Текст книги "Говори мне о любви"
Автор книги: Дороти Иден
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Глава 26
Дрожащий ребенок, худенький, как грудка цыпленка, в соломенной шляпке на голове, в сползающей с плеч яркой гимназической курточке (форма последней школы, из которой она сбежала) вскарабкался в старомодный «даймлер» и сел рядом с небольшого роста прямой женщиной – ее бабушкой.
Анна бурно протестовала против поездки в Лондон («нет другого места, где ты можешь находиться, кроме как там», – сказала ей разгневанная мать). Теперь она здесь, но сразу не хотела этого, ей хотелось скорей покинуть вокзал Виктория, окутанный огромными клубами дыма, и серые улицы, вдоль которых тянулись толпы народа.
Встретив ее, бабушка бросила на нее жесткий испытующий взгляд, затем взяла ее дрожащими руками и велела сесть в «даймлер», где она накинула сложенный шерстяной плед на ободранные колени Анны и сказала шоферу, куда ехать.
– В магазин «Боннингтон», Бейтс. Меня ждут кое-какие дела, и я уверена, что мисс Анна с интересом посмотрит на магазин.
– Хорошо, мадам.
– У меня вокзал Виктория всегда ассоциируется со встречей твоего дедушки. Он был большой любитель путешествовать, – сказала Беатрис Анне. – Так, значит, твоя мать отправилась в Америку?
Анна кивнула, но не открыла рта и зажмурила глаза, чтобы сдержать нечаянно выступившие слезы.
– Ну, говори, детка. Надеюсь, у тебя есть язык? Опять то же самое. Где твой язык, Анна? Ты проглотила его?
Как раз в эту минуту, когда бабушка держала ее руки, вместо того чтобы бездумно расцеловать ее, Анне показалось, что теперь с ней будут обращаться как со взрослой, или как с кем-то, кто не был полупридурком.
Но это было не так.
Значит, она будет молчать. Она была готова к этому, и целыми неделями обходилась без разговора после того, как обсуждались планы послать ее к дедушке с бабушкой в Англию. Она убежала уже из третьей школы-интерната, и ее нашли, умирающую от голода, грязную и испуганную, прятавшуюся под одним из мостов через Сену. Разве кто-нибудь ей сказал, какие ужасные, отвратительные эти французские школы? Правда, ее мать и отчим тоже окончили французскую школу, но там, кажется, были добрые жандармы. А теперь суровая старая леди сидела рядом с ней. Значит, опять она одинока, как всегда, худенькая, уродливая маленькая девочка, которая никому не нравится.
– Вот это, – сказала бабушка, показывая на высокую кирпичную стену, за которой располагались широко разбросанные здания, – это Букингемский дворец, где живут король Георг и королева Мэри. Мы находимся сейчас на углу Гайд-парка. Мы проедем на ту сторону парка в мой магазин на Бейсвотер Роуд. Если ты посмотришь налево, то увидишь Ротер Роуд, где ездят верхом леди и джентльмены. На другой стороне Парк Лейн, и там самые прекрасные дома Лондона. И большинство наших покупателей живут там. Когда мой отец умер и я возглавила магазин «Боннингтон», мы всегда имели дело с аристократией. Моя дочь Флоренс говорит, что теперь мы должны повернуться к массам, но это не означает такое неприятное слово, как стадо животных. Гораздо приятнее было обслуживать высшие классы, особенно после того, как я добилась диплома поставщика королевского двора. Надеюсь, ты не такая маленькая, чтобы не знать, что это значит? У тебя, конечно, не было возможности услышать, что такое бизнес?
Колкие серые глаза изучали девочку.
– Я опережала свое время. На деловую женщину в прошлом веке смотрели как на что-то странное. Путь, по которому пошли твой дедушка и я, казался выходящим за рамки разумного, подобно твоему бегству из школы. Ты можешь сделать выбор, пойдешь ты в обычную дневную школу, в школу-интернат, или будешь учиться с гувернанткой. Но что бы ты ни выбрала, мы будем надеяться на честное согласие с твоей стороны. Теперь смотри, вот эта арка с мраморными скульптурами, видишь? Вон там деревья, это государственный флаг развевается над «Боннингтоном». Я верная патриотка. Мне кажется, ты совсем запуталась, к какой стране ты принадлежишь. Ты наполовину англичанка, и ничего не может быть лучше, чем проявить свою преданность Англии… – Бейтс, остановитесь у главного входа в магазин. Кажется, у нас очень молчаливый пассажир, но, вероятно, в таких обстоятельствах придется быть терпеливее… Пойдем, моя дорогая. Ты можешь поговорить с твоей тетей Флоренс, пока я просмотрю счета за сегодняшний день. А потом мы поедем домой.
– О, ты не похожа на мать, ты знаешь? – сказала высокая стройная женщина в строгом черном платье. Она не улыбалась, а только критически смотрела на Анну, как если бы Анна была чем-то, что можно продать в этом обширном сверкающем магазине, но не тем, что можно выставить на витрину, а совсем наоборот. Анна уже однажды испытала такое чувство. Это была семейная реакция. Все эти неприятные начальницы были совершенно одинаковы.
– Я твоя тетя Флоренс. Хочешь стакан молока и какой-нибудь кекс, пока ты ждешь маму? Она изучает счета этого отдела и закончит через час. Знаешь, крыша этого дома обвалится, если мама не сосчитает все шестипенсовики каждый день. Ладно… ты не говоришь по-английски?
Анна посчитала ее более свободной в выражениях, чем мама, которая однажды сказала, что дочь у нее слабоумная.
Тетя Флоренс вздохнула.
– О Господи! Я вижу, хлопоты еще впереди. – Ее голос был резким, но добрым, и в конце концов она не сказала: «есть у тебя язык?»
Флоренс взяла Анну за руку и повела к золоченой винтовой лестнице, покрытой красивым густо-зеленым ковром. Наверху были пальмы с листьями и папоротники в горшках, и дюжина маленьких столиков, накрытых бледно-розовыми скатертями.
Неожиданно тетя Флоренс сказала:
– Я перестала быть толстой, когда стала нервничать. Надеюсь, у тебя то же самое?
Возмущенная такой наводящей на размышление причиной, Анна потрясла головой. Тетя Флоренс приятно улыбнулась.
– Наконец-то я узнала, что ты не глухая и не немая. Садись и не делай несчастного вида. Ты больше всего ненавидишь школу, если убегала три раза. Я предупреждаю тебя, не вздумай убегать отсюда, потому что, если ты это сделаешь, мы обе не сможем смотреть за тобой. Все-таки я думаю, тебе понравится Овертон Хауз. В нашей семье все так разрознены теперь, у нас происходят немного смешные события, вроде твоей принадлежности к нам. Одно только определенно: твой дедушка избалует тебя, но не столько из-за тебя, а из-за твоей матери. Он всегда любил ее больше, чем нас. Любовь – странная вещь. Она может быть очень жестокой, очень пристрастной. Я не связываю себя любовью… Итак, я говорю тебе, юная Анна, никаких скандалов, пока ты у нас. Это плохо сказывается на бизнесе.
– Ну как? Ты поговорила уже со своей тетей Флоренс? – спросила бабушка, когда вернулась и они сели в «даймлер». – Надеюсь, она не испугала тебя. Она всегда ведет себя так с застенчивым, чувствительным ребенком, а сейчас острая, как нож. Но это пройдет. Она разочарована, потому что ее надежды не осуществились. Из-за твоей матери. Может, это тебе будет неприятно, но тут есть причины. Твой дядя Эдвин тоже разочарованный. Но у него некоторые странности в сознании, не позволяющие изменить его характер. Я думаю, это оттого, что каждый из них не получил такой любви, которая была им необходима или которую они хотели получить. Люди жадны на любовь.
Бабушка быстро перевела взгляд на Анну, и он был таким отчаянным, что Анна едва не нарушила свой обет молчания. Она сжала губы и зажмурила глаза, и тогда ее огорченная бабушка залилась смехом.
– Что за странное маленькое существо! Как взъерошенный чужестранный котенок. Хотела бы я знать, твой дедушка собирается что-нибудь сделать из тебя?
Но он мало сделал для нее, этот худой старый человек, одетый в грузинский шелковый халат. Он больной, хотела объяснить ей бабушка и уже готова была это сказать, но не успела открыть рта.
– Уильям, ты не можешь получить большего молчальника, чем этот ребенок.
И девочка действительно не собиралась начать разговаривать, увидев, как был потрясен старый человек и что было написано на его лице.
Он нежно дотронулся до руки девочки и сказал:
– Здравствуй, Анна.
Его голос был таким учтивым. В отличие от тети Флоренс он, кажется, был сильно разочарован, что она не похожа на мать.
– Татарка, – сказал он. – Она абсолютно похожа на отца, Беа. Я ясно помню его в маленькой французской церкви, стоящего рядом с нашей изысканной Дези. Анна так же выглядит, как чужестранка.
– Она в этом не виновата, – сказала бабушка. – Подожди, пока ее откормим, тогда мы посмотрим, как она похорошеет. Я сказала ей, что она может выбрать себе школу-интернат, обычную дневную школу или гувернантку, но она не должна убегать.
– Школа была бы лучше, – сказал дедушка усталым голосом, – мы не хотим, чтобы ребенок находился дома все время. Она будет так одинока и потребует от тебя много времени.
Дедушка протянул тонкую руку, и бабушка взяла ее и с удовольствием прижала к своей пухлой щеке.
Анна моментально отвлеклась от собственной жалости к себе, изумленная и восхищенная. Эти старые люди могут любить? Это было смешно, даже смешнее, чем мама с противным толстым Владимиром.
– О, я не думаю так, Уильям. Мисс Финч присмотрит за ней, пока мы не определим ее будущее.
– Она долго здесь останется?
– Дези не сказала. Сколько времени твоя мама пробудет в Америке, Анна? – бабушка посмотрела в замкнутое лицо девочки и сказала: – Ну, хорошо, мы должны посмотреть, как будут развиваться события дальше. Пойдем, я покажу тебе твою комнату, Анна. Это комната твоей матери, как раз когда она покинула ее.
– Надо было видеть этот дом до войны, – рассказывала Финч, – повар, три горничных, кучер, кухонный мальчик, камеристки, два садовника, гувернантка для Дези. Все было как следует, все при деле. Теперь остался только повар и Бриджит, и Бейтс, и Хокенс, и я.
– Почему? – спросила Анна. Она не давала обета молчать с прислугой, и эта странная, похожая на птичку маленькая женщина не из тех, из-за которых она нервничала.
– Война, конечно. Где были вы во время войны?
– Дома, в Санкт-Петербурге.
– А как выглядел ваш дом, могу я спросить?
– Хорошо. Но не такой, как этот. – Анна осмотрела прелестную комнату с гофрированными занавесками и постельным покрывалом, и с маленькими оборками вокруг туалетного столика, с рисунчатым розовым ковром на полу и изящной белой мебелью. – Я должна точно соответствовать матери? А вам приходилось видеть маму, сидящей на постели в теплом нижнем белье?
– Полагаю, что нет, – ответила Финч задумчиво. – Мистер всегда заботился о мисс Дези. У меня никогда не было дома. Я всегда жила у других людей, много не ела и не занимала много комнат. Счастье, что я такая маленькая и могу поместиться на ветке дерева. Я жила с вашей прабабушкой, пока она не умерла. Ваша бабушка была так добра ко мне. Она хорошая женщина, что бы вы там ни думали о ней.
– Она делает то, что говорит, – пробормотала Анна.
– Это обязанность взрослых людей, мисс Анна. Вот и весь ваш багаж?! Он не такой, как у вашей матери. У нее было изобилие сундуков, когда она путешествовала. Не сомневайтесь, мисс, увидите, бабушка принесет нам красивые платья из магазина.
– Меня не интересуют платья.
– О, дорогая, как жаль! Количество нарядов и желание хорошо выглядеть – это нужно для юной леди.
– Где здесь ванная комната?
– Вниз по лестнице и направо. Не хотите ли принять ванну перед обедом, а потом я причешу вам волосы. И вы станете прелестной.
Прелестной, прелестной, прелестной! Почему все женщины думают об этом? Анна удивлялась и относилась к этому с презрением, так же, как она удивилась, пройдя по коридору и открыв первую дверь направо и пойдя в нее.
Она ошиблась. Это была не ванная, а большая мрачная комната со спущенными занавесями и только одной слабой зажженной лампой. Там был широкий стол в середине комнаты, уставленный рядами игрушечных солдат, на противоположной стороне сидела страшная фигура. Солдат! Немецкий солдат в странной, с плоской верхушкой каске и в серо-зеленой военной форме. В одном глазу у него был вставлен монокль, светлые подстриженные усы над тонкой верхней губой. Как только Анна вошла, он встал, под ним скрипнул плетеный стул, и он пошел к ней навстречу.
Какой-то момент она стояла окаменевшая, а потом бросилась бежать с пронзительным криком:
– Нет, нет, нет!
На нижнем этаже Уильям и Беатрис подняли головы, услышав крик.
– Это, кажется, по-русски «нет», – сказал Уильям.
– И первое слово, которое я услышала от нее, – ответила Беатрис. – Что бы это значило?
– Удивляться чужим домам – плохая привычка, – позже сказала бабушка, обращаясь к ней, к существу, лежащему в постели и замершему от неожиданности. – Такое же случилось однажды со мной, и я оказалась, как это обычно бывает, в неловком положении.
– Я только искала ванную комнату, – пробормотала Анна.
– Верно. Это обычное извинение. Ладно, почему ты в постели в шесть часов вечера? Ты не младенец. Вставай, одевайся и спускайся в столовую к обеду.
Анна неистово потрясла головой. Она снова перестала говорить. Как она могла выразить словами, что испугалась такого ужасного человека в форме немецкого солдата? Она видела множество солдат во время восстания в Санкт-Петербурге, когда раненые и умирающие лежали на снегу вдоль тротуаров. Но не видела ничего более странного и ужасного, чем эта молчаливая фигура, которая поднялась по направлению к ней в мрачной комнате.
Знала ли бабушка об этом немецком солдате, живущем в ее доме?
– Не будь такой молчаливой, девочка. Ты не слишком устала, и после всего, что произошло в Европе, не должна бояться. Здесь только дедушка, тетя Флоренс, дядя Эдвин и я. Наша семья. Или ты не хочешь принадлежать к нашей семье?
Анна прижала край простыни к губам и пыталась сказать, что она никогда не будет себя чувствовать в безопасности в этой комнате. Никогда.
Бабушка более чем пристально смотрела на нее, потом пожала плечами и вздохнула.
– Хорошо, Финч принесет тебе обед и один раз я позволю тебе не вставать. Возможно, сегодня для тебя было слишком много впечатлений. Но завтра все пройдет. – Она подошла и поцеловала огорошенную Анну в лоб. – Это был только дядя Эдвин, ты знаешь, – сказала она. – Это не тот человек, которого надо бояться. Он несчастный мальчик.
Но Анна была напугана, может быть, не столько дядей Эдвином, сколько необычной одеждой немецкого солдата, надетой на нем, и вообще этим странным домом и странными людьми, неизбежностью идти в школу и английскими девочками, с которыми придется встречаться. Всего этого было слишком много. Она останется в безопасности здесь, в комнате своей матери. Она не боялась Финч и даже старой Хокенс, очень добродушной и морщинистой. Обе они были старыми хлопотливыми наседками, которые нежно кудахтали над ней и не ворчали. Но больше ни на что и ни на кого она не смотрела без страха.
– Пошлите за доктором, – с раздражением сказал Уильям. – Может, ребенок психически болен или умственно отсталый.
– Это, очевидно, врожденное, – сказала Флоренс, – вроде упрямого осла.
Эдвин незаметно улыбнулся. Он говорил всегда так же мало, как и Анна. Но они привыкли к этому. Тюремный врач, а затем и доктор Ловегров сказали, что это изменение личности от страданий, как результат его долгой изоляции. Он целиком ушел в себя, может быть, навсегда. Он не был несчастен, потому что нашел свой фантастический мир, и не нужно спрашивать об этом. У него всегда был в высшей степени странный характер. Слуги в доме не заботились о нем, и он не затруднял их.
Но дерзкая девчонка, дочь Дези, – это совсем другое дело, сказал Уильям. Она просто своевольная.
– Нет, – ответила Беатрис. – Оставь ее.
– Ты имеешь в виду оставить ее навсегда в этой комнате? – воскликнула Флоренс.
– Пока она не будет готова выйти из нее. Я думаю, мы сделаем постель отправной точкой для нее. У нее нарушено душевное равновесие больше, чем мы знаем об этом. Она была заброшена. Да, Уильям, я осуждаю Дези. Совершенно очевидно, что у нее никогда не было материнского чувства, а со смертью Сергея жизнь этого ребенка напоминала ее матери о потере, и она не смогла совладать с этим. Для такого рода ситуации нужен более сильный характер, чем всегда был у Дези.
– У нее прекрасный характер, Беа! – раздраженно возразил Уильям.
– Нет, это не так, она привыкла быть поверхностной эгоисткой, и это еще у нее осталось, – сказала Флоренс. – Все девушки такого рода хотят выглядеть в лучшем свете перед мужчинами.
– Женщина, которая по-настоящему любит мужчину, не бывает хорошей матерью, – проговорила Беатрис. – Я говорю о себе…
– Ты была великолепной матерью, Беа, – сказал Уильям, отведя взгляд в сторону.
– Я представляю, что Флоренс и Эдвин не вполне с тобой согласны. Однако давайте посмотрим, не будет ли у меня больших успехов с Анной.
– У тебя ничего не выйдет, если ты оставишь ее жить, закрывшись в комнате, – сказала Флоренс. – она будет кукушкой.
– Она разговаривает с Финч. Я думаю, у нее огромный комплекс несчастного ребенка. Этот второй муж Дези, кажется, очень бесчувственная личность, у него есть избалованная дочь Ольга, которая хороша собой.
– К сожалению, этого нельзя сказать об Анне, – прокомментировал Уильям.
Вот так неожиданность! Он возмущен, что дочь Дези была бесцветной!
– Она может похорошеть. Да разве это так важно?
– Беа, это не похоже на тебя – баловать маленького подкидыша.
Беатрис стало даже немножко смешно, что дочь Дези встречена Уильямом с такой неприязнью. Она любовно улыбнулась ему, как обычно.
– Конечно, это всегда была твоя прерогатива, не правда ли? Да, к слову сказать, о ее невольном крике, который мы слышали, может, мы дадим ей время успокоиться?
– Я просто не хочу, чтобы ты уделяла ей так много внимания, – ответил Уильям.
Неделей позже, при резком ветре, после полудня, маленькая фигурка кралась из дома к подготовленным Эдвином весенним грядкам. Крокусы, нарциссы белые и бледно-желтые. Он любил щеголять бледно-желтыми нарциссами. Ему никто не помогал в саду. Прежний садовник ушел с началом войны. Он погиб на Сомме, оторванный от любимых им семян и растений. Он не вернулся. И когда Эдвин пришел домой, сад был похож на джунгли.
Каждому солдату необходимы физические упражнения, чтобы быть в форме, сказал себе Эдвин. Пока он не собирался идти в поход на Хис и вместо этого решил работать в саду.
Теперь он страстно полюбил эту работу. Ему не хотелось видеть около себя тощую маленькую девочку (Дезину девочку, как он говорил), которая будет мешать его работе.
Однако она не мешала. Она только приходила крадучись, незаметно и так же молчаливо, как ползла гусеница, стояла и наблюдала. Спустя долгое время он сказал:
– Я твой дядя Эдвин.
– Я знаю.
– Довольно честно. Я был капитаном уланов, и они исполняли мою команду.
– Вы сейчас совсем другой.
– Это мое рабочее обмундирование.
– Оно мне больше нравится.
– Понравится тебе, если я научу тебя наполеоновским войнам?
– Который отступил от Москвы?
– Ты знаешь это? Я полагаю, потому, что ты наполовину русская. А про Ватерлоо знаешь?
– Нет.
– Боже мой! Мы должны как можно скорее восстановить этот пробел.
– Когда?
– Сегодня после полудня.
– В той… комнате?
– Сегодня после полудня поговорим о герцоге Веллингтоне. Алый мундир с золотым позументом. Очень красиво. Ты можешь стать моим трубачом и озвучивать шум битвы. Я вижу, что будет красиво.
Возвращаясь домой с девочкой, которая уже вылезла из своей скорлупы, хотя из нее еще надо было вытягивать слова, Беатрис упорно искала для нее подходящую школу. Уильям твердо стоял на том, что не может целый день терпеть в доме Анну и «хоккейного игрока» – гувернантку. У него были такие различные чувства к Дези и к Анне, может, раньше он был моложе и его здоровье было лучше?
С характерной для него воспитанностью и добротой он попытался один или два раза улучшить свои отношения с девочкой, но, когда она отказалась смотреть его любимую коллекцию бабочек, сказав, что предпочитает играть в сражения с дядей Эдвином, Уильям бросил свою попытку.
– Сколько времени мы будем возиться с ней? – спросил он раздраженно.
– Думаю, пока ее мать не устроит для нее дом. Мы не можем поступать негуманно, мой дорогой. Ты едва замечаешь ее, но вскоре она пойдет в школу.
– Оставь надежду, Беа. Она не из нашего рода. Но сама Анна, мрачная, маленькая, отторгнутая, не принадлежавшая к семье Овертонов, начала стремиться к этому. Годы ушли на это.
Беатрис вздохнула и пожелала, чтобы комплексы и проблемы Анны не заняли столько драгоценного времени, сколько она предполагала потратить на Уильяма. Однако такому действительно ранимому ребенку необходимы время и понимание. Это было одно из дел, которые занимали ее мысли.
– Вот дневная школа, моя дорогая, ты можешь каждый вечер приходить домой и делать уроки в бывшей детской.
– Я не хочу туда ходить.
– Боюсь, что тебе придется, и давай больше об этом не разговаривать. Одной вещи я не могу допустить, чтобы моя внучка осталась необразованной. – Она взяла холодную маленькую ручку и заключила Анну в объятия без особого чувства. – Дядя Эдвин может тебя учить по субботам и воскресеньям. Ты должна научиться кое-чему другому, а не только войне, ты же понимаешь?
Следующее письмо от Дези пришло из Калифорнии. Она оставила Владимира. Он был скотина. Она отказалась от всех претензий быть княгиней и не хотела оставить даже титул того человека, который оказался таким эгоистом, жадным и жестоким. Ох, она не захотела даже оставить рубин, который так ей шел. Он собирался использовать его для того, чтобы соблазнить новую жену. Но она позаботилась о себе и встретила продюсера очень привлекательного фильма. Он обещал сделать из нее вторую Глорию Свенсон или Мэри Пикфорд (интересно, каким образом, бормотала Флоренс). Так же быстро, как развелась, она вышла замуж за Рендольфа. Она пошлет за Анной. Хотя, если ребенок счастлив, как была счастлива она с дорогими мамой и папой, было бы жалко расстраивать ее. Бедный ребенок, она так сильно измучилась от той жизни, которая ей досталась. Это просто чудо, что она ходит в школу и не сбегает оттуда.
Дези уже овладела торопливым американским способом самовыражения. Она была хамелеоном, меняющим цвет в зависимости от среды обитания. Возможно, она действительно станет успешной киноактрисой.
– Наша дорогая Дези – совершенный приспособленец, – сказала Флоренс.
– Она все время ищет второго Сергея, – заметил Уильям, – но, конечно, сейчас таких меньше. – Грустно, но Уильям признавался, что его доверие к Дези он не может подтвердить, как ему ни хотелось бы.
– Нет, нет, папа. Она всегда была приспособленцем, задолго до встречи с Сергеем, возможно, незаметным. Вы можете не говорить мне, что трагедия меняет людей. Она только обнаруживает их сущность.
– Великодушие, Флоренс, гораздо лучше длинных речей, – пробормотала Беатрис.
Но Флоренс была права. Дези в центре всего ставила себя, иначе она могла бы почувствовать хоть каплю вины перед брошенным ребенком.
Школа была адом, цинично говорила себе Анна, однако терпела школу: частично потому, что бабушка затянула ее раны, частично она боялась, какой ей предоставят выбор.
У нее не было ни одного друга, и она всегда была последней в классе, потому что предшествующего образования просто не существовало, да и ее словарь был ограничен: она далеко не все понимала по-английски. Ее произношение было иногда столь странным, что учительница объясняла всему классу, что Анна хотела сказать.
Но не поэтому она со временем убежала из школы. Это произошло и потому, что она уже убегала когда-то. Дядя Эдвин говорил ей, что, если у нее будет даже очень много противников, он защитит ее. Она может укрыться в своей комнате, и никто не подумает искать ее.
Анна сделала это через два дня. Она припала к полу за бамбуковой циновкой в углу и находилась там в течение дня, и спала на коврике перед камином ночью. Дядя Эдвин приносил ей еду, ломоть хлеба с маслом, яблоки и стаканы с молоком, смешанным с ромом. Ром прибавляется для сражающихся мужчин, сказал он. Он также дал ей ружье, револьвер и фитиль с маленьким мундштуком, чтобы она с самого раннего детства восставала и претендовала на свои удобства. Пока было ясно, что дядя Эдвин собирается сдержать свое обещание. Только Анна была изумлена, зачем ей ром.
Пришла полиция и обыскала весь дом. Когда они постучали в дверь Эдвина, он спросил:
– Кто там?
Тот крикнул, что это констебль, который пришел сделать только беглый осмотр комнаты.
– Приятель, вы, видно, спятили, – громко сказал Эдвин, как он это умел. – Вы даже, наверно, не знаете, какое время дня.
Полиция покинула дом, не обнаружив следов Анны, и затем сосредоточилась на поисках в Хисе.
Через два дня Анна покончила с игрой. Держа в руках револьвер, она внезапно разразилась ужасным криком. Выстрел попал в потолок, откуда упал кусок штукатурки.
Когда появились дедушка и слуги (это было днем и бабушка с Флоренс находились в магазине), дядя Эдвин, стоявший в обороне за сомкнутыми рядами оловянных солдатиков, вынул шпагу из ножен.
– Это не я, – бормотал он, – это она. Грязную, изнуренную, с вытаращенными раскосыми глазами Анну вытащили. Послали за бабушкой, и военный трибунал начался (дядя Эдвин предупреждал ее, что военные действия, возможно, закончатся трибуналом).
– Эдвин, если ты еще раз дашь Анне заряженное ружье, мы отошлем ее назад, – заявила бабушка твердым голосом.
– Это не Эдвин, Беа, а ребенок, которого мы должны отправить, – сказал дедушка, голос которого выдавал его желание уговорить бабушку. – Она неуправляема.
Анна, используя свое эффективное средство – молчание, стояла, вызывающе глядя на них страдающими глазами. Она неожиданно поняла, что любит этот дом. Не людей, а дом. И еще дядя Эдвин был хороший, и преданная Финч.
Дядя Эдвин выронил монокль и без этого стекла стал похож на мальчишку, совершенно не производящего впечатления. Он потупился и пробормотал, что забыл, что револьвер заряжен. Это никогда не повторится.
– Чтобы быть в безопасности, я полагаю, лучше отдай мне все твое оружие, – сказала бабушка. – Ох, если ты хочешь, то можешь оставить старое кремневое ружье. Но ничего современного. И больше никогда не играй в военные игры с Анной. Ты слышишь?
– Это была только осада, – пробормотал Эдвин.
– Это было очень опасно! Надо сообщить полиции. Пожалуйста, ты можешь сообщить им, Уильям?
– Нет. Меня удивит, если мы одновременно не скажем им, чтобы Анну немедленно отправили домой в их сопровождении. Неужели нам недостаточно скандалов?
Вид у бабушки вдруг стал очень усталым.
– Скандалов достаточно. Но я боюсь, мы не сможем сделать ничего другого, как сказать правду. Директриса Анниной школы должна знать точно, что случится, если она возьмет ребенка обратно.
Страх оказался сильнее, чем обет молчания.
– Я не хочу возвращаться в эту школу!
– Ах вот почему ты совершила этот дурной поступок, это так, Анна? – спросила бабушка вполне доброжелательно. – Ты никогда не вернешься в эту школу, чтобы увидели твой позор, который ты учинила сейчас.
– Мы не несем за нее ответственность, – сказал дедушка раздраженно. – Мы достаточно стары для такого рода выходок.
– Я знаю, мой дорогой, – ответила бабушка. – Я знаю. Возможно, мы все стары, кто здесь находится. Анна, ты бы лучше поднялась наверх и приняла ванну, и смени платье. Теперь ты должна быть готовой отвечать полиции.
На следующий день, сидя рядом с бабушкой в «даймлере», Анна отправилась обратно в школу. Совершенно независимо от ее боязни возвратиться в школу, она заранее ненавидела свое появление там. Она знала, что бабушка поставила себе целью то ли обличить, то ли облегчить ее вину, – что именно будет, не знала.
Она поняла только одну вещь, и это больше всего претило ей – бабушка перешла в лагерь ее врагов.
