Текст книги "У Терека два берега…"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Глава 7

Как пожухлый листок в непогоду,

Через горы, леса и поля,

По планете скитается странник:

Где душа, где любовь, где родная земля?

Ищет счастья, а счастье как призрак,

Этим вечным миражем томим, —

Он крадется по кручам отвесным

И в пучину морскую ныряет за ним.

Хосе Рисаль и-Алонсо

Лоб был слишком высок, хватило бы на трех умных людей. А нос был не по-кавказски прям. Один глаз смотрел, по частушке, на Кавказ, то есть, на Большой Кавказский хребет, а другой обвалился вместе со щекой, может быть, сто, а может быть, миллион лет назад.

Когда Дута Эдиев видел эту гигантскую скалу, похожую на странное, болезненное лицо человека неизвестной народности, его охватывал радостный трепет и детский страх одновременно. Теперь было недалеко. Конечно, гораздо дальше, чем кажется неопытному человеку в горах, но все-таки недалеко. Стоило обойти скалу-человека со стороны затылка, пройти расщелиной, и Дута попадал в иной мир, мир дедовских преданий и старинного благочестия.

Здесь, в глубокой пещере, за многие годы обустроенной умелыми руками горцев, в том числе его, Дуты, обжитой, согретой многолетним огнем в очаге и человеческим дыханьем, жили шихи. Почти святые старцы-мусульмане, добровольно удалившиеся в горы, чтобы путем долгой молитвы и сурового поста вымолить у Аллаха прощение грехов чеченского народа.

Питались шихи только тем, что могли дать суровые горы и приносили доверенные лица, среди которых был и Дута Эдиев. Когда-то, в первые годы коллективизации, они покинули свои родные аулы и ушли далеко в горы, чтобы навсегда отвернуться от всего мирского и посвятить себя духовному подвигу во имя родной земли. Но, как часто случается со святыми подвижниками, о них узнают простые люди, к ним тянутся паломники, ученики, добровольные помощники. Проходит какое-то время, и затерянная на окраине мира келья становится духовным центром народа. Так было и с пещерами шихов.

Сначала о них шла молва по аулам, потом нашлись охотники и бродяги, кто рассказывал, что встречал суровых и холодных, как ледники, стариков высоко в горах. Потом появились горцы, которые проложили к ним едва заметную тропинку. Одних старцы прогоняли, другим разрешали навещать себя. А перед самой войной к шихам стали приходить целые отряды непокорных горцев, которые милиция называла бандами. Они просили у шихов благословения на борьбу с неверными, которая чаще оборачивалась простым грабежом мирных жителей, а также пытались использовать обитель старцев в качестве координационного центра.

Шихи понимали, что первоначальная идея духовного подвига уходит далеко в сторону, но задумывались и об ее истинности. Если миру так нужна их помощь, может, не стоит отвергать его, отворачиваться от него. Последние годы, совпавшие с началом войны, они не только молились и постились, но и горячо спорили друг с другом, насколько позволяли изможденные постом и суровыми условиями жизни физические силы, пытались найти истину.

Дуту они не прогнали сначала по причине его хромоты. Ведь доковылять калеке по горам до их поднебесного убежища было очень нелегко. Когда же молодой парень стал приходить к ним регулярно, тщательно скрывая страдания, причиняемые его больной ноге долгим переходом, они выделили его из всех остальных как своего ученика, а в будущем преемника.

Духовным отцом своего братства они считали старца Таштемира, жившего в прошлом веке. Идеи этого старца о чистом горнем духе и восхождении к Аллаху были записаны неким русским офицером Иртеньевым, служившим в этих местах. Тетрадь с его записями мыслей старца Таштемира они хранили, завернув в телячью кожу и овечью шкуру. Почиталась эта тетрадь как самые святые письмена после Корана. Говорили, что где-то есть еще тетради поручика Иртеньева, где описаны последние дни старца Таштемира и его смерть. Шихи посылали доверенных лиц на поиски записок, но безрезультатно.

Говорили только, что Таштемир якобы сам шагнул в пропасть, но не разбился, а вознесся. Ангел Накир бросил ему веревку и поднял Таштемира в небесные чертоги. Так говорили люди, но письменных свидетельств шихи пока найти не могли. В память о старце Таштемире, своем духовном предшественнике, шихи называли свое братство Таштемирия и носили высокие войлочные шапки, которые символизировали духовное стремление ввысь, в мир горний.

Дута пришел на этот раз к пещере шихов-таштемиритов около полудня, потому что ночевал в горах, в нескольких километрах пути отсюда. Его удивила суета, которую он заметил у входа в пещеру. Дута решил сразу не выдавать себя, а понаблюдать из укрытия. Зоркие глаза молодого горца различили людей в традиционной горской одежде, которые сидели у входа в пещеру, неторопливо перемещались по горной площадке. Но даже это выглядело суетой, по сравнению с обычной неподвижностью шихов.

Из пещеры вышел старец Изнавур, а следом за ним – мужчина в папахе и бурке. Разговаривая с Изнавуром, он все время наклонялся к своему товарищу, а тот торопливо что-то ему объяснял. Дута понял, что человек разговаривает с шихом через переводчика. Изнавур, действительно, знал по-русски всего несколько слов.

Долго прятаться не имело смысла, раз шихи спокойно общались с незнакомцами. Дута заковылял к пещере.

– Ассалам алайкум, Дута! – сказал Изнавур обрадовано, что с шихами, избегавшими всяких эмоциональных проявлений, случалось редко. – Аллах послал тебя. Ты как раз вовремя. Хвала Всевышнему!

– Ва алайкум салам, воккха стаг! – обратился молодой чеченец к почтенному человеку. – Могушалла муха ю хьан? Как твое здоровье?

– Дукха вехийла хьо! Живи долго! – ответил старик.

– У вас, я вижу, гости. Я как раз принес кукурузной муки, чуреков, сыра и изюма. Будет чем угостить ваших гостей.

– К нам приходят не за этим, Дута. Мы угощаем наших гостей не мирской пищей, а духовной.

Дута теперь поближе рассмотрел незнакомцев. Они не были похожи на чеченский повстанческий отряд. Оружия их не было видно. Вся амуниция была тщательно зачехлена. Одежда же хоть и была традиционной чеченской, но очень однотипной, без каких-либо индивидуальных вариаций, что его удивило. По чертам лица Дута узнал в них кавказцев, хотя вайнахов было только двое. Старший же из них, со страшным шрамом на щеке, видимо, был русским. Славянская внешность была у еще одного человека, который сидел неподвижно рядом с обтянутым брезентом ящиком.

Изнавур подвел Дуту к незнакомцу с изуродованной щекой и кивнул.

– Дута, я говорил про тебя этому человеку. Он – русский, но из тех, с которыми наш народ сражался в прошлом веке, а не из тех, которые пришли на нашу землю сейчас. Он, конечно, гяур. Но лучше гяур, чем безбожник, слуга шайтана. Ты знаешь, как наше братство относится к тебе, выделяет тебя из всех остальных?

– Я знаю, воккха стаг, – склоняясь перед стариком, сказал Дута. – Нет на земле другого такого места, куда бы стремилась моя душа.

– Не спеши произносить громкие слова, Дута, – строго сказал старик, – тогда не придется кривить душой.

Дута еще раз низко поклонился, на этот раз, чтобы скрыть смущение. Ведь ших был прав, и душа его даже от святых старцев улетала к Дойзал-юрту, к крайнему дому, где жила Айшат. От старцев даже это нельзя было скрыть. Он хотел сказать что-то в свое оправдание, но тут из пещеры порывисто вышел высокий старик в залатанной старой бурке и такой же поношенной высокой войлочной шапке. Это был ших Атабай.

Вытянув худую старческую руку с длинными паучьими пальцами по направлению к Дуте, он закричал срывающимся, отвыкшим от сильных интонаций, голосом:

– Уходи, Дута! Беги отсюда прочь! Нет больше Таштемирова братства! Шихи предали Таштемира! Низкий дух долин и низовий ворвался в нашу пещеру! Шихи решили спуститься с гор, решили поклониться чужеземцу с Запада! Они все забыли, попрали годы молитв и поста. Шайтан прислал джиннов в облике людей во главе с меченым русским абреком. Шихам захотелось земной жизни, им захотелось ведать земными делами!

– Не слушай его, Дута! – выступил вперед Изнавур. – Атабай сам во власти джиннов. Он давно уже болен. Рассудок его помутился…

– Мой рассудок чист, как горный поток, – ответил Атабай, тяжело дыша, растратив силы на крик. – Аллах свидетель! Я слишком стар, чтобы спорить. Я ухожу выше в горы, как учил Таштемир. Кончилось братство шихов, но святому делу можно служить и в одиночку. Или нет? Дута, ты пойдешь со мной? Решайся. Я жду.

Из пещеры медленно, как тени, выходили старики в высоких войлочных шапках. Они останавливались у входа и молча наблюдали за происходящим. Когда же Атабай обратился к Дуте, они стали смотреть на него. Пришельцы тоже смотрели на Дуту, хотя не понимали смысла происходящего. Насту пила тишина, только переводчик чеченец тихо бормотал, наклонившись к человеку со шрамом на щеке.

Дута неуверенно переминался с ноги на ногу, но, испугавшись, что это движение шихи сочтут за шаг в сторону Атабая, тут же попятился. Получилось, что он спрятался за спину Изнавура. Но он все-таки успел поймать полный презрения взгляд Атабая.

– Эту Чечню вы решили спасать, шихи? – спросил старец и, больше не говоря ни слова, пошел прочь от пещеры по едва заметной горной тропинке.

Все долго смотрели вслед медленно уходящему старику. Каждый шаг давался ему с трудом. Поэтому его фигура долго еще маячила на горной тропе, пока та не свернула за выступ скалы.

Шихи также медленно стали заходить в пещеру, не говоря ни слова. Только Изнавур повернулся к Дуте и, коснувшись его плеча почти невесомой рукой, сказал:

– Ты правильно поступил, Дута. Аллах указал тебе правильную дорогу. Теперь ты должен выслушать меня. Давай присядем. Я слишком устал.

Изнавур долго говорил Дуте, часто повторяясь и возвращаясь к уже сказанному, что от Дуты зависит будущее Чечни и он должен сейчас выслушать человека со шрамом и во всем подчиняться ему. Такова воля Аллаха, как ее понимают старцы-шихи.

Дута внимательно слушал. Он понимал, что скоро в его жизни произойдет переворот. Из несчастливого хромоножки он может мгновенно превратиться в большого человека, достойного жениха для Айшат.

* * * * *

«Дорогая Софи-Катрин, милая моя подружка Соф! Я попала в совершенно немыслимую и идиотскую, по моему понятию, ловушку, из которой, может статься, без твоей помощи мне теперь не выбраться.

После внезапной смерти отца, о которой ты, вероятно, читала в газетах, все так стремительно изменилось. В один миг из свободной женщины я превратилась в средневековую рабыню. Без паспорта, без денег, без кредитных карточек и даже без мобильного телефона. И это в наше-то время!

Дядя посадил меня под домашний арест и лишил всех прав свободного перемещения. Я даже точно не могу тебе сообщить свой географический адрес, потому что не покидаю пределов дома и даже не знаю ни улицы, на которой расположен дом дяди Магомеда, ни района, ни индекса почтовой связи… Вот уже неделя, как я сижу на женской половине и пишу статьи по чеченскому национальному вопросу, включившись в так называемую идеологическую борьбу своего народа.

Софи-Катрин, милая Соф, мне это так мерзко и противно! Ты бы только знала…

Ах, зачем я вернулась из Лондона в Москву! Кабы я только знала, я бы ушла из университета и просто пошла бы работать, хоть бы и простой переводчицей, и жила бы в Эдит-Грув в своей квартирке с видом на футбольное поле и на трубы электростанции…

Ах, Лондон, где он теперь?

И ты представляешь, еще неделю назад я была на концерте Элтона Джона в Петербурге… А нынче сижу под арестом в этой проклятой чеченской дыре… И не могу без спроса даже выйти в туалет.

Милая Соф, давай придумаем, как мне убежать! Пока у меня еще есть Интернет и электронная почта… Пока у меня и это не отняли.

Милая Соф, давай придумаем, как мне убежать! Неужели в наше просвещенное время такое возможно? Чтобы девушку, образованную, по-европейски воспитанную, можно было бы головой в мешок и на вечные принудительные работы на женской половине закрытой домашней тюрьмы…

Разве так можно с живым человеком?

Милая Соф, прости мне мою истерику, но мне очень страшно, что весь этот кошмар со мною отныне навеки. Дядя отпустит меня, лишь насильно выдав замуж за такого же, как он, средневекового дикаря…

Милая Соф, давай придумаем, как мне убежать, милая Соф!

Ради всего святого. Ради наших счастливых с тобою ночей, которые мы провели в Сен-Мари дю Пре…

Я жду твоего ответа.

Твоя маленькая Ай…»

Айсет очень горевала от того, что ответа от Софи-Катрин не было целую неделю. Неужели она так долго не заглядывает в свой почтовый ящик? Обычно она делала это по два-три раза на дню… Может, она в отпуске – в горах, катается на лыжах?

Айсет ходила по женской половине дома дяди Магомеда и не находила себе места. Даже возле компьютера ей было мерзко и противно.

Она написала письмо Джону.

«Милый Джон, я живу теперь в Чечне, в городе Гудермесе, в доме моего дяди. Как твои дела? Не хочешь ли повидаться со мной? Скучаю.

Твоя Ай».

Но и на это письмо ответа не пришло.

Что они там? Все одновременно ушли в отпуска? Так ведь теперь не Рождество и не июль-август!

Уже в отчаянии написала письмо Астрид.

«Дорогая Астрид, как твои дела?

Мои не очень.

Я нахожусь фактически под надзором моего дяди, без паспорта, без денег, без мобильного телефона. Пока еще у меня есть электронная почта. Напиши, можешь ли мне помочь вернуться в Москву? Попробуй связаться с моим дядей, ты знаешь его офис „Россика-Сплендид“, попробуй заявить ему, что я нужна для работы в Си-би-эн и что в его интересах отпустить меня…

Сделай что-нибудь.

Твоя Айсет».

Прошла неделя, но ни от Джона, ни от Астрид, ни от Софи-Катрин ответа так и не поступило…

К исходу третьей недели своего заключения Айсет обратилась к тете Алие с просьбой немедленно передать дяде Магомеду, что работать с Интернетом из Гудермеса дальше не представляется возможным. По техническим причинам, которые ей сложно объяснить неспециалисту.

Айсет просила передать, что для эффективной работы на благо общего дела ее нужно перевести в Москву, а там она уже покажет высший класс журналистской работы.

Тетя Алия обещала передать…

И прошла еще одна неделя. Писем не было.

Айсет была в панике. Как же так? Свобода для нее была обязательной компонентой жизни. Как кислород. А ее посадили в тюрьму! Какая, к шайтану, «борьба за свободу Чечни», если ее, рожденную и воспитанную свободной, дядя сажает на цепь как собаку, приковывает к компьютеру, как приковывали к веслу галерных рабов… Зачем папа отдал ее на воспитание в Сен Мари дю Пре? Затем, чтобы она могла потом со всею остротой осознать мучения, которые испытывает привыкший к свободе человек, когда он эту свободу теряет?

Вот тетя Алия и ее дочери, Зарина и Тамара, – им все равно, где жить! Будь то в Гудермесе, будь то в родовом селении тейпа Бароевых в Дикой-юрте, или в Москве… Им все равно, где покорно молчать-помалкивать в присутствии мужчин…

Ах, маленькая Ай! Как не ценила ты свободу, когда жила в этой порочной Англии! И пусть они все там трижды гомики – все они, и Джон, и Элтон Джон, и Дубль-Скотти… Но они свободны! Они могут ходить где хотят, и могут говорить что хотят. И спать могут с кем хотят. И за свободу Ирландии или Чечни – хотят борются, не хотят – не борются! Зато всегда насмехаются над всеми и вся… и над теми, кто борется, и над теми, кто не борется. Они всегда насмешничают…

А тут – Айсет ни разу не видела и не слышала, чтобы кто-то из ее родственников или знакомых попытался бы… Даже помыслил бы о том, чтобы посмеяться над дядей Магомедом… Или над его нукером Зелимханом попытался бы пошутить.

И Ай со слезами вспомнила, как они сидели с Джоном и его друзьями в пабе на Доул-стрит, и как все соревновались в остроумии, пикируясь и подкалывая друг дружку, оттачивая язычки на бармене, на футбольном судье, на премьер-министре Блэре, на королеве… Без какого бы то ни было пиетета…

Вот она, утерянная ею свобода!

И не нужна ей эта фиктивная борьба за фиктивную независимость!

Настоящая независимость осталась в Лондоне. Мусаев в своей маскарадной каракулевой папахе, рядом с этой дурой, старушенцией Ванессой Бедгрейв, – и ют выбрал настоящую свободу, когда свинтил в Лондон. Он умнее дяди Магомеда…

Умнее…

Айсет была в панике. Что делать? Как убежать отсюда?

Она написала еще одно письмо Софи-Катрин.

«Милая Соф. Тебе пишет твоя маленькая Ай. Мне плохо, я попалась в ловушку и мне не улететь без твоей помощи. Помоги мне. В конце концов, заяви в органы правосудия, в международные органы, в ректорат моего Лондонского университета, в редакции свободных газет, что студентку Лондонской школы экономики, корреспондентку московской редакции Си-би-эн – похитили и лишили паспорта и свободы перемещения. Ну, придумай что-нибудь, милая Соф, я так скучаю по тебе…»

Написала еще и Джону. И Астрид…

Ответов не было.

Почтовые ящики электронной почты были пусты.

Айсет уж было подумала, что и нет никакого Интернета. Что весь Интернет помещается только в ее компьютере в ее комнатке на женской половине дядиного дома в Гудермесе.

Ей припомнился апокалипсический сюжет из какого-то сюра, где писатель писал романы и статьи и отсылал их по проводам в редакционный компьютер… Но однажды охранник отвел писателя в редакторскую комнату. И тогда писатель увидел, что провода, заведенные в комнату редактора, – просто обрываются, не будучи соединенными с каким-либо устройством…

Однако это было все же не так. Потому что на многих сайтах Айсет читала свои статьи на английском и французском языках. И находила перепечатки своих статей на новостных и публицистических страницах всемирной «паутины».

И везде статьи ее были подписаны – Айсет Бароева…

Значит, Интернет существовал не в одном ее воспаленном воображении! Значит, она посылала статьи в Интернет, и эти статьи находили своего адресата и своего читателя. Но почему тогда пуст ее почтовый ящик?

И вдруг Айсет поняла… Конечно! Какая она дура! Как она сразу не догадалась? Дядя и его люди контролируют ее почтовые ящики. Они блокируют их. Они читают ее письма и не дают этим письмам дойти до адресата. Какая она наивная и заторможенная дура! И она так неосторожно раскрыла себя в своих письмах. Раскрыла себя перед дядей. Чего теперь ждать от него? И как ей быть? Надеяться на помощь извне теперь не приходилось.

Глава 8

Я не вернусь. И в потемках

Теплой и тихой волною

Ночь убаюкает землю

Под одинокой луною.

Ветер в покинутом доме,

Где не оставлю и тени,

Будет искать мою душу

И окликать запустенье…

Хуан Рамон Хименес

Азиз зря подставлял живот под каблук лейтенанта Рунге, зря изучал взрывное дело, рукопашный бой. Азиз не был включен в группу фон Рудделя. В последний момент его командировали не за, а на линию фронта в распоряжение Эриха Баума, начальника контрразведывательной команды Абвера АК-301. Азиз Саадаев, он же курсант Кунак, так и не увидел Кавказских гор.

Может, он был недостаточно прилежен в боевой и политической подготовке? Нет, по стрельбе он был в группе одним из лучших, независимо от систем стрелкового оружия. А в бою с применением холодного оружия ему вообще не было равных во всем учебном лагере. Еще бы! С кинжалом он был всегда, сколько себя помнил. Сначала он был маленькому Азизу мечом, потом юноше-Азизу римским гладиусом и, наконец, стал тем, чем он был на самом деле, – кинжалом. С каждым годом он становился все легче и легче, и теперь рука уже не замечала его тяжести, наоборот, без него она была пуста, глупа и, лишь сжимая его рукоять, обретала смысл. А может, именно поэтому Азиза и перевели в команду АК-301?

Он узнал это наверняка уже на следующий день после перелета из Крыма в донские степи. Сначала его везли на грузовике неизвестно куда. Нет, никто не завязывал ему глаза, просто дорога клубилась таким пылевым облаком, что ничего не было видно, кроме мутного солнечного диска над кузовом трясущейся машины. Потом его среди прочих усадили во дворе заброшенного дома перед стеной саманной хаты.

Азиз оглядел своих новых товарищей. В основном вокруг него сидели люди с кавказской внешностью, но были и казаки, которых трудно было не узнать по торчащему из-под кубанки начесанному чубу. Азиз спросил что-то по-чеченски, и несколько человек ему ответили. Но тут же разговоры пришлось прекратить. Перед белой известковой стеной, как перед экраном, появились подтянутый, спортивный капитан Баум и толстый, тяжело дышащий переводчик.

– От имени немецкого командования я рад приветствовать лучших выпускников наших учебных лагерей, – говорил Эрих Баум. – Но не думайте, что вы прибыли на слет передовиков-стахановцев. Чрезвычайные обстоятельства вынудили нас спешно выдернуть вас из диверсионно-разведывательных групп, разлучить с вашими товарищами по оружию, к которым вы уже успели привыкнуть. Вот уже несколько месяцев на этом участке фронта действует Красный Шакал, большевистский супердиверсант. Ночью в одиночку он проникает на нашу территорию, вырезает караулы, боевые расчеты, патрули, берет в плен немецких офицеров. А главное – подрывает боевой дух немецкого солдата. Слабые и суеверные уже окрестили его Вервольфом, то есть Оборотнем. По нашим частям, дислоцирующимся в этом районе, упорно ползут слухи, что Вервольфа нельзя убить германским оружием. Конечно, все это полная чушь. Просто у русских наконец появился хотя бы один профессиональный воин. Вот почему вы находитесь здесь – лучшие специалисты по стрельбе и рукопашному бою. Нами тщательно спланирована операция по обезвреживанию так называемого Оборотня. В этой операции вам предстоит решить задачу его непосредственного обнаружения и уничтожения. Германское командование надеется на вашу преданность и мужество…

Потом всех участников операции нарядили в традиционную чеченскую одежду: черкески с газырями, мягкие сапоги-чувяки и мохнатые папахи. Кавказцы с радостью сбрасывали немецкую форму, а кубанские казаки немного поворчали лишь насчет мохнатых папах.

Только одного человека переодели в немецкую форму, причем генеральскую, – толстого переводчика. Надо сказать, что генеральские погоны сразу преобразили нелепого толстяка в вальяжную, начальственную особу. Даже капитана Баума, руководившего операцией, псевдогенерал уже на первых репетициях заставил себя уважать. Наверное, это был его звездный час. Он лениво ворочал глазками, цедил скупые фразы через губу, морщился от слишком громких команд. Иллюзия была настолько полная, насколько полным было тело псевдогенерала.

Следующий день ушел на учения и инструктаж. За каждым членом группы захвата были закреплены по две позиции, в каждой из которых он видел своих товарищей слева и справа. Быстрое перемещение по сигналу с первой на вторую позицию должно было сомкнуть кольцо вокруг Красного Шакала.

Самым странным в этой операции было то, что сигнал к ее началу должен был дать сам Шакал, который за все время своих дерзких вылазок ни разу не обошелся без шакальего крика, за который и получил свое прозвище. Этот боевой клич чеченских абреков и был сигналом к перемещению бойцов на вторые позиции.

Следующее утро на передовой началось бенефисом псевдогенерала. Его вывезли на передовую, он шел по траншеям, тыкал толстым пальцем в сторону позиций врага, перед ним суетились офицеры. Время от времени генерал вызывающе демонстрировал погоны советским наблюдателям. Весь день он дразнил своим видом неприятеля. Ему оставалось разве что встать на бруствер и сделать какой-нибудь неприличный жест. Наконец на закате офицеры стали усаживать генерала в штабной автомобиль. Но он еще долго размахивал руками, давал ценные указания. Когда машина тронулась, за ней образовалось такое облако пыли, что по нему легко можно было прочитать дальнейший маршрут высокого начальника.

На передовой воцарилась странная тишина. Та тишина, когда не молчат, а прислушиваются.

Первая позиция Азиза Саадаева была в небольшой воронке неподалеку от той самой речки, где недавно было вырезано целое отделение горных пехотинцев, а один из них, видимо, захвачен в плен. Азиз смотрел в густеющую синеву неба и думал о своем. Он был уверен, что услышит любой посторонний шорох, поэтому не таращился на скучные холмы, редкие деревья, камыши и всю эту опаленную солнцем степь.

Небо в горах тоже было другим. Каким именно, он не помнил, но точно другим. Вообще, здесь все было другое. Здесь ничего не было видно. Как можно тут жить, если нельзя увидеть сверху соседний лес, склон горы, бегущую змеей горную реку? Все вровень друг с другом… Нет, надо уходить отсюда, надо идти с немецкими войсками к себе домой, а если они не пойдут, идти самому. Азиз согласен был воевать против власти комиссаров, но только в горах. Там он был воином, а здесь – неизвестно кем. Кто он теперь? Как он вообще попал в эту душную яму? Как он позволил себя сюда посадить?

Вот только кружащий высоко в небе орел был своим. Он видел с высоты Кавказские горы. Может, он оттуда и прилетел? Летает в небесах и удивляется, что делают здесь горцы, почему залез ли в щели и чего ожидают?

Быстро темнело. Он услышал как будто прощальный высокий орлиный крик и сразу же вслед за ним, совсем рядом, пронзительный шакалий вой. Не было сомнений – это был древний боевой крик чеченских воинов, от которого стынет в жилах вражеская кровь. У Азиза радостно забилось сердце. Мелькнула даже шальная мысль – ответить храброму чеченскому джигиту. Но Азиз только зло выругался про себя и пополз на вторую свою позицию – в прибрежные камыши, извиваясь змеей.

Нет, так ползать, как он, могли не все бойцы группы. Он слышал слева и справа тихие шорохи, его товарищи меняли позиции. Теперь саманная хата, в которой находился генерал-переводчик, была окружена плотным кольцом. И Шакал-Оборотень уже был внутри кольца.

Азиз видел в сумерках силуэты ничего не подозревавших об операции часовых, прохаживавшихся у плетня, – ими руководители операции решили пожертвовать. Они ходили туда-сюда, как часовой маятник. Саадаев следил за ними какое-то время, пока неожиданно не поймал себя на мысли, что, зайдя за хату, они сбились с ритма и уже слишком долго не показывались. Зазвенело разбитое стекло, хлопнула дверь.

За хатой он услышал хриплый крик:

– Сдавайсь, шайтан, собак!

Послышался топот ног, потом автоматная очередь. Опять крик шакала, но короткий, визгливый. Опять ударили из автомата, метнулись тени. Хлопнул разрыв ручной гранаты. Шум удалялся в противоположную от Азиза сторону. Чеченец вздохнул с облегчением. Он признался себе, что не хотел бы стрелять и тем более бросаться с ножом на соплеменника, причем такого бесстрашного джигита, за которого он испытывал тайную гордость.

И тут он услышал шум. К реке волокли что-то большое и тяжелое. Азиз затаился. Сначала ничего не было видно, но шорох приближался. Вот показался двигавшийся рывками бугор, рядом с ним по-змеиному выглядывала и пряталась темная мохнатая голова. Нападать на соплеменника скрытно Азиз посчитал недостойным чеченского мужчины.

– Маршалла ду хьога! – выкрикнул Азиз, используя чеченское приветствие вместо вызова сопернику, и прыгнул ему навстречу, отбросив в сторону винтовку, сжимая в руке нож.

Темная тень ответила тем же приветствием. И тут же, покрыв немыслимым прыжком расстояние между ними, бросилась на Азиза. Каким-то чудом Саадаев среагировал. Лязгнули стальные лезвия, но продолжения не последовало.

– Салман Бейбулатов! Мог ли я не узнать тебя, моего лучшего друга!

– Азиз! Как ты попал сюда? Ты у немцев?

– Тихо, Салман, сюда уже бегут, – быстро заговорил Азиз. – Прошу тебя, слушайся меня и не перебивай. Еще немного, и кольцо вокруг тебя сомкнется. Брось эту жирную свинью. Это не генерал, а переодетый толмач, приманка специально для тебя. Давай мне свою гимнастерку. Одевай мою черкеску и шапку. Слушайся меня, именем Всемогущего умоляю тебя.

– Как же ты? Бежим со мной.

– Мне назад уже нельзя. Все кончено. Уходи… Подожди, Салман. Помнишь, как ты вытащил меня, когда я сорвался в пропасть у Красного утеса?

– Помню, Азиз.

– А как мы рубашками ловили рыбу в речке? И в мою, дырявую, вся рыба уходила?

– Помню, Азиз.

– Все, уходи, Салман. Помни обо мне. Я горжусь тобой, друг мой. Пусть Аллах хранит тебя и весь твой род. Помни обо мне…

Это были последние человеческие слова Азиза. Он вскочил и побежал через камыши в противоположную советским позициям сторону. Там, где река сворачивала за покатый холм и кончались камышовые заросли, раздался пронзительный крик шакала. В нем не было презрения к противнику и торжества победителя. В нем звучало прощание с родной землей, другом и жизнью. Потом откликнулись короткие автоматные очереди, и все стихло.

* * * * *

Сперва она не хотела ехать в Москву. Как же! Красивая австрийская девушка классических пропорций. Натуральная блондинка – хоть тут же и без грима в рекламный, клип светлого пива! Горнолыжница с дипломом Бостонского университета по специализации «маркетинг медиа-систем и телекоммуникаций». Но в Америке, как выяснилось, таких как она – с фигурами да с золотыми кудряшками, – таких отличниц, готовых на все ради того, чтобы сразу, без разбега сделать карьеру на телевидении, оказалось пруд-пруд и. Прытких и амбициозных европеяночек здесь было гораздо больше, чем телевизионных каналов, помноженных на количество вакансий. И хоть пел великий филадельфийский working class hero[13]13
  Герой из рабочего класса (англ. – цитата из Джона Леннона).


[Закрыть] Брюс Спрингстин: «sixty nine channels – and nothing on»,[14]14
  Шестьдесят девять каналов – и ничего не показывают (англ.)


[Закрыть] на самом-то деле ни на один из «шестидесяти девяти каналов» на приличную программу юная выпускница Бостона устроиться не смогла.

Да и, как ни странно, возникли проблемы визового порядка, поскольку надо было обойти квоты на наем иностранцев, что телевизионному начальству вообще было очень трудно обосновать в Федеральной комиссии по занятости. Чай, работа на телевидении – это не рытье траншей под канализацию, куда американского гражданина и тысячей долларов не заманишь!

Одним словом, помыкалась Астрид в Нью-Йорке, потыркалась курносым германским носиком в разные углы, да и навострилась обратно – в Европу.

А дома, в Вене, – там разве телевидение? По сравнению с Америкой – это как школьное радио, что вещает на переменках… Или как постановка Мольера в студенческом капустнике по сравнению с вечером в настоящей «Комеди Франсэз»! Поехала в Париж. Там временно устроилась на радио «Европа-1» в отдел новостей культуры и даже получила передачу «Vous etes Formidalble»,[15]15
  Вы поразительны (франц.)


[Закрыть] в которой встречалась с разными выходящими в тираж знаменитостями, которые уже не годятся для ти-ви ньюс, но еще хотят, чтобы про них кто-то чего то слышал.

Она совсем уж было приуныла… Сняла маленькое «студио» в девятнадцатом квартале, специально неподалеку от рю де Франсуа-Премьер, чтоб до работы пешком. Ее жалования на радио едва хватало на оплату квартирки да на обязательную рутину вечерних развлечений.