Текст книги "«Особенный воздух…»: Избранные стихотворения (СИ)"

Автор книги: Довид Кнут

 
Два глаза – два окна в победоносный воздух!
Я много лет их у Тебя просил!
Две вести о крылах, о чудесах и звездах,
Два обещанья радости и сил.
 
 
Два глаза – два окна распахнутые настежь
В края невероятной полноты,
Две двери в очистительное счастье —
В очарованье райской наготы.
 
 
Два глаза – две страны, две радостный сферы
Бесстыдной и ликующей любви,
Два праведных луча, два страстных знака веры
Два раза утвержденное: живи.
 

 
Прочь,
С дикой жизнью своею, с делами, с гробами своими.
Мне не нужен никто, а вам не хочу я помочь.
Ныне во мне пребывает любимое Имя.
Господи, научи счастье мое превозмочь!
 
 
Я отвергаю алчбу, унижете, жалость и холод!
Ныне открыта мне радость отчаянных лет.
Именем трудным моим свод небес потрясен и расколот,
Именем легким моим бедный Мир окрылен и согрет.
 
 
Небо, сияй иль греми – я смеюсь над твоим приговором!
Земля, уходи из-под ног – я останусь средь гневных высот.
Светоносное Имя мое, среди яростной облачной своры,
Меня озарит торжеством, утвердит в пустоте, вознесет.
 
 
Много любимая,
Ты,
Прости, что убогие строки
Тенью твоею я ныне посмел освятить.
 

 
Легчайшая, ты непосильным грузом
Легла на дом, дела мои – и дни.
О, встреча встреч – мной был впервые узнан
Закон любовной древней западни.
 
 
И я пошел, я ринулся – безногий! —
Закрыв – уже ненужные – глаза,
Туда, откуда нет живым дороги —
В первоначальность, без пути назад.
 
 
О, Господи, какое просветленье!
О, Господи, пытай меня, неволь —
Приемлю грех, приемлю искупленье,
Но дай еще послушать эту боль.
 

 
Ее глаза хмелели: «требуй, мучай…»
И руки ждали ненасытных рук.
Но я не дрогнул пред мольбой могучей,
Непобедим, спокоен, строг и туг.
 
 
Что тех минут достойней, чище, лучше?
Противостать – и, счастью вопреки,
Стоять, глухонеметь, и молча мучить
Нагие обреченные зрачки.
 

 
Чаять нечаянных прикосновений!
Видеть, не глядя, все те же глаза!
Им предаваться до тла, до забвенья,
В них уходит без возврата назад!
 
 
Бросить в игру одичалое тело!
Рухнуть – и прянуть – и стать, не дыша…
Разве затем ты на землю летела —
В неповторимом полете – душа?
 
 
Нет, я недолго у сердца любимой!
Я лишь затем у заманчивых ног,
Чтоб из любовной игры – нестерпимой! —
Снова восстать победителем мог.
 
 
И очищаясь от дел и желаний,
Вновь ухожу – на большие труды —
В холод и великолепье молчанья
Биться над глыбой словесной руды
 

 
Я много дней его смолил,
Ночами щели конопатил,
Ночами камни, землю, ил
Носил в потемках по лопате.
 
 
И после долгих дней труда
Пришли обещанные сроки —
И взмыла дикая вода
Ковчег, уклюжий и высокий.
 
 
Ковчег плывет – и о борты
Напрасно бьются крики Мира.
О, пенье нужное эфира
В краях нездешней высоты.
 
 
Подводные минуя камни
Людской корысти, снов и дел,
Я вдруг узнаю, как легка мне
Моя душа – и мой удел.
 
 
Плывем, поем согласным стадом —
Утробный рык, и писк, и крик! —
Нас ждет за Араратским садом
Большой и ласковый старик.
 
 
И для вас, и не для рифмы
(Твоя игра, земная смерд!)
Страдания избегнем риф мы
Преодолев живот и смерть.
 
 
Что мне ожоги ветра, зноя!
Я слышу розы и миндаль…
У райских врат предвижу Ноя.
Он щурит глаз, он смотрит в даль.
 
 
Плыву к тебе, плыву, товарищ,
Звериных, милых душ пастух.
Какие я вина гостю сваришь
За ветер, страх и темноту?
 
 
О, друг блаженный и ровесник,
Мне тяжесть всякая легка,
Но пусть скорей летит твой вестник
Листок зеленый голубка.
 

 
Такую даль увидать вам во сне бы!
Ковчег мой шел по ангельским следам.
Под ним качалось и ревело небо,
Над ним гремела и неслась вода.
 
 
Еще гудел оркестр людских веселий,
Еще худели дети бедняков,
Бил колокол, кружились карусели,
И от борьбы еще дрожал альков,
 
 
Когда разверзлись мстительный бездны
И гибнущая дрогнула земля
И хлынул дождь, и грянул град железный!
И ветер выл, взрываясь и пыля.
 
 
Кричали звери и ревели люди,
Обрушивались горы и дома…
Где – память дружб, любимых ног и грудей!
О, этот вой! О, этот плач и тьма.
 
 
Ты тяжек был, мой плодотворный жребий —
Ковчег стоял, он ждал средь гор и скал,
И вот – идет в неумолимом небе,
И в клочья рвет грома и облака.
 

 
Благословляю дыханье маслины.
Уж воздух сиял, напоенный вином,
И горние к нам подплывали долины,
Когда голубок постучался в окно.
 
 
Качалась гора – и от ангельских крылий
Легчайший летел над горой аромат,
И руки рванули – и настежь открыли
Ковчег, под которым восстал Арарат.
 
 
И вот выхожу к многовласому Ною.
Что – горе и пепел недавних разлук!
О, брать мой высокий. Иду – и за мною
Орел и верблюд, носорог и паук…
 
 
О, милые прелести трудного рая.
Нежнейших эфиров колышется сень.
По райскому саду неспешно гуляю —
Босыми стопами по райской росе…
 
 
Мы ищем, мы кличем – эй, Господи, где Ты?
И крик – будто песня в счастливой груди
И белые руки в эфирах воздеты,
И ангел над нами летит и глядит.
 

 
Вдруг воздух заиграл, колебля переливы,
И полыхнул – Его глаза!
За стройным ангелом Он шел неторопливо
И вот – Он стал. И вот – сказал:
 
 
– «За то, что ты спасал для праведных селений
Стада надежд и стаи слов,
Что табуны Мои от гибели и лени
Твое спасло – твое – весло,
 
 
– «Что из трясин и бездн ты вывел непролазных
И в горьких водах вел ковчег,
Что огибал обман и острова соблазнов,
И шел на свет, и не спросил – зачем;
 
 
– «Что в терниях, в дождях растил ты чудный колос,
Что им питал стада, стада…
И в каждом шелесте стереть и слушал голос,
Что реял над тобой всегда;
 
 
– «Что был напрасен гром воды быстротекущей
Пред крепкою твоей рукой; —
Я говорю: взойди на розы райских кущей
И ляг, и пей, вкушай покой.
 
 
– «Я видел – высока была твоя работа.
Взгляни на Судные весы:
Ты быль упрям и тверд в борьбе водоворотов,
Приветствую тебя, Мой сын!»
 
 
… И улыбался Ной, и счастье в кущах спело —
Блаженств и тишины часы!
И плыл великий свет, и все цвело и пело:
«Приветствую тебя, Мой сын.»
 

 
Гляжу – и не вижу.
Говорю – и не слышу.
Ноги ходят, а я – недвижим.
 
 
Грусти о любви же!
Где-то ветры колышут
Рыжий строй, радость рыжую ржи.
 
 
Где смех той лачужки —
Сон счастливый и многий —
Те следы, те плоды, та роса?..
 
 
Был проще пичужки,
Пятки грел, крепконог —
Пел в горах и свистал по лесам,
 
 
Гнал в тундре оленя,
Шел по выжженным весям,
Льды ломал – и крепил паруса!..
 
 
… Свет благостной лени.
Я бесплотен и весел.
Одиночество, стой на часах!
 

 
Я все веселья отдаю – и рад —
За слабый звон нездешних струн и смеха,
За переброшенное сотни крат —
Из тем во тьмы летающее эхо.
 
 
В полночный час я стерегу простор.
Коплю улов, дрожащий в лунном свете…
Плыви в меня, таинственный восторг!
Я жду тебя, стою голодной сетью!
 
 
На что мне – слезы, радость и печаль!
На что мне пыль и шум земной услады!
Душа моя, прощайся – и отчаль
В тишайший край незыблемой прохлады!
 
 
Течет и плещет тихий океан
И берега холодные чарует…
Я слышу песню мимолетных стран,
Что благосклонно выплеснули струи.
 
 
Я слышу невозможные миры —
И я иду, счастливый и покорный,
Туда, где – знаки выспренной игры —
Качаются серебряные зерна.
 
 
О, Господи, промолви мне: растай! —
И кану в тьмы, благодаря и веря.
Как сладок ропот музыкальных стай
Что плещутся о Твой зеленый берег!
 

 
Сияющий песок у запыленных ног.
Гудит небытие огромной тишиною.
Опустошен, блажен и одинок,
Стою и слушаю – в пыли и зное.
 
 
Неутолимым сном опалена,
Душа ведет меня в огонь и соль пустыни
Встает миражем сонная страна,
Где все недвижно, благостно и сине.
 
 
… Мне вечность зазвучала, как струна,
Семи небес суровое дыханье…
 
 
Душа кочевником поет в пустыне сна,
Моих горбов покорна колыханью.
 

 
Лежат века на зреющем песке.
Нет никого, нет ничего со мною.
Все голоса остались вдалеке.
Я предаюсь забвению и зною.
 
 
Журчит песок. Плыву, послушный плот,
По струям нерасслышанных журчаний.
Я слышу рост – и предвкушаю плод:
Тугое, полновесное молчанье.
 
 
А ты, душа, ты дремлешь на плоту
И видишь упоительные дали —
Ту голубую глубь и пустоту,
Что мы с тобою давно предугадали.
 
 
Журчит песок. И по волне тепла
Плыву, плыву – в последив покои.
Я переплыл моря добра и зла,
Держа весло упорною рукою.
 
 
По старый сонь мне преграждает путь,
И вижу устрашенными глазами
Знакомую заманчивую грудь,
Былые схватки с нежными врагами…
 
 
Последняя – веселая – борьба,
И сброшен груз – тяжелых дней и мыслей.
 
 
Играй, греми, победная труба.
Гуди, ликуй о сладостном безмыслии.
 

 
Пустынный свет, спокойный и простой,
Течет вокруг, топя и заливая.
Торжественной последней полнотой
Напряжена душа полуживая.
 
 
Плывут первоцветущие сады,
Пред слышится мелодия глухая,
И вот не Кровь, но безымянный дым
Бежит во мне, светясь, благоухая.
 
 
Земля покачивается в убогих снах,
В тишайшем облаке пустыни безвоздушной
Неупиваемы тепло и тишина,
Смиренье дел природы простодушной.
 

 
…Протяжный звон песка
И горький зной земли обетованной…
Да будет вам стопа моя легка,
О, кости гулкие прошедших караванов.
 
 
Благослови, творящая рука.
Благослови единожды и дважды —
Я до конца дошел, не расплескав
Любви, смирения и жажды.
 

 
Как рассказать, что той просторной ночью
Шел в пустоте – земной катился шар,
И слышалось, как рвется и клокочет
Земная раскаленная душа?
 
 
Кричала в ночь невидимая птица,
И шла земля – покорно, чуть звеня…
И мне почудилось: ей плыть меж звезд, кружиться,
Чтоб в свет и тьму нести-кружить меня.
 
 
Как рассказать, что той простою ночью
Меня томили воздух и покой?
Стоял, забыв – чего Хозяин хочет,
И был печален, и дышал тоской.
 

 
Подумать только, сколько есть людей,
Которых в этой жизни мы не встретим
По лености, по грубости своей,
Из-за имен, глаголов, междометий.
 
 
И сколько их, которых в этот час
Бог знает где – поблизости, быть может
Такая ж греет радость, что и нас,
И то же слово трудное тревожит.
 
 
Сообщники безвестные мои,
Быть может вы сейчас со мною рядом
На том же страстном гибнете пути
Без веры и надежды на награду!
 
 
И вот, когда-нибудь, в полях иных,
В непоказуемом премудром свете,
Мы незнакомцев городов земных
Нечаянно и благодарно встретим.
 
 
И лишь тогда, с великой высоты
На мир земной невозмутимо глядя,
Узнаем переулки и мосты
И городской знакомый чахлый садик…
 
 
И мы поймем в тот дружелюбный час
Мы с поздним сожалением узнаем,
Что в ночи одинокие не раз
Одна вела нас улица ночная…
 
 
Когда опустошен и одинок —
Непоправимо, горестно – был каждый,
Незримый брат (то видел только Бог!)
Томился той же пустотой и жаждой.
 

 
Я занимался бренными делами
И бился в дрожи суетных минут,
Когда меня овеяло крылами
И трижды протрубило: «Давид Кнут».
 
 
О, стыд! Во тьме нога с ногой боролась,
Со мной играла милая моя,
Когда позвал меня суровый голос
И возвестил мне: «Сын мой, это – Я».
 
 
– Оставь сей мир! Мной суждено иначе.
Оставь заботы недостойных дел,
Благодари: иной тебе назначен
Возвышенный, благой, мужской удел.
 
 
– Возьми в охапку хлам земного дома,
Все радости, все горести твои,
Все, чем жива, утешена, ведома
Слепая жизнь – в геенны и раи.
 
 
– Подъемли груз бесстрашными руками,
Возьми с собою нож, огонь, дрова
И понеси на жертвенные камни,
Где – прах и соль, где выжжена трава…
 
 
– Там все, чем тщетно тешишься ты ныне
Все скудные дела твоей земли,
Ты обложи пылающей полынью
И преданно и твердо заколи.
 
 
– За тот удар, за дым, за горечь муки —
За нищий крик сгорающей трухи —
Узнаешь край, где нет любви и скуки,
Услышишь бесповторные стихи.
 
 
– Ты обретешь ту праведную землю,
Где легок хлеб, где маслины в цвету.
Там в воздухе прохладном звуки дремлют,
Там спит пчела – и птица – на лету.
 
 
– Где благодать пустыню оросила —
Босой стопой ты ступишь не спеша…
Такого счастья даже не просила —
Не смела! – ненасытная душа.
 
 
– Повеют ветры с тихих океанов —
И вот – летят крепительные сны,
И вот – поют высокие органы
Блаженной, плодотворной тишины.
 
 
– Так будешь жить в гармонии безбрежной,
Так будешь чтить обетованный лад.
И слушать звук, и ждать его прилежно,
И умножать великолепный клад".
 
 
…И я упал на дрогнувшую землю,
И зашаталась огненная синь! —
И ужаснувшись, крикнул в тьму: приемлю.
Аминь.
 

 
Дрогнули кедровые поленья,
Треснули – и зажглись!
Металась в последнем плене,
Зверем билась жизнь.
 
 
Завертелся огонь над страдалицей,
Прыгал, взлетал, сползал,
Кусал мне лицо и пальцы,
Дымом колол глаза…
 
 
О, эта – в багровом молчании —
Неравная борьба!
И в богохульном отчаяньи,
С молитвою на губах,
Я на корчи, на вопли, на муку,
На эту мольбу и дрожь
Занес тяжелый нож.
 
 
Дрогнула твердь,
Обрушиваясь в гром и тьму.
Вихрь рванул мою руку!
В огненном треске, в дыму,
В запахе горелой кожи,
На миг
Зажегся лик
Божий.
 
 
Железная смерть
Со свистом упала в кусты.
Господи,
Ты!
 

 
Мне голос был: – остановись и внемли.
Освободи мятущуюся плоть
И поспеши покинуть эту землю,
Где Я велел – связать и заколоть.
 
 
– Вот жизнь твоя! Мне этого не надо.
Тебя ли, сын, в земных полях взыщу?
Нет! Я велел – и ты не знал пощады…
За эту горечь жертвенного чада
Я все тебе прощаю и прощу.
 
 
– Я говорю: за взгляд, простой и легкий,
За эти три безжалостных узла,
За этот нож, огонь, дрова, веревки,
За жизнь, что под ножом изнемогла,
 
 
– Я, испытав тебя огнем закланья,
Тебе велю: живи. Мой сын, живи.
Не бойся снов и яростных желаний,
Не бойся скуки, горя и любви.
 
 
– Будь на земле, живя и умирая,
Земные ведай розы и волчцы,
К тебе из музыкальных высей рая
Слетаться будут частые гонцы.
 
 
– И, слушая неслышанные песни,
Что ветерок донес издалека,
Ты вдруг поймешь, что нет игры чудесней,
Чем этих волн улавливать раскат.
 
 
– Так знай: ничто поэту не помеха,
Но все ведет к желанным берегам.
Вот Мой завет: не бегать слез и смеха,
Смотреть в глаза любимым и врагам…
 
 
– Стоять пред гулкой солью океана,
Звучать в ответ на радость, на прибой,
В веселии, семижды окаянном,
В бесплотный пляс вступать – с самим собой.
 
 
– На женскую спасительную прелесть
Идти, как в море парус – на маяк,
Чтоб милые в ладонях груди грелись,
Чтоб женщину ласкать и звать: моя.
 
 
– Земли порой оставив побережья,
Отчалить в сны бесцельной красоты…
…Свой малый путь пройти стопой медвежьей,
С медвежьим сердцем, ясным и простым.
 
 
– …Не бегать благ и дел юдоли узкой,
Но все приняв, за все благодарить.
Торжествовать, когда играет мускул.
Осуществлять себя. Плодотворить.
 

ИЗ КНИГИ «ПАРИЖСКИЕ НОЧИ»(Париж, 1932)

 
Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья
Деревья нищие. Прозрачный реет дым.
Все – проще и бедней, безрадостно – и лучше
Под небом Блока, близким и пустым.
 
 
О чем же – этот дым, и след, ведущий мимо
Меня и жизни стынущей моей?..
 
 
О главном, о простом – и о непостижимом,
О том, что все пройдет, и все невозвратимо,
Как дым меж коченеющих ветвей,
 

 
Снег радости и снег печали,
Снег мудрости и чистоты,
(Мы шли в прохладной радости печали…)
О многом знали мы, о многом мы молчали,
Когда из музыкальной пустоты
На наши души грустью падал ты…
 

 
В морозном сне, голубовато-снежном,
В старинном танце, медленном и нежном,
Снежинками нездешними пыля,
Мертво кружились небо и земля.
 
 
И однако – в пустоте небес —
Кого-то звал тысячерукий лес.
 
 
Но сверху падал равнодушный снег,
А по снегу, не поднимая век,
Под белый хруст шел черный человек.
 
 
И жуток быль его неспешный шаг…
Как будто: шел он в гиблый белый мрак,
Откуда нет возвратного пути,
И – никому нельзя туда идти.
 

 
Окно на полуночном полустанке,
И тень в прямоугольнике окна,
Улыбка недоступной англичанки,
В полупустом кафе глоток вина,
 
 
Танцующая в шатком балагане
Хозяйская измученная дочь,
Смычок – скользящий по старинной ране,
Иль просто – одиночество и ночь…
 
 
Свеча в ночи… на даче, за оградой…
Свист, песня, смех – в деревне, за рекой…
Немногого – о, малого мне надо,
Чтобы смутить несытый мой покой.
 

 
На плодородный пласт, на лист писчебумажный
Чернильные бросаю семена.
Их греет лампы свет, застенчивый и важный,
А удобряют – ночь и тишина.
 
 
И вижу в полумгле, стихом отягощенной,
Пугливый черный музыкальный рост…
Цвети, словесный сад, ночным трудом взращенный,
Открытый всем, кто одинок и прост.
 
 
Здесь, в полумгле ночной, убогой и суровой,
И темное – видней, и тайное – слышней…
О, полуночный плод, о, зреющее слово
Косноязычной горести моей.
 

 
Ты вновь со мной – и не было разлуки,
О, милый призрак радости моей.
И вновь со мной – твои глаза и руки.
(Они умнее стали и грустней.)
 
 
Они умнее стали – годы, годы…
Они грустнее, с каждым днем грустней:
О, сладкий воздух горестной свободы,
О, мир, где с каждым часом холодней.
 
 
Я рад, так рад нежданной нашей встрече,
Худую руку вновь поцеловать…
Но, друг нечаянный, я беден стал – мне нечем
Тебя порадовать. И не о чем сказать.
 
 
…О том, что дни мои – глухонемые?
О том, что ночью я – порой – в аду?
О том, что ночью снится мне Россия,
К которой днем дороги не найду?
 
 
Что дома ждет меня теперь усталость
(А лестница длиннее каждый день)
И что теперь любовь моя и жалость —
Похожи на презрение и лень?
 
 
О чем сказать тебе?.. Осенний город стынет.
О чем просить тебя?.. Торопится трамвай.
Мир холодеющий синее и пустынней…
О чем просить тебя? Прости, не забывай.
 
 
О чем спросить? Нет – ни на что – ответа.
Мой друг, что дать тебе – в убожестве моем…
Мой друг единственный, о, как печально это:
Нам даже не о чем и помолчать вдвоем.
 

 
Уже ничего не умею сказать,
Немногого – жду и хочу.
И не о чем мне говорить и молчать —
И так ни о чем и молчу.
 
 
Не помню – чего я когда-то хотел…
В ослепительном летнем саду
Военный оркестр южным счастьем гремел
И мне обещал… о, не этот удел…
 
 
В жизнерадостном пыльном саду…
Обманули – восторженный трубный раскат,
Синеватая одурь сирени,
Смуглый воздух ночей, южно-русский закат,
Хоровое вечернее пенье.
 
 
Обманули – раскаты безжалостных труб,
Бессарабское страстное небо.
Нежность девичьих рук, жар доверчивых губ…
О, наш мир, что замучен, запутан и груб,
Униженье насущного хлеба.
 
 
…Над пустеющей площадью – неуверенный снег.
Над заброшенным миром – смертоносный покой.
Леденеет фонарь… Семенит человек.
Холодно, друг дорогой.
 

 
Меж каменных домов, меж каменных дорог,
Средь очерствелых лиц и глаз опустошенных,
Среди нещедрых рук и торопливых ног,
Среди людей душевно-прокаженных…
 
 
В лесу столбов и труб, киосков городских,
Меж лавкой и кафе, танцулькой и аптекой,
Восходят сотни солнц, но холодно от них,
Проходят люди, но не видно человека.
 
 
Им не туда идти – они ж почти бегут…
Спеша, целуются… Спеша, глотают слезы.
О, спешная любовь, о, ненавистный труд
Под безнадежный свист косматых паровозов.
 
 
Кружатся в воздухе осенние листы.
Кричат газетчики. Звеня, скользят трамваи.
Ревут автобусы, взлетая на мосты.
Плывут часы, сердца опустошая.
 
 
И в траурном авто торопится мертвец,
Спешит – в последний раз (к дыре сырой и душной)…
…Меж каменных домов, средь каменных сердец,
По каменной земле, под небом равнодушным.
 

 
Словно в щели большого холста,
Пробивается в небе дырявом
Ослепительная высота,
Леденящая музыка славы.
 
 
Это – ночь, первобытная ночь,
Та, что сеет любовь и разлуку,
Это – час, когда нечем помочь
Протянувшему слабую руку.
 
 
Останавливаются часы
Над застигнутыми тишиною,
Ложны меры и ложны весы
В час, когда наступает ночное.
 
 
Это – ночь: город каменных масс,
Глыб железо-бетонно-кирпичных,
Стал прозрачней, нежней в этот час
От сомнительной правды скрипичной.
 
 
Останавливаются сердца
Безупречные, как логарифмы…
В этот час поднимают купца
Над счетами полночные рифмы.
 
 
Все, что строилось каторжным днем,
Ночью рушится – в мусор и клочья.
Гибнет, гибнет дневной Ерихон
От космической музыки ночи.
 
 
Ночью гуще тоска и вино,
Ночью возят дневные салазки,
Ночью белое часто – черно,
Ночью смерть щурит ласково глазки.
 
 
Ночью даже счастливого жаль.
Люди ночью слабее и ближе…
Расцветает большая печаль
На ночном черноземе Парижа.
 

 
Замерзая, качался фонарь у подъезда.
Полицейский курился мохнатой свечой…
А небо сияло над крышей железной,
Над снегом, над черной кривой каланчой.
 
 
Скучала в снегу беспризорная лошадь.
В степи, надрываясь, свистел паровоз.
О Боге, о смерти хрустели галоши.
Арктической музыкой реял мороз.
 

 
Бездомный парижский ветер качает звезду за окном.
Испуганно воет труба и стучится в заслонку камина.
Дружелюбная лампа дрожит на упрямом дубовом столе
Всем бронзовым телом своим, что греет мне душу и руку.
Сжимаются вещи от страха. И мнится оргеевским сном
Латинский квартал за окном, абажур с небывалым жасмином,
Куба комнатного простота нестоличная – и в полумгле
Заснувшая женщина, стул, будильник, считающий скуку.