Текст книги "Бабушки (сборник)"

Автор книги: Дорис Лессинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

А Джесси Стэйвни? Она ни разу не поинтересовалась, кто Виктория такая, чем она занимается, они вообще редко пересекались, а когда это все же случалось, Джесси смотрела на нее без недовольства, не говорила ничего плохого, хотя наверняка задумывалась о том, что происходит между ней и Томасом… Теперь, оглядываясь в прошлое, Виктория была несколько шокирована. Ведь Джесси Стэйвни должна была как-то высказаться?!

Семнадцать: значит, сейчас Томасу двадцать три или двадцать четыре. Виктории двадцать шесть. Эдварду, который даже в детстве, когда ему было двенадцать, против ее девяти, казался недостижимо старше и в плане возраста, и во всем остальном, теперь уже почти тридцать. Он писал письма в газеты, и их печатали. Ее письмо никто бы не опубликовал, ее мысли никому бы не показались важными или хотя бы интересными.

А когда ее дети, Мэри и Диксон, закончат школу, они будут понимать еще меньше, чем Виктория. Сможет ли Мэри выучиться на медсестру, как Бесси? А если сын Сэма не унаследует его музыкальный дар, кем станет он?

Когда у Томаса и у Эдварда появятся дети, их письма тоже будут печатать в газетах. Они, возможно, тоже будут известны, как Джесси, Лайонел или Эдвард.

Все те мысли, которые должны были – разве не так? – явиться к ней несколько лет назад, тем долгим летом, когда они с Томасом были любовниками, и принести пользу – пришли теперь. Виктория поняла, что она была простовата, она не просто ничего не понимала, а была дурой.

Тогда ей вообще в голову не приходило, что Томас имеет право знать. Теперь же она подумала: «Ребенка в одиночку не сделаешь», – это была любимая поговорка Филлис, которой часто приходилось сталкиваться с вопросами отцовства по работе. «Кажется, такая мысль мне даже в голову не приходила, – размышляла Виктория. – А почему?» Это несправедливо даже по отношению к Томасу, а что уж говорить о маленькой Мэри, отец которой принадлежал к семье с известной фамилией, чьи письма печатались в газетах, чьи дети ходили в нормальные школы. Ей смутно припоминалось, что сам Томас учился в одной с ней школе, поскольку его отец – Лайонел Стэйвни – сказал, что дети должны посмотреть, как живут другие. Посему Эдвард и Томас провели по нескольку лет бок о бок с этими другими, а потом их перевели в настоящие школы, в такие, где дети действительно учились. Если бы она, Виктория, попала в такую школу… таким детям не приходится ухаживать за больными, сходя с дистанции – падая с ведущей вверх лестницы, – и они потом не идут работать в супермаркеты или позировать никчемным развратным фотографам. И то – такая работа только для смазливых.

«А если бы у меня не было привлекательной внешности? Толстуху Бесси ни за что бы не взяли работать в Вест-Энде, туда, куда брали меня, а я еще могла капризничать. Это Филлис убедила меня, что достаточно поверить в себя, войти, продемонстрировать, что тебе не страшно, и ты удивишься, что все получится… и она оказалась права». Но Виктория была красоткой. Ей повезло. Удача – это все. Либо везет, либо нет. А в тот день, когда о ней все забыли, когда тетя заболела и Эдвард повел ее к себе? Повезло? Да? Виктория столько лет жила в этой мечте, теперь-то она это увидела, в мыслях об этом доме, его розово-золотистом свете, о его тепле и доброте. Об Эдварде. После Эдварда – Томас. Повезло ли? Ну, ей досталась Мэри, серьезная малышка с красивыми глазами – как у нее самой. Мэри появилась на свет благодаря этой удаче, стечению череды счастливых либо несчастливых обстоятельств, последовавших за тем днем, когда про нее забыл Эдвард Стэйвни и Виктория осталась одна на школьной площадке и перепугалась. А когда Томас зашел в музыкальный магазин? Ну, тут ничего удивительного, он ведь обожал африканскую музыку, а именно там она и продавалась. Но он же мог подойти со своими кассетами к другой кассирше, которая работала в тот же день, она тоже была черная, элегантная и хорошо одетая, во всем такая же, как и Виктория.

Она стала казаться себе маленькой и беспомощной, как будто ее гоняли туда-сюда удачи и неудачи, а сама она не понимала, ни что происходит, ни почему. Но теперь-то Виктория не беспомощная, по крайней мере, что-то соображает. Чего она хочет? Просто чтобы Стэйвни признали Мэри, а потом – ну, тогда и видно будет.

Когда зазвонил телефон, Томас находился у себя в комнате со своей чернокожей подружкой. «Это Виктория, ты меня помнишь?» Он помнил, конечно же, помнил. Теперь Томас думал о ней с любопытством: у него уже было, с кем сравнивать. Девушка, с которой он встречался сейчас, сказала:

– У меня на родине говорят «мы смеемся вместе» вместо «занимаемся любовью».

Томаса это развеселило, они действительно смеялись вместе. Но с Викторией все было не так. И вот теперь она заявляет:

– Томас, мне надо тебе кое-что сказать. Послушай, тем летом я забеременела. И родила. Твоего ребенка. Это девочка, ее зовут Мэри.

– Погоди-ка, не так быстро, что-что?

Она все повторила.

– А что же ты раньше не сказала?

Он, кажется, воспринял это спокойно.

– Не знаю. Глупая была. – Виктория ждала, что он разозлится, не поверит, но Томас ответил:

– Виктория, я и не знаю. Нужно было сказать.

Она уже расплакалась.

– Не плачь. Сколько ей сейчас? А, да, наверное… – Он быстро подсчитал, пока она рыдала. – Так ей, должно быть, шесть?

– Да, шесть.

– Ух!

Потом, когда молчание затянулось, она предложила:

– Может, зайдешь, посмотришь на нее?

Томас еще какое-то время молчал. Виктория подумала, как жаль, что девочка на него не похожа. Что он в ней увидит? Малышку с шоколадной кожей и именем Мэри. Но она такая сладкая…

– Я почти каждый день гуляю в парке… – Виктория сказала название.

– Хорошо, увидимся там. Завтра?

Она оставила Диксона с няней, одела Мэри в розовое платье с рюшечками, вплела в коротенькую пушистую косичку розовый бант, и они встретились с Томасом в парке на скамейке.

Он был весел, шутил, словно отгоняя свой скептицизм, в общении был приятен. На самом деле разговор складывался даже лучше, чем тем летом, когда все их отношения ограничивались постелью. Он непринужденно общался с маленькой Мэри и даже сказал Виктории, что у нее бабушкины руки.

Бабушкины? Он имел в виду Джесси.

Томас купил Мэри леденец, поцеловал и ушел, сказав:

– Я буду на связи.

Теперь у него есть ее телефонный номер и адрес.

Виктория думала: больше, наверное, я его не увижу. Ну в суд-то я не пойду! Либо появится, либо нет.

Он в тот же вечер сообщил матери и брату, что у него есть дочь по имени Мэри цвета светлого молочного шоколада. Помните ли вы Викторию?

Эдвард сказал:

– Нет, а должен?

Мать заметила, что так и знала, но Томас многих приводил домой.

Эдвард стал привлекательным мужчиной, серьезным, внушительным, к тому же – загоревшим и полным сил, поскольку только что вернулся с очередного расследования в Маврикии. Он был гордостью семьи, окончил хорошую школу, университет, уж не говоря про то, на какую организацию он работал. Томаса до сих пор воспринимали как младшего брата, даже в том же университете, где он изучал искусство и его менеджмент – в теории: он хотел стать менеджером в этой области, в частности, собирался организовать поп-группу. Он всегда придерживался своей роли младшего брата безупречного Эдварда. Как Томас мог сравняться с ним, Эдвардом, который был уже женат и имел ребенка?

Так что Томас сообщил:

– У меня есть дочь, я ее видел, она просто куколка, – в духе гонщика, у которого появился шанс поравняться с лидером.

– Надеюсь, ты учел все возможные юридические последствия, – проговорил Эдвард.

– Ой, ну не будь таким, – ответил Томас.

Джесси Стэйвни глубоко задумалась. Пышная копна золотистых волос, сохранившихся в воспоминаниях Виктории, уже седела, сейчас они были завязаны на затылке черной ленточкой, которая от тяжких усилий держаться на месте тоже уже смялась и начала покрываться сединой. Ее сухое лицо было красивым, огромные зеленые глаза деликатно подчеркивались совсем белыми веками. Джесси всматривалась в перспективу, преподнесенную ей судьбой, если не сказать – роком. Ее выразительные руки сложились в жесте молитвы или раздумья, и она опустила на них подбородок.

– Я всегда мечтала о чернокожем внуке, – задумчиво сказала Джесси.

– Боже мой, мама! – воскликнул Томас, которого зацепила не столько ее сентиментальность, сколько, быть может, мысль о том, что ей бы впору украшать нос корабля, так неустрашимо смотрела Джесси в глаза надвигающейся буре, баллов в восемь-девять.

– Что такое? – спросила она. – Ты что, хочешь, чтобы я тебя вышвырнула?

– Ну, Джесси. – Эдвард попытался успокоить их натренированной улыбкой. – Возможно, это шантаж, вы об этом подумали?

– Нет, – ответил Томас, – о деньгах она ничего не говорила.

– Классический шантаж.

– Разумеется, мы должны дать ей денег, – сказала Джесси.

– Нет, разумеется, не должны, пока не убедимся, что это правда.

– Я не сомневаюсь, что правда, – настаивал Томас. – Ты ее не знаешь. Виктория не из тех, кто так поступает.

– Все очень просто выяснить, – не унимался Эдвард. – Пусть сделает тест ДНК.

– Боже, как ужасно! – сказал Томас.

– Да, это определенно звучит агрессивно, – добавила Джесси.

– Тебе решать, – сдался Эдвард. – Эта семья чьих угодно внебрачных детей может растить годами.

– Нет, – ответил Томас, – она хорошая.

И добавил, вскрыв наконец одну из причин своей гордости, от которой он просто светился:

– Папа будет рад.

– Будет, он же человек последовательный, – согласился Эдвард.

– Нет, последовательности от Лайонела не ждите, – возразила Джесси. О бывшем муже она говорила исключительно с беззаботным презрением. Отчасти это было связано с тем, как они расстались, отчасти – с ее энергичным участием в движении феминисток.

Лайонел был мужчиной привлекательным, даже неотразимым, и крайне неверным, так что ей пришлось его выгнать.

– Люби тебя, люби твои измены! – кричала она. – А я не люблю!

– Справедливо, – спокойно ответил он.

Они часто встречались, каждый раз ссорились и называли это полюбовным разводом.

Лайонел оплачивал обучение сыновей и, с учетом ненадежности актерской жизни, одежду, пропитание, поездки и все остальное – от случая к случаю. Раньше родители жутко ссорились из-за того, как воспитывать мальчиков, но сейчас уже меньше. Отец, старомодный социалист-романтик, настоял, чтобы они оба пошли в обычную школу, это в те времена было популярно в его кругу. «Либо потонешь, либо выплывешь». – «Либо добьешься, либо умрешь», – парировала жена. Хотя Эдвард в младших классах учился в школе с названием «Беовульф» – там же, где и Виктория, – и вышел оттуда бледным, худым, загнанным, с трудом засыпал и ужасно заикался, это не помешало отцу настаивать на том, чтобы через то же прошел и младший, Томас. Эти его предписания принесли плоды для обоих сыновей, хотя и разные. Эдвард научился сочувствовать обездоленным, то есть «другим людям», и это сочувствие жгло его, подобно мукам совести. «Ты как будто берешь на себя ответственность за работорговлю! – иногда кричала на него мать. – Ты лично не виноват в том, что людей вешают за кражу буханки хлеба или кролика». Томас же приобрел любовь к черным девушкам и черной музыке – в таком порядке. Эдвардом можно было только восхищаться, а Томасом? И вот теперь он, студент последнего курса университета, оказался отцом шестилетнего ребенка.

– Я считаю, что лучше всего будет попросить ее встретиться всем вместе – она с ребенком и вся наша семья, включая Лайонела, – сказала Джесси.

Виктория отнеслась к этому как к испытанию, но однажды в воскресенье все же пришла и привела с собой Мэри, застав дома Эдварда и Джесси.

Это было и в самом деле невыносимо, в основном потому, что Эдвард оказался таким величественным и надменным. Он подверг Викторию перекрестному допросу, словно не верил ей. Он сидел напротив Джесси за столом в той огромной комнате, что они называли кухней, она же сидела во главе, печально поседевшая, и время от времени вспоминала улыбаться Виктории и ребенку. Напротив них сидел Томас, он был настолько доволен собой, что ему даже захотелось флиртовать. Девочка, которую на этот раз нарядили в белое платье и заплели белыми лентами, сидела на горе подушек и вела себя до боли прилично. Ее предупредили, что сегодня она познакомится со своей второй семьей, но она особо не поняла, что это значит.

– Ты мой папа? – спросила она у Томаса, по ее огромным черным глазам было видно, насколько тяжело ей все это дается.

– Да, дружище, типа того, – сленг, которого он нахватался за время жизни в Америке, в такие моменты сильно выручал.

– Если ты – мой папа, то ты – моя бабушка, – объявила Мэри, поворачиваясь к Джесси.

– Именно так, – поддержала ее Джесси.

– А ты кто? – спросила она у Эдварда. От нее не ускользнуло, как он заколебался перед ответом.

– Я твой дядя, – он тоже улыбался, но не так, как его мать.

– Я буду жить у вас? – спросила Мэри.

Эдвард бросил резкий взгляд на Джесси: хоть теперь ясно, что им нужно?!

– Нет, Мэри, – ответила Виктория. – Разумеется, нет. Ты будешь жить со мной.

– И Диксон?

До Стэйвни только что дошло, что у нее был еще один ребенок от другого отца.

– Да, ты, я и Диксон.

С учетом этих трудностей все прошло хорошо, и под конец Джесси поцеловала Викторию. Томас тоже, по-братски, Эдвард снова заколебался, а потом тепло обнял ребенка.

– Добро пожаловать в семью, – приветливо сказал он, хотя это и прозвучала немного похоже на судебное распоряжение.

Эдвард был недоволен, что встреча состоялась до анализа ДНК.

Виктория возвращалась домой, не зная, чего добилась, и в какой-то мере сожалела, что вообще позвонила Томасу, а потом она вспомнила Сэма и заплакала, ведь ее муж был таким надежным человеком. Не только римляне канонизируют кого попало. Если бы пару лет назад Виктория могла заглянуть в будущее и услышать, что она будет думать и говорить о Сэме после смерти, она бы не поверила.

Все это, каждый внезапный поворот, обсуждалось с Бесси, как правило, в темноте спальни Виктории. У Бесси – в бывшей квартире Филлис – стало просто невыносимо. Мальчишки, уже шестнадцатилетние юноши, совсем от рук отбились. Мать едва-едва удерживала их в узде, а Бесси они вообще не слушались. Квартира принадлежала им столько же, сколько и ей, о чем они постоянно напоминали, но все счета оплачивала она одна. Они воровали машины целиком и на запчасти, зарабатывая на то, что было нужно им. Бывало, что Бесси заставала дома пьяных или обкуренных ребят, квартира превращалась в свинарник. И ей регулярно приходилось за ними убирать. Свою комнату она запирала на замок, чтобы братья с их дружками не взяли ее деньги, но таких замок на двери вряд ли удержал бы. Полицейские знали их шайку и время от времени забирали одного или парочку. «Они в итоге попадут в тюрьму», – сказала Бесси Виктории, а та и спорить не стала. «Тогда, возможно, вся квартира будет моя», – вероятно, думала Бесси, но вслух этого не говорила. После смерти Филлис осталась пустота, постоянно напоминавшая, что некоторые люди в целом представляют собой куда больше, чем сумма их частей. Ее влияние было огромным – и во всем этом доме, и за его пределами. Люди часто приходили сказать Бесси, как много для них сделала ее мать. «Жаль, что она для меня теперь ничего не может сделать», – думала Бесси, но вслух не говорила. Ей хотелось бы позвать жить к себе лаборанта с Ямайки, если бы только ситуация позволяла. Он был благоразумным мужчиной, Филлис бы одобрила – но не имел собственного жилья. Бесси, считай, тоже. Поэтому теперь она снова спала в одной комнате с Викторией.

Бесси посоветовала подруге сделать тест ДНК. Виктория раньше о таком и не слышала. Они вместе начали сочинять письмо к Стэйвни, переписывая его снова и снова, Бесси все казалось надежным и корректным, а Виктории – сухим и недружелюбным. Письмо, которое в конце концов получил Томас, было написано дрожащей рукой заплаканной Виктории, вокруг которой валялись изорванные черновики. Она пошла отправлять его в четыре утра, рискнув пройтись по мрачному району и думая о том, что если ее захотят ограбить, это будут никчемные братья Бесси либо их дружки.

«Дорогой Томас, меня крайне расстраивает мысль, что ты можешь подумать, будто я пытаюсь возложить на тебя и твою семью какие-то обязательства. Я так волнуюсь, что плохо сплю. Я бы предпочла сделать вам с Мэри анализ ДНК, по которому можно судить, ты ли отец ребенка. Пожалуйста, напиши или позвони и скажи, что думаешь. Я не хочу навязываться». Она рвала письмо несколько раз, потому что первое заканчивалось словами «с любовью» – нет, это, разумеется, слишком дерзко. Но потом Виктория вспомнила их лето и подумала: как же тогда написать – «с добрыми пожеланиями»? И она переписывала, то с любовью, то с добрыми пожеланиями, потом, измучившись, написала: «С самыми лучшими пожеланиями», сбегала, отправила письмо и рухнула на кровать.

Получив письмо, Томас тут же позвонил Эдварду и прочел его и ему.

– Ну, что скажешь теперь?

– Хорошо, ты выиграл, но я все равно не зря тебя предупредил.

Джесси тоже прочитала.

– Умница. Мне нравится эта девушка.

– Вам действительно нужен этот идиотский тест?

– Да, сходи. Нельзя расстраивать Эдварда.

Так она стала союзницей своего грешного сына.

– Малышка, девочка, – сказала она. – Наконец-то. И, кажется, такая умненькая.

Итак, они сдали анализы, но еще прежде, чем пришел результат, Томас позвонил Виктории и спросил у нее номер счета в банке. А у нее его не было. Он велел ей немедленно открыть счет, так все будет намного легче. Как выяснилось, под «всем» подразумевались такие-то ежемесячные отчисления на содержание Мэри, «и посмотрим, как пойдет дальше». Платила Джесси, но когда Лайонел узнал обо всем, пообещал тоже вложиться.

Они еще раз собрались на чай, в этот раз уже с Лайонелом. Мэри сказали, что ее познакомят с дедушкой, и она шла уже без страха, вспоминая добрую улыбку Джесси.

Лайонел Стэйвни оказался крупным импозантным мужчиной, в каком-то смысле вроде Джесси – казалось, что она представляет в семье их обоих – и отца, и мать. У него была серебристая грива, цветастая рубашка – тоже как у Джесси. За столом они расположились друг напротив друга, как зеркальное отражение.

Лайонел взял ручку Мэри и сказал:

– Значит, ты и есть малышка Мэри. Очень рад, что мы наконец познакомились. – Он с торжественным видом наклонился и поцеловал крошечную коричневую ручку, а потом подмигнул, и она захихикала. – Какой славный ребенок, – сказал он Виктории. – Поздравляю. Что же ты так долго скрывала от нас это сокровище? – Лайонел распростер объятия, Мэри подошла и уткнулась лицом в рубашку со всеми цветами радуги.

Эта встреча завершилась, но вскоре состоялась еще одна.

– Вот моя сливочная карамелька, мой маленький шоколадный эклерчик, – приветствовал Мэри Лайонел и заметил лицо Виктории – она занервничала, вспомнив милые кулинарные метафоры Сэма. – Если я буду говорить, что съем тебя, – сообщил Лайонел малышке, – воспринимай это лишь как обоснованное выражение моей искренней привязанности.

Когда Виктория с Мэри ушли домой, Эдвард заговорил с отцом:

– Если не понимаешь, почему не следует называть ее шоколадной, то ты отстал от жизни.

– Ох боже, боже мой. Отстал? Ну ладно, пусть будет так.

– Лайонел, – вступила и его бывшая жена, – мне кажется, иногда ты ее немного пугаешь.

– Но ведь ненадолго. Какая она милашка! Такая малышка… Я просто на седьмом небе. А вот если бы у нас с тобой была девочка, мы бы, наверное, не разошлись? – спросил он у Джесси.

– Бог знает, – ответила она, решив, что и на Всемогущего распространяется презумпции невиновности.

– Естественно, нет, – сказал Эдвард, скорее, упирая на то, чего не надо делать в настоящем, чем осуждая сделанное в прошлом.

– Да, да, да, – вставил Томас. – Счастливые семьи.

– Я лишь хочу получить право на свидания. Разве у деда в наши дни не может быть никаких прав?

– Приходи, тебе всегда рады, – сказала бывшая жена. – Но давай не злоупотреблять своей удачей.

Томас позвонил Виктории и попросил разрешения взять Мэри с собой в бассейн. Виктория сказала, что малышка не умеет плавать, а Томас пообещал, что научит.

Затем последовал зоопарк, планетарий, поездка на лодке по реке в Гринвич.

А Виктория думала: «У меня двое детей, как же Диксон?» Так несправедливо. Да, сын еще крошка, ему всего три, но он понимал, что сестру балуют больше, чем его.

Джесси как-то сказала, что если детей двое, неправильно давать одному больше, чем другому.

– Даже и не думай об этом, мама, – сразу же отреагировал Эдвард.

– Может, иногда нам стоит брать и его вместе с Мэри?

– Нет, одной хватит. Извини, но есть же какие-то пределы!

Мэри пошла в первый класс, там ей было плохо. Виктория вспомнила, как страдала и сама, хотя она нашла для себя выход – быть тихой, держаться от греха подальше, и – если уж говорить начистоту – подхалимничать перед старшими мальчишками и девчонками. Она велела и Мэри делать то же самое, а сама переживала, поскольку знала, что дочка плачет по ночам.

Она все недоумевала, как Стэйвни могли по собственной воле отдать своих драгоценных сыновей в эту ужасную школу, где все были так жестоки друг к другу. Виктория искренне верила, что в хорошей школе, куда ходят богатые дети, ничего подобного нет. В своих самых сокровенных мечтах, которыми она не делилась даже с Бесси, Виктория уповала на то, что Стэйвни отправят Мэри в привилегированную школу, где она сможет учиться и потом стать кем-нибудь значительным.

Через некоторое время позвонила Джесси и спросила: не захочет ли Мэри сходить в театр на дневной сеанс? Виктории снова вспомнились «Отверженные», она сказала, что Мэри будет просто счастлива. Виктория отвела дочь в дом Стэйвни, и Джесси с Мэри поехали оттуда на такси, которое должно было привезти малышку обратно в муниципальный район. Мэри восторженно бормотала что-то бессвязное. Виктория так и не смогла понять, на каком спектакле побывала дочь. Но когда ее занесло в этот другой мир, дом Стэйвни, в очередной раз, Мэри спросила у Томаса: нельзя ли снова пойти в «Дневной Семанс»? «Куда?» Оказалось, что она подумала, будто «Семанс» – это название театра. Джесси снова взяла ее «на дневной семанс», а вскоре они пошли в зоопарк с Эдвардом, его женой и их трехлетним малышом. Потом Мэри выпросила еще один поход в театр, на спектакль, где играл Лайонел. Вернувшись, она объявила, что дедушка очень смешной, но все равно ей нравится. «И он меня любит, мам», – сказала она Виктории по секрету.

Всякий раз при упоминании деда вся эта болезненная тема, про дедов, всплывала в голове у Виктории. Она вспоминала, что и у нее тоже должен был быть дед, но он попросту исчез. Она таковым считала дедушку Филлис, он, этот старик с вонючим мочесборником, был собирательным образом предка. Но Лайонел Стэйвни действительно был дедом ее малышки – с этим уж не поспоришь, – и когда Мэри заявила, что «она сказала мне, раз уж я ее внучка, я должна звать ее бабушкой», у Виктории земля под ногами задрожала. Когда она призналась в этом Бесси, подруга ответила разумным вопросом: «А ты чего ожидала, когда открылась им?»

Да, чего ожидала Виктория? Да ничего подобного. Столь полное признание Мэри было… Это было слишком! Бесси назвала ее неблагодарной, напомнила, что дареному коню в зубы не смотрят… Виктория наконец сформулировала свою мысль:

– Я не думала, что они так обрадуются черной внучке.

– Она не черная, она больше как карамелька. Будь она цветом как я, они бы так не радовались.

Приблизительно через год после первого звонка Томасу пришло письмо от Джесси, в котором говорилось, что они снимают на один летний месяц дом в Дорсете, там будет много гостей проездом. Не отпустит ли Виктория и Мэри вместе с ними? Саманта, дочь Эдварда, будет жить там весь месяц. Саму Викторию не звали, она понимала, что это из-за Диксона. Мэри была сладкой и милой, послушной и общительной, но Диксон, которому скоро уже исполнится четыре, совсем другой.

Цвет кожи – нет, на это нельзя было не обратить внимания. Виктории можно было простить ее мнение, что Стэйвни, кроме, конечно же, Томаса, не понимают, что он может быть решающим фактором, зачастую довольно упрямым, и считают, что прошлое – хоть и достойное сожаления – теперь уже не влияет на отношения между людьми.

Диксон был черным, как вакса, как клавиши пианино. Еще много поколений назад гены его семейного древа приспособили его к жизни под солнцем африканских тропиков. Диксон легко потел. Иногда пот капал с него, как слюна с языка перегревшегося пса. Он рычал и дрался; в группе он доставлял много неприятностей няне, буянил, доводил других детей до слез. Мэри очаровывала его и могла успокоить, но это не удавалось никому другому, в особенности самой Виктории, которая зачастую после очередного скандала Диксона с покусами плакала от усталости. Бесси его обожала, звала его своим адским чертенком, своим ангелком из ада, и иногда мальчишка сидел у нее на руках, но нечасто. К этому времени Диксон уже знал, что он слишком буйный, невозможный, что от него у всех болит голова, но от этого он стал только хуже, ужаснее, поскольку научился бросать вызов: «Это почему я невозможный?! Почему от меня болит голова? Почемупочемупочему? Нет, я не такой, не такой», – и колотил при этом руками и ногами, а потом с рыданиями падал на пол.

Так что мало какая семья, черная или белая, обрадовалась бы такому гостю. Стэйвни его практически не видели. Похоже, они спрашивали у Мэри, хочет ли она взять с собой и Диксона, но она отвечала, серьезно и со всей своей ответственностью, что Диксон со всеми переругается, а Саманту поцарапает и покусает. «Я сказала ей, Джесси, что это у него пройдет с возрастом», – сообщила Мэри Виктории. Виктория процитировала дочь Бесси. «Не переживай, Виктория. Это у него пройдет с возрастом».

Но сейчас ситуация была совершенно иная. Одно дело сходить куда-нибудь – в театр, попить чаю, – но увезти ее на месяц, без матери – они хотят забрать ребенка на целый месяц? Да, хотят. Мать, настоящий политик, каким она и должна быть (а еще экономистом), сказала, что Мэри приглашают ради Саманты. Девочка хорошо ладила с малышами. И няня об этом часто говорила. Виктория подумала – не без досады, – что Мэри будет нянькой Саманте. Обижалась Виктория несправедливо, и она это понимала. Мэри любила Саманту. Необоснованная обида, готовая превратиться в подозрение, поднялась так близко к поверхности, что показалась Виктории опасной – и она ее задавила. Разве не такой жизни она хотела для дочери? Малышке очень повезло, Виктория должна быть благодарна судьбе за такое благословение Господне. Так это называла Бесси, которая увлеклась религией. «Виктория, это благословение Господне. Эта семья – это Бог благословил Мэри».

Встал вопрос с одеждой. Саманту одевали иначе, и Мэри точно знала, что ей нужно. Викторию повели в магазин, повела ее маленькая дочь, и показывала, что покупать. Значит, в этом ходила Саманта? Модные одежки великолепных оттенков – и все такое дорогое. Но в банк пришли деньги на то, чтобы одеть Мэри, их перечислил Томас, и теперь Виктория была обязана их потратить.

Она думала о том, что Стэйвни отвоевывают у нее дочь. Ей удавалось размышлять об этом, не теряя спокойствия духа. Она не верила, что Мэри начнет презирать собственную мать: Виктория полагалась на доброе сердце своего ребенка. Она порой удивлялась, как бывает и со многими матерями: как так получилось, что из одного и того же чрева появились два столь разных ребенка? Ангелочек – как называла Мэри нянька – и дьяволенок. «Не переживай, – говорила Бесси. – Они оба изменятся с возрастом». Виктория заметила, что думает о своей дочке так же, как о ней самой думала раньше Филлис. Ужасные опасности, поджидающие девочек… Ловушки, западни, дьявольские приманки, на которые девушки попадаются, ведомые своими лучшими побуждениями… Бесси только недавно сделала аборт. Она мечтала о ребенке, но хотела растить его с отцом, и хотя формально квартира у нее была, домашнего очага не было.

Мэри уехала со Стэйвни в диком восторге. Она почти каждый день звонила матери, поскольку Виктория на этом настояла, и все время твердила, что «тут так здорово, мам, так здорово». А потом и саму Викторию пригласили на выходные. Она пристроила Диксона няне, села на поезд, дорога длилась два часа, и приехала в зеленую английскую пастораль. Раньше Виктория практически не выезжала из Лондона. Ей казалось, что она тонет в зелени, в мокрой зелени: только что прошел дождь.

Она вышла на платформу с новым чемоданом в руке – Виктория взяла с собой свою самую лучшую одежду – и стояла – ждала появления Лайонела, который принес на плечах Мэри. Малышка соскользнула вниз, чтобы поцеловаться с Викторией, и они пошли, держась все втроем за руки, к старой машине. У Лайонела в гриве запутался листок, а новые ярко-фиолетовые брючки Виктории были заляпаны грязью. Она пополнела и светилась от счастья.

Виктория села вперед рядом с Лайонелом, а Мэри – к ней на коленки. От ребенка пахло мылом и шоколадом. Лайонел вел шутливую беседу с девочкой, напевал ей детские стишки, обрывками говорил о чем-то, чего Виктория не знала, Мэри хихикала, она сидела у матери на коленках, но смотрела этому огромному мужчине в рот, из которого слова лились, как заклинания. «Непослушная Мэри послушные волосы завязала в пучок, а напротив нее уселся ужасный страшный паучок…» – «Нет, не так, не так, – верещала девочка. – Ты все спутал». – «Но Мэри хвостатая вовсе не струсила, а съела его с лучком и капустою». – «Я не хвостатая, не хвостатая», – возражала она, чуть не задыхаясь от смеха.

«Мэри, блестящая, как шелка, напилась молока, не оставив ничего для мангуста своего, а потом она…»

Он все сочинял и сочинял, а Мэри корчилась от смеха на руках у матери, которая с нетерпением ожидала, когда же все это кончится. Они быстро мчались по проселочным дорожкам, над которыми арками росли деревья с густой зеленой листвой и орошали машину пойманными каплями дождя. Виктории казалось, что она задыхается. Скоро, скоро они уже доедут, она ждала, что это будет нечто вроде того дворца, в котором Стэйвни жили в городе, но машина остановилась у маленького домика, стоявшего в отдалении от остальных среди деревьев, в буйных зарослях сада, одно большое дерево нависло над газоном. На траве их ждали стол и стулья. Домишко показался Виктории неприятным, недостойным такой семьи, как Стэйвни. Зачем они сюда приехали?! Но Мэри уже вышла из машины и тянула маму за руку. Казалось, что тут никого нет.

Виктория хотела лишь прилечь. Лайонел велел ей устраиваться: через полчаса будут пить чай. Мэри затащила Викторию вверх по крошечной скользкой лестнице в темную комнатушку с мозаикой окошек, которые пропускали лишь скудный свет. Там стояла большая высокая кровать с белым покрывалом, Мэри уже прыгала на ней. «Ой, какая красивая кровать».