Текст книги "Белоснежка"

Автор книги: Дональд Бартельми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

ЧТО БЕЛОСНЕЖКА ПОМНИТ:

ОХОТНИК

ЛЕС

КУРЯЩИЙСЯ НОЖ

– Я когда-то была прекрасна, – сказала Джейн. – Прекраснее всех. Мужчины стекались со всей округи, просто чтобы оказаться во власти моих чар. Но дни эти минули. Лучшие мои дни. Теперь я культивирую в себе злобность. Это культивированная злобность, нимало не похожая на бледную природную злобность, известную нам по тому времени, когда мир был молод. Я все больше похожу на ведьму, пока тусклые дни неосязаемо перетекают один в другой, и пахнущие кошками месяцы погружаются в мою память, как в омут, трясину или слизь. Но у меня остается злобность. Ее у меня не отнимешь. Я даже изобрела новые разновидности злобности, неизвестные человеку прежде. Если бы не то обстоятельство, что я сплю с Хого де Бержераком, я была бы совершенным воплощением безграничной злобности. Но меня эта безнадежная любовь спасает, она еще удерживает меня в человеческом континууме. Даже Хого, как мне кажется, очарован в первую очередь моей злобностью, этим искусным хитросплетением вкрадчиво-ядовитых проростков. Он блаженствует в моем поле потенциальных страданий. Я, пожалуй, просто посижу на террасе, на этих качелях, мягко покачиваясь в сырости туманного утра и вспоминая «лучшие дни». Затем, в десять – чашка чая в китайском ресторане. Затем снова на качели, к воспоминаниям о «лучших днях». Да, это будет весьма приятный способ убить время до полудня.

Ha фильме ужасов Хьюберт кладет руку Белоснежке на колени. Робкий, застенчивый жест. Она не стряхивает его руку: пусть лежит, где лежит. Там тепло, там вульва. А еще мы прихватили термос игристого «мартини-гибсона», чтобы поддерживать по возможности хорошее настроение. Хьюберт вспомнил форель в миндале, которой кормили в тот день, когда Кевину пошла масть. Крайне вкусная была эта форель. А еще Хьюберт вспомнил разговор, когда он сказал, что Бог – жестокий, а кто-то другой сказал – смутный, и они стащили лошадь с дороги, а затем смотрели польское кино. Но эта картина была лучше той, учитывая, что та картина дублированная, а не прямо на чистом польском. Белоснежка взбудоражена. Она беспокоится за свою так называемую «репутацию». Что люди подумают, как мы допустили, чтобы о ней судачили на всех углах, нельзя, чтобы люди нас видели enfamille,[6]6
  Всей семьей, в семейном кругу (фр.).


[Закрыть]никто не поверит, что она просто экономка, и т. д., и т. д. Эти тревоги смехотворны. Никому и дела нет. Когда ей сообщают, что наша тесная компания не вызвала у соседей никакого особого интереса, Белоснежка крайне разочарована. Она куксится в своей комнате, читая Тейяра де Шардена и предаваясь размышлениям. «Мое страдание достаточно доподлинно, однако в нем есть что-то от низкокачественного бетонного блока. Эти семеро в сумме равняются не более чем двум настоящим мужчинам, каких мы знаем из кинофильмов и из детства, когда по земле еще ходили великаны. Хотя вполне возможно, на земном шаре полуправд и не осталось никаких настоящих мужчин – хоть шаром покати. Это будет весьма прискорбно. Только и останется, что утешать себя утонченной фальшью цветных кинофильмов о несчастной любви, снятых во Франции под музыку Моцарта. Это будет затруднительно».

Невзгоды и сетования Белоснежки:

– Что я им, ломовая лошадь? Я устала быть ломохозяйкой.

МНОГОУВАЖАЕМЫЙ МИСТЕР КВИСТГОР!

Хоть вы меня и не знаете, меня зовут Джейн. Я выхватила вашу фамилию из телефонного справочника в попытке запутать вас в свои заботы. Мне представляется, что все мы сейчас страдаем от недостатка взаимосвязей. Это мнение разделяют очень многие – настолько многие, что оно вполне может быть ошибочным. Вполне может быть, что мы пересвязаны. Но я исхожу из первоначального своего предположения, что мы недосвязаны, и потому бросаю вам эти строчки, а уж схватитесь вы за них, как за спасательный леер, или нет, дело ваше. Только мне сильно сдается, что в последнем случае вы сильно поплатитесь за свое высокомерие. Это не более, чем мое личное мнение. Не обеспеченное поддержкой полиции. Я бессильна, мистер Квистгор, наказать вас за нравственную глухоту и черствость. В нашем обществе за такие вещи не наказывают. Пока не наказывают. Но ближе к делу. Ваше, мистер Квистгор, пространство дискурса и мое – не тождественны. Вполне возможно, что вы не осознавали этого прежде, но факт остается фактом. Мы существуем в разных пространствах дискурса. Вполне возможно, что до получения этого письма пространство дискурса, в котором вы, мистер Квистгор, вяло слонялись, казалось вам вполне адекватным и удовлетворительным. Возможно, вы никогда не задумывались о существовании других, отличных от вашего, пространств дискурса, населенных другими дискурсирующими личностями. Вы могли в простоте воспринимать свое п. д. как универсум, всклянь заполненный дискурсом, т. е. как непустой пленум. Возможно, вы считали, что достаточно и того, что есть. Подобные вам люди так часто делают. Можно, конечно, и так, если вы стремитесь к тупой самодовольной самоудовлетворенности. Однако реку я вам, мистер Квистгор, что даже ваш пленум может протекать. Даже в пленум, cher maitre,[7]7
  Зд. – уважаемый мэтр (фр.).


[Закрыть]можно проникнуть снаружи. Может случиться, что в ваш пленум хлынет новое, сменив собой старое, то, что было в нем прежде. Нет человека, мистер Квистгор, чей пленум был бы непроницаем для шила Божьего промысла. Подумайте, к примеру, в какой ситуации находитесь вы сейчас. Ваш дом расположен на Ясной улице, вы сидите там в компании своего хорошего песика (что не вызывает сомнений), а также симпатичной жены и загорелых сыновей (что вполне возможно), и я вполне допускаю, что во дворе у вас стоит «плимут фьюри» цвета «темный металлик», и вы обмениваетесь в семейном кругу мнениями, стоит Национальной ложе покровителей сельского хозяйства строить новый молельный дом или нет, нужно детям становиться томистами или нет, надо насосу больше смазки или нет. Уютная американская сценка. Однако я, Джейн Виллъер де Лильадам, имею в своем распоряжении ваш, мистер Квистгор, телефонный номер. Подумайте, что это значит. Это значит, что я могу в любой момент пронзить ваш пленум телефонным звонком, для чего мне достаточно набрать 989-7777. Вы, мистер Квистгор, совершенно правы, рассматривая такую ситуацию как угрожающую. В тот момент, когда я введу дискурс из моего п. д. в ваше п. д., вашесть вас разбавится. Чем больше я буду вводить, тем больше вы будете разжижаться. Вскоре вы будете председательствовать над пустым пленумом, вернее, чтобы не пользоваться таким противоречивым понятием, над бывшим в смысле вашести пленумом. По сути, вы в моей власти. Я бы предложила вам сменить телефонный номер на тот, что не значится в справочниках.

Искренне ваша,

Джейн

ПОЛ: ДРУГ СЕМЬИ

– Куда бы мне это поставить? – спросил Пол, держа в руках большой сверток. – Это моя новая штука, только сегодня закончил, боюсь, не совсем еще высохла. – Он вытер измазанные эмульсионными красками ладони о штаны. – Я пока поставлю ее сюда, к вашей стенке.

Пол пока поставил новую штуку к нашей стенке. Новая штука – грязное, обширное убожество, исполненное в белых, беловатых и белесых тонах, – стояла у стенки.

– Интересно, – сказали мы.

– Убого, – сказала Белоснежка. – Убого, убого.

– Да, – сказал Пол. – Я думаю, это одна из моих наиубожейших штук.

– Не такая, конечно же, убогая, как вчерашняя, – заметила она, – но, с другой стороны, убожее некоторых других.

– Да, – сказал Пол, – в ней имеется определенное убожество.

– Особенно убого в левом нижнем углу, – сказала она.

– Да, – сказал Пол, – я даже готов вышвырнуть ее на рынок.

– Они становятся все убожее, – сказала она.

– Убожее и убожее, – радостно подхватил Пол. – Опускаясь в неизведанные глубины убожества, где не ступала еще нога человеческого разума.

– Крайне интересно как социальный феномен, – сказала Белоснежка. – В самый разгар того, что известно как абстрактный экспрессионизм или живопись действия и так далее, когда большинство художников объединились в единую школу, ты упорно придерживался образа. Это, как мне кажется – насколько я помню, такую живопись определяли как «живопись четких контуров» – вполне подходящее определение, несмотря даже на то, что многое остается за рамками, и мне кажется крайне любопытным, что в последние несколько лет вновь потоком хлынули работы, выполненные в манере «четких контуров». Не знаю, захочешь ли ты сам прокомментировать это, но лично мне представляется крайне любопытным, что ты, кто всегда был абсолютно уверен в себе и своем образе, являлся одним из самых ранних представителей, едва ли не основателем этой школы, если только можно тут говорить о какой-то школе.

– Я всегда был абсолютно уверен в себе и своем образе, – сказал Пол.

– Утонченное убожество, – проворковала она.

– Обои, – сказал он.

Они поцеловались. Затем мы почапали к кроватке, распевая кроваткину песню э-ге-гей. Там уже лежала в черной виниловой пижаме она.

– Вот Пол – определенно хорошо-вовлеченная личность, – сказала она.

– Да, – сказали мы.

– Держит руку на пульсе, уж этого у него не отнимешь.

– Да, – сказали мы.

– Прекрасный человек.

– Вот что он никогда не расстается с булавой, – сказали мы, – это, пожалуй, перебор.

– Нам повезло, что он живет в нашей стране, – подытожила она.

Потом мы заглянули в Полову берлогу и прихватили пишущую машинку. Потом возникла проблема, кому ее продать. Прекрасная машинка, «Оливетти-22» – машинистки сунули ее к себе под юбки. Потом Джордж захотел что-нибудь напечатать, пока она у них под юбками. Думаю, ему просто хотелось туда залезть, потому что ему нравятся ноги Амелии. Он только то и делает, что на них смотрит, пошлепывает их, сует между ними ладонь.

– Что ты намерен под ними напечатать, Джордж?

– Я подумывал об автоматическом письме – там не очень хорошо видно, потому что плотная шерстяная ткань почти не пропускает света. Я, в общем-то, прилично печатаю вслепую, но когда не видно, мне не думается, и я думаю…

– Но как же мы продадим эту машинку, если ты печатаешь на ней у Амелии под юбками, так что вылезай оттуда. И копирку вытащи – копирка оставляет у нее на ногах черные пятна, а этого ей не надо. Пока не надо.

Когда машинка вышла на свет, все мы дружно схватились за нее руками, потому что она побывала в этом чистом гроте, Половой берлоге, и завтра мы снова туда наведаемся и заберем уже кабину лифта, чтобы он не мог больше спускаться и выходить на улицу, со всеми своими претензиями.

– Да, – сказал Билл, – было время, когда я хотел стать великим. Но звезды не благоприятствовали мне. Я надеялся мощно заявить о себе. Но не было ни ветра, ни рыданий. Я надеялся мощно заявить о себе, а также возопить душешемяще. Но не было рыданий – может, лишь невидимые миру. Возможно, рыдали по вечерам, после ужина, в семейной гостиной, в семейном кругу, каждый рыдал в своем кресле. Некая робость по прежнему липнет к таким вещам. Вы смеялись, сидя в своем кресле, – в фиолетовых фанерных очках, чай со льдом под рукой. Я надеялся внести существенный вклад. Но их лица оставались каменными. Не ошибся ли я, выбрав Бриджпорт? Я надеялся пробудить интенсивное осознание. Я видел улыбки на их лицах. Они бежали, благодушно балагуря, в бакалею за арахисовым маслом, лейкопластырем, эластичными бинтами. Моя перепись слез еще неполна. Зачем я выбрал Бриджпорт, город скрытых значений? В Кале рыдают, не таясь, на перекрестках, под деревьями, в банках. Я хотел предоставить исчерпывающее описание. Но моя лекция не получила признания. Слушатели складывали складные стулья, хотя я все еще говорил. Вы смеялись. Вы сказали, что мне следовало говорить о том, что интересно публике. Я хотел осуществить прорыв. Мое проницательное исследование должно было властно вызвать из глубин памяти всхлипы и стенания, ведь такие вещи имеют значение. Я намеревался инициировать многогранную программу, где были бы слезы и бумажные полотенца. Я неожиданно вошел в комнату, вы рыдали. Вы спрятали от меня что-то под подушку.

«Что у вас под подушкой?» – спросил я.

«Ничего», – ответили вы.

Я сунул руку под подушку. Вы схватили меня за запястье. Будильник взбудоражил. Я поднялся, намереваясь уйти. Мой обзор распространенности рыданий в спальнях профессорско-преподавательского состава Бриджпортского университета безупречен в методологическом аспекте, однако, сказали вы, в нем совсем не чувствуется сочувствия. Вы смеялись, там, в вашей комнате, вытаскивая из-под подушки альбомы с тусклыми, зернистыми фотоснимками, на которых рыдали люди. Rapprochemen[8]8
  Возобновление дружественных отношений, сближение (фр.).


[Закрыть] t – вот чего я добивался, я хотел примирить непримиримые силы. Чем воздается за знание худшего? За знание худшего воздается почетной степенью Бриджпортского университета, солеными слезами в крошечном пузырьке. Мне хотелось завязать плодотворный диалог, однако к кому из оригинальных мыслителей я ни обращался, все они сотрясались от рыданий, находились, говоря фигурально, в плачевном состоянии. Почему повелось у нас скрывать это чувство, способное, признай мы его в открытую, освободить нас? Нет параметров, по которым было бы можно измерить важность этого вопроса. Мой жизнеутверждающий стих был слегка нарочит и мишурен, как вы и предсказывали. Я хотел подтвердить неподтвержденные сообщения, я слушал «Тоскливую Сеть», я слышал рыдания. Я хотел навести разумный порядок, однако те, чьи жизни я думал упорядочить, в назначенный день не пришли. Их разместили совсем в другом месте, они маршировали и контрмаршировали на плацах, арендованных у Полицейской спортивной лиги. Возможно, мне просто не очень везло. Я стремился к далеко идущим переоценкам. Я хотел пойти на прорыв тремя колоннами, но колонны мои заплутали, сбитые с толку шутами и шутихами. Там был сущий ад, в горниле моего честолюбия. И все это потому, сказали вы, что я прочитал не ту книгу. За последние годы он отыграл назад, сказали вы, в книгах, которые никто не желает печатать. Но его студенты помнят, сказали вы.

РЕВОЛЮЦИЯ МИНУВШЕГО ПОКОЛЕНИЯ В РЕЛИГИОЗНЫХ НАУКАХ ПРАКТИЧЕСКИ НЕ ЗАТРОНУЛА ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ, И ЕЙ ТОЛЬКО ПРЕДСТОИТ РАДИКАЛЬНО ИЗМЕНИТЬ ОБЩЕПРИНЯТЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ, БАЗИРУЮЩИЕСЯ НА БЕЗНАДЕЖНО УСТАРЕВШИХ КОНЦЕПЦИЯХ.

Пол сидел в ванне, размышляя, что же ему делать дальше. «Так что же мне делать дальше? На какое деяние подвигает меня история?» Если знаете, о ком они перешептываются, вам, как правило, это не нравится. Если Пол хочет постричься в монахи, это его дело и ничье больше. Мы-то, конечно, надеялись, что он с поднятым забралом включится в крестовый поход против поэзии, объявленный президентом. Время для этого приспело. Глубинные причины поэзии изучены и переизучены. И теперь, когда нам известно, что отдельные островки поэзии все еще сохранились в нашей великой стране, особенно в крупных городах, мы непременно сумеем уничтожить их полностью еще при жизни этого поколения, если дружно возьмемся за работу. Но мы были готовы скрыть разочарование. Право решать принадлежит Полу. «Да никак это лопнувшие сосудики у меня на левой щеке, чуть повыше скулы? Нет, благодарение Господу, это всего лишь крошечные волоски, счастливо избежавшие бритвы вчера, но обреченные пасть в битве с бритвой сегодня». Кроме того, люди, как правило, не очень ясно представляют себе келейную жизнь. Несомненно, они могут пользоваться электрическими лампочками, буде им так заблагорассудится, а их горы и долы ни в чем не уступают нашим. «У них любопытный джем, – заметил Хэнк. – Но, как бы там ни было, решающий голос принадлежит ему. Зато у нас есть его машинка. Так что часть его сейчас наша». Под Половым окном некие люди ласкали друг друга. «Почему под моим окном существуют эти люди? Можно подумать, они не менее осязаемы, чем я, – такие же плотные, с кровью внутри, такие же начитанные». Монашеские дела будут иногда приводить его в город; возможно, мы как-нибудь его увидим.

– Мама, Хого зовет меня к себе поиграть, можно я схожу?

– Нет, Джейн, Хого не из тех молодых людей, с которыми тебе стоит играть. Ему уже тридцать пять, он слишком стар для невинных игр. Может статься, он знает некую совсем не невинную игру и захочет, чтобы ты с ним в нее поиграла, и ты согласишься по своей неопытности, а потом будешь плакать, да поздно. Во всяком случае, именно так я оцениваю сложившуюся ситуацию. Так я ее вижу. Так она выглядит с моей точки зрения.

– Мама, твое деланое смирение идет тебе ничуть не больше, чем это твое старое, замызганное черное платьишко а-ля девочка-со-спичками.

– Это платье, да будет тебе известно, стоило ни много ни мало двести сорок долларов, когда было новое.

– А когда оно было новое?

– Оно было новое в тыща девятьсот восемнадцатом году, когда мы с твоим отцом вместе сидели в окопах, на Великой Войне. Это была такая война, что будь здоров. Ну да, я знаю, что после нее случались и другие войны – лучше освещенные в прессе, возможно, и более затратные, однако нашу войну я всегда буду помнить. Для меня война – это наша война.

– Мама, я знаю, что Хого тридцать пять и он насквозь порочен – порочен до мозга костей, – но все равно что-то меня к нему притягивает. К его дому. К не-невинности, подстерегающей меня там.

– Остынь, дочка, не булькай. В моей зловредности есть система.[9]9
  «Хоть это и безумие, но в нем есть система». Уильям Шекспир, «Гамлет», II. 2 (пер. А. Радловой).


[Закрыть] Не позволив тебе идти к Хого домой, я приманю его сюда, к тебе, где мы задавим его черничным пирогом и прочими милостями и вообще обработаем его так, что он белого света не взвидит, тем или иным способом.

– Ну и хитра же ты, мама.

Стих все еще лежал между нами, как сошедший с рельсов огромный вагон.

– Кстати, об этом стихе, – сказали мы, – он рифмованный или свободный?

– Свободный, – сказала Белоснежка, – свободный, свободный, свободный.

– А тема?

– Одна из вечных, великих тем, – сказала она. – Это все, что я могу открыть вам сейчас.

– А не могла бы ты сообщить нам первое слово?

– Первое слово, – сказала она, – «в бинтах и ранах».

– Но…

– В одно слово, – сказала она.

Мы мысленно перебрали все вечные, великие темы в свете слова или слов «в бинтах и ранах».

– А почему бинты предшествуют ранам?

– Метафора самости, защищающей себя броней от пристального взгляда Другого.

– И тема, как мы понимаем, – утрата?

– А что же, – сказала она, – еще?

– А ты конкретизируешь, что именно утратила?

– Горько и однозначно.

– Белоснежка, – сказали мы, – почему ты все еще с нами? Здесь? В этом доме?

Ответом нам было молчание. Затем она сказала:

– Думаю, это следует отнести на счет недостатка воображения. Я никогда не могла вообразить себе что-либо лучше.

Я никогда не могла вообразить себе что-либо лучше! Нам понравилось столь яркое утверждение нашей глубинной взаимности, которую невозможно разлучить или разрушить, разбить на части, рассеять, разбавить, извратить или бесповоротно отсечь – даже всей мощью искусства в его многообразных и безобразных обличиях.

– Но мое воображение уже шевельнулось, – сказала Белоснежка. – Подобно фондовому сертификату, годы проспавшему в зеленой депозитной ячейке и неожиданно ожившему от интереса нового инвестора, мое воображение шевельнулось. Так что имейте в виду.

Тут что-то явно было не так, мы это чувствовали.

ЛОМОХОЗЯЙКА В ИСТОРИИ

ЗНАМЕНИТЫЕ ЛОМОХОЗЯЙКИ

ЛОМОХОЗЯЙКА: ДУХОВНЫЙ ПОРТРЕТ

ЛОМОХОЗЯЙКА: КРИТИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

ПЕРВАЯ ШВАБРА, 4000 ДО Р.Х.

ВЗГЛЯДЫ БЛ. АВГУСТИНА

ВЗГЛЯДЫ БЕДЫ ДОСТОПОЧТЕННОГО

ЭМЕРСОН ОБ АМЕРИКАНСКОЙ ЛОМОХОЗЯЙКЕ

ОКСФОРДСКИЙ СПРАВОЧНИК АМЕРИКАНСКОЙ ЛОМОХОЗЯЙКИ

ПОЯВЛЕНИЕ МИЛОГО ДРУГА, 1892

ЛОМОХОЗЯЙКИ О ДОМОХОЗЯЙСТВЕ

ПРИНИМАЙТЕ РОЛЬ, РЕКОМЕНДУЕТ ПСИХОЛОГ

ПЛАСТИКОВЫЙ МЕШОК

ЧЕСНОКОЖИМКА

Билл начал приволакивать ногу. Следствие, утверждают некоторые, утраты рассудка. Но это неверно. Напороться на что-нибудь неверное посреди столь многой правоты – живительно. Он не хочет быть прикасаемым. Но имеет право на идиосинкразию. Он заслужил его своим энергичным водительством в этом великом свершении, своей жизни. И в другом великом свершении – нашей любви к Белоснежке.

– Эта штука портит жизнь нам всем, – заметил Билл. – Все мы родились в национальных парках. Клем хранит воспоминание о Йосемите, о вдохновляющих ущельях. Кевин помнит хребет Грейт-Смоки. У Генри – акадийские песни и пляски, у Дэна – ожоги от Хот-Спрингс. Хьюберт забирался на гигантские секвойи, Эдвард забирался на величественный Рейнир. А я – я знаю Эверглейдс, которые все и без меня знают. Эти общие переживания навеки сплотили нас под красным, белым и синим.

Затем мы призвали все человеческое понимание – из тех ареалов, где оно обычно обитает.

– Любовь здесь умерла, по всей видимости, – многозначительно сказал Билл, – и теперь наша задача – наново наполнить ее жарким оранжевым дыханием жизни. В таком соображении я попросил Хого де Бержерака зайти к нам и посоветовать, что же нам делать. Ему знакомо умирание сердца, этому Хого. Ему знаком весь ужас одиночества и вся гниль близости, знакома утрата благодати. Он должен прийти сюда завтра. У него будет черничный пирог в петлице. По этой примете мы должны его узнать. И еще по низости.

Хого читал книгу о зверствах. «Боже, какими же грязными скотами были мы, – думал он, – тогда. Каково это было – быть гунном. Грязным бошем! А затем превратиться в нациста! Серый сброд! А сегодня? Мы сосуществуем, мы сосуществуем. Грязные дойчмарки! Так омрачать самое соль и пряность… Так притуплять самое боль и странность естества, что самое порочность порочно низвергнута. Так удручать… Так унижать… Проклятые дойчмарки! Так приземлять волю и мысль естества, что самое ценимое в нем нами, порочность… Днесь, все соль и пряность низвергнуты. Презренное злато! Так поглотить самое соль и смысл естества, что в человеке сладкие язвила порочности, что придавали прежде пряность, низвергнуты, и он…»

Генри шел домой, в его руке был пластиковый мешок с его костюмом. Он возвращался с мытья строений. Но что-то в нем шевельнулось, некая складка в паху. Еще он нес ведро и веревки. Но складка в его паху вела себя просто чудовищно.

«Теперь придется ухаживать за ней, и завоевывать ее, и надевать чистый костюм, и подстригать многочисленные и многообразные ногти, и пить что-нибудь такое, что убьет мириады обитающих в моем рту микробов, и говорить ей что-нибудь приятное, острить и пыхать здоровьем, веселить и чудить, и заплатить ей тысячу долларов, и все лишь для того, чтобы разгладить эту складку в паху. Цена представляется непомерно высокой». Генри позволил своим мыслям опуститься в пах. Затем он позволил им перебраться в ее пах. А бывает ли у девушек пах? Его складка была где и была. «Средство Оригена. Этот путь открыт для любого. По крайности, эту дверь еще не захлопнули».

Кевин «проявлял понимание». Мы тратим на это много времени. И еще больше теперь, когда у нас появились эти проблемы.

– Да, так оно и есть, Клем, – сказал Кевин своему другу Клему. – Так оно и есть. Ты, дорогуша Клем, рассказал все точно так, как есть.

Далее Кевин намолол Клему кучу всякой ерунды. Через двор прошествовали облаченные в злато павлины.

– Иногда я вижу на стенах призывы Убей Богачей, – сказал Клем. – А иногда Убей Богачей зачеркнуто, а под ним написано Избей Богачей. Я бы сказал, достижение цивилизации. А еще было написано Сартра в Сортир. Что-то назревает, этого нельзя не признать. Смутный проблеск чего-то. С другой стороны, я и сам не без труда сдерживаю в себе позывы к насилию. Особенно когда смотрю из окна на проходящих мимо мужчин и женщин. За день я вижу очень много пар, мужчин и женщин, которые проходят мимо, потому что я, как и все мы, провожу очень много времени, глядя в окно, дабы определить, что там происходит и что нужно с этим делать. Меня просто убивает, как они все идут по улице, смеясь и разговаривая, эти мужчины и женщины. И толкают детские коляски, кто бы их ни толкал, мужчина или женщина. Нормальная жизнь. В зябком октябрьском воздухе. Оно невыносимо, это согласие, это проклятое благодушие. Когда я вижу, как пара ссорится, я даю им доллар, потому что ссоры занимательны. Благодарение Господу за ссоры.

– Как это верно, Роджер, – сто раз повторил Кевин. После чего сник от смущения. – Нет, я хотел сказать, как это верно, Клем. Роджер – совсем другой человек. Ты не Роджер. Ты Клем. Как это верно, Клем.

Новые павлины прошествовали через двор в своем великолепном оперении.

Мы вскрывали яйца, чтобы добыть желток. Билл беспокоился о белках, но мы велели ему не беспокоиться.

– Люди делают это каждый день, – сказал Эдвард. Исполинская меренга вздымалась к потолку. Мы все к ней причастны. Дэн выключил телевизор:

– Невозможно готовить по указке этой женщины. У нее всегда пропорции перепутаны, да и вообще я сомневаюсь, что в этой меренге должен присутствовать гашиш.

– Я просто не люблю ваш мир, – сказала Белоснежка. – Мир, где такое бывает.

Мы дали ей желтки, но она все равно осталась недовольной. Побуждать полицейских достаточно просто, если отдавать им голоса и мотороллеры, чтоб раскатывали, куда нужно, а вот с солдатами все несколько сложнее. Опять солдаты. Обналичить им чеки. Из того, что они – солдаты, совсем не следует, что не нужно обналичивать им чеки. Филипп сложил свою М-16, свою М-21, свою М-2 и полностью автоматическую М-9. Затем он сложил свою М-10 и М-34 с подствольным гранатометом. Затем он сложил свою М-4 и свою М-3. Из всех этих железок получилась куча.

– Да, пожалуй, это вашу личность удостоверит, – сказала девушка за стенкой. Затем она выдала ему положенные деньги, а заодно выдала деньги и всем остальным. Нас поразило, что представлению позволили продолжаться. В нем было очень много антиправительственных выпадов. Мы дали Белоснежке желтки в алюминиевом контейнере. Но она так и осталась недовольной. Это существенный момент, что она осталась недовольной. Я не знаю, что делать дальше.

Психология Белоснежки: На что она надеется? «Однажды придет мой принц». Под этим Белоснежка имеет в виду, что ее существо неполно в ожидании того, кто ее «восполнит». Иначе говоря, существо ее живет «не-вкупе» (несмотря на то что она, в некотором смысле, пребывает «вкупе» с семью мужчинами – Биллом, Кевином, Клемом, Хьюбертом, Генри, Эдвардом и Дэном). Однако это «не-вкупе» переживается ею в данный конкретный момент времени сильнее, реальнее, нежели «бытие-вкупе». Неполнота для нее – страдание, способное заглушить остальную информацию, предоставляемую сознанием. Я не могу согласиться со всеми этими теориями исторической необходимости, утверждающими, что ее действия диктуются некими «силами», воздействующими на индивидуума извне. В данном случае такой подход не кажется мне оправданным. Вторжение магического в жизнь Белоснежки: Белоснежка знакома с поющей косточкой. Поющая косточка рассказала ряд странных историй, повергших Белоснежку в тревогу и замешательство: о медведе, обернувшемся королевичем, о несметных сокровищах на дне ручья, о хрустальном ларце с шапкой-невидимкой. Так продолжаться не может. Поведение косточки неприемлемо. Необходимо убедить косточку не выходить за рамки явлений и случаев, доступных подтверждению посредством инструментария естественных наук. Кто-то должен с этой косточкой поговорить.

– Меня преследует монахиня в большом черном фургоне. – Билл вытер вспотевшие ладони о чехол сиденья. – Я не имею права сломаться. Во всяком случае, пока. Без меня все развалится. Все зависит от меня. Я должен скрывать свои раны, стараться выглядеть невредимым. Они знать не должны. Окровавленный носовой платок под рубашкой. Вот она включает правый поворотник. Вот я поверну налево. Так я от нее избавлюсь. Но она тоже поворачивает налево. Ну вот. Все ясно. Она меня преследует. Следует по духовной колее моих незримых ран. А может быть, она – огромная черная лошадь, которой я дожидался всю жизнь, начиная с двенадцати лет? Огромная, всепожирающая черная лошадь? Конечно, нет. Не смеши людей, Билл. Ты ведешь себя, как последний дурак. Она и близко не лежала с черной лошадью. Просто женщина в черном одеянье, в большом черном фургоне. То, что она включает правый поворотник, а затем сворачивает налево, ничего не значит. Не думай об этом. Думай о всдительстве. Нет, не думай о водительстве. Если свернешь на этом перекрестке направо… Нет, она тоже свернула направо. Не думай об этом. Не думай. Включи радио. Думай о том, что говорит тебе радио. Думай о разнообразных смыслах, которые можно оттуда извлечь.

Боюсь, я ей не очень-то по вкусу

Ах ах ах ах ах

Я как-то не собьюсь с пути в своем одиноком жилище

Ах ах ах ах ах

Эмили Дикинсон, на что ты меня покинула

Ах ах ах ах ах

Эмили Дикинсон, разве ты не знаешь, что мы бы могли

Ах ах ах ах

– Привет, Хого.

– Привет, ребятки.

– Слово за тобой, Хого.

– Ну что ж, ребятки, для начала я хотел бы сделать несколько гнусных замечаний в более-менее произвольном порядке – не только потому, что от меня этого ждут, но и потому, что мне нравится. Одно сводится к тому, что эта ваша манда тут, пусть я и не видел ее своими глазами, скорее всего не стоит беспокойства. Прошу прощения, если наступаю в этом вопросе на вашу мозоль. Господь свидетель, я ценю красоту женских движений, да кто из мужчин ее не ценит, ну скажем, когда женщины сидят на переднем сиденье машины в бикини и перед тем, как выйти наружу, вроде как ввинчиваются в уличный прикид или когда дверца открыта, но они еще не вышли из машины; и если вам случится смотреть из окна дома у самой обочины, или вы можете передвинуть свое окно к самой обочине, иногда такую видно в полном неглиже по жаркой погоде, а потом как она, как я говорил, «ввинчивается» и вроде как надергивает юбку на бедра, а затем встряхивает головой, чтобы волосы легли, как надо, и все такое прочее. И лучше этого, по моему мнению, не бывает ничего и лучше вообще ничего не придумать и не сказать, ибо если что и стоит в мире ломаного гроша, так это женская красота, ну и, может, некоторые виды еды, да еще музыка – самая разная, особенно так называемая «дешевка», вроде той, которую для уличных шествий предоставляет, например, Оркестр Босяков им. св. Пуласки-ст. из Оринджа, штат Нью-Джерси, способный в правильном свете довести вас до слез, когда от всей души рассказывает вам о вашей стране, и какая это прекрасная страна, и что она, эта наша страна, по взаправде ваша страна, и моя страна – от этого прозрения, пробужденного в мозгу марширующей группой оркестрантов, мурашки по коже. Но я отвлекся. Я хотел отметить главное: мир этот полон манд, они растут, подобно двустворчатым ракушкам, во всех уголках земного шара, манды бесчисленны, как устрицы или мидии, зарывающиеся в ил всех заливов мира. Суть в том, что потерю любой из них нельзя расценивать всерьез. Она с вами, пока вы ей не осточертеете, а вы с ней, пока вам не осточертеет она. Таковы факты за туманом всей этой липкой размазни, коей принято затуманивать эти факты. А теперь задумайтесь, прошу вас, обо всех женщинах, чей миг великолепия позади. Они впадают в депрессию. Заходит к ним священник и велит обратиться к радостям духовным и говорит им, что радости духовные куда долговечнее преходящих радостей плоти и все такое. И он совершенно прав, они и впрямь долговечнее, только вот к чему нам эта долговечность? Душераздирающая мучительность этой коллизии ничуть не смягчается тем обстоятельством, что каждый о ней догадывается, пусть и смутно. Распад материального вместилища есть главнейшая из наших тем, и если мы каждые четыре-пять лет непременно меняем девушек, то как раз из-за этого распада, с которым я не примирюсь никогда, до конца своих дней. Именно поэтому я все смотрю и смотрю в окно, именно поэтому все мы все смотрим и смотрим в окно, желая увидеть, что там происходит, что новенького выбросили к нам на берег волны моря житейского. Ибо всегда что-нибудь да выбрасывается на этот берег, вызревают новые девушки, и вы всегда можете обзавестись одной, если, конечно, готовы закрыть глаза на некоторые слабости по части мыслей и чувств. Но если вам так уж позарез нужны мысли и чувства, всегда можно прочитать книгу, или сходить в кино, или произнести внутренний монолог. Кроме того, повсеместность грамотности приводит к тому, что все чаще попадаются девушки, также обладающие, до известной степени, мыслями и чувствами, а кое-кто может даже принадлежать к Королевскому Филологическому Обществу или еще чему или же просто иметь собственные «интересы», которые следует уважать, им следует угождать и о них следует рассуждать, как будто вам не по фигу вся эта ихняя блажь. Но, разумеется, мы можем быть особенными, вероятно, вас это искренне интересует. Такое бывает. Но я вот что хочу подчеркнуть: не забывайте о многообразии, а об уникальности забудьте. Земля широкая и плоская, высокая и глубокая. И не забывайте, что сказал Фрейд.