Текст книги "Темнота. Конец прекрасной эпохи"
Автор книги: Дмитрий Воротилин
Жанр:
Прочая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Глава 10. Сатир
Сатир оглянулся в попытке рассмотреть полицейский аэромобиль, следовал он за ними, но кругом были лишь незнакомые машины, принадлежащие всеобщему потоку.
– Они в любом случае за нами не последуют, – заявил Столина.
Сатир только сейчас обратил на него внимание. Он им сейчас помог сбежать от полиции?
– Вы так уверены? – спросила в сомнении Юля. – Что если они и вас видели? Они могли бы тогда заблокировать ваш аэромоб?
– Не заблокируют. – спокойно ответил Столин. – Не смогут.
– Стоп! – мотнув головой, гаркнул Сатир, что аж Юля осеклась, Столин же внимательно посмотрел на него в зеркало заднего вида на лобовом стекле. – Вы нас что, поджидали?
– Да, я ждал вас, – кивнул тот.
– А в кафе вы действительно были по работе?
– По работе, – вновь кивнул Столин.
– Что же вы делаете сейчас? Я не понимаю. Куда мы вообще направляемся?
– Что происходит? – передразнила Сатира Юля. – Этот человек вытащил нас из лап большого брата! Что происходит с тобой?! Кто вообще тебя за язык тянул? Думаешь, я не знаю, что меня могут прослушивать? Вот посмотри!
Она гневно вытащила из своей сумки прибор, размером с кулак, и вложила его в руки Сатиру.
– Что это? – недоумевал тот.
– Это глушилка! – выпалила она. – Собрана вручную специально против больших ушей с глазами. Мне и моим друзьям приходится её таскать повсюду, потому что к нам обращают повышенное внимание.
Да, конечно. Ему же говорили об этом.
– Нашу организацию в любой момент могут поставить вне закона, продолжала Юля. – Из-за катастрофы на твоей экостанций, которая произошла прямо после твоего приглашения, я чертовски рисковала приходить. Но если б я не пришла, это могло вызвать только больше подозрений.
Сатир, держа в своих руках увесистый прибор против подслушиваний, начинал ощущать себя крайне глупо. Молчать ему не хотелось. Ну, теперь можешь говорить. А что говорить-то? Сказал то, что сказал. Сейчас ничего в голову не приходит. Внутри аэромоба повисла тишина. Лишь тяжёлое дыхание Юли срывалось в пустоте.
– Я идиот. Ты права. – Рухнувшим голосом сказал Сатир после продолжительного молчания.
– Думаю, ты просто не понимаешь, что происходит, – внезапно вклинился Столин. – Не видишь всей картины целиком.
– О чем это вы? – недоумевал Сатир.
Юля несколько оживилась, прислушалась к профессору. Она спросила:
– Мне вот тоже интересно, зачем вы нам помогаете?
– Подумай хорошенько, Юлия. Как хорошо ты знаешь устройство всей системы экостанций? – все тем же мягким голосом сказал Столина.
Юля приоткрыла рот от удивления, но, спохватившись, тут же его закрыла, глубоко вздохнула, выдохнула, сказала, едва сдерживаю свое любопытство:
– Вы знаете?
– Да, знаю, – кивнул Столин.
– О чем это вы? – Сатир казалось, что он попал в какое-то тайное общество, с чьими правилами он должен знакомиться на ходу.
– Юлия, расскажи ему. Он должен знать.
Юля замешкалась поначалу, однако пересилив себя, она повернулась в полоборота к Сатиру. Её лицо приняло самое серьёзное выражение, какое только доводилось тому видеть за все то время, что они знакомы. Она начала:
– Система неусточива. Катастрофа на твоей экостанций – одна из многих. Но эта первая таких масштабов, да к тому же повлекшая за собой человеческие жертвы, – она говорила, но украдкой просматривал на Столина, проверяя, о том ли речь их согласована ранее была. Не получая никаких возражений, она вновь возвращалась к Сатиру: – Её уже невозможно было скрывать. Моя организация собирает об этом информацию уже более полугода. Это происходит повсюду, и это скрывают. То есть пытаются скрывать. Это ударит по репутации Совета.
Юля замолчала. Сатир внимал каждому её слову. Он ещё сомневался в ней? Немножко, самую малость, но сомневался. Действительно, идиот. Но как же так? Это и есть вся цельная картина? Он и Юля лишь пара мазков на масштабном холсте?
– Постой, погоди, – качая головой сказал он. – Если система неусточива, то с ней надо разбираться, а не скрывать. От этого зависит буквально все живое.
– Но они ничего не делают.
– Почему?
– Потому что они не знают, что происходит, – Столин снова появился между ними.
– В смысле не знают? – переспросил машинально Сатир
– В прямом. – отчеканил Столин. – Они сами не понимают, почему происходят сбои. Один сбой за другим, каскадом. Остановить не могут. С каждым разом все хуже и хуже. Произошла авария с жертвами. Что дальше?
– Если это не остановится, будут падать целые города, – ужаснулась Юля. – Если это просочится в СМИ, подымится паника.
Масштабный холст, который рвётся на куски. Вот она, общая картина.
– А вы? Какую роль во всей этой истории играете вы? – обратился Сатир к Столину.
– Пытаюсь не допустить катастрофы. И вы двое можете мне в этом помочь.
– Это как же? – удивилась Юля. – нас обоих могут уже разыскивать. Нам бы самим не попасться.
– Разыскивать могут сейчас только тебя, Юлия. Да и то, чтобы снова вести за тобой слежку. Сатир же им не особо нужен. Думаю, вам нужно пока держаться вместе, иначе для вас обоих соорудят новую тактику. Я вас высажу здесь вот.
Он свернул по жёлтой дороге в направлении центра города, но остановился у прозрачной стены одного из близлежащих райончиков.
– Что, так просто? – выпалила Юля.
– Да. Зачем все усложнять? – ответил Столин. – Нам лучше не появляться вместе. – Я свяжусь с вами позже.
Сатир и Юля вышли из аэромоба. Столин кивнул им и улетел дальше. Сатир неуверенно обернулся. За стеклом проходили люди меж ярких вывесок и витрин. Отсюда можно на метро добраться до дома. Он оглянулся на свою спутницу. Та стояла, взирая на многоуровневой поток аэромобов. Она все ещё ждёт, что за ней придут?
– Юля! – окликнул её Сатир.
Она наполовину лишь обернулась, готовая вновь вернуться к потоку.
– Пошли. Домой.
– Он исчез также быстро, как и появился, ничего толком не объяснив, – сказала Юля, не двигаясь. – Каковы вообще его планы?
– Мы можем это обсудить подальше от дороги?
Юля снова посмотрела на дорогу, потом на прозрачную стену, отделявшую их от людей. Она неуверенно повернулась полностью к стене и пошла мимо Андрея. Открылся проход. Наверняка их уже опознала ситема слежения. Но Андрей уже не особенно-то и волновался об этом. В отличие от Юли он, как это ни странно, ощущал спокойствие. Столин ли на него так подействовал – непонятно, да и не хочется понимать. Он прошёл на улицу, полную плавающих в бурлящем свете людей.
Он не решался заговорить. Многое уже было сказано. Чего добавлять? Зачем? Однако это молчание тяготило. Юля шла прямо, просто куда глаза глядят, казалось. Когда же Сатир открыл рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, она его опередила:
– Не говори, прошу.
Андрей закрыл рот, так и не сказав ничего.
Люди в разноцветных одеждах, с яркими и тусклыми волосами, хмурые и весёлые, нейтрально порой настроенные, проскакивали мимо, не задерживаясь подолгу на одном месте. Над головами их пестрились огромные вывески, реклама. Порой встречались группы туристов, стоявших посреди прихожей части, разглядывающих мир красок над их головами. Хоть рекламу можно было интегрировать в чипированный мозг напрямую, закон значительно ограничивал эту возможность. Любой, кому попадался такой спам, превышающих лимит, что можно было узнать по встроенной функции, а не как раньше – с помощью специальной программы, мог обратиться в полицию. Полиция принялась бы за расследование и в случае обнаружения злоумышленников могла принять меры по расчипированию. Страшнее этого не было ничего, разве что смерть. Нечипированным же было уготовано лишение свободы до пятнадцати лет. Такая строгость объяснялась опасностью прямой рекламы. На заре чипирования что только не делали с не ограниченными возможностями усовершенствованного человеческого мозга. Первый сбой в обществе не заставил себя долго ждать. Толпа обезумевших чипарей чуть не уничтожила город. Они метались из стороны в сторону, агрессировали и убивали. Власти в экстренном порядке заглушили чипированные разумы, – что от них осталось, – обозначили зону карантина и инициировал впоследствии расследование. Этот день вошёл в историю как день скорби. Историческая съемка показывала улицы, по которым невозможно было ступить из-за трупов. На Центральной площади воздвигли монумент. Человек охватывает свою голову большими руками, что лица его не видно толком. Он скрывал боль, просачивающуюся сквозь пальцы – такое впечатление накладывала эта скульптура на Сатира. В основании, у ног застывшего человека выгравированы всего два слова: “Наш мир”. О чем хотели сказать авторы? Что мир внутри должен быть под замком? Или что внешний мир тоже должен существовать? А может смысл в этой пресловутой двойственности. И то и другое верно, потому что ошибка – это то, что вызвало появление этих слов. Ошибка тоже верна.
– Ты в порядке? – голос Юли доносился откуда-то издалека.
Сатир заметил себя стоящим посреди оживленной улицы, смотрящим прямо на группу туристов, которые крутили подобно болванчикам головами по сторонам. Он же смотрел на них и словно старался вникнуть в причину, по которой он сам смотрит на них. Видит же перед собой шаблон, на который надо что-то нанести. Он обернулся. Юля смотрела на него перепуганными глазами.
– Сатир, ты меня напугал, – проговорила она.
Сатир уставился на нее, не понимая, что она вообще здесь делает. Хотя есть трудность: он про себя-то ответить не может. Он лишь задал ей один вопрос, внезапно осенивший его мозг:
– Юля, ты помнишь монумент на Центральной площади?
– Что? – она часто заморгала, никак не ожидая столь далекого от их местоположения, да и вообще их положения дел, вопроса. – О чем это ты? О "Нашем мире" что ли?
Да, о нем самом! – он в возбуждении подскочил к ней, заставив ее только больше напугаться. – Слова у ног: "Наш мир" – что они вообще значат?
– Ты головой не ударился случаем? Каким боком ты вообще про нее сейчас вспомнил?
– Так ты имеешь представление о том, что имел ввиду создатель скульптуры?
– Мое мнение таково… – Юля замялась. Ей было некомфортно сейчас, однако она не хотела бросать здесь Сатира. Тем более в таком положении. – Я хочу сказать, что… Мир, который существует, существует потому что он наш, потому что мы можем назвать его таковым. Другие в нем – опасность.
Почему же не сказать: "Мой"? "Мой мир" вместо "Наш".
– Может потому что "Наш" относится ко всем, а "Мой" к кому-то конкретному. Между чипарями существует связь, что-то вроде сети, в которой они обмениваются на подсознательном уровне информацией. Это им необходимо для поддержания социального взаимодействия, для избежания эмоционального истощения. Именно это очень хорошо можно было раньше использовать для внесения вирусов. Есть предположения, что так и было во время Скорбного дня. Сейчас есть протоколы, которые ограничивают их взаимодействие, оставляя небольшую брешь для подсознательного обмена информацией.
Он отвернулся от туристов и прямиком обратился к Ане:
– Нам надо посетить Центральную площадь.
– Что?! Зачем?
– Чтобы рассмотреть этот монумент получше.
– Но мы же видели его тысячу раз. Что ты хочешь там нового открыть?
– Если б я это знал, то ничего открывать и не надо было бы. Мы просто прогуляемся.
Аня смотрела на него как на полоумного. Она осмотрелась по сторонам. Не встреча ничего, что могло бы быть причиной остаться здесь, она согласилась.
Они воспользовались капсулами метро. Эти шарообразные кабины вмещали до четырёх человек, однако они были крайне мобильными и обладали огромным количеством степеней свободы, перемещаясь по подземным тоннелям в вертикальном, горизонтальном, диагональ ном направлении со скоростью в полтысячи километров в час. Для того, чтобы находящиеся внутри люди не превратились в кровавую массу, использовались антиинерционные излучатели, уравнивающие ускорение машины и живых организмов внутри неё. Каждая молекула внутри неё двигалась согласно движению капсулы. Сатир и Юля были на Центральной площади спустя пять минут.
Среди тысяч прохожих они пробивались к заветному монументу, приуроченному к одному из самых мрачных событий в истории человечества. Вот толпа зевак окружила место прямо перед огромными колоннами парламента. Над головой возвышался человек, стоящий на коленях и обхвативший свою голову руками, вызывая в наблюдателях ощущение невыносимой головной боли, тяжести, тревоги, что наш мир беззащитен, и никто кроме нас самих о нем не позаботится.
Юля смотрела на изваяние с неподдельным отвращением, страданием в лице. Сатир сам ощущал дискомфорт от лицезрения сего художества, являющего собой напоминание о том, чему никогда нельзя позволить повториться.
Странно, но Сатир ожидал от посещения этого места чего-то иного. Не было того, что он почувствовал, когда смотрел на туристов. У него есть вопросы. Нет ответов. Нет возможности должным образом все это сформулировать.
Глава 11. Поездка на вагонетке
Сколько лет нужно отмотать назад, чтобы с уверенностью сказать, что это именно тот самый момент, с которого я стал таким, какой я есть сейчас? Не просто сказать, что человек воспитан так, а указать на точку в пространстве-времени, являющую собой поворотный пункт в дальнейшей жизни, который определил смысл существования или даже смысл отказаться от существования, а лучше: смысл отказаться от самого смысла. Но что если человек не хочет отказываться от смысла и при этом желает устранить причину его возникновения, ведь именно благодаря этому он понимает, чего и почему он желает? Как далеко могут завести человека эти вопросы, тем более, если он имеет возможность проверить их на практике? Тимур совершил далекий прыжок в прошлое, задолго до появления его и его родителей. Возможно, сейчас он отошел от расчетов и готовится действовать, а может, уже это делает. Отдельно взятый человек – плод истории человечества, но и человечество состоит из отдельно взятых людей. Может, Тимур так и пришел к этому: стал рассматривать человека в более широких временных масштабах? Он не просто продукт истории – он создает историю. А здесь, далеко от того момента, как история создала его, он стремится изменить историю так, чтобы исчезла только причина, но следствие было минимально затронуто. Не рассматривать историю как строгую цепь причин и следствий, а как архипелаг островков с их относительной историей. Чем дальше друг от друга, тем меньше их обоюдное воздействие. Тимур не всемогущ, он просто гениальный оператор. Ну или возомнил себя таким. До сих пор его и всех остальных операторов от злоупотребления возможностями устройства сдерживала претэтика. Зачем нужен был сам закон, если человек лишь своими мыслями контролирует себя? До сих пор эта система была идеальна. И да, Ада была права, сказав, что Андрей боится зверя, именуемого многими временем. Смотри, но не трогай! Он как огонь Прометея – прекрасный и опасный для недругов, но не только для них, если не научиться им пользоваться, что возможно только при познании страха перед ним. Тимур познал этот страх, но теперь он переступил черту, отделяющую страх перед огнем от использования его. Система его больше не удерживает. Но что же тогда буде после? ОКО извлечет из этого урок и создаст новые методики подбора и распознавания нестабильности операторов. А претэтика возьмет этот случай на вооружение, и очередные философы будут строить новые концепции морали операторов. Та работа оператора, какой Андрей ее застал, изменится. Может, даже его стажеры застанут эти изменения.
Но сколько бы Андрей не размышлял по поводу того, как же Тимур освободился от страха перед огнем, которому обучился в Институте, этот страх оставался непреодолимой стеной для Андрея. Можно ведь представить логику Тимура, следуя этике, – что собственно они и сделали, – но нельзя представить что-то, что наделило его желанием совершить революцию против ее привычных положений.
Из наушников доносились редкие переговоры капитана с Адой, что свидетельствовало о том, что они наконец-то нашли нужный архив. Несмотря на военное положение, город все же жил: люди спешили нам работу, кругом высвечивалась яркая реклама, а внутреннее обустройство города перемешивалось быстрее, чем они могли добраться до нужного здания. Общественным транспортом слишком часто старались не пользоваться. Люди с подозрительностью смотрели на них, когда те проходили мимо. Их явно выдавал язы0к движений акцент. В этом времени только начал зарождаться общий язык, представляющий собой скорее признак сторонника Альянса, нежели обычного прохожего. Поэтому для всех любознательных специально были приготовлены фальшивые электронные документы. Один раз они наткнулись на фирму, предоставляющую услуги по повышению защиты паспортных данных. Несколько раз им по пути попадались на глаза уже привычные пропагандистские плакаты, призывающие людей бороться за свою свободу, но выделявшиеся наличием наискось написанного большими черными буквами слова: «Ложь!». Или другое, плакат с изображением людей, видимо политиков, пожимавших друг другу руку. Эта идиллия была обозначена как:”На пути к миру во всем мире!”. Но и он был перечеркнут наспех состряпанной надписью: “Предательство!”. Это обескураживало. Где, кто призывает к миру? Или все – таки к войне? Рядом моментально появлялись полицейские, снимавшие неправильный плакат. Приходилось всячески избегать столкновения с ними, делая лишний крюк. И вот наконец-то им повезло. Они стояли перед старым зданием, тех времен, когда люди все еще видели красоту в камне. Капитан и Ада вошли внутрь, как и договорились, Андрей же должен был их дожидаться в кафе через дорогу.
Около получаса он сидел на мягком пуфике, повторяющем форму его тела, ел заказанный ланч, представлявшего собой блюдо из какого-то незнакомого злака и пряных овощей. Место было подобрано не совсем удачное, так как выход из архива не просматривался через витрину, но остальное здание было хорошо видно. В кафе же собралось много людей, заскочивших сюда на обеденный перерыв. Хотя присутствие компании военных заставляло нервничать Андрея, поэтому, чтобы не выглядеть слишком уж естественно, он решил просто расслабиться за приемом пищи. Да к тому же мысли о привнесенных Тимуром новшествах в претэтику не оставляли его. У проходящей мимо официантки он закал кофе и снова уставился в окно.
Люди создавали вокруг шум, но среди всего этого противопоставления тишине внезапно Андрей ощутил хриплое молчание человека, без малейшего зазрения уставившегося на него. Андрей оглядел его снизу вверх. Самый обычный мужчина лет пятидесяти, одетый, как понял Андрей, дорого, но неопрятно, о чем особенно говорили не только измятая одежда да неправильно застегнутый на одну пуговицу пиджак, но пятна грязи на ботинках и брюках. На лице появилась борода от долгих гуляний, губы вытянулись, а черные глаза подозрительно оглядывали Андрея. Едва стоя на ногах, он, насколько ему хватало сил связать слова в членораздельную речь, спросил позволения присесть за столик к Андрею и, не дожидаясь ответа, цепляясь кончиками тонких, длинных пальцев за стол, неуклюже уселся на свободный пуфик.
– Я, право, не ожидал увидеть здесь новые лица… – промямлил он. – А ты вообще кто?
Андрей хотел было ответить заготовленную отмазку, но тут появился второй, моложе, также хорошо одетый, но выглядящий опрятнее, лишь трехдневная щетина выдавала в нем товарища по празднеству первого. Он было схватил за руку того, пытаясь увести от незнакомца, но первый вырвал свою руку и пренебрежительно выговорил:
– Отстань… не видишь… я здесь кого нашел… я никуда больше не пойду.
Он закрыл свое лицо руками, которыми облокотился об стол, и затих. Из-за потных ладоней доносилось хлюпание: то ли он пытался говорить, то ли плакал.
– Вы уж извините его, – второй мужчина наклонился к Андрею, краем глаза следя за своим товарищем, – не против, если я присяду?
Андрей резко обернулся к окну, но, не заметив ни Бегишева, ни Ады, и опомнившись, что его поведение может привлечь еще больше ненужного внимания, плавно повернул голову обратно. Один подвыпивший военный подозрительно смотрел на него, что заставило Андрея пригласить незваного гостя к столу.
– Меня зовут Радек Кропольски, а это мой друг Матиас Вуйчик, – сказал гость, протягивая руку и кивая на своего товарища.
– Меня зовут Питер Чалмерз…
– Да кто, кто ты-ы-ы?.. – Матиас раскрыл свое лицо и его губы вытянулись еще больше, словно он надрывался всей душой, требуя объяснения от Андрея.
– У него сейчас сложный период. Его бросила жена, а работа, которой он посвятил всю свою жизнь, утратила интерес для общества. Просто прекратила свое существование, – извинялся за своего друга Радек, но тот грозно посмотрел на него, не оценив заботы и чужих извинений за его поведение, которое он толком и не осознавал в данный момент. Его голова резко опустилась, повиснув на тонкой шее. – Он уже давно в таком состоянии, да и это место, наверно, он знает лучше, чем свой родной дом. А вы ведь действительно не из здешних мест?
– Э, да, я агент по недвижимости, – сказал Андрей, доставая электронные документы и протягивая их гостю.
Радек смущенно взглянул на них, но не притронулся, только тихо, подавшись слегка вперед, сказал Андрею:
– Вы лучше, мистер Чалмерз, с этим здесь особо не распространяйтесь. Сочту за незнание, ведь вы гость в Хартове, но именно в этом кафе обычно собираются патриотически настроенные люди, и тема переселения для них крайне больна.
Андрей убрал документы, посматривая на военных, что-то бурно обсуждавших через пару столиков от его, а также заметил, что люди иногда и вправду бросали на него странные взгляды, словно пытались определить волка в овечьей шкуре.
– Спасибо, мистер Кропольски, я учту впредь сей нюанс.
– О, просто Радек, – отмахнулся тот, оживившись.
Появилась официантка, принесшая кофе, смущенно посматривая на Матиаса, что-то сопевшего себе под нос.
– Что-нибудь еще? – спросила она.
– Нет, спасибо, – ответил Андрей.
– Мне, пожалуйста, то же, что и моему новоиспеченному товарищу, – поспешил Радек.
Официантка ушла, а Андрей остался наедине со своими новыми «друзьями».
– Что ж, Радек, очень приятно, зовите меня э-э… Питером, – он изобразил улыбку на своем лице, насколько смог, но Радека сейчас больше интересовало самочувствие Матиаса, который отмахивался от всякой попытки контакта с ним. – Так что же за работа была у твоего друга, Радек?
Тот отклонился на своем пуфике, делая выражение лица человека, готовящегося к трагичному повествованию. Оратор нашел своего слушателя.
– Матиас был профессором философии в нашем университете, – начал Радек, – ты, думаю, уж знаешь, у нас в Хартове один из лучших университетов в стране. Матиас размышлял на тему мышления машин. Он хотел создать разум, способный к сочувствию, как у человека. Ему не был присущ комплекс бога, как некоторые думают, нет, он хотел так понять и самого человека, ведь успех в его изысканиях означал бы факт того, что он понял его полностью. Сейчас машины выполняют функции, недоступные человеку, или же всего-навсего заменили его там, где угрозой ошибок является человеческий фактор. А что если бы машина делала выбор, основываясь на своем собственном моральном выборе?
Андрей напрягся, старясь вникнуть в суть речи собеседника и приготавливая свой ответ, который не содержал бы фактов о будущем.
– Но машины и сейчас уже могут делать выбор, даже такой сложный, как вагонетка и прочие ее модификации, – сказал он.
– Вот именно, – сакраментально проговорил Радек. – Они способны делать этот выбор в долю секунды, имея огромные мощности. Но скажи мне, друг, они такие умные, что, уже действительно ощущая ответственность за исход своего выбора, делают правильный, тот, что еще станет предметом спора разных умников, или же они просто делают холодный расчет, объективный и беспристрастный. А может для признания в них человеческого необходимо лицезреть те же муки при выборе, то есть наблюдать большее время? Вот ты бы как выбирал?
– Это зависит от модификации эксперимента.
– Именно, – Радек с прежней интонацией поднял указательный палец. – Ситуаций у данного эксперимента много, но люди в норме думают, что у них есть право выбора, однако, чем неоднозначнее ситуация, тем больше притупляется это ощущение, а в иных случаях они делают однотипный выбор, руководствуясь информацией о том, кто находится на путях. Может, это мы, люди, возомнили себя свободными, а на самом деле мы шаблонные марионетки всего того, что нас окружает. Ты ведь понимаешь меня, так?
Андрей, молчаливо кивая, поднес чашку кофе к губам. Официантка задерживалась с заказом Радека, но тот опустил голову, словно напрочь позабыл об этом, уставился на свои ладони, грязные и неказистые. Он поднял глаза и снова заговорил, но его голос стал тише прежнего.
– Люди пользуются своим опытом – и делают выбор, люди пользуются своим опытом – и смотрят в будущее. Но этот опыт уже был, а будущее, которое они представляют себе, субъективно. Мораль все равно основывается на том, что уже было, а будущее мы хотим видеть таким, чтобы оно не противоречило морали. Хе, да ведь далеко не всегда оно становится таким. Взять хоть то, что сейчас в мире творится. Чье оно, это будущее? Одни хотят мира для всех, другие требуют для себя иной мир, а что в результате? – он покосился на веселящихся поодаль военных.
Матиас все также сопел что-то невнятное под нос, что и речью-то не являлось. В наушниках проскользнул голос Ады. Она указывала на что-то важное капитану.
– Так вы чему-нибудь научили своих машин? – Андрей решил нарушить внезапно возникшую тишину.
– А чему их учить-то? Они и так разбираются с вагонетками, получше нашего даже, – сказал Радек. Уголки его рта приспустились, а голос, казалось, станет выше, но он опомнился, размял усилием воли мышцы своего лица. – Чем мы от них-то отличаемся тогда? Тем, что мы думаем? Может мы также думаем, но придаем этому такую важность, что хотим, чтобы они когда-нибудь смогли обмануть нас в своей сознательности. Может, все окружающие также обманывают друг друга в своей сознательности, а? Ищут, пытаются разобраться, что видят. А видят то, посредством чего видят, что уже изменяет картину, после чего снова присматриваются и опять меняют свое видение. И так бесконечно. То, что находится между первым и вторым видением, является результатом их поисков – мир, полный ощущений, меняющийся всякий раз, как только к нему присматриваются. Видение никогда не сможет рассмотреть себя полностью, ведь его самого-то не существует. Его создает лишь обращение внимания на него самого, а за ним очередное обращение внимания. Именно из этого и исходит ощущение ощущения. Ощущения не существует тоже, но обратное доказывает ощущение самого ощущения, которое также может изменить видение. Сам вопрос – каково это, ощущать? – уже является причиной видения виденья в ином ключе. И в этом бесконечном цикле, в пространстве между видением первого видения – апостранстве, – как какая-то необходимость возникает я, которое видит то самое видение, ощущает то самое ощущение.
Андрей сжал губы, уже пожалев, что не только задал вопрос, но и вообще позволил этим двоим остаться. Но привлекать к себе лишнее внимание нельзя было. Необходимо с этим заканчивать. Скорее.
– Я, наверно, слишком углубился в вопрос, – неожиданно заявил Радек. – Но это было необходимо, чтобы понять, что нас от машин отличает что-то другое.
Андрей почувствовал, что пожалеет об этом, но все же спросил:
– Что же?
– Проблема не в том, что мы количественно оцениваем мир, но – качественно. Вот мы много говорили о будущем, а ты, попробуй, поживи сегодняшним днем… даже не так выразился… вот этим моментом, вот то, что я и хотел сказать. Я понимаю, это не ново, но согласись: одно дело строить планы, но совсем другое – их проживать, чувствовать. Вот также как ты сейчас чувствуешь у себя во рту вкус кофе.
Андрей внезапно при этих словах почувствовал этот терпкий вкус, ощутил тепло исходящее от чашки с темной жидкостью. Может поэтому и не приживаются надолго в подобного рода заведениях непроводящие тепло материалы – чтобы люди ощущали всеми органами чувств? А ведь он и не замечал до сего момента, что в его руке находится что-то приятное. А этот приглушенный свет? Он не из-за пасмурной погоды за окном. Нет. Просто так мозг меньше занимается обработкой информации о том, что вокруг, и больше о том, что во рту, в руках.
– Матиас горел идеей, – продолжил Радек, приподняв подбородок и установив его параллельно поверхности стола, – идеей, которая заключалась в том, что мы слишком все усложняем, а разгадка кроется в нашей простоте, которая со временем нарастает различными образованиями, помогающими управлять этой простотой. Но на пути встали обстоятельства… – он понизил голос и приблизился к Андрею, упершись локтями в стол. – Его жена поддерживала его в изысканиях. Он писал статьи, читал лекции, собирал последователей, единомышленников со всех уголков страны. Но у него было две страсти, одной из которых была его жена. Мог часами говорить про свои идеи, и ничто не могло его остановить. Но если звонила его жена, он становился таким, словно никого и не было рядом. Он рассеян, ты же видишь. Она не давала ему в этом спуску. Он любил ее, а мы через его любовь тоже полюбили ее. Однако, дрязги с Альянсом переросли в войну, все ресурсы страны были брошены на защиту своих интересов, своей целостности. Если и раньше к идее создания разумных машин относились скептически, то наступило время, когда такие мысли просто стали излишними. Наш университет тому не исключение. В приоритете были военные проекты, а все, что противоречило общим устремлениям, либо отодвигалось на задний план, либо сокращалось, полностью. Он мог только читать лекции, да и то от него требовали разработки программ, умеющих самостоятельно взламывать и уничтожать технику противника. Не для того он столько размышлял о свободе, чтобы применять ее для разрушения. Он ссорился со всяким, кто хотел этого, а их, поверь, было много. Сейчас, пожалуй, их не просто больше, среди них нельзя вычленить тех, кто может сказать, что это они додумались до такого, сами. Но не суть. Тогда он перессорился со всеми, с кем только мог. В университете его возненавидели, практически все последователи отвернулись от него. Люди стали восхвалять войну, а не бояться ее. Он же продолжал критиковать, получал ответную критику. Не смею утверждать, что я знаю, что было раньше: может он сначала посетил это заведение и заказал чего-то крепкого, может он пришел сюда после ссоры со своей женой. Во всяком случае, она не хотела оставаться здесь, уговаривала его уехать вместе на север. Он же не хотел бросать свою работу, превратившуюся из чисто научной в политическую. Жизнь менялась, и никто не мог этому помешать – ни он сам, ни мы, его ученики, последователи, товарищи по мысли. В университете его решили уволить, но не могли сообщить ему эту новость лично. Почему? Он был здесь. Я нашел его быстро, так как своему последнему пристанищу он не изменял. Должно быть, это место имеет над ним какую-то власть.