Текст книги "День Ангела"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 3

Поэтому, если вы хотите в эти тяжелые времена и до вашего будущего назначения зарабатывать по специес-талеру в день и получить еще подарок сверх того, то потрудитесь завтра ровно в двенадцать часов явиться к господину архивариусу, жилище которого вам легко будет узнать.

Э. Т. А. Гофман. Золотой горшок

Таня Грачик уверена была, что не уснет, поэтому засела в ванной, просторной, как во многих старинных петербургских домах, и мрачноватой, со сводчатым потолком, лет сорок назад частично перекрытым грубыми дощатыми антресолями, на которых похоронены были всяческие банные мелочи – мыльницы да ковшики, в которых отпала необходимость, а также облупленные эмалированные тазы и цинковое корыто. Таня засветила лампадку под красным стеклом, поставила на табуретку и расчехлила допотопный, дедушкин еще, увеличитель, на второй табуретке разместила кюветы со сливными носиками и всю ночь священнодействовала: возилась с реактивами, проявляла пленку, печатала фотографии, развешивала сушиться на прищепках всю минувшую пятницу, уплощенную, черно-белую, как ей нравилось. Чернобелая фотография – это вам не компьютерный дизайн конфетных фантиков и не бездумные радости дикаря-дилетанта, обретшего цифровую технику, способную добросовестно фиксировать сюжеты окружающего мира, которую Таня именовала «что вижу, то пою».

В черно-белом все значимо, все озвучено, здесь живой, напряженный диалог контрастов: черное да,насыщенное материей, плотское, весомое, глубокое, бездонное; белое нет,размытое светом до полной невещественности, развоплощенное, витающее, невинное. И есть еще серебристо-серое может бытьразной степени неопределенности, тяготеющее в сторону даили нетв зависимости от того, насколько насыщен тон. Серебристое – это склонность в переливе оттенков от светлого к темному или от темного к светлому. Серебристое – это еще и вопрос, и несложившееся мнение. И сюжет здесь ни при чем. Сюжет лишь повод навести объектив, а причина – свет, герой – свет, мера – свет, язык – свет. Или отсутствие света: кромешная тьма как причина, и мера, и все прочее. Или тень, дымная рябь, туман – робость и безвременье. Что тут у нас подсыхает на прищепочке? Вот, взгляните-ка, девочка играет на флейте. Белое личико, белые пальчики, а флейта сквозь пальчики серебрится и течет, играя оттенками недоумения, – девочка неловка, ей не хватает дыхания, плотности, силы. Так серебрится ученичество на подступах к мастерству.

Но на самом-то деле, говорила себе Таня, такое толкование вульгарно и тяжеловесно, выдумано из головы, высосано из пальца и лживо как стихи. На самом-то деле нам неизвестно, что там у них за иерархия в мире светотени. Вполне возможно, что всё мы неправильно понимаем и истолковываем только лишь так, как нам удобнее, или привычнее, или красивее, или вкуснее. Ну и пусть.

И пусть, обводя взглядом контур пятна, мы сочтем пятно агрессивным, как вот это черное дерево, скажем, на манер ведьмы нависающее над белой садовой скамейкой, узкие досочки которой длинными дорожками убегают в перспективу, к предполагаемому горизонту.

И пускай, хоть наизнанку вывернись, мы не сможем правильно истолковать послание в сотнях оттенков серого, что пишется летящими по ветру листьями. Летящие листья – для нас это знак осени и повод погрустить, как и полагается в эти дни, вдыхая прель и горечь залитого дождем костерка в парке.

И пускай дождевые потеки на объективе размыли серебром, искорежили, поломали стройный мостик над протокой, и мостик стал не мостик… Не мостик, а призрак, изнывающий в потугах воплощения.

А еще дождь, дождь и дождь, черная вода, каменные стены крепости, два согбенных силуэта на берегу.

Что они там делают? Ищут монетку или похорошевшие под дождем речные камешки, что в сухую погоду сама невзрачность? Возводят пирамиду из липучего мокрого песка? Нет, не возводят, контуры этих двоих не созидательны. Пускают погребальный плот по невысокой невской ряби? Скорее так. Можно (и дальше нагромождая эстетское вранье) даже поэму написать в романтическом духе, если забыть, что это всего лишь два молодых и, чего не отнимешь, симпатичных негодяйчика топят труп собаки, о чем ты прекрасно знаешь, сказала себе Таня. Вот она, собака, крупным планом, с моста. Белое пятно морды, черное пятно большого уха и спины, серое пятно подмокшей картонной коробки. Один из лучших снимков.

Ну и что бы это значило? Что бы этозначило, если не думать предметно? А придумаем, решим. Что еще остается нам делать? Не поэму же писать, правда что. И потому пусть себе черное будет – да,белое – нет,серое – может бытьили кто его знает.Вот как хочу, так и толкую картинку. Как могу, так и читаю послание. И каждому позволено, потому что мы так привыкли – жить в мире знаков, рамок, контуров. Все-то нам знаки подавай. Так легче, если ты одна и ждешь.

По одному облетающие на удивление белые, белоснежные, лепестки поздно расцветшей чахлой ромашки – вездесущего сорняка, что налипли на непроглядно черный чугун парковой ограды. А почти всегда серое небо на черно-белых снимках – ни да,ни нет,неведомое завтра – знак надежды, упования.

…Завтра прилетает Яша и увидит эти фотографии, лучшие ее снимки, сделанные подаренной им камерой. Подаренной вместо старенького дедушкиного «ФЭДа», который она утопила в море, когда снимала Хайфу с воды и стояла упершись ногой в борт легкой яхточки. Парус дернулся под чьей-то неопытной рукой, яхточка накренилась, Таня удержалась, а расчехленный фотоаппарат так и улетел в воду, блеснув объективом. И горю Таниному не было пределов.

А Яша, добрый Яша, приятель по консерватории Таниных друзей, которые пригласили ее погостить в Хайфу, утешал, и развлекал, и смешил, и угощал мороженым с орехами и красно-желтыми фруктами в уличном кафе, и целовал в момент непредсказуемый – она и губ сложить не успевала, и на скрипке играл только для нее одной на зеленом ночном пляже, и, смеясь над собою, говорил, что, узнай о таком его цыганском концерте наставник, великий скрипач, мировая знаменитость, он бы вселенский скандал учинил и смычок обломал бы о Яшину макушку.

А потом, напоследок, перед отъездом, Яша подарил ей эту камеру, чудо из чудес, и запас отличной пленки к ней, пленки с немыслимым количеством серебра, чувствительной к свету как живое существо. Чувствительной к настроению, к правде и лжи, как и сам Яша.

Ни о какой такой «просто дружбе» между Яшей и Таней после того концерта, той скрипичной исповеди на пляже речи, конечно же, быть уже не могло. Музыка лилась признанием в любви, растворялась в теплом бризе, и ветер нес ее по всему свету, и весь свет узнал о том, что Яша страстно любит Таню. И все ее девичьи штучки-дрючки, кокетство и уклончивость, и невинные провокации, и маскарад настроений сразу потеряли смысл, обесценились и стали неинтересны ей самой, как становится неинтересной взрослой девушке детская игрушечная косметика. И всякого рода обещания и клятвы на фоне полной душевной обнаженности потеряли смысл, еще не будучи произнесенными, а потому и не произносились.

Просто оба они понимали при расставании, что встреча неизбежна, что никуда они друг от друга не денутся, что их сведет, притянет, кинет в объятия друг к другу, даже если они очень постараются никогда больше не встречаться. Две половинки магнита – вот что они такое, и существование порознь бессмысленно. Кроме того (и это, поверьте уж, ой как немаловажно), с Таниной черной, гладкой, четко оформленной под молодого грача стрижкой так изумительно сочетается облачно-белое руно Яшиных вольных лохм, иногда забранных под шелковый шнурок в низкий хвост, забранных постольку, поскольку могут попасть под смычок.

Расстались они легко, словно бы до завтра, до рассвета, до утренней росы на южных морских камнях или на северной буйной травушке. И вот она, встреча, считаные часы остались до нее. Считаные часы, но такие долгие-долгие, длиннее месяцев разлуки. Но если дождь не кончится, если тяжелые тучи, столь прекрасные на фотографиях, не изольют, наконец, всю накопленную воду или не уплывут вспять за Балтику, в чуждые пределы, если туманная хмарь не растает с рассветом, разлука может продлиться еще несколько часов. Кто его знает, летают ли самолеты при такой погоде?

Таня засуетилась, завертелась, отыскала зонт, по настроению и от нелюбви запрятанный глубоко в шкаф, и за много часов до рейса понеслась в аэропорт ждать Яшу там. Вдруг так быстрее получится.

* * *

– «Дискретные функции пространственно-временных континуумов и дискретно-темпоральная модель Вселенной», – байронически утомленным голосом прочитал Никита, приподняв указательным пальцем, чтобы видеть обложку, раскрытый том в руках у Дэна. – И это с утра пораньше, люди добрые!

А Дэн, даром, что отец семейства и человек основательный, фыркнул, поперхнулся и заржал в голос, не отрывая взгляда от страницы пятьсот двадцать четвертой.

– Я рад, что распотешил тебя, Великий Гуру, – умилился Никита. – Здравствуйте вам, – подчеркнуто громко поздоровался он, чтобы на него обратили, наконец, внимание. – Нет, честно, что смешного?

– Это не ты распотешил. Это я читаю и веселюсь, – ответил Дэн и прихлопнул талмуд, заложив страницу салфеткой. – Юморные они ребята, шутники-с. Бэ-Эс Тропфель-младший и Эм-Эм Кучкин-Береж-ков. В смысле – авторы сей эпопеи в двух томах. Это всего лишь том первый. «Реинтерпретация основных понятий квантовой механики» – ни больше ни меньше. Всё будем ставить с ног на голову, как малолетнее хулиганье! Всё наизнанку вывернем! Авось что получится. Отморозки от физики. Люблю! Вот послушай. Вроде бы сначала все и нормально, путем вроде бы. Берем и красивенько выделяем темпорально-энергетические составляющие планковского кванта действия. А потом… Вот тут где-то формула… Нет, ты посмотри, Кит, ты посмотри красота какая… Постоянная Планка, а ее, родимую…

– Да чур меня, – шарахнулся Никита, по-свойски обойдя стойку и наливая себе пива, – это ты у нас великий физик-теоретик, звезда секретного НИИ «Шаверма». А мы – ребята простые, все больше по прикладной математике, пролетарии, туда-сюда с молотом и наковальней. Наше дело простое: сварганить, пардон, смоделировать там что на «ведре», пардон, на компутере по просьбе засекреченных физиков или незакомплексованных ботанов, что еще способны видеть дальше пробирки, а ради праздничка расслабиться и пару-тройку фрактальчиков в Сеть запустить, чтоб народ любовался на такие чудеса. И на майках распечатывал. Ей-богу, я свой фрактал у одной чувырлы со Старо-Невского на грудях видел. Дополнительное измерение, можно сказать, он получил. Свезло ему, можно сказать.

– Вы, милые, и модель Господа Бога готовы сварганить и в Сеть запустить, креста на вас нет, – почесал стриженую бороду Дэн, – модель Господа с функциональной составляющей. Интерактивную. Этакую электронную игрушку.

– Да есть уже игрушка. И фигня полная. Калейдоскопчик, где все узоры загодя просчитаны, для продвинутых мерзавчиков младшего школьного возраста. А для того чтобы всерьез… О, Великий Гуру! Здесь как раз и пригодились бы гениальные физики из тайного ордена святой Шавермы. Изучили бы структуру Божьего промысла, выявили бы основу взаимосвязи всех что ни на есть констант – трех основных, на худой конец, – обосновали бы технологию информационно-резонансного взаимодействия между объектами материальными и, ты уж извини, Гуру, нематериальными…

– Так тебе, лишенец, масла в рот, волшебной палочки захотелось?! Синтезировать материальные объекты из… как там простецы говорят… из ничего? – весело возмутился Дэн. – Пошлый ты человек, Кит.

– Сам ты, Великий Гуру, пошлый человек. Именно что из ничего. Из чего-токаждый обезьян что-нибудь да сварганит. Только где это «ничего» взять-то? Все, блин, материально, все обусловлено, все предвзято, все обосновано, если не физикой, так мистикой. А у Господа Бога – вот как пить дать, помяни мое слово, когда докопаешься, – или вакуум в голове, или одни аксиомы. И он из этакого ничтожества сварганил… кое-что. Потому и велик Господь.

– Загнул. Конкретно загнул, чувак. И это с утра пораньше, люди добрые! – передразнил Дэн Никиту. – Ересиарх. В армию тебя. Диссертацию рыть от нужника и до светопреставления. Господь Бог у тебя как раз прапором выходит. Это у прапора в голове вакуум или аксиомы, и ничего ты ему не докажешь, а попытаешься, так из нарядов не вылезешь, на «губу» пойдешь, в стройбат пойдешь, потому как причинно-следственных связей для прапора как бы и не существует, а потому не существует и разумных доводов, а существуют одни его, прапора, волеизъявления!.. Кит, ты с луны упал? Мы вообще о чем бредим?

– Ладно, убедил, Гуру. Ты у нас человек опытный, старый солдат, ветеран. Ты у нас адепт логико-эмпирического постижения мира. Ты у нас…

– На личности, значит, переходим. В лучших отечественных традициях. Вы, поручик, ерничать взялись оттого, что проигрались, или оттого, что от дамы претерпели? – светским тоном осведомился Дэн и поправил очки. – Думается мне почему-то, что скорее от дамы.

– Догадался. Всегда догадлив был, – заелозил Никита локтями по барной стойке, погрустнел напоказ, сморщив переносицу и свесив уголки рта по обе стороны подбородка, и отхлебнул пива. Но не стал посвящать друга в позорные подробности своих похождений.

– Фендрик! Молокосос! При чем тут «догадался»? Какие догадки, мон ами? Это то самое, как вы изволили выразиться, молодой человек, логико-эмпирическое постижение действительности. Дано: продрогший фендрик в прикиде явно не по сезону, взъерошенный как гулящий кот, ни свет ни заря заявляется в заведение, пиво сосет, мерехлюндию разводит, богопротивные идеи выдвигает, но взаймы, обратите внимание, не просит. Из посылок следует: с Анной поцапался. Я прав?

– Гуру всегда прав, – еще больше погрустнел Никита. – А переночевать пустишь пару раз?

– Без проблем, – кивнул Дэн. – Если ничего не имеешь против раскладушки на кухне. Потому как жена, дети… Сам понимаешь.

– Спасибо тебе, Дэн. Вечером жди. Сколько с меня за пивко? – полез Никита в задний карман джинсов за кошельком. Раскрыл, и снова ему, едва-едва пришедшему в себя после кружки пива, стало муторно, снова обдало загробным холодом, снова будущее, и даже самое ближайшее, покрылось мраком неизвестности. Потому что в кошельке под шпилечкой для купюр вяло и сиротливо шуршала одна-единственная истертая пятидесятирублевка, а поперек нее мелким бесом, муравьиным следом, но вполне разборчиво начертаны были черные-пречерные слова: «Это тебе на бедность, сын бизнесмена хренов!!!»

– Ну е-мое! – возопил Никитушка. – Ну сколько ж можно уже! Ну хватит с меня уже! Ммм! – застонал Никитушка, обхватив руками голову – Как всегда: кому – так манна небесная три раза в день, а кому… – Он, спохватившись, в надежде вывернул карманы и пересчитал мелочь. – А чтоб тебя, косоглазая вошь! Ах чтоб тебя, дрянь Шамаханская! Чтоб тебе совсем окосеть, чтоб тебе ноги переломало, чтоб тебе чешуей покрыться, чтоб тебе проказу подцепить, чтоб от тебя добрые люди шарахались вообще… – забормотал он.

– Заклинания бормочем, поручик? – деловито поинтересовался Дэн. – Информационно-резонансное воздействие налаживаем между материальными объектами и нематериальными сущностями? Порчу насылаем? Что стряслось-то? – заглянул он через плечо отвернувшегося Никиты и получил возможность оценить плачевное состояние его финансов. – Значит, поручик, вы все же еще и проигрались в пух? Или попросту доигрались? Как это по-русски?.. Лоханулись, мон ами? – проницательным докторским взглядом посмотрел на Никиту Дэн. – Не бери в голову, Кит: пиво за счет заведения. Наливай еще, если хочешь, сочтемся когда-нибудь, если настаиваешь, и да расточатся врази…

– Да расточатся… Не в этом дело, Дэн, хотя спасибо тебе, конечно! – хлебнул халявного пивка Никитушка. – А дело в том, что «Уникасса» полтинники не жрет, брезгует, ей не меньше сотни надо скормить, чтобы подключили мобильник, а у меня важный звонок и в связи со звонком – денежное дело. И еще разъезды. А тут… Ну и сука, всем сукам… – вновь принялся ругаться он.

– Не сквернословь над пивом, – сказал Дэн, ухитрявшийся почти всегда обходиться без заповедной лексики, – скиснет еще. А пару сотен я тебе легко ссужу до вечера.

– Спасибо тебе, Гуру! Ты настоящий Гуру! – повеселел Никита, прокатил пустую кружку по стойке, взвихрив пену на донышке, и понесся к ближайшему автомату оплачивать разговорное время.

Не угомонившийся ветер терзал отощавшие к утру облака, перекручивал жгутами, выжимая, и облака истекали последними слезами и соплями шедшей на убыль вселенской истерики и, потрепанные, размочаленные, изобиженные, разлетались дырчатыми клочьями, нанизывались на городские стрельчатые высоты, на верхушки старых деревьев, на цепкие лапки антенн и громоотводов, обвисали и таяли, сыро сползая по обмирающим в замаячившем предзимье морщинистым стволам, по облезлой жести крыш и трещиноватым стенам.

Сырость оседала даже на несмелых солнечных щупальцах, что внезапно заелозили по белу свету, неловко заплетаясь, ломаясь и корчась и сослепу, спросонья натыкаясь на плотные поверхности, а вслед за щупальцами и само солнце всплыло из мутной бездны, невыспавшееся, помятое, измученное и бледное. В точности как Никитушкина физиономия сегодня поутру.

* * *

Первый вызов с инструкциями настиг Никиту сразу же по подключении, а второй – в аэропорту, где Никите вполне обыкновенный парень в сине-белой бейсболке, служившей главным опознавательным знаком, к тому моменту уже передал обернутый ненашенской бумагой и перетянутый скотчем нетяжелый сверток величиной не более обувной коробки. И второй вызов Никита чуть было не проворонил, потому что, зевака зевакой, стоял столбом под одной из плоских стеклянных крышек Пулкова и любовался шумной и красочной до сомнительности делегацией.

Делегация, судя по долетевшим до Никиты репликам, встречала рейс из Тель-Авива, объявленный несколько минут назад, а центром делегации, ее концептуальным ядром был двуязычный плакат, которым размахивал мужичонка, веселенький плешивый шибзик средних лет, в коротковатых – от долгов бегать – полосатеньких брючках. На плакате вкривь и вкось, вероятно, наспех было намалевано по-русски «Полубоевые» и еще что-то непонятными закорючками. Вероятно, так, в виде закорючек, «Полубоевые» выглядели на иврите, сделал вывод Никита, поскольку встречаемый компанией рейс был израильский.

Вокруг мужичонки с плакатом возбужденно топталось еще несколько человек обоего пола, одетых в свежепомятое и пестроватое, благоухающих из подмышек дешевой противопотной дрянью, обремененных яркими мокрыми зонтами, осыпающимися аэропортовскими хризантемами в разрисованном под кружева целлофане и поздними провинциального вида георгинами и гладиолусами, увязанными в снопы вместе с мохнатым аспарагусом.

– Генчик, так ты уже помнишь Оксаночку или как?! – на все Пулково вопрошала крашенная под баклажан пожилая тучная фемина и, потрясая звонким золотом в ушах и на оплывших, в старческих пятнах, запястьях, пихала худого унылого Генчика изогнутой ручкой зонта под ребра.

– Уже не помню, Фридочка, – кротко как овечка блеял Генчик, отодвигался от неприятного зонтика Фриды Наумовны и закрывался вверенным ему трехпудовым букетом гладиолусов. – Откуда мне помнить Оксаночку, если я совсем не знаю, кто такая Оксаночка?

– Генчик!!! Ты не знаешь Оксаночку?! Мою дочу?! Вице-мэра Хайфы?! Таки на кой, спрашивается, хрен ты перся в Ленинград с самого Днепропетровска?! – изумлялась Фрида Наумовна.

– Так это Ленинград? Ты ведь мне ничего не объяснила, Фридочка! Откуда я знаю, что тебе понадобилось в Ленинграде? Или в Москве? Или на кладбище в Днепропетровске, где похоронен твой муж? Я толком не понял. Ты меня по-соседски вызвонила в пять часов утра и попросила помочь тебе с гладиолусами, раз их так много. Может быть, тебе срочно понадобилось их на могилу мужа снести? Может быть, тебе понадобилось перед смертью в Мавзолей Ленина с гладиолусами сходить? Не мне знать, что придет тебе в голову в пять часов утра. Ты меня лишь убедительно просила, дорогая Фридочка, донести тебе до аэроплана эти цветы. Меня и милиционеров. Милиционеры, наверное, не захотели нести цветы и замахали двумя руками, чтобы я сам нес. Я и понес. И присел отдохнуть в мягкое кресло. А потом велели не курить и пристегнуть ремни – я и послушался как дурак. И вот я здесь! С гладиолусами.

– Генчик!!! Таки ты без билета от самого Днепропетровска летел?!! – сообщила всему аэропорту Фрида Наумовна. – А как же тогда, скажи мне, Генчик, тебя девушки на трапе пропустили?

– А я знаю, Фридочка? Не думаю, чтобы у них была какая-то возможность обнаружить меня за таким большим букетом, – предположил Генчик. – А в Ленинграде мне делать нечего, Фрида. Я не лягушка под дождиком квакать. У меня ишиас, неврит седалищного нерва и хронический бронхит, чтоб ты знала. Мне сырость вредна. И сумасшедших денег на билет у меня нету и нету. И мне, Фридочка, как ты хочешь, придется лететь назад тем же манером.

– Каким это таким манером?! Каким это манером, Генчик?! – с подозрением поинтересовалась Фрида Наумовна. – Гладиолусы мне нужны для Оксаночки, я их для Оксаночки в палисаднике растила, а не для того, чтобы ты зайцем на самолете катался с Днепропетровска в Ленинград и обратно в Днепропетровск.

– И что же мне делать, Фрида? – грустно спросил Генчик, прижимая к себе монструозный букет и бочком-бочком отодвигаясь, вероятно, в надежде затеряться в толпе и улететь-таки на родину «тем же манером». Но не тут-то было! Фрида Наумовна отловила Генчика крючком зонта и заголосила басом:

– Это гладиолусы для Оксаночки, аферист!!! Для Оксаночки!!! И у Оксаночки хватит денег, чтобы отправить тебя обратно в Днепропетровск, чтобы не любоваться в Ленинграде за твою продувную физиономию! Или на Колыму! Или в Биробиджан на поселение!

– А, я извиняюсь, Фридочка, на Брайтон-Бич? К моей племяннице Розочке? – робко закинул удочку Генчик.

– В Биробиджан! – не поддалась Фрида Наумовна. – А не хочешь в Биробиджан, таки стой спокойно рядом и держи цветы, даже если ты очень хочешь писать! Потом пописаешь! Когда отдадим Оксаночке букет.

Фрида Наумовна замолчала наконец, огляделась и, что-то сообразив или повинуясь зову материнского сердца, кинулась туда, где на самом-то деле положено находиться встречающим, если они не хотят разминуться с вновь прибывшими. Следом, заволновавшись и взбурлив, понеслась в полном составе делегация с плакатом, сокрушая все на своем пути, и в ее недрах грянула «Семь-сорок» гармоника, которую Никита и не заметил, пока не оказался вплотную прижатым к гармонисту. А прижатым он оказался, потому что, увлекшись представлением, стоял на пути делегации и, чтобы не быть затоптанным, поплыл, так сказать, в русле.

Его вынесло на пятачок, где толпились встречающие, и он получил возможность разглядеть, кого встречают с такой помпой. Народу явилась пышная статная блондинка, ухоженная и свежайшая как сортовая оранжерейная роза и такая же надменная, с росой на лбу и на высоко задранном и совсем не по-хайфовски курносом носике. Именно к ней-то и кинулась Фрида Наумовна и Генчика с плантацией гладиолусов за собой на зонтике потащила.

– Оксаночка! Доча! – заголосила она, отпихнув не глядя кого-то галстучно-официального от мэрии. – Хай живе незалежна Хайфа под Полубоевыми! Дай я тебя поцелую, сердце мое! Здесь все наши тебя с Днепропетровска встречать прилетели: и Сонечка, и Миля, и Оскарчик, и Моня, и Мусик… А это гладиолусы тебе из палисадника! А под гладиолусами Геннадий Ефимович! Он тебя на руках носил, хоть и не помнит! Аферист его фамилия!

– Арфистов, Фридочка, Арфистов, а не Аферист, – робко поправил Генчик, но на его уточнение не обратили внимания.

– Так вот, Оксаночка, его надо немедленно отправить обратно в Днепропетровск, потому что здесь кормить дороже выйдет… Ты ему денег на билет дай, и пусть его летит куда хочет…

– Мама! Здравствуй! – склонилась прекрасная Оксана к Фриде Наумовне. – Столько шуму!

– Оксаночка!.. А где же Яша и Вадик? – завертела фиолетовым налаченным коком Фрида Наумовна. – И что это за рыжая нахалка, с которой целуется твой Вадик?! Ок-са-на!!! Ок-са-на!!!

Оксана Иосифовна лениво обернулась, высматривая, как рассудил Никита, своего мужа. Но муж, этот самый «Вадик», худощавый темноволосый, с благородной докторской проседью джентльмен в дорогих очках, облаченный в благородно мешковатые дорожные одежды, вовсе не целовался, а всего лишь придерживал за локоть изящную рыжую-прерыжую, как летняя лиса, моложавую даму и вел с ней оживленный разговор, перед тем приняв от нее с интеллигентным поклоном темный мелкоколокольчатый цветок на длинном стебле.

Рыжую даму, которая до момента встречи одиноко стояла в сторонке, Никита заметил, отметил и успел оценить уже некоторое время назад. Даме чрезвычайно к лицу была ее явно искусственная рыжина и этот самый странноватый цветок, который она поддерживала длинными музыкальными пальцами, а потом в знак приветствия вручила «Вадику». Кроме того, дама кого-то очень напоминала тонкими чертами лица, кого-то весьма близкого. Весьма близкого до недавних пор.

– Ок-са-на!!! – перепуганным попугаем надрывалась Фрида Наумовна. – Доча!!! Ок-са-на!!! Она кто?!

– Полагаю, Вадькина родственница, – с равнодушием небожительницы ответила Оксана, – или подруга юности. Институтская. У них же встреча, юбилей выпуска, воспоминания и все такое.

– Ок-са-на!!! Знаю я этих… институток!!! И почему тогда других нет, а только эта рыжая фря?! Ок-са-на!!!

– Мама! – поморщилась Оксана. – Какая чепуха! Столько шуму! Лучше поцелуй своего внука, пока он не удрал с девицей.

– Удрал?! С девицей?! – заозиралась низенькая Фрида Наумовна, которой не разглядеть было внука за плотной толпой встречающих. – Ок-са-на!!! Ок-са-на!!! И куда ты смотришь? Разве можно отпускать мальчика с девицами? Ок-са-на!!! У мальчика есть мать! А девицы его испортят, у девиц только одно на уме… Вот увидишь – я знаю, я сама гинеколог, – он тебе в подоле принесет при таком-то воспитании. И что ты тогда будешь с этимделать?! Ок-са-на!!! – не на шутку переживала Фрида Наумовна. Она пыхтя приподнялась на цыпочках и издала трубный зов: – Яшенька! Где ты, мое солнышко?! Где ты, моя курочка? Пусть твои девицы станут в очередь! Бабушка первая с тобой целоваться!

Заслышав страстный призыв Фриды Наумовны, стройный юноша со скрипкой, беловолосый и розоволицый, как чистые душою славянские отроки с картин Нестерова, юноша, который скромно обретался где-то на задах сцены, почтительно прислушиваясь к разговору отца своего Вадима Михайловича Лунина с симпатичной рыжей лисой, вздрогнул и попятился и даже слегка присел с целью спрятаться и избежать публичных объятий с экспансивной бабкой. Задушит еще насмерть, а у него Таня. Вот только где она, Таня? Опоздала? Или перепугалась и прячется где-нибудь за колонной? Немудрено. Его мать встречают как Валентину Терешкову после приземления, не менее того. Испугаешься тут.

Вот именно в этот момент Никита, которого порядком помяло и укачало в штормящей толпе, чуть не пропустил второй вызов Пиццы-Фейса, несмотря на то что вибросигнал добросовестно щекотал пах, поскольку телефон Никита засунул глубоко в карман джинсов, а ария Марии Магдалины из старомодной зонг-оперы «Иисус Христос суперзвезда», на которую был настроен вызов, ласковой волной растекалась по животу. Никита замешкался, второпях зацепившись за какой-то шов в кармане, но в последний момент успел нажать зеленую кнопочку приема, чтобы услышать в трубке ехидное мурлыканье Пиццы-Фейса:

– Ты не руки ли умывал, сын мой, перед тем как трубочку взять? Долгонько что-то. Я уж распереживался и валерьянку пить хотел.

– Все в порядке, – ответил Никита.

– Получил, сын мой, упаковочку? – уточнил Пицца-Фейс. – Ну так доставь ее ко мне на дом, на Седьмую Советскую, сын мой… Ну да, ну да, по прежнему адресу, то есть почти по прежнему адресу. Плюс еще четыре номера дома. А из прежнего номера квартиры… Ты его помнишь, нет? Вот и славно. Из прежнего номера квартиры вычти двадцать девять… Нет, не в двоичной системе следует считать, убоище ты электронное, изверг научно-технического прогресса. У тебя калькулятор-то есть или в уме сочтешь? Вот и умница. Ай, молодец! Так это у нас будет с фасада, во двор не заходи. Легко найдешь. Доставишь, получишь положенную денежку, а также и премиальные, то есть подъемные, я хотел сказать. Потому как мне требуются представительные сотрудники, настоящие… мр-мр-мрр… киты. Касатки. Нарвалы. А не одурелая тощая корюшка с взъерошенными плавниками и голодным блеском в глазах.

И Никита, получив ценные указания, развернулся к стеклянным воротам выхода, приложив некоторые усилия, выбрался из штормового эпицентра, сделал шаг, другой, третий и… отлетел к колонне, не удержавшись на ногах и выронив драгоценную Пиццину посылочку. Которую тут же поддала ногой та самая девица в черных грачьих перьях на голове, что ухитрилась повергнуть Никиту, и даже не подумала извиниться. И даже не подумала оглянуться, чтобы по крайней мере взглянуть, на что она такое налетела с разбегу. Может, на старушку-шаркушку, божий одуванчик, может, она кого убила насмерть или покалечила… А может, колонну свалила и сейчас потолок рухнет и всех раздавит.

Никита, сидя на отбитой заднице, длинной своей ногой проворно подгреб к себе помятый сверточек, потряс его, помял, прислушавшись: вроде бы ничего не скреблось, не дребезжало и не хрустело, значит, не разбилось, слава Аллаху. Он поднялся, кряхтя и растирая отбитые филейные части, и злобно посмотрел вслед черной девице, которая вдруг легко, по-птичьи, с ноги на ногу запрыгала на месте, забила черными крыльями плащика-размахайки, завертела над головой сложенным черным зонтом и заорала благим матом, перекрывая голосом гомон толпы.

– Яша! Я-ша! Я уже сто лет здесь! С ночи! Только заблудила-а-ась! Яша! – вопила черная девица. – Яша! Иди сюда! Пробирайся как-нибудь, а то меня все время относит! Толкаются!

– Таня! – заорал в ответ белокурый былинный молодец со скрипкой. И, наплевав на жаждущую родственных объятий Фриду Наумовну, на родителей, вероятно имеющих на него сегодня определенные виды, на приятную рыжую лису, являвшуюся кем-то вроде тетки, что ли (он толком не разбирался в родственных переплетениях), наплевав на представителей филармонии, которые должны были быть где-то здесь, но которых он не опознал, а они, надо полагать, – его, наплевав на все и вся, ринулся к Тане, раскрывшей объятия. Он наподдал ей по спине скрипкой, а она ему – зонтиком, и счастье их было безбрежно.