Текст книги "Появление Сесса"

Автор книги: Дорин Тови

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Тут на него посыпались обычные вопросы: так как же ему удалось спастись? Гнались ли за ним медведи? Что бы он сделал, вывороти они дерево? И тут в сумраке снаружи затрещали ветки. С быстротой молнии лектор метнулся к двери, а затем к плите и схватил полено. Никто за ним не последовал: все решили, что на запах кофе явился медведь, и кому, как не сотруднику парка, знать, как с ним разделаться.

– Пшел! Пшел отсюда! – завопил он и швырнул полено в темноту. Вновь раздался треск веток, удаляясь в сторону леса, и все вздохнули с облегчением. Все, кроме нас, потому что лектор вернулся и объяснил, что это опять был этот проклятый лось. Мы с Чарльзом, как ни старались, еще не видели ни одного лося.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

А когда мы все-таки увидели лося, то совершенно случайно и до того близко, что задним числом я поражаюсь, до чего мы рисковали, фотографируя его как безумные, но хотя бы у нас есть доказательства, что это действительно произошло.

Мы уже видели вапити, чернохвостых оленей и толсторогов, мы видели столько барибалов, что потеряли им счет, и еще мы видели беркута, которого Чарльз углядел в бинокль на скале над озером Эмеролд. А кроме того, в чаянии лося мы часами поджидали у лизунцов, отдавали себя на съедение комарам у болотистых оконечностей озер, прятались за стволами в тех уголках леса, где они паслись (так, во всяком случае, нас заверяли), но так и не сумели увидеть хотя бы одного.

А впрочем, я не думала, что в этой встрече может быть что-то особенное. Судя по фотографиям, лось был попросту крупным, неуклюже сложенным оленем. Безобразно карикатурный из-за огромного носа, смахивающего на футбольный мяч. И настолько плодовитый, если верить книгам, что в этих краях число лосей почти не уступало числу рогатого скота. И только потому, что нам не удавалось его увидеть, встреча с ним обрела такую важность. Но когда она все-таки произошла…

К этому времени мы уже порядочно попутешествовали. Побывали в Британской Колумбии, пересекли Великий водораздел, перебрались через реку Кикинг-Хорс и прошли пешком по следам истории по железнодорожным путям вниз по каменистым склонам Биг-Хилла. Сколько раз мы пели «Сорвался поезд под уклон, и он гудел, и он гудел» и даже ни на секунду не задумывались, что это действительно произошло с реальным поездом на крутом склоне в Британской Колумбии, и нам в голову не приходило, что в один прекрасный день мы окажемся на месте этого происшествия и увидим внизу опрокинувшийся паровоз. Во всяком случае, один из паровозов. Видимо, случалось это не так уж редко.

В восьмидесятых годах прошлого века, когда строилась Канадская Тихоокеанская железная дорога через всю Канаду, инженеры обнаружили в обрывах перевала Кикинг-Хорс залежи цинковой руды, необходимой для производства латуни, и там быстро вырос большой рудничный поселок. И вместе с железнодорожными рабочими в поселке по соседству рудокопы образовали одно из тех буйных сообществ, форпостов цивилизации, которые описаны в стольких романах, – мирок бесшабашных молодчиков, тративших свои заработки на выпивку и азартные игры. Мирок, где не было места женщинам.

Человеческая жизнь ценилась так дешево, что они играли даже на нее. Они бились об заклад, заложил ли человек, бросивший работу на прошлой неделе, последнюю динамитную шашку в забое или нет. А если да, забьет ли тот, кто занял его место, костыль в нее или нет. Сумеет ли машинист остановить поезд на спуске, если он сорвется с тормозов. А сами машинисты заключали пари, какое расстояние они сумеют преодолеть вверх по склону, не подбрасывая топлива.

Теперь внутрь горы пробит спиральный туннель, но прежде Биг-Хилл был одним из самых опасных перегонов на Западе. Таким крутым, что от главного пути ответвлялись три запасных, чтобы в случае необходимости машинисту было куда свернуть. Если поезд начинал катиться вниз слишком быстро и единственный ручной тормоз не срабатывал, машинист пытался воспользоваться такой веткой у стрелок, где стрелочник дежурил круглые сутки. Если он определял, что поезд спускается нормально, то переключал стрелку, если же нет, он оставлял ее в открытом положении и машинист сворачивал на ветку. Но если поезд успевал развить слишком большую скорость, это помогало мало – паровоз несся по ней так, что сходил с рельсов. Но, как объяснил нам местный историк, «они не загромождали главный путь».

Он же показал нам под откосом среди бурьяна проржавевший паровоз, так и не лишившийся старомодной высокой трубы и остатков деревянной решетки скотосбрасывателя. И, он же показал нам чуть дальше внушительную скалу, расколовшуюся пополам, когда в нее ударился другой сошедший с рельсов паровоз, – на ней еще видны пятна копоти и масла. И он же рассказал нам историю, которая не была переложена в песню, – историю о машинисте, который повел свой паровоз вверх по склону, заключив самое дерзкое пари из всех.

Поспорив, что он одолеет подъем без остановки (до тех пор пределом была половина склона), он развел пары, завинтил предохранительные клапаны – хотя нормально, чем сильнее поднималось давление в котле, тем шире их открывали, – заключил еще пару пари и повел паровоз на подъем.

– И как высоко он поднялся? – спросила я.

– Куда выше, чем рассчитывал, – был ответ. – На полпути чертов котел взорвался. И найти удалось только его золотые часы, и то в трех милях отсюда.

Естественно, все это происходило до того, как через Скалистые горы было открыто движение пассажирских поездов, – еще в те дни, когда железная дорога только строилась и паровозы были узкоколейными. Тем не менее и позднее на Биг-Хилле произошло несколько катастроф с товарными поездами, нагруженными рудой, и в 1905 году началась постройка спирального туннеля. Закончена она была в 1910 году, и поезда проходят через него за четыре минуты, оповещая об этом свистками, наводящими жуть. Свист поезда, проходящего через перевал Кикинг-Хорс, – один из самых тоскливых звуков, какие можно услышать в Канаде. Чарльз запомнил его еще в шестилетнем возрасте, когда его везли из Нью-Брунсуика в гости к тете в Ванкувер.

Мы записали свистки на пленку, нашли себе на память гладкую круглую палочку известняка – их высверливали для закладки динамита, после чего, полные мыслей о поездах, сорвавшихся с тормозов, о стихах Роберта Сервиса и (это касалось только Чарльза) воспоминаниями о днях, когда ему было шесть лет, мы вновь переехали реку Кикинг-Хорс – Брыкающуюся Лошадь, как ее назвал человек, нанесший ее на карту, в честь лошади, которая сбросила его в воду, – и вернулись в Альберту. И почти сразу же встретились с лосем.

Вот так, без всяких хлопот. «Обязательно остановитесь, если увидите машины у обочины, – предупредил нас сотрудник парка в Джаспере. – Это значит, что кто-то увидел что-то интересное».

И когда мы увидели три машины на обочине шоссе в Банф, Чарльз притормозил, и, пока он маневрировал, чтобы припарковать фургон (фургон ведь был не наш, и Чарльз всегда проявлял крайнюю осторожность), я выскочила, вооружившись фотоаппаратом, и на цыпочках устремилась к деревьям. Не помню, что именно я думала увидеть. Во всяком случае, не медведя – не то люди остались бы в машинах, но машины были пусты. Оленя? Олениху с парочкой пятнистых оленят? В лесах они никого не подпускали к себе близко, но в парках были гораздо менее пугливыми.

Как и огромный лось, который, когда я обогнула вторую ель, оказался на поляне прямо передо мной. Безобразен?! Глянцевитая черная шерсть, высота добрых семнадцать ладоней, изящнейшие задние ноги, как у скаковой лошади… Лось – несравненный красавец! Если бы мы встретились не в парке, лось тут же обратился бы в бегство. Да и в парке они чаще всего убегают. Но у этого, несомненно, достало ума понять, что здесь люди всего лишь смотрят на него, а потому он продолжал ощипывать ветки.

И позволил мне фотографировать себя, не обращая внимания на щелчки фотоаппарата, и переходил с места на место с величавостью монарха леса, каким он и был. Чарльз, благополучно припарковав фургон, подкрался ко мне сзади и шепнул:

– Бога ради, как ты могла подойти так близко! Тебя же предупреждали, что они опасны! – И добавил, глядя на лося, который застыл, словно позируя художнику-анималисту: – Быстрей! Это надо снять. Дай аппарат!

Все получилось отлично. Теперь к лосю между деревьев подкрадывались другие люди – трое или четверо, – держа фотоаппараты на уровне глаз. Нам очень повезло. Чарльз притормозил точно напротив лося, так что я вышла прямо на него, пока остальные крались наискосок. Да, очень повезло, потому что первым крался толстячок с кинокамерой, и едва лось услышал ее жужжание, как с неторопливым достоинством начал удаляться. Толстячок поспешил за ним. Лось продолжал удаляться. Толстячок следовал за ним шагах в шести, увлеченно жужжа кинокамерой.

– Счастье, что лось ручной, – сказал кто-то из опасливых фотографов. – Ух как этот жирняга улепетывал бы!

Только лось ведь вовсе не был ручным, а всего лишь терпеливым. И вскоре ему надоело отступать, он опустил рога и ринулся в атаку. Так что жирняге пришлось-таки броситься наутек. Вижу словно сейчас, как он в рубашке в красную клеточку и шортах мчится между деревьями, а камера и сумка с принадлежностями летят на своих ремнях горизонтально за его плечами. Ну, просто кадр из фильма Мака Сеннета, в котором все друг за другом гоняются. И лось, наклонив голову, нагоняет его.

К счастью для толстячка, лось сохранил хорошее настроение и бежал вполсилы, точно лошадь, отгоняющая надоедливую собачонку. Затем, когда толстячок – и поделом ему! – очутился на древесном суку, лось неторопливо удалился в лес. Величавый черный силуэт слился с деревьями и исчез.

– Жалко, что у нас не было кинокамеры снять, как удирал этот толстяк, – сказала я.

– Черт! – восторженно воскликнул Чарльз. – Какого лося мы увидели!

Потом мы видели их еще несколько. Но всегда вдали – на болоте или на расчистках по берегам озер. Но не такого красавца и не с такого сказочно близкого расстояния. Нам выпал один шанс на миллион.

Как и в случае с росомахой. Однако эта встреча была еще в будущем. А пока наш желто-белый фургон с розовой розой, эмблемой Альберты, на номерах доставил нас лишь с редкими аварийными остановками, когда в жилом помещении у нас за спиной распахивалась дверца какого-нибудь шкафчика и из него вываливались либо сковородки с нижней полки, либо консервы с верхней (единственный недостаток, который нам удалось обнаружить в нашем фургоне: ненадежные задвижки на дверцах)… доставил нас в Банф по берегу красивейшей реки Боу в Калгари, а оттуда на юг по шоссе, заменившем старинную дорогу на Форт-Маклеод, и круто на запад в предгорья Скалистых гор.

Теперь мы оказались в знакомом краю. Вот то самое место, где в прошлый наш приезд мы остановились полюбоваться хребтами при луне и перед нами на дорогу вышел койот. А впереди на пересечении нескольких дорог стояла небольшая белая школа, обшитая тесом… Не на деревенской улице, где вроде бы место школе, а в безмятежном одиночестве на склоне.

На белой деревянной колоколенке все еще висел школьный колокол, теперь хранящий безмолвие, а внутри красовалась большая пузатая печка, которая зимой согревала единственный класс. Сколько детей учили тут уроки – над ручьем с бобровой плотиной! Сколько взрослых чаепитий и молитвенных собраний видели эти стены в дни, когда до ближайшего города можно было добираться только на лошадях! Уже много лет школа стояла пустая, но окрестные жители берегли ее как любимую достопримечательность.

Мы проехали через ручей по деревянному мосту мимо белого столба с указателями, к какому ранчо ведет какая дорога. Кто-то, забавляясь, изрешетил указатели пулями – штришок Дикого Запада. Мы на развилке свернули влево на дорогу к ранчо Юингов. И все ехали, ехали, иногда останавливаясь, когда на рыжем от пыли проселке путь нам преграждали бродящие на воле герефорды – стада нашего друга Шерма Юинга паслись тут повсюду куда хватал глаз. Наконец мы въехали в огромные бревенчатые ворота корраля, за которыми в уютной долине виднелся дом. Клэр Юинг, такая тоненькая в джинсах западного стиля, выбежала навстречу. Казалось, мы вернулись домой.

И не только поэтому. В первый наш приезд мы прожили тут довольно долго, и каждый уголок был нам знаком. Да и местность вокруг походила на нашу. Пологие холмы, словно созданные для верховых прогулок, темный сосновый бор – хотя он, разумеется, был гораздо обширнее нашего, а фоном ему служили снежные вершины Скалистых гор. На ранчо имелись кошки и еще собака Умник – он нас сразу узнал. Не хватает только Аннабели, сказали мы, смеясь. И тут появился Шерм с Чарли, их сыном. Простучали с крыльца высокими каблуками своих западных сапог и сдернули ковбойские шляпы.

– Мы сразу догадались, что это вы, по фургону во дворе, – сказал Шерм. – А потому задержались и кое-кого оседлали. Подумали, может, вам захочется прокатиться перед ужином. Парочка ваших приятелей ждет у дверей.

Да, вот она – Шеба, кобылка с примесью арабских кровей, на которой я ездила два года назад. Все те же бочкообразные бока, которые вогнали бы в стыд чистокровную арабскую кобылу, но она-то спокойно использовала их сполна, когда решала перекосить седло. Сколько миль проехала я, скособочась на этой своевольной кобылке, потому что седло на ней съезжало набок, как туго ни затягивали подпругу. Вверх по склону, вниз по склону – направление выбирала Шеба, а я, вся в поту, сосредоточивалась только на том, как удержаться у нее на спине.

– А теперь у тебя ничего не выйдет, красавица моя, – сообщила я ей, вспоминая свои упражнения на Мио: вверх по крутой Тропе Слэггера, стоя в стременах и раскинув руки, быстрой рысью вниз к конюшням, скрестив руки на груди, сознательно бросив поводья…

Из-под своих темных арабских ресниц Шеба посмотрела на меня точь-в-точь как Аннабель, потом фыркнула и потерлась мордой о Биза, крупного гнедого, привязанного рядом с ней. Я просто услышала: «Ну вот, опять они тут. Так что мы им устроим? Хочешь попробовать первым?»

Во всяком случае, я не нахожу иного объяснения тому, что Биз, который в прошлый наш приезд вел себя так, словно прошел подготовку к Олимпийским играм, а Чарльз был их чемпионом, теперь, едва Чарльз вставил ногу в стремя, вздыбился, замахал передними ногами и начал панически пятиться.

Чарльз впился в него как пиявка и секунды через две перекинул через седло другую ногу. Биз встал на все свои четыре, и Чарльз наклонился потрепать его по шее. Биз вновь взвился и начал пятиться Чарльзом вперед прямо в открытую дверь амбара, а Шеба одобрительно за ним наблюдала. «Вот погоди, когда на меня сядет эта! – просемафорили кончики ее ушей. – Я тоже начну пятиться. Мы будем словно танцевать в балете… А еще это будет похоже на смешные кинокадры, которые прокручивают назад».

Наверное, дошло бы и до этого, но только Чарльз – отличный наездник, и внезапно Биз против воли затрусил вперед, и Шеба, увидев это, позволила мне сесть в седло и последовала за ним. «Так где же мы повеселимся? На холме?» – снова фыркнула она. Я выехала из ворот, как прирожденная наездница. Но как, как мне хотелось бы идти пешком!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Едва Биз покинул двор, он повел себя образцово. Шерм объяснил, что у него последнее время завелась привычка артачиться, когда кто-то садился в седло. Словно спина стала чувствительной. На днях он умудрился сбросить Чарли.

Я исподтишка покосилась на Чарльза. Вот что случается, когда ездишь верхом на Западе. Люди тут считают абсолютно нормальным, что лошадь артачится или кто-нибудь слетает с седла. Выходило, что Чарльз тоже смотрит на это именно так. Он ответил мне сияющей улыбкой, опустив поводья на шею Биза, будто каждый день ездил на вертикальном коне.

Сказать то же обо мне было никак нельзя. Я придержала Шебу и поехала позади Биза и Дьюка, коня Шерма, с твердым намерением удерживать ее в этой позиции. Выходки Биза меня напугали. Только дай Шебе волю… Я прекрасно помнила с прошлого раза, насколько она резва. Пока она оскорбленно брела, понурив голову, ну прямо как Аннабель, когда та тоже была Угнетенной Рабыней. Ее плечи двигались так истомленно! Голова поникла еще ниже. Ей необходимо остановиться на Минутку, сказала она. Годы у нее уже не те, а я ведь совсем-совсем не пушинка.

Я позволила ей отдохнуть. Мы поднимались по крутому склону напротив дома – при таком наклоне выкинуть какую-нибудь штуку она никак не могла. Даже несмотря на то, что мы заметно отстали от Шерма и Чарльза, когда она вновь побрела вперед. Еще парочка передышек – и мы отстали еще больше. Впрочем, тропа была узкой и глубоко вытоптанной с густыми кустами по обе стороны. А впереди маячили могучие крупы Биза и Дьюка, преграждая нам путь, точно бруствер из мешков с песком.

В верхнем конце тропы она вновь остановилась и тихонько повернула морду влево. Видимо, какая-то из ее штучек, подумала я, натягивая поводья. Наверняка где-то тут ответвляется тропа, и она решила свернуть туда. Но нет! Когда я посмотрела туда, куда указывали ее уши, то увидела, что из куста шагах в пятнадцати от нас торчат голова и плечи чернохвостого оленя, внимательно на нас глядящего. Они с Шебой несколько секунд смотрели друг на друга в глубоком безмолвии, а затем Шеба вновь поплелась вверх. «Вот это наблюдательность! – сказали ее уши, теперь обращенные в мою сторону. – Старички-то Биз и Дьюк оленя не заметили!» Да, не заметили и в результате теперь опережали нас на несколько сотен ярдов, неторопливо труся бок о бок, пока их всадники вели оживленный разговор. «Черт, ну и отстали же мы!» – сказала Шеба, внезапно убыстряя шаг. Тропа оставалась узкой, и я не стала ее придерживать. Но она знала эти тропы как свои четыре копыта и рассчитала, что мы нагоним их как раз, где тропа кончается. И мы вылетели на широкую открытую вершину холма, обойдя Биза и Дьюка, точно гоночная машина – два паровых катка. Проносясь мимо, я услышала, как Чарльз сказал:

– Она месяцы мечтала о хорошем галопе.

Но только не о таком, подумала я. Напрямую к границе, и никого, чтобы преградить мне путь. Конечно, Шерм и Чарльз помчались бы мне на выручку, но гордость не позволила мне позвать на помощь. Ведь считалось, что я хорошо езжу верхом!

Мы неслись по вершине холма, переносясь через низкорослые кусты и сусличьи норы. Я ожидала, что вот-вот вылечу из седла, потому что Шеба споткнется и упадет. Но ошиблась. Шеба была ковбойской лошадью и умела избегать таких ловушек. Она знала, что делает. И тут меня осенило: из-за чего я, собственно, волнуюсь? С Мио я ни разу не упала. А если Шеба не споткнется – а это ей, видимо, не угрожало, – так мне следует наслаждаться.

«Сядьте плотнее! Опустите кисти! Работайте поводьями поочередно!» – словно услышала я голос миссис Хатчингс. Я так и сделала. Шеба по-прежнему летела вперед, как выпущенный из рогатки камешек, но я почувствовала, что она мне подчиняется. И начала ее придерживать… очень осторожно… так, чтобы она не повернула головы и не проглядела бы сусличью нору. И она была моя! Мы перешли на ровную размашистую рысь. Я уже могла смотреть вперед, избегать нор. И внезапно все стало великолепным, пьянящим – топот ее копыт по дерну, необъятное канадское небо, окружающие холмы, ощущение безграничности…

– Нравится? – спросил Шерм, когда они с Чарльзом нагнали меня.

– Еще как! – ответила я, потрепав мою верную лошадь по шее. – Она же такая умница.

Правда, она таки сумела расслабить подпругу, и как Шерм ее ни подтягивал, толку не было. Спускаясь по крутому склону в долину, она вновь ее расслабила, и я вместе с седлом сползла набок. Шеба не преминула воспользоваться этим и снова рванулась вперед, видимо намереваясь проскочить мимо остальных. А ей казалось, что мне нравится скакать впереди всех, пожаловалась она, когда я натянула поводья. Просто ей хотелось показать мне, как быстро она умеет бежать вниз.

Я верю ей на слово, ответила я, задерживая ее позади Биза и Дьюка и вновь утыкая ее морду в их хвосты. Я поскачу на ней куда угодно, пока местность будет оставаться относительно ровной, но только не в седле, перекошенном по правому борту на сорок градусов, и не вниз по крутизнам Маттергорна.

Два счастливых дня мы вновь упоенно катались верхом по холмам, пока фургон отдыхал во дворе ранчо, но нам надо было продолжать путь, чтобы увидеть этих гризли. С сожалением мы простились с Юингами, обещали Бизу и Шебе непременно вернуться еще раз и покатили в соседнюю долину. На ранчо «Бокс X» там жила еще одна наша хорошая знакомая – Бейб Бертон. По ее земле струится ручей, в котором плещется форель. И в нескольких местах его перегораживают бобровые плотины. Но мы не собирались ни удить, ни наблюдать жизнь бобров, как в прошлый раз. Мы направлялись в Уотертон, и она собиралась поехать с нами. То есть до своей хижины в двух милях от границы Уотертонского парка, где мы наконец-то окажемся в краю гризли.

Когда мы собрались отправиться в сорокамильную поездку от «Бокс X» до хижины, Бейб уложила в свой грузовичок охотничье ружье. Но не из опасливости. Лесную глушь и ее четвероногих и других обитателей она знала, как никто. Но всегда могла возникнуть ситуация, когда ружье оказалось бы необходимым. Безусловно, она чувствовала бы себя куда уверенней, будь оно при ней в тот раз, когда она оказалась между медведицей-гризли и медвежатами.

Годы и годы гризли вокруг Ярроу-Крика слыли исключительно свирепыми – в результате, как считалось, того, что произошло в шестидесятых годах прошлого века. На стойбище тамошних индейцев вспыхнула эпидемия оспы, которую индейцы переносят очень плохо – порой вымирали целые поселки. И пока они лежали в своих типи на берегу речки, не в силах хоронить умерших, на стойбище явились привлеченные их запахом гризли. Сначала они пожирали мертвецов, а потом принялись вытаскивать из типи живых – настолько ослабевших, что у них не осталось сил сопротивляться. Лишь немногим удалось ускользнуть. И на каньон Ярроу было наложено табу. С тех пор туда не заглядывал ни один индеец, а когда сорок с лишним лет спустя отец Бейб решил построить там хижину, индейцы старательно его отговаривали. Там полно призраков, говорили они.,

Как, видимо, и гризли. До сих пор они там на редкость многочисленны, и считается, что они видят в людях законную добычу. Считается, что они приобрели вкус к человечине и, сохраняя память об отсутствии сопротивления в типи, утратили страх перед человеком. Возможно, что и так. Гризли живут до сорока лет, и медвежата могли воспринимать от матерей это отсутствие страха. Однако постепенно эта особенность сошла на нет, и история ее возникновения забылась. Теперь в районе Ярроу о ней редко кто вспоминает. Кроме случаев вроде того, когда Бейб оказалась между медведицей и медвежатами.

У одного из ее соседей долго болела корова. Хозяин пичкал ее всякими снадобьями, а когда корова все-таки сдохла (ярдах в двухстах от пограничной изгороди Бейб, так что труп был виден из ее окна), он не потрудился убрать тушу, так как она ни на что не годилась.

Ну и, конечно, явились гризли – крупный самец, другой поменьше и медведица с двумя полувзрослыми медвежатами. Кормились они неизменно в этом порядке. Горе тому медведю, который попытается опередить того, кто больше и сильнее его. При нормальных обстоятельствах, сказала Бейб, они уничтожили бы тушу в один присест, но, по-видимому, мясо сильно отдавало лекарствами. Во всяком случае, они проглатывали кусок-другой и уходили. Продолжалось это около трех недель. Затем самцы ушли, так как от туши уже мало что осталось, однако медведица все еще приводила медвежат, чтобы они могли играть с костями в нападение и учиться дракам.

Бейб за свою жизнь наблюдала поведение многих медведей, но такого случая ей никогда больше но выпадало. Медвежатам, рассказывала она, было года два, и они словно бы постоянно затевали драки. Мать некоторое время терпела, а затем начинала раздражаться и награждала их оплеухами, да такими сильными, что они еле удерживались на ногах, удирали в куаы и плакали там, словно дети. Затем вылезали, бодро бежали за мамкой, явно решив начать новую жизнь, – пока не забывались и не затевали новую ссору, после чего опять получали оплеухи. Они ей явно надоели. Подошло время им начать самостоятельную жизнь, а ей вновь спариться, о чем, пока при ней оставались медвежата, и думать было нечего: медведь убил бы их. Но они упрямо шли за ней, и, конечно, она стала бы защищать их ценой жизни. Она просто хотела, чтобы они стали самостоятельными, перестали вечно ссориться и допекать ее.

Все это время Бейб вела обычную жизнь. Даже когда пять медведей регулярно навещали тушу у самой ее изгороди, она уезжала на грузовичке, ходила за дровами, приносила зелень с огорода. По ее словам, она их не интересовала. Вероятно, они привыкли видеть ее у хижины и не считали опасной. Единственное, за чем она следила, выходя наружу, – с медведицей ли медвежата.

А потом пришел день, когда она пропалывала грядки на самом берегу ручья, полагая, что медведи вообще не пришли, и вдруг услышала плач медвежат, подняла голову – и увидела их на откосе справа от себя… Они будто одержимые звали мамку, и та, к ужасу Бейб, появилась на том берегу ручья, слева от нее. Бейб решила, что ей пришел конец. Но тут медведица посмотрела на нее, посмотрела через ее голову на медвежат… и неторопливо удалилась в лес, предоставив их самим себе. Она, видимо, понимала, что Бейб ничего плохого им не сделает, а если попробует их украсть (именно этого как будто постоянно опасаются все медведицы-матери), то и на здоровье! Ей они до того надоели, что Бейб может присвоить их, если ей так уж это приспичило.

В другой раз у ручья Бейб довелось увидеть украденного медвежонка. По-видимому, материнский инстинкт у медведиц крайне силен, и, хотя у них есть свои медвежата, они готовы забрать чужого медвежонка, если представится случай, – даже подраться с его матерью, лишь бы отнять его. К несчастью, тут действие инстинкта прекращается. С украденными медвежатами они обходятся много хуже, чем с собственными, и ведут себя с ними как мачеха с Золушкой. Украденного медвежонка, сказала Бейб, всегда можно узнать, такой у него заморенный вид по сравнению с родными отпрысками медведицы.

А потому, когда однажды по каньону проследовала процессия из медведицы-гризли, двух крепких веселых медвежат и третьего, который плелся позади и все время норовил отстать, Бейб сразу поняла, что третий похищен. Такой у него был растрепанный вид… Да и эти его попытки потеряться… Вероятно, его родная мать все еще шла следом за ними. Но его новая мамаша время от времени возвращалась к нему, грозно ворча, и награждала его оплеухой, чтобы он поторопился. И медвежонок бежал вперед, плача еще громче.

Она ему помогла бы, сказала Бейб, будь у нее хоть малейшая возможность. Она наблюдала за ними с верхней тропы. Но закричи она или швырни камень, медведица ринулась бы на нее, ведь медвежата были еще совсем маленькими. А потому процессия удалилась. Спустилась в узкий овражек с очень крутыми сторонами, выбралась из него… Близнецы бодро вылезли следом за матерью, но третий, очевидно, решил, что в овражке очень удобно потеряться, и снова замешкался. Но, увы, ни малейших шансов у него не было. Медведица тут же вернулась и, стоя на краю, объяснила, что с ним произойдет, если он не поторопится. И он явно решил послушаться, но, не последовав сразу за остальными, теперь не знал, как выбраться из овражка. Он запаниковал, рассказывала Бейб, карабкался, срывался, но, подгоняемый ужасом, наконец все-таки перевалил через край. Медведица шлепнула его, он помчался по тропе, она, порыкивая, следовала за ним. И тут они исчезли из вида. Бейб сказала, что минуту спустя услышала треск в лесу, и с надеждой подумала, что его родная мать все еще держится поблизости от них.

Такой поразительный случай! Но Бейб всю жизнь провела в Скалистых горах и навидалась всякого. Как-то раз, ведя наблюдение за птицами, она наткнулась на огромную дыру под скалой… и тут же поспешно ретировалась, сообразив, что это – медвежья берлога и медведь благоустраивал ее совсем недавно. А как-то раз – она вспоминала о них с большой нежностью – ей довелось приглядывать за парой медвежат-гризли.

Случилось это еще в те дни, когда был жив ее муж и они работали проводниками геологической партии. Медведь повадился таскать мясо из кухонной палатки прямо позади их палатки, и ее муж, услышав ночью шорохи, приподнял задний клапан и – увидел прямо перед собой огромную лапу, вооруженную стальными когтями. И он застрелил медведя (тот ведь приходил каждую ночь и мог стать очень опасен), лишь потом обнаружив, что это была медведица. Причем с медвежатами, как стало ясно, когда утром они услышали жалобный плач на склоне за их лагерем. Видимо, она оставила их в кустах, когда отправилась на грабеж, и они все еще ждали ее там. Испуганно звали, чтобы она вернулась из лагеря – они знали, что она ушла туда, но не осмеливались выйти из убежища, где она их оставила, – ведь медвежат приучают к беспрекословному послушанию.

Они отнесли им туда еды, сказала Бейб. И ужасно переживали, что убили их мать. Но в ту минуту они думали только об опасности. Медвежата съели предложенное угощение, а несколько дней спустя решились навестить лагерь. Понимая, что они страдают не только от голода, но и от одиночества, она принялась опекать их. Каждый вечер они уходили, и после недельных поисков она узнала, где они ночуют. На каменной осыпи под соснами – несомненно там, где в последний раз спали под материнским боком. Но днем они неуклюжей рысцой спускались в лагерь – толстенький самец и маленькая самочка. Первый был – душа нараспашку, вечно что-нибудь исследовал, но его сестренка выглядела пугливой и постоянно тревожилась за него. «Рофф!» – звала она. «Рофф, рофф!» – когда ей казалось, что он ведет себя не так, как следует, – сдергивает одеяла и полотенца с веревок или всовывает морду в палатку. А потому они начали называть его Рольфом, и он откликался! Но девочке они так никакого имени не дали.

Лошади постоянно с любопытством их обнюхивали, хотя обычно, почуяв медведя, встают на дыбы и пронзительно ржут. Однако медвежата, видимо, пропахли лагерными запахами. Как-то раз, рассказывала Бейб, она забыла свое мыло на камне у ручья, и в мгновение ока им завладел Рольф. Она услышала веселое бурчание, оглянулась и увидела, что Рольф зажал мыло в лапах и катается по земле, прижимая его к груди, – верный признак, что он блаженствует. И тут подошли два мула и принялись его обнюхивать. Она так и не узнала, какая судьба ожидала бы мыло, – Рольф обронил его и пустился наутек.