Текст книги "«Особенный воздух…»: Избранные стихотворения (СИ)"

Автор книги: Довид Кнут

 
Отойди от меня, человек, отойди – я зеваю.
Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.
Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая —
Разжимаю кулак и уже ничего не хочу.
 
 
Отойди от меня, человек. Не пытайся помочь.
Надо мною густеет бесплодная тяжкая ночь.
 

 
Я помню тусклый кишиневский вечер:
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,
Где жил курчавый низенький чиновник —
Прославленный кутила и повеса —
С горячими арапскими глазами
На некрасивом и живом лице.
 
 
За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,
Вдоль жестких стен Родильного Приюта,
Несли на палках мертвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
Костлявые виднелись очертанья
Обглоданного жизнью человека.
Обглоданного, видимо, настолько,
Что после нечем было поживиться
Худым червям еврейского кладбища.
 
 
За стариками, несшими носилки,
Шла кучка мане-кацовских евреев,
Зеленовато-желтых и глазастых.
От их заплесневелых лапсердаков
Шел сложный запах святости и рока,
Еврейский запах – нищеты и пота,
Селедки, моли, жареного лука,
Священных книг, пеленок, синагоги.
 
 
Большая скорбь им веселила сердце —
И шли они неслышною походкой,
Покорной, легкой, мерной и неспешной,
Как будто шли они за трупом годы,
Как будто нет их шествию начала,
Как будто нет ему конца… Походкой
Сионских – кишиневских – мудрецов.
 
 
Пред ними – за печальным черным грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Невидно было нам ее лицо.
 
 
Но как прекрасен был высокий голос!
 
 
Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась еще неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле Божьей,
В ней был восторг покорности и страха…
О, как прекрасен был высокий голос!
 
 
Не о худом еврее, на носилках
Подпрыгивавшем, пел он – обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменьи,
О глазках умирающих детей…
Еврейка шла, почти не спотыкаясь,
И каждый раз, когда жестокий камень
Подбрасывал на палках труп, она
Бросалась с криком на него – и голос
Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,
Торжественно гудел угрозой Богу
И веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,
Над пыльными деревьями, над трупом,
Над крышею Родильного Приюта,
Над жесткою, корявою землей.
 
 
Но вот – пугалась женщина себя,
И била в грудь себя, и леденела,
И каялась надрывно и протяжно,
Испуганно хвалила Божью волю,
Кричала исступленно о прощеньи,
О вере, о смирении, о вере,
Шарахалась и ежилась к земле
Под тяжестью невыносимых глаз,
Глядевших с неба скорбно и сурово.
 
 
Что было? Вечер, тишь, забор, звезда,
Большая пыль… Мои стихи в «Курьере»,
Доверчивая гимназистка Оля,
Простой обряд еврейских похорон
И женщина из Книги Бытия.
Но никогда не передам словами
Того, что реяло над Азиатской,
Над фонарями городских окраин,
Над смехом, затаенным в подворотнях,
Над удалью неведомой гитары,
Бог знает где рокочущей, над лаем
Тоскующих рышкановских собак.
…Особенный, еврейско-русский воздух…
Блажен, кто им когда-либо дышал.
 

 
Уже давно я не писал стихов.
Старею я – и легкости веселой,
С которой я писал стихи когда-то,
Уж нет в помине. Камня тяжелее
Мне ныне слово каждое мое.
 
 
Уже давно – с трудом и неохотой
Беру я самопишущую ручку,
Чтобы писать не письма деловые,
Не счет белья, сдаваемого прачке,
Не адрес телефонный, а – стихи.
Уже давно я не писал стихов,
Но, только что расставшись с человеком,
Которого еще совсем недавно
Я так любил, как любят только дети,
Животные, поэты и калеки;
Но, только что расставшись с человеком,
Вполне приятным, но совсем ненужным,
Я вдруг присел к столу, достал бумагу
И пробую – не знаю сам, зачем —
И для кого, о чем – почти не зная,
В отчаяньи, холодном и спокойном,
Я пробую еще писать стихи.
 
 
Сейчас на крышах спящего Парижа
Лежит ночное войлочное небо.
В метро еще дуреют парижане,
Под фонарями, в нишах, у подъездов,
По трафарету созданные люди
Однообразно шепчутся и жмутся.
За окнами, неплотно – по-парижски —
Прикрытыми, шевелятся в дремоте
Какой-то первозданной мутной кучей —
Любовь, печаль, покорность, страх и горе,
Надежда, сладострастие и скука…
За окнами парижских сонных улиц
Спят люди-братья, набираясь сил
На новый день недели, года, жизни,
На новый день…
 
 
А мне сейчас непоправимо ясно,
Что наша жизнь – бессмысленность и ложь.
Я эти торопливые слова
Бросаю в мир – бутылкою – в стихии.
 
 
Бросаю, как бутылку в океан,
Безмолвный крик, закупоренным крепко,
О гибели моей, моей и вашей.
Но донесет ли и – когда, кому,
В какие, человеческие ль, руки,
Волна судьбы непрочную бумажку
С невнятными и стертыми словами
(И на чужом, быть может, языке!)
О том, что мы завлечены обманом
В бесплодные, безводные пустыни
И брошены на произвол судьбы.
И нечем нам смирить наш страх и голод,
И нашу жажду печем утолить.
 
 
Я эти безнадежные слова
Бросаю в необъятные пучины,
Со смутною надеждой на спасенье,
Не зная сам, что значит слово – помощь,
Не понимая – как, когда, откуда
Она ко мне прийти б еще могла.
 
 
А завтра мой двойник и заместитель
Займется снова разными делами,
Напишет за меня две-три открытки,
Раскланяется вежливо с знакомым
И спросит: «Как живете, как – здоровье,
Что – мальчик ваш?» И скажет: «Приходите…»
И, в общем, соблюдет меня повсюду —
Спокойный, твердый, мужественный друг.
 
 
Лишь изредка, но, правда, очень редко,
В его глазах – почти без выраженья —
Мелькнет, как тень, неуловимый отблеск
Тишайшей, но тяжелой катастрофы,
Прошедшей незаметно для газет.
 
 
…Как будто тень трагического флага,
Что бился бы большой бессильной птицей
В тот гулкий, вдохновенный, страшный час
Час одинокого жизнекрушенья.
 

 
Как соленая песня рыбацкая,
Как бессонная лампа поэта,
Как зеленая сырость кабацкая—
Эта ночь без рассвета.
 
 
Как в горячей тени под терновником
Поджидающий Авеля – Каин,
Как улыбка слепого любовника—
Эта ночь городская.
 
 
Как безногого бодрость румяная,
Как неветхое слово Завета,
Как письмо о любви безымянное—
Эта ночь без ответа.
 
 
Как сирена, тоской пораженная,
Уходящего в даль парохода,
Эта ночь, – как гудок напряженная,—
Эта ночь без исхода.
 

ИЗ КНИГИ «НАСУЩНАЯ ЛЮБОВЬ»(Париж, 1938)

 
Нас утром будит непомерный голод
И жадность древняя в еще густой крови…
О, как нам радостно: отдать – рукой веселой
Все сны за крохи хлеба и любви.
 
 
Но не насытиться! Под равнодушным небом
Мы каждый день изнемогаем вновь,
Отдавши все за корку, корку хлеба
И черствую насущную любовь.
 

 
Не бодрствуется мне сегодня – и не спится.
Висит над крышей мертвая луна.
Как мечется душа… Ей гибель мира снится,
И утешает мир любовию она.
 
 
К кому-то весть дойдет. Еще не понимая
Сигнала братского из темных стран добра,
Обрадуется вдруг душа полуживая —
Мой безымянный друг, мой брат, моя сестра.
 

 
Бьет полночь близко на часах лицея.
За стройною решеткой дышит сад.
Прекрасен фонарей волшебный ряд.
Под мирным небом сердце цепенеет.
 
 
Вот этот звук – в симфонии миров,
Безжалостной – вовек не повторится:
Здесь шел поэт по улицам столицы,
(Затерянный, как пес среди снегов…)
 
 
Он шел, не в силах с Богом примириться,
И одинокий стук его шагов
О бремени свидетельствовал – снов,
Которым никогда не воплотиться.
 

 
Мы постепенно стали отличать
Поддельные слова от настоящих.
Мы разучились плакать и кричать,
Мы полюбили гибнущих и падших.
 
 
И стало все пронзительней, трудней,
И стало все суровее и проще,
Слова – бедней, молчание – нежней…
…Я вышел на пустеющую площадь —
 
 
Все тот же мир: цветет фонарный ряд,
Ночь настигает город и предместье,
Над миром звезды мертвые горят
Прекрасной страшной беспощадной вестью.
 
 
О, чуток слух и зряч надменный взгляд
Тех, что заброшены и одиноки…
Но есть еще – мучительный закат,
Любимые безжалостные строки.
 
 
Еще нередко человечий взор
И молчаливое рукопожатье
Нам облегчают тяжесть и позор
Библейского жестокого проклятья.
 
 
В дневном поту и в холоде ночей
Все горше терпкий вкус любви и хлеба.
И вот – в последней нищете своей —
Мы избегаем вглядываться в небо:
 
 
В пустыне мира глухи небеса
К слабеющим мятежным голосам,
Что гибнут в синей музыке вселенной…
О, бедность наша, будь благословенна.
 

 
Корабль уходит в океан,
Дымя трубою новой.
Кричит на рубке капитан,
Бранчливый и суровый.
 
 
И ударяет в сердце хмель
Бесцельных путешествий.
Но нет смешнее слова: цель —
В веселом ветре бедствий.
 
 
Уходят в море корабли,
Уходит все на свете.
Проходят женщины земли,
Ты больше их не встретишь.
 
 
Меж тем, быть может, среди них,
Кто знает – кто узнает? —
Прошла… (Но тут болтливый стих
Стыдливо умолкает.)
 
 
Увозят в поле поезда
Груз радости и боли.
Они уходят навсегда.
Их не увидишь боле.
 
 
И смотрят люди, за окном,
На живопись ненастья,
Где грустно тает скромный дом
Неузнанного счастья.
 
 
Прошли напрасные огни…
А поезд окаянный
Везет туда, где ждут одни
Туманы и обманы.
 
 
И паровоз свистит, грозит
Осенним сонным нивам.
Ему наперерез летит
Автомобиль счастливый.
 
 
И ускоряет ход – и вот
Перевернулся споро,
И не закончен долгий счет
Любви и сложной ссоры…
 

 
На рваном фоне серого Парижа
И неразборчивых дождливых дней
Вы озарили – голубым и рыжим —
Начало грустной осени моей.
 
 
Вы населили нежностью и светом
Громоздкий и запутанный пейзаж.
Так, иногда, в газете, стих поэта
Вдруг застает средь убийств и краж.
 
 
Застенчивые розовеют губы
На ангельском сияющем лице,
Чуть низоклоб, но и таким мне люб он, —
Свидетельствующей о мудреце.
 
 
Здесь мудрость в дружбес юностью и счастьем,
И радость – не подруга слепоты.
Горит на фоне дыма, труб, ненастий
Сплав: солнца, неба, снега, чистоты.
 

 
– Порою меньше малой малости
(Дешевле всех врачей и всех аптек):
Две капли нежности, щепотку жалости —
И вот расцвел засохший человек.
 
 
Расцвел – засохший, полумертвый – ожил,
И в мир вошло веселое добро.
 
 
– Вы правы, друг. Любовь всего дороже,
Но у меня нет денег на метро.
 

 
– Мы узнаем друг друга по глазам,
По ничего-не-значащим словам
(В глазах – безумье горестное зрячих,
В словах – стыдливость праведников падших),
И в мире злых загадок и обид
Нас многое, печальное, роднит:
Беспечность, что похоже на отчаянье,
Спокойный гнев (как честь, его беречь!),
Слова, что молчаливее молчания,
Молчание, похожее на речь…
– Да, это – так. Я сам того же мненья,
Но я спешу на службу, к сожаленью.
 

 
– О, если б знали мы…
– Я прерываю вас,
Скажите, дорогой, который час?
– Так забываем мы…
– Простите, как на зло,
Я помню день, но позабыл число.
…Так – каждый: для себя, так – каждый о себе
В порочной человеческой судьбе.
 

 
Вы говорите мне: любовь и дружба,
Поэзия, искусство, братский долг,
Но я отвечу: календарь и служба,
И брат – баран, и брат – осел и волк.
 
 
Любовь чревата скукой иль изменой,
А долг – напоминает про долги.
И дружбе, друг, мы предпочтем смиренно
(Метафорические…) сапоги.
 
 
Два голоса:
 
 
– Живи, твори упорно.
– Зачем, глупец?
Остановись, смирись.
Но всех унизит смерть – концом позорным —
Как никогда не унижала жизнь.
 

 
Два спящих старика играют в карты,
Подпрыгивая, радуясь, бранясь.
Сосед, с математическим азартом,
Девицу теребит, не торопясь.
 
 
В аквариуме заводные рыбки
Варьируют безвыходный чертеж.
А за окном мерцает город зыбкий,
И соблазняет мировая ложь.
 
 
Мы дружно спим осоловелым сонмом,
Забыв себя в застегнутых пальто.
Бесплотные, безликие гарсоны
Несут нам – лунатически – порто.
 
 
Мы спим, блюдя приличья, долг и верность,
Во сне – воюем, строим города…
О, не проснуться б… в холод и в безмерность,
В отчаяние трезвости, стыда.
 

 
Вот в такие минуты совершаются темные вещи,
И простор поднебесный вдруг тесней подземелья крота,
Все слова безнадежней, все обиды старинные резче,
И вокруг человека величаво растет пустота.
 
 
Закричать? Но кричат лишь в театриках бедных кварталов:
Убежать? Но – куда? Да и как от себя убежишь?
День – не хуже других – бывших, будущих и небывалых.
И вокруг – неизменный, равнодушно-веселый Париж.
 

 
Ничего не поймешь, ни о чем не расскажешь,
Все пройдет, пропадет без следа.
Но вернешься домой, но вернешься – и ляжешь,
И поймешь: не забыть никогда.
 
 
Я не помню, о чем мы с тобой говорили,
Да и слов не ищу – не найду.
Ни о чем не расскажешь… Пахло липой и пылью
В бесприютном вокзальном саду.
 
 
Но как будто мне было предсказано это,
Будто были обещаны мне
Кем-то (кем – я не помню…), когда-то и где-то —
Этот вечер и встреча, пятна зыбкого света,
Беспредельная ночь в вышине…
Будто было когда-то обещано это:
 
 
Ненасытные руки твои,
Ветер, запах волос, запах позднего лета,
Скорбный голос, любовною скорбью согретый,
Темный воздух последней любви.
 

 
Пыльный запах листвы, черный ствол над скамейкой зеленой.
Крепким каменным сном спят уставшие за день дома.
Нарастающей массой печали – и грустью огромной —
Надвигается ночь, разливается серая тьма.
 
 
В мире ходит беда, бродит ветер и зреют ненастья.
Скорбь витает над миром и дышит на нас горячо.
А в дрожащих руках бьется-бьется непрочное счастье,
А в усталых руках – непосильное счастье мое.
 
 
Как вчера, мы сегодня с тобою расстанемся скоро.
И, слабея в борьбе с многоликой и темной судьбой,
После дней и ночей – лжи, смиренья, труда и позора,
Мы в назначенный вечер увидимся снова с тобой.
 
 
А потом будет день (и, поверь, он придет, он настанет),
День – такой, как другие (никто наших слез не поймет…),
Когда я не приду или ты не придешь на свиданье,
Когда кто-то уже никогда ни к кому не придет.
 
 
И от наших речей, и от радости нашей жестокой,
И от наших ночей – уцелеют, быть может, стихи,
Только горсточка слов, старомодные стыдные строки
О любви, о судьбе, о любви, о тебе, о любви.
 

 
Несложная мучительная повесть
О деревенской ночи – в сентябре:
Ты рядом шла, моя живая совесть,
Ты прижималась горестно ко мне.
 
 
Светлела ночь, высокая, пустая,
Ты шла со мной, и за тобою вслед
Кружились – тайной и пугливой стаей —
Безумье, грусть, какой-то дивный свет,
 
 
Как будто слабый отблеск скорбных крыльев…
Ты – рядом, ты, о друг любимый мой…
Мы молча шли. О, страшное бессилье
Затерянных в пустыни мировой.
 
 
Два человека – в роковом круженья
Ночных всепожирающих стихий…
И каждый вздох, и каждое движенье —
Любовь – любви – любовью – о любви.
 
 
О, как любили мы, о, как жалели
Всех обреченных гибели и тьме,
И тех, что плакали, и тех, что пели,
Тех, кто беспомощен, и тех, кто горд и смел…
 
 
…Вверху все те же трепетали звезды
Над всем, что в мире надо пожалеть.
Мы шли в ночи, торжественной и грозной.
Хотелось жить, хотелось умереть.
 

 
Тише… Что ж, что оказалось ложью
Все, чем жил, все, от чего умрешь!
Ведь, никто тебе помочь не сможет,
Ибо слово «помощь» тоже – ложь.
 
 
Все в порядке. Улица и небо…
Тот же звон трамваев и авто,
Грустно пахнет зеленью и хлебом.
Все, как было: все – не то, не то.
 
 
Ты забыл, что наша жизнь смертельна,
Ты кричишь в надежде беспредельной.
Не услышит – никогда – никто.
 
 
– Друг мой…
Нет ни друга, ни ответа.
О, когда бы мог не быть и я.
За домами, в пыльные просветы,
Сквозь деревья городского лета,
Проступает, чуть катимый ветром,
Белый океан небытия.
 

 
Незаметно наступили годы,
Когда радость глуше и трудней.
Отшумели дни моей свободы,
Беззаконной юности моей.
 
 
Помню небо в сумасшедших звездах,
Помню ночи в первобытных снах,
Помню смуглый сладкий южный воздух,
У калитки – липу на часах.
 
 
Мир ночной, что счастье мне пророчил,
Древней мукой сердце теребя;
Помню все, что бессарабской ночью
Предвещало Бога и тебя.
 
 
Ты пришла – и счастье чуть беднее,
Ты со мною, но не слышен Бог,
Ты моя – что может быть грустнее!..
Ты моя – и жребий мой жесток.
 
 
Эта грусть всем любящим знакома.
Эта боль – во всех живых сердцах.
Ты моя – и не покинет дома
Счастие, похожее на страх,
 
 
Счастие, что человека гложет,
Счастие, что человека жжет.
Счастие, что миру не поможет,
Но и нас от мира не спасет.
 

 
I.
Это было первого апреля
Девятьсот тридцать второго года.
(Тысячу опустим для удобства).
В мире было холодно и сыро.
Шли дожди. Под непрестанным душем
Городскими черными грибами
Расцветали зонтики поспешно,
 
 
А в лесу: грибы-дождевики.
В мире было холодно и пусто.
Днем над ним текло слепое солнце
С древним равнодушием, а ночью —
Безучастно леденели в небе
Городские неживые звезды.
 
 
Лишь звезда забытых переулков,
Полумертвая звезда окраин,
Да большие звезды гор и пляжей,
Да живые звезды деревень —
Всем своим дрожанием и блеском
Трепетали: о судьбе, о смерти,
О борьбе, о тайне, о любви,
И протягивали к нам лучи,
Острые, как мудрость или жалость.
 
 
В мире было холодно и гулко.
Стервенели страны и народы,
(Ночью мнился мне тревожный звук —
Скрип зубов… иль треск последних тронов?)
Страны загорались, над землею
Реяли пары небытия,
В день, когда – используя свободу —
(Это было третьего апреля)
Я набрал разнообразных фруктов
У бесстыдной радостной торговки
С жадными и щедрыми глазами,
И, смешавшись с праздничной толпою
Серозубых жителей предместий
И демократичных парижан,
Сел в гремучий, юркий дачный поезд,
Бойко побежавший в Les-Chevreuse.
 
 
II
Был ранний час. В купе, со мною рядом,
Сидела пара, обнимаясь крепко.
В окне мелькала живопись предместий:
Застенчивая зелень и заборы,
Приземистые низкие вокзалы,
Заброшенные люди и дома,
Ныряющие в пыль – и неизбежный
Рекламой обесчещенный домишка,
Несущей миру весть о Дюбоннэ.
 
 
Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам,
Выстукивавшим что-то на мотивы
И Соломона, и Экклезиаста,
Я незаметно начал слушать шепот
Моих соседей.
 
 
О, скучный и вязкие слова,
О, жалкие любовники, как жалок
Был их любви непраздничный язык.
О, бедные, когда б они узнали,
Как говорили о любви – другие,
Предтечи их; Петрарка или Данте,
Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок…
 
 
И стыдно стало мне за их любовь;
Весь день склоняться над какой-то блузкой,
Или томиться где-нибудь в конторе,
Иль как-нибудь иначе продавать
Свой день, свой труд, свой пот, свою судьбу
Тому, кто даст тебе немного денег,
И, после – оплетенных скукой – дней,
Дождаться воскресенья, дня свободы,
Когда ты миру – друг, и ветру – брат,
И встретиться с желанною своею, —
И ничего ей не уметь сказать,
И ничего от бедной не услышать
Умнее, музыкальнее, живей
Вот этих нищих зачерствелых слов,
О том, что день сегодня – сыроватый,
Что скоро, вот, появится клубника,
И, помолчав, и словно просыпаясь.
От долгого и душного объятья,
Вздохнув, дрожащим голосом сказать —
О шляпе, башмаках иль о погоде…
 
 
III
Я пересел напротив, чтоб вглядеться
В попутчиков…
И вот, по их глазам,
По их губам, рукам – я вдруг увидел,
С недоуменьем и почти с испугом:
Им был открыть какой-то тайный мир,
Что проступает сквозь слова и вещи,
Сквозь серые невзрачные предметы…
Им был открыть прекрасный тайный мир.
 
 
Вагон летел, и в стареньком купе
Я видел пыль, нечистые скамейки,
И смятую газету (что противней
Прочитанной газеты!..), и соседей,
Еще нестарых, но помятых жизнью,
Я слышал стук и скрип оконной рамы
Да дробь колес… Они ж, со мною рядом,
На то же глядя, видели такое,
Такое слышали, и знали о таком,
Что я подобен был слепцу, со зрячим
Сидящему: пред ними те же краски,
И звезды те же, те же – мрак и песня,
И девушка, несущая корзинку,
Но как несхожи меж собой виденья,
Что – позже – каждый унесет к себе.
Он говорил ей: ты бледна сегодня,
Мой милый кролик, дорогая крошка…
И женщина пьянела, и безумье
Мутило ей глаза горячим счастьем.
 
 
Смиренный и божественный язык
Прикосновений, взглядов и молчаний:
От рук к рукам, от глаз к родным глазам,
От сердца – к сердцу шли большие токи
Той радости, которой нет названья,
Той прелести, которой меры нет,
Той щедрости, которой нет предела.
 
 
Да, есть еще таинственнейший мир
Неясных музыкальных измерений,
Есть царская симфония любви,
В которой расплавляются слова,
Чернея, истлевая, умирая, —
Как осенью обугленный листок,
Как обескровленное скукой сердце,
Как сердце, недождавшееся счастья.
 
 
Кондуктор что-то крикнул. Поезд стал.
Я долго шел. Быть может – за любовью…
 

 
Ты меня никогда не забудешь,
И не властны над встречей из встреч
Ни соблазны, ни время, ни люди,
Ни томленье надгробное свеч.
 
 
В этом мире, где камни непрочны,
Где святые и ангелы лгут,
Я тебе обещаю бессрочный,
Нерушимый и нежный приют;
 
 
В твоем теле – любви незабвенной,
В твоем сердце – последней любви,
Кровожадной, горячей, смиренной,
И упрямой, как губы твои.
 
 
Ты забудешь, над чем горевала,
С кем встречала в России весну,
Копоть, смрад, и лотки у вокзала,
(Где мой полк уходил на войну…)
 
 
Ты забудешь родных и знакомых,
И любимые колокола,
Даже – номер счастливого дома—
Ты забудешь, зачем ты жила.
 
 
Все отдашь. Только память о чуде
Наших встреч навсегда сбережешь.
Будешь помнить, как скудные будни
Озарила любовная ложь.
 
 
Будешь помнить полночный сферы,
Где восторженно слушала, ты,
Как кружились над счастьем без меры
Ветры гибели и пустоты.