощутимо, – а в ее глазах я прочла: И думать не смей, что можешь притворяться, будто мы близки, чтобы произвести впечатление на этого типа.Пропасть, пролегшая между нами, оказалась настолько глубокой, что ничего, кроме попыток защитить себя и плохо скрытой боли, в наших отношениях уже давно не осталось.