Текст книги "«Особенный воздух…»: Избранные стихотворения (СИ)"

Автор книги: Довид Кнут

ДОВИД КНУТ. «Особенный воздух…»: ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

ЮРИЙ ТЕРАПИАНО. ДОВИД КНУТ (Из книги «Литературная жизнь русского Парижа за полвека. 1924–1974»)

Довид Кнут был участником поэтических групп «Гатарапак» и «Через» в начале 20-х годов в Париже, в которых принимали участие Александр Гингер, Борис Божнев, Борис Поплавский и другие.

В 1925 году Довид Кнут вступил в число членов возникшего в конце 1924 года «Союза молодых поэтов и писателей», откуда потом вышла вся молодая литература «младшего» зарубежного поколения поэтов и писателей.

Довид Кнут был одним из первых молодых поэтов, которым пришлось обратить на себя внимание представителей «старшего» зарубежного круга писателей. В те годы «младшие» были полностью предоставлены самим себе; они нигде не печатались и поместить свои произведения в «Современных записках», в «Звене», даже в газете «Последние новости» представлялось им несбыточной мечтой.

Участники-учредители «Союза молодых поэтов и писателей» поставили себе целью добиться признания: обратить на себя внимание «старших» литераторов, редакторов журналов и газет, а также широкой публики. Для этого каждую субботу в помещении «Союза» на улице Данфер-Рошеро устраивались публичные вечера – с докладом и с чтением стихов и прозы во втором отделении.

Первым докладчиком из числа «старших» был К. Д. Бальмонт, сделавший два доклада – о Баратынском («Высокий рыцарь») и о поэзии.

Пушкинист Модест Гофман тоже прочел в «Союзе» доклад о современной литературе, но до весны 1925 года, в смысле связи со «старшими», это было все.

В мае «Союз молодых поэтов и писателей» устроил торжественный вечер по поводу выхода книги стихов Довида Кнута «Моих тысячелетий». В этой книге были не только свежесть и талантливость, но и неповторимо личная интонация и своеобразие сюжета.

Довид Кнут, настаивая на своем еврействе и гордясь этим:

 
Я,
Довид – Ари бен Меир,
Сын Меира-Кто-Просвещает-Тьмы…
 

хотел сказать свое слово «про тяжкий груз Любови и тоски – Блаженный груз моих тысячелетий».

Наряду с юношеским напором, иногда – с несколько наивной уверенностью в своих силах, в этой книге, названной по концу последней строчки первого стихотворения «Моих тысячелетий», в родительном падеже, о чем поэт не подумал, было местами острое ощущение трагичности загадки нашего существования и кажущейся бессмыслицы его – вопросы, присущие и зрелому творчеству Д. Кнута во многих его, серьезных и глубоких, стихотворениях.

 
Хорошо фонарям – они знают:
Что, куда и зачем.
Каждый вечер их зажигает
Фонарщик с огнем на плече.
А мой Нерадивый Фонарщик,
Зачем Ты меня возжег?
Поставил распахнутым настежь
На ветру четырех дорог?..
 

В моей книге воспоминаний «Встречи» я рассказал, что на этот вечер пришел недавно приехавший в Париж В. Ф. Ходасевич, обративший внимание на стихи Д. Кнута и пригласивший его бывать у себя вместе с некоторыми другими участниками «Союза». В течение ближайших месяцев Ходасевич сделался самым желанным гостем в кругу молодых поэтов.

В «Союзе» в то время шла острая борьба между последователями Пастернака, считавшими, что «теперь нельзя писать иначе», и «неоклассиками» (к которым примыкал и я), стремившимися вернуться к «ясности и простоте».

Знакомство с Ходасевичем оказалось чрезвычайно полезным для многих тогдашних поэтов. Группа «неоклассиков» приобрела в его лице сильного союзника.

В начале 1926 года Ходасевич был приглашен заведовать литературным отделом в газете «Дни». Он начал печатать там – впервые – молодых поэтов.

Имевший репутацию злого и беспощадного критика, Ходасевич, в первые годы своего пребывания в Париже, очень много сделал для «младших».

Вместе с Зинаидой Гиппиус они «пробили брешь» даже в «Современных записках». А в 1927 году, по настоянию Андрея Седых, «Последние новости», самая распространенная тогда газета в эмиграции, стала печатать «молодых» – Довида Кнута, Ант. Ла-динского, Бориса Поплавского и других. «Звено» тоже открыло им двери, а затем возникла «цитадель» молодых – журнал «Числа».

Довид Кнут в эти годы принимал самое деятельное участие в литературной жизни. Он выпустил в 1928 году свою «Вторую книгу стихов», в которой стремился передать волю к жизни, к деятельности, к любви и счастью.

Одно из таких стихотворений особенно пришлось по душе читателям, его цитировали потом даже в некрологах и воспоминаниях о Довиде Кнуте:

 
Я не умру. И разве может быть,
Чтоб – без меня – в ликующем пространстве
Земля чертила огненную нить
Бессмысленною, радостного странствия.
Не может быть, чтоб – без меня – земля,
Катясь в мирах, цвела и отцветала,
Чтоб без меня шумели тополя,
Чтоб снег кружился, а меня не стало!..
 

В 1927 году с Довидом Кнутом случилось, как говорил он, «счастливое происшествие». Он был сбит с ног автомобилем, получил сильное повреждение черепного покрова, пролежал месяц в больнице. За этот «аксидан» ему выплатили большое вознаграждение, что дало ему возможность бросить службу и открыть ателье для раскраски материй. Сидеть в бюро, являться утром в точно назначенное время – всегда было для Довида Кнута невыносимо.

Умер он в начале 1955 года от мучительной опухоли в мозгу, по всей вероятности вызванной той самой автомобильной катастрофой.

Лучшая книга стихов Довида Кнута – «Парижские ночи», вышедшая в 1932 году. В ней Д. Кнут достигает сосредоточенности и глубины чувства и смотрит на мир, умудренный опытом жизни и всеми испытаниями, через которые ему пришлось пройти в погоне за любовью, за «счастьем»:

 
Ты вновь со мной – и не было разлуки,
О, милый призрак радости моей.
Ты вновь со мной – твои глаза и руки
(Они умнее стали и грустней)
Они умнее стали – годы, годы…
Они грустнее, с каждым днем грустней:
О, сладкий воздух горестной свободы,
О, мир, где с каждым часом холодней…
 

В этой книге помещено также ставшее в свое время знаменитым стихотворение Д. Кнута «Я помню тусклый кишиневский вечер» – вероятно, одно из лучших стихотворений, написанных эмигрантскими молодыми поэтами:

 
…Пред ними – за печальным черным грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Не видно было нам ее лицо.
Но как прекрасен был высокий голос!
Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась еще неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле Божьей,
В ней был восторг покорности и страха…
О, как прекрасен был высокий голос!..
 

Довид Кнут всегда держался в стороне от всяких литературных споров, не любил вражды и зависти, никогда не принимал участия в литературных интригах.

Но он был непримирим – как мы видим из его стихов – к низости и пошлости жизни, к жестокости по отношению к слабым, к бессмыслице и безысходности, создаваемыми и роком, и людьми, а в философском плане не мог принять необходимость умереть.

Во время оккупации Довид Кнут и его вторая жена, урожденная Скрябина Ариадна Александровна, дочь известного композитора, приняли деятельное участие в Сопротивлении.

Ариадна Александровна попала в руки немцев и была расстреляна ими на месте, а Довид Кнут до конца продолжал борьбу, о чем рассказал впоследствии в книге, выпущенной им после освобождения Франции.

В последние годы после войны он жил в Израиле, где писал на еврейском и на русском языках стихи.

Но хотя с ивритом, т. е. с древнееврейским языком, он был знаком с детства, русский язык все же оставался для него «языком его поэзии», русские стихи лучше удавались ему. Вспомним хотя бы его цикл стихов, посвященных палестинским мотивам и опубликованных в последнем сборнике поэта «Избранные стихи».

Живя в Израиле, Довид Кнут потерял связь со своими читателями в Париже и в других центрах эмигрантского рассеяния. О смерти его узнали с опозданием.

Поэзия Довида Кнута, тем не менее, заняла свое место в истории зарубежной поэзии довоенного периода, а по имеющимся у меня данным, некоторые его книги и отдельные стихи дошли до советских любителей поэзии и литературоведов.

1970 г.

ВТОРАЯ КНИГА СТИХОВ (Париж, 1929)

 
Я не умру. И разве может быть,
Чтоб – без меня – в ликующем пространстве
Земля чертила огненную нить
Бессмысленного, радостного странствия.
 
 
Не может быть, чтоб – без меня – земля,
Катясь в мирах, цвела и отцветала,
Чтоб без меня шумели тополя,
Чтоб снег кружился, а меня – не стало!
 
 
Не может быть. Я утверждаю: нет.
Я буду жить, тугой, упрямолобый,
И в страшный час, в опустошенном сне,
Я оттолкну руками крышку гроба.
 
 
Я оттолкну и крикну: не хочу!
Мне надо этой радости незрячей!
Мне с милою гулять – плечом к плечу!
Мне надо солнце словом обозначить!..
 
 
Нет, в душный ящик вам не уложить
Отвергнувшего тлен, судьбу и сроки.
Я жить хочу, и буду жить и жить,
И в пустоте копить пустые строки.
 

Юрию Терапиано

 
Огромный мост, качаясь, плыл в закате,
Неся меня меж небом и землей…
Как вам сказать, обиженные братья,
Про тот большой сияющий покой.
 
 
То был восторг. Без мысли и начала.
Я в первый раз был счастлив и – один.
А там, внизу, вода едва качала
Меня и мост и счастье без причин.
 

 
Путь мой тверд и превосходен жребий,
И рука ведущая легка:
Хорошо гулять в блаженном небе,
Бережно ступать по облакам.
 
 
Растворяясь в благодати милой,
Шлю привет тебе, моя земля.
Ты меня поила и кормила,
В сонме звезд вращаясь и пыля.
 
 
Легок путь и благотворен жребий:
Вот я вновь на маленькой земле,
Вот я вновь в любви – и в трудном хлебе,
Вновь хожу в непостижимой мгле.
 
 
И когда отчаянью и тлену
Весело противостану я —
Это в сердце бьет прибой вселенной,
Музыка могучая моя.
 

 
Исполнятся поставленные сроки —
Мы отлетим беспечною гурьбой
Туда, где счастья трудного уроки
Окажутся младенческой игрой.
 
 
Мы пролетим сквозь бездны и созвездья
В обещанный божественный приют
Принять за все достойное возмездье —
За нашу горечь, мужество и блуд.
 
 
Но знаю я: не хватит сил у сердца,
Уже не помнящего ни о чем,
Понять, что будет и без нас вертеться
Земной – убогий – драгоценный ком.
 
 
Там, в холодке сладчайшего эфира,
Следя за глыбой, тонущей вдали,
Мы обожжемся памятью о сиром,
Тяжеловесном счастии земли.
 
 
Мы вдруг поймем: сияющего неба,
Пустыни серебристо-голубой
Дороже нам кусок земного хлеба
И пыль земли, невзрачной и рябой.
 
 
И благородство гордого пейзажа —
Пространств и звезд, горящих как заря,
Нам не заменит яблони, ни – даже! —
Кривого городского фонаря.
 
 
И мы попросим набожно и страстно
О древней сладостной животной мгле,
О новой жизни, бедной и прекрасной,
На милой, на мучительной земле.
 
 
Мне думается: позови нас Боже
За семь небес, в простор блаженный свой,
Мы даже там – прости – вздохнем, быть может,
По той тщете, что мы зовем землей.
 

 
Смиренномудро отвращаю слух
От неба, что мне ангелы раскрыли.
Мне ль, недостойному, вдруг возвестит петух
Огонь и пенье лучезарных крылий!
 
 
Благодарю Тебя за все: за хлеб,
За пыль и жар моей дороги скудной,
За то, что я не навсегда ослеп
Для радости, отчаянной и трудной.
 
 
За эту плоть, Тобою обреченную
Вину и хлебу, букве и жене.
За сердце, древним сном отягощенное,
За жизнь и смерть, доверенные мне.
 
 
За то, что с детства слышал в небе трубы я
И видел перст, суровый и большой.
За то, что тело, бедное и грубое,
Ты посолил веселою душой.
 

 
Здесь человек живет – гуляет, ест и пишет,
И руки жмет знакомым и родным…
Здесь человек живет и благодарно дышит
Прекрасным, вкусным воздухом земным.
 
 
И облачко его веселого дыханья
Легко летя в родные небеса,
Проходит древний путь горений и блужданий
И падает на землю, как роса.
 
 
И вспоминает он свой лет, свое вращенье
В космической таинственной пыли,
И холода высот, и пламя очищенья,
И все дороги неба и земли.
 
 
Веселию, любви и радости послушный,
Он в мужественной вере одолел,
Соблазны пустоты и скуки малодушной,
Бесславный унизительный удел.
 
 
Пусть нищий маловер злословит и клевещет,
Здесь ходит некто, счастья не тая,
И жадно трогает рукой земные вещи,
Свидетелей отрады бытия.
 
 
Здесь человек живет и благодарно дышит
Он все простил, в стремлении – понять
И, слушая себя, Его дыханье слышит,
И жизнь ему любовница и мать.
 

 
Лежу на грубом берегу,
Соленым воздухом согретый,
И жизнь любовно берегу,
Дар многой радости и света.
 
 
И сердце солнцем прокалив,
Его очистив от желаний,
Я слышу царственный прилив
Невозмутимого сиянья.
 
 
Так, омываемый волной
В веках испытанного счастья,
Я принимаю труд и зной
И предвкушаю хлеб земной,
Как набожное сопричастье
Вселенной, трудной и благой.
 

 
Пусть жизнь становится мутней и непролазней,
Пусть трудно с человеком говорить,
Пусть все бесплодней труд и несуразней,
Благодарю Тебя за право: жить.
 
 
Пусть шаткие и гибельные годы
Качают нас в туманах и дыму,
Как утлые речные пароходы,
Плывя в океаническую тьму —
 
 
Воистину, ничтожна эта плата:
Слеза и вздох – за степь, за песнь вдали,
За милый голос, за глаза собрата,
За воздух жизнерадостной земли.
 

 
Да, я повинен в непомерном счастьи —
И в простоте своей ликую я.
Я утверждаю – самовольной властью —
Досмысленную радость бытия.
 
 
Трудна судьба: средь грузных и бескрылых
О легкости, о небе говорить.
Средь полумертвых, лживых и унылых
Бороться, верить, радоваться, быть.
 
 
Я вас зову в сообщники и братья,
Не презирая вашей слепоты.
Услышьте же дыханье благодати
Над этим миром трудной суеты.
 
 
Настойчиво спасая вас от смерти,
Я вас прошу: для вас – и для меня —
Предайтесь мне, и голосу поверьте
Утерянной отрады бытия.
 

 
Розовеет гранит в нежной стали тяжелого моря.
В небе медленно плавится радостный облачный снег.
На нагретой скале, позабыв про удачу и горе,
На вершине ее – одиноко лежит человек.
 
 
Человек – это я. Незаметный и будто ненужный,
Я лежу на скале, никуда – ни на что – не смотря…
Слышу соль и простор, и с волною заранее дружный,
Я лежу, как тюлень, я дышу – и как будто бы зря!
 
 
Он огромен, мой труд. Беззаботный, но опытный мастер,
Я себя научил неустанно и верно хранить
Память древней земли, плотный свет безусловного счастья,
Ненасытную жажду: ходить, воплощаться, любить.
 
 
Я вышел. Вкруг меня, как по приказу,
Восстала жизнь, оформилось ничто.
Гудя, ревя, мыча – рванулись сразу
Стада людей, трамваев и авто.
 

 
Я в центре возникающего мира.
По радиусам от меня бегут
Деревья, камни, храмы и трактиры,
Где суетятся смерть, любовь и труд.
 
 
Мир призраков, свободный и безбрежный,
Вдруг воплотился, ожил и живет,
И, повинуясь воле центробежной,
Встает и крепнет, ширится, растет.
 
 
Мне каждый шаг являет воплощенье:
Вот дом возник из дыма и песка,
Взглянул – и вот, в невероятной лени,
Катятся голубые облака…
 
 
Моим хотеньем, чувственным и грубым,
Рожден пленительный и сложный мир:
Летит авто, дымятся в небе трубы,
И реют звуки еле слышных лир.
 

 
Из моего окна гляжу глубоко вниз.
Мне многое видней с моей высокой крыши.
Качает небеса голубоватый бриз.
Рождаются слова. Мы скоро их запишем.
 
 
Дрожит мой старый дом. Он стар, мохнат, но тверд
И не его страшит ветров непостоянство.
Мы скоро поплывем в небесный тихий порт,
На звездные огни, в чистейшие пространства.
 
 
Мой дом отчаливает. Глуше бьет прибой.
Мы погружаемся в морской неверный вечер.
Неведомых друзей приветствую рукой:
Прощайте, милые, до скорой братской встречи.
 
 
Прощайте, милые, я покидаю вас
И в этот строгий час, глухонемой, суровый,
Вам тороплюсь сказать в последний раз
Простосердечное и дружеское слово:
 
 
Я видел много бед и всяческого зла,
Тщету людской судьбы, затейливой и нищей,
Я знал живых людей, обугленных до тла,
И слышал голоса лежащих на кладбище.
 
 
Я видел, как весной здоровый человек
Среди веселого земного изобилья,
Стоял и каменел, не поднимая век,
И каменно рыдал от страха и бессилья.
 
 
Как человек бросал жену свою и мать
И уходил блуждать, от скуки безумея,
И было нечем – незачем – дышать,
И воздух был ему гранита тяжелее.
 
 
Я слышал вой в ночи – нечеловечий зык,
Отчаянье живых пред гибелью бесцельной.
Таких не знает слов ни мой, ни ваш язык,
Чтоб рассказать об этой скорби беспредельной.
 
 
…И все же, уходя в поля иных времен,
Пред непроглядной мглой блужданий и открытий,
Всем знанием моим нелегким укреплен,
Вам говорю, друзья: живите и живите.
 
 
Воздайте Господу великую хвалу,
Закрыв сердца хуле, сомненью, укоризне,
За колыбель и гроб, за свет дневной и мглу
За хор пленительный многоголосой жизни.
 

 
В дремучей скуке жизни бесполезной
Блюсти закон и ежедневный блуд,
Работать, есть и спать почти над бездной
Вот праведный и мужественный труд.
 
 
Жить полной волей, страстной и упрямой,
В однообразьи оловянных дней.
Ходить упруго, весело и прямо
Навстречу верной гибели своей.
 
 
Нет подвига достойнее и выше:
Так жить, чтоб ничего не отдавать
Ни за бессмертье, что порой предслышим
Ни за прошедших жизней благодать.
 

 
Благая весть с блаженной высоты,
Ты,
Свет радости в зияньи пустоты,
Ты,
Мой проводник на поприще мечты,
Прими вот эти бедные листы,
Свидетелей трудов и чистоты,
Ты!..
 

 
В ответ на знак – во мраке балагана
Расторгнуто кольцо сплетенных рук,
И в ропоте восставших барабанов
Танцовщица вступила в страстный круг.
 
 
Плечо и грудь вошли степенно в пляску,
В потоке арф нога искала брод,
Вдруг зов трубы – и, весь в легчайшей тряске,
Вошел в игру медлительный живот.
 
 
О, упоенье медленных качаний,
О, легкий шаг под отдаленный свист,
О, музыка неслыханных молчаний,
И – вдруг – удар, и брызги флейт и систр!
 
 
Гроза. Безумье адского оркестра,
Раскаты труб, тревожный зык цимбал.
Как мечется испуганный маэстро,
Но все растет неукротимый вал.
 
 
И женщина – бесстрашная – вступила
С оркестром в сладострастную борьбу.
Ее из мрака музыка манила —
И шел живот – послушно – на трубу.
 
 
Но женщина любила и хотела —
И, побеждая напряженный пляс,
Она несла восторженное тело
Навстречу сотням раскаленных глаз.
 
 
О, этот час густой и древней муки:
Стоять во тьме, у крашеной доски,
И прятать от себя свои же руки,
Дрожащие от жажды и тоски.
 

 
Я был пылинкою в игре миросмешений,
Я еле был – в полунебытии…
Душа качала в первобытной лени
Видения бесцветные свои.
 
 
Я шел, кружась, сквозь пустоту и бездны,
Сквозь сладость первозданного огня,
Весь осиянный счастьем бесполезным,
Неудержимой радостью звеня.
 
 
И там, где – ветром никогда не бита —
Душа росла в пространствах, как трава
Где шли, моим покорные орбитам,
Веселые и нужные слова,
 
 
Где тишина цвела, благоухая миром,
Пришла ко мне – и возмутила кровь!
Из хаоса и тьмы грохочущего Мира
Незваная враждебная любовь.
 
 
Она пришла ко мне безжалостно и грубо
Сломать мой круг, мой стих, мою судьбу.
И душу обожгла, и опалила губы,
Чтоб солью огненной томить мою алчбу.
 
 
Вот ворвалась, пошла кружить и бесноваться,
Дыша стыдом, томленьем и тоской…
Остерегайся, ты, посмевшая ворваться
В мой гармонический покой!
 
 
В пустыне и огне, к отравленным колодцам,
Как некогда, меня швырнуть ты хочешь вновь,
Но снова – твердь и горд, иду с тобой бороться.
Любовь, обрушься! Трепещи, любовь!
 
 
Не доверяй себе. Беги единоборства!
Вот в этом теле – бедном, как ковыль —
Сокровища стихов, терпенья и упорства,
Которые скалу разрушат в пыль.
 
 
Тяжка твоя ладонь – и я паду, быть может,
Но ныне я тебе велю:
Не слушай – не поверь! – дрожи смертельной дрожью,
Когда я крикну, сломанный – «люблю».
 

 
…Нужны были годы, огромные древние годы
Псалмов и проклятий, торжеств, ликований – и мглы,
Блистательных царств, урожаев, проказы, невзгоды,
Побед, беззаконий, хвалений и дикой хулы,
 
 
Нужны были годы, века безнадежных блужданий,
Прокисшие хлебы и горький сжигающий мед,
Глухие века пресмыканья, молитв и рыданий,
Пустынное солнце и страшный пустынный исход,
 
 
Мучительный путь сквозь пожары и дымы столетий,
Извечная скука, алчба, торжество и тоска,
Затем чтоб теперь на блестящем салонном паркете
Я мог поклониться тебе, улыбнувшись слегка.
 
 
Какие пески отдаляли далекую встречу,
Какие века разделяли блуждающих нас,
А ныне мы вместе, мы рядом, и вот даже нечем
Засыпать пустыню и голод раскрывшихся глаз.
 
 
И только осталось твое озаренное имя.
Как хлебом питаться им – жадную душу кормить,
И только осталось пустыми ночами моими
Звериную муку мою благодарно хранить.
 
 
Спокойно платить этой жизнью, отрадной и нищей,
За нежность твоих – утомленных любовию – плеч,
За право тебя приводить на мое пепелище,
За тайное право: с тобою обняться и лечь.
 

 
О, упоенье крепкое: еще не полюбя,
За радость допотопную уже предать себя.
 
 
Руки еще не трогая, уже торжествовать —
Предвидеть столь и трапезу, и дружбу, и кровать…
 
 
О, полнота последняя: ни слова не сказав,
Смотреть в твои прекрасные – пустынные – глаза.