Текст книги "День Ангела"

Автор книги: Дмитрий Вересов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Именно сюда, под крышу «Лимузина», Пицца-Фейс, только что вкусно отобедавший в малом зале для привилегированной публики, и привел Никиту, встретив его у главного входа заведения.

– Юноша со мной, – обозначив Никиту небрежненьким кивком, бросил Пи-Эф средних лет мордовороту в дурно сшитой малиновой ливрее, унылому, но с цепким, скребущим взглядом.

Они свернули в сторону от длинного главного зала и миновали обособленный, скромных масштабов бар, где у стойки за коктейлем в одиночестве пребывало неземное существо гибкой тростниковой стройности с восточно-черной, хорошо расчесанной демонической гривой, оттененной искусственной глубокой синевой. Существо обернулось на миг, ощутив, должно быть, заинтересованный Никитин взгляд, и явило раскосоглазый лунный фас, прельстительный и томный. Существо откинуло подрезанную прядь со лба и дрогнуло в неопределенном мимическом знаке ротиком, блестящим косметикой, удобно зацепилось каблучком за подножку высокого табурета и снова отвернулось, так как затормозивший было Никита исчез из поля зрения, будучи толкаем в спину нетерпеливой и ревнивою десницей Пиццы-Фейса.

– Девушки – потом, сын мой, – позволил себе наставительный отеческий тон Пи-Эф, – на девушек еще заработать надо. Тем более на таких экзотических, как авокадо.

По узкой и крутой служебной лесенке, облагороженной ковровой дорожкой, разостланной во всю ширину ступеней, и матовыми светильниками по стенам, Никита, зажав под мышкой пакет с обретенным на похоронные собачьи деньги блоком питания, поднялся вслед за Пиццей в мансарду и был препровожден в интимно-темноватую, без окон, приемную. Там он по мановению Пиццыного пухлого мизинчика уселся на диванчик и минуту-другую наблюдал, как ловкий дипломат Пи-Эф выдворяет из законной обители секретаршу, очень похоже, ту самую Зайку, в обществе которой несколько часов назад посетил выставку в Гавани.

Пицца-Фейс, приобнимая секретаршу, чмокая в щечку, прошептал в ушко нечто, судя по ее заинтригованной моське, соблазнительно обещательное. Зайка (если это была она) нехотя, но благосклонно кивнула неотразимо обаятельному Пицце, улыбнулась Никите бездумной улыбкой далекой звезды и, несколько норовисто поигрывая едва прикрытой попкой, удалилась, чтобы на время исчезнуть где-то в одном из многочисленных покоев Мышеедова заведения.

– Киска, сокровище мое, – замурчал ей вслед Пицца-Фейс, – не дергай хвостиком! Всего лишь несколько минут, и мы освободим твое гнездышко! Ей-богу! Или можешь расцарапать мне… все что угодно!

– Киска? – вопросительно поднял брови Никита. – Вроде бы не так давно она Зайка была?

– Была Зайка, а эта – Киска. То есть точно Киска, – с некоторым сомнением в голосе и толикой раздражения объяснил Пицца-Фейс. – Раз на секретарском месте, значит, секретарша, раз секретарша, значит, Киска, потому что Зайка – несекретарша, а… эскорт-референтша, что ли? И… раз отзывается на Киску, значит, Киска и есть. В общем, не суть, обе лапоньки из здешнего персонала. Хорошие, покладистые девочки, мои… близкие друзья и в свободное от официальной работы время незаменимые помощницы в кое-каких… э-э-э… делах. И кстати, о делах, Никитушка. Если я правильно понимаю, сын мой, ты явился сюда не с целью отказаться от нашего взаимовыгодного сотрудничества? Нет?

– Нет, – подтвердил Никита свою готовность к сотрудничеству и принялся было с ходу оговаривать условия: – Только я не Киска и не Зайка, и я не…

– Ну да, – с деланой серьезностью закивал Пи-Эф, – не Киска и не Зайка, а – Кит. А потому заменять Зайку или Киску тебе не по титулу. Понимаю. Само собой, понимаю, я умный, и старого друга выставлять на непотребство не намереваюсь, уж поверь, я так низко не пал. А дело такое, если ты готов меня выслушать. Завтра утречком сплавай-ка, рыба-Кит, в Пулково. Встретишь там самолет, скажу какой, и передадут тебе не особенно большую и нетяжелую коробочку…

– Пицца! – возмутился Никита, у которого при упоминании о таинственной нетяжелой коробочке в душе забили ключом тяжкие подозрения. – Пицца! Сразу тебе говорю: я не буду наркотой заниматься! Я, скорее всего, и без того с голоду не подохну! Тебе, конечно, спасибо большое за то, что из Спиридонова рабства меня вызволил, но я лучше снова…

– Нет, ну никакой фантазии у мальчика! – искренне и весело рассмеялся Пи-Эф. – Я что, на наркодельца похож? Нет, вопрос, разумеется, риторический. Может, и похож, в конце-то концов. Может, и сам бы торговал… Кабы – ой! – не боялся бы пуще геенны огненной страшных этих дел, о которых, поверь, Никитушка, уж лучше тебя осведомлен, а вовсе не от чистоплюйства. Как некоторые. А потому не будет тебе наркоты, сын мой, клянусь, чтоб я сдох!

– А что тогда? – из врожденного любопытства, по праву старой дружбы и ради окончательного самоуспокения настаивал на объяснениях Никита.

– О! – отмахнулся Пицца-Фейс, глядя вбок в темный угол. – Всякие приятные нестандартные канцелярские штучки, которые в наших магазинах если и водятся, то стоят неприличные деньги. Поэтому закупать их со склада фирмы-изготовителя и перевозить мимо таможни (ну, почти мимо) не в пример менее обидно. Такими штучками удобно взятки давать здешним неподкупным папуасам. Штучки блескучие, глаза у папуасов разгораются, ручки за блескучими штучками сами тянутся, тут кнопочку нажать, тут пимпочку подкрутить, тут два пальчика ради интереса папуасского в нежный зажимчик сунуть. Полный восторг, счастье дикаря… И вот вам, уважаемый Георгий Константинович, автограф на нужной бумажке, как и прошено. Новеньким «Паркером» с платиновым перышком, что так и летает по бумажке, так само и скользит, так и поет от полноты жизненных ощущений. Так как, получишь коробочку?

– Получу, – кивнул Никита. Пицце он не очень поверил, откровенно врали мутно-зеленые Пиццыны глазоньки, глядящие в темный угол. И рассказ его красочный был, ясен пень, выдан Никите в утешение и в оправдание перед собою. – Получу коробочку. А потом ее куда?

– Созвонимся. Мобильный-то имеется?

– Имеется.

– Вот тебе бумажка, свой номерок запиши, – протянул Никите листочек из органайзера Пи-Эф и сообщил вошедшей секретарше: – Киска, да мы уже уходим. Не смущайся: ты, детка, вовремя.

Киска и не думала смущаться, но была слегка встревожена:

– Я – вовремя, Жорочка, вот именно. Там злой Сема приехал, выпускает пары – шерстит охрану. Сейчас явится.

– Так ты на стреме стояла, ненаглядная моя? Весьма и весьма обязан, золотце! В двойном размере обязан. Не люблю злого Сему, он виски пить заставит, а я не люблю, я больше коньячок… Линяем и быстро, сын мой, – подтолкнул он Никиту, – не след тебе, отрок, предстать пред гневные царские очи. Учудит еще что наш Семушка во гневе неправедном. Мне по этой вот скромной лесенке, а тебе лучше по той, через туалеты и в главный зал. Шевелись, сын мой, но и лица не теряй, а то еще заарестуют в служебном рвении те, кого там сейчас… это… «шерстят».

Никита бросился было в направлении, указанном Пиццей-Фейсом, но вспомнил вдруг, что созвониться-то они никак не смогут, если… Он развернулся и быстро затопотал за Пиццей.

– Пи-Эф, – громко зашептал Никита, нагнав своего работодателя. – Пи-Эф! Мобильный-то… То есть мобильный-то имеется, но… толку с него. Отключили. За неуплату.

– Нищеброд! – фыркнул Пицца-Фейс, на ходу доставая полезные бумажки, чтобы выдать Никите. – Подключись, горе луковое! И давай чеши отсюда, пока тебя Сема не съел.

Пицца-Фейс стремительно исчез за поворотом, а Никита в ступоре разглядывал две стодолларовые купюры, которыми наделил его Пи-Эф. Глазам он своим не верил до тех пор, пока желудок, пустой и злобный, зашедшись в истерическом голодном спазме, не подтвердил, что это правда, истинная правда, а не морок, и что зеленые купюры – не только плата за дорогое мобильное время, но и шикарная трапеза прямо здесь, в этом самом ресторане, и много чего еще на ближайшие два-три дня. А также возможность ублажить Аню, отрастившую, куда ни тронь, острые иголки, как будто каждая обидка по поводу или придуманная, неприятность, невезение или дурной сон прорастали густой горькой хвоей, и подойти теперь к возлюбленной в простоте не получалось. Требовалось раздвигать колючие дебри и в клочья рвать нервные окончания, чтобы приблизиться к стройному и теплому тельцу, чтобы обнять и ткнуться в щеку, смиренно, трепетно и страстно.

Только ведь, богиня моя, не каждый день решишься на такие жертвы, а минуты стихийной благосклонности твоей, сиятельная моя, обычно почему-то совпадают с временем самозабвенного совокупления моего с виртуальными бестиями, и прервать сей акт непозволительно, ах, непозволительно, ибо это – акт творения, за который, случается, и деньги платят…

…Никита, счастливо разминувшись с Мышеедом, который не выносил посторонних праздношатающихся в своей обожаемой мансарде, спустился по указанной Пиццей-Фейсом лесенке в зал, где приятно, ненавязчиво, в меру громко дребезжала музычка, курился по углам сигаретный дымок, смешиваясь с флюидами аппетитных горячих кушаний.

Голова кружилась от сладостных предчувствий, даже видения посетили Никиту в этом головокружении: большой кусок мяса в соусе и с овощами, и разделяет он пиршество с Аней и с… Но… не с Войдом же, господи, еще не хватало! Привидится же с голодухи!

Как бы не так – «привидится». Если бы только привиделось! Потому что вот она – Аня за длинным столом в какой-то совсем дурной компании, а рядом именно Войд. Войд в его, Никитиной, рубашке, которую как-то подарила Аня в апофеозе любви и нежности после получения ею очередного гонорара за рефератики. Войд в его, Никитином, парадном пиджаке, счастливом пиджаке, в котором он, Никита, в свое время с лету сдал экзамены в аспирантуру.

Войд… Чего ради Войд?! Чего ради этого типа нарядили под Никиту?! Чтобы замещал, что ли, таким болваном?!! Извращение какое-то.

Обидные какие дела творятся, господа и дамы. Он, значит, промокший и голодный, бегает по городу, язык высунувши как барбоска, чтобы обеспечить этой девушке приличное существование, он собак топит, он на работе воровать хотел, он даже подрядился к Пицце на темные его делишки, а девушка, значит, сидит в ресторане в компании с этой куклой ряженой и… вкушает. Нектар и амброзию. И еще, кажется, тушеную плоть убиенного тельца с гарниром.

Нет на свете справедливости, пришел к выводу Никита, а потому нормы общественного поведения будут пересмотрены, господа и дамы, и основательно пересмотрены. И Никита бесцеремонно присоединился к дурной, по его мнению, компании в намерении предпринять экспромтные показательные выступления, на которые – по вдохновению – был мастером, и выходками своими скоморошескими устроить жирующей изменщице гражданскую казнь. Дабы, подлая, устыдилась. Отрыгнула скоромное и ушла в монастырь, блин, ноги босы и голова в пепле.

* * *

Аня с Войдом опоздали на застолье, потому что обуховские дебри не ближний свет и с Петроградской стороны добираться туда не слишком-то удобно. К тому же от станции метро «Елизаровская», ближайшей к заведению, не имея личного автотранспорта, до модного «Лимузина», где и устраивалась дружеская встреча, можно добраться только пешком, потратив с полчаса, при условии, если точно знаешь, куда идти. А если только приблизительно представляешь себе направление, то почти наверняка заблудишься в лабиринте длинных заводских кварталов, среди трухлявых жилых особнячков немецкой послевоенной постройки, по-осеннему сумрачных многоквартирных домов, источающих по вечерам запах жареной картошки, и старых лабазов, разделенных извилистыми, текущими куда попало проулками.

Проплутав по сырости больше часа (потому что Войд, как оказалось, доселе ни разу и не был в «Лимузине»), они вышли наконец к длинному оазису, мощенному мелкой плиточкой и огороженному от мира высокой решеткой из частых копий. Узкий газон, обрамлявший заведение, замело бурыми листьями, а по углам под дождичком доцветал не угомонившийся с лета молодой шиповник.

– Войд, – спросила заскучавшая в долгих странствиях Аня, которая отчетливо представляла себе удовольствие возвращения домой по пустынным улицам, в темнотище и мокроти в компании с не совсем трезвым, надо думать, Войдом, – а почему, собственно, нельзя было выбрать более досягаемое местечко?

– Ну, это высокая дипломатия, Энни. Насколько я понял, здешний хозяин наполовину владеет нашим журнальчиком, а может, и целиком. То есть он – великий султан, «Партер Блю»-баши, в смысле работодатель. Поэтому, с одной стороны, мы оказываем ему уважение, выбирая его ресторан, а с другой стороны, поскольку все же мы ему доходный журнальчик делаем, у него есть повод… ммм… не знаю, для чего повод, если честно. Он же нас не встречает на пороге, демонстрируя благодарность и сугубое гостеприимство, и не бесплатно кормит. Правда, говорят, что вкусно. Ну что, пошли в компанию?

Их появление прошло почти незамеченным.

Компания, к которой они скромно присоединились, обустроилась за вытянутым овальным столом и, отдав поначалу дань этикетной манерности, отпробовав шампанского и коньячку, теперь непринужденно разоряла сервировку, не жалея рукавов. Во главе стола сидело лицо, как поняла Аня, полуначальственное, мелкоадминистративное, ответственное за данное мероприятие. Лицо неположенным образом тушевалось по неясной причине и кисло млело, окуная в бокал длинный нос.

– Это Феденька, – шепотом просвещал Аню Войд, наливая Ане вино, – он у нас – за все про все. А рядом – Алина, вот эта корова зубастая и тощая, разрисованная под боа-констриктора, поэтому Феденька такой скромненький сегодня, укрощенный.

– Я не поняла, – прошептала Аня. – Корова – укротительница?

– Ну да, тощая, с зубами. В общем, журналистка. Пишет о сексуальной сфере и общается черт знает с кем, добывая материал. На самом деле, ничего она не добывает, а все выдумывает. Фантазия у девушки богатейшая.

– Откуда ты знаешь? Про фантазию? – подначила Аня.

– Оттуда, – слегка смутился Войд. – Оттуда, откуда почти все в нашей лавке. И леди, и джентльмены, и лица неясной половой принадлежности. Вон, как та сладкая парочка, например, – кивнул Войд в сторону двух явно влюбленных однополых голубков. – Вот Феденька и скис, потому что придется ему тощую корову провожать. И ублажать, без сомнения, потому как он – джентльмен, истинный и истовый. А он бы предпочел не тощую, а тучную и без утонченных фантазий, по имени Сонька, но она всего лишь ответствует за кормежку в офисе, и ей по штату на выездных мероприятиях не положено бывать.

– Войд, ты сплетник, – осудила Аня.

– Брось, Энни, – вздохнул Войд, – в нашей лавке все всё знают друг про друга, даже еще до того, как что-то произойдет. Общественный нюх. Скандальчики ведь сначала миазмы источают, а потом уже совершаются. Терпкий запах настоящих и будущих склок и адюльтеров колышется в воздухе и пропитывает ковролин, гипрок стен и пластик жалюзи. Все нюхают, а потому никто не сплетничает, неинтересно. Зато какой простор для интриг и козней, у-у-у! Одно удовольствие.

– Войдик, неужели ты козни строишь? Никогда не поверю, – поддела приятеля Аня.

– Не умею я, Энни, козни строить, – слепив притворно горестную мину, ответил Войд, – я искренен и простодушен как дитя, я покладист и незлобив. И все мои беды от того. Ты могла уже сегодня в этом убедиться.

Аня смутилась, вняв упреку разоренного ею Войда, и, пряча смущение, исподтишка обвела глазами теплую компанию, которая, не отрываясь от трапезы, вполуха внимала невнятным речам довольно страхолюдного немолодого типа, сидевшего на месте явно почетном. Видом тип был темен, злобен, неопрятен, бородат и лохмат, как сонный мартовский медведь, так же по-звериному неумеренно клыкаст, а из-под дремучих бровей его прорастал на свет божий плотный, непрозрачный и неповоротливый взгляд. Тип и был тот самый диво-критик, во многом ради которого и затевалось застолье, как шепнул Войд в ответ на Анин немой вопрос.

Тип – вещал, иначе не скажешь. Тип, зажав в кулаке вилку, судя по всему, изрекал пророчества, правда, по поводу чего, оставалось неясным по причине его косноязычия. Вполне возможно, что он предрекал восход новой всезатмевающей звезды на литературном небосклоне или скорую гибель конкурента. Но так же возможно, что он, на основании собственных богатых физиологических ощущений, прогнозировал погоду на ближайшую неделю, а поскольку прогноз не был благоприятным, вполне вероятно, что критик попросту невнятно, но с апломбом, свойственным профессиональным пророкам, матерился, уставившись в одну точку, проклинал головную боль и шум в заросших диким волосом ушах.

Аня, поддавшись сперва первобытному гипнотизму, исходившему от критика, уважительно внимала его речам в течение пары минут, ничего, впрочем, не разбирая, пока не постигла, что тот пьяным-пьян (оттого, должно быть, и косноязычен) и еле на стуле держится. Прочие несколько человек, занимавшие места за столом, также не вызвали у Ани устойчивого интереса, а лишь мимолетное любопытство. Две-три девушки выглядели до того утонченно стильными, что жевать и глотать им было как-то не к лицу, а мужчины могли бы выбрать галстуки и поудачнее.

Аня отвернулась разочарованно и как раз заметила Никиту, появившегося внезапным чертом из-за старомодных бархатных кулис, что отделяли скромное помещение, где по необходимости уединялись посетители ресторана. Никита смотрел прямо на нее, но смотрел отрешенно. Смотрел так, будто она не Аня, не юная женщина, вот уже несколько месяцев разделяющая с ним ложе, беспорядочные трапезы и плохую погоду, будто она не Аня, а туманная даль, и еще вопрос, стоит ли снаряжать корабли и пускаться в странствие, если нет никакой гарантии, что ты не сгинешь в безвестности, а обрящешь и будешь по достоинству вознагражден за отвагу.

Никита, давая понять, что заметил внимание к своей персоне, взметнул брови, дернул вверх-вниз плечом, провел рукою по нижней части лица, и из-под его ладони выскользнула разбойничья косоватая улыбочка и плотно приклеилась. Он вольной походочкой, с видом приятственно легкомысленным, как будто на ходу цветочки нюхал и птичками любовался, двинулся прямо к столу, и с каждым его шагом в Ане жестким коралловым лесом разрасталась тревога: она-то успела изучить Никитины воплощения, и данный мимический вариант не предвещал ничего хорошего. Никита явно готовил всеобщее позорище.

– Анель! – назвал он ее неприятным, только что придуманным имечком, светски изогнулся, дернув за руку для поцелуя, и припал губами к средним фалангам ее пальцев. – Что за неожиданный подарок судьбы! Я счастлив видеть тебя после стольких часов томительной разлуки. Войд! То есть – ах да! – Рома. Старый друг! Позволь пожать твою руку, Рома. Рад встрече. Сослуживцы? – плавно, по кругу, повел он рукой, воедино связывая жестом участников застолья.

– Привет, Кит, – заелозил Войд, не особенно довольный явлением небрежно заджинсованного Никиты гламурному народу. – Это Никита, – объяснил он блюду в центре стола с перекопанным салатом, – друг юности. Программер. С мировым именем, – соврал он, чтобы придать себе весу, но, устыдившись слишком уж непомерного вранья, шепнул едва слышно в сторону Никиты: – В будущем.

– Присоединяйтесь, друг юности, – уныло промычал в рюмку Феденька, – мы старым друзьям всегда рады.

– Программисты – моя слабость, – выставила зубы Алина, и Феденька воспрянул в надежде, что тощая корова выберет на сегодняшний вечер другой объект для постельных экспериментов. – Вам положить салату, Никита? – проявила она гостеприимство и материнскую заботу.

– А то не положить, сеньора! И позвольте тост за знакомство, – щегольски плеснул себе коньяку Никита и вкривь-вкось стрельнул глазами так, что каждая из дам сочла себя удостоенной особого внимания симпатичного программиста Никиты, героя времени (потому что кто же еще герои времени, как не программисты? Не кавалерийские же офицеры?).

Аня сидела сама не своя, потому что как никто другой осведомлена была об уникальном даре возлюбленного оказываться забавы ради центром всеобщего внимания, чтобы потом взять да и оставить всех в неловком, тошно смущающем, идиотском и трижды идиотском положении, если публика ему не особенно понравилась или если он попросту становился скучен самому себе, слегка перебрав горячительного, гасившего его вдохновение.

Поначалу она восторгалась этой способностью Никиты – походя, на одном дыхании, сварить социальный компотец. Она, с восхищением и гордостью избранницы, со стороны наблюдала, как Никита, разводя разговоры, кипятит водицу, подсыпает туда сахарную приманку и смотрит, как ягодки и яблочки, разгоношившись, сами прыгают в кипяток и всплывают в горячем ключе, разомлев и разбухнув, довольные им, поваром, и собою. А повар-то и был таков в разгар веселья, а варево-то бурлит, заливает огонь, шипит и испаряется, и остается лишь черная пережженная горечь, которую скреби не отскребешь.

Поначалу Аня восторгалась, потом привыкла, а потом, не так давно, подобно известной жене волшебника, намекнула возлюбленному, что неплохо было бы использовать его способности в целях утилитарных, полезных для хозяйства, потому что сил нет нищету терпеть, и новую сумку хочется. Почему бы, скажите на милость, не использовать злостное Никитушкино обаяние, например, при участии в конкурсе на высокооплачиваемую должность? Но Никита только посмотрел на нее – холодно, из поднебесья, передернул крыльями, поскреб плечо подбородком, точно клювом, и вновь заклекотал клавиатурой, являя белому свету проекции иных Вселенных. Вселенных, где, надо полагать, простые человеческие потребности не считались достойными внимания, как возникающие слишком спонтанно и преходящие, и слыли величинами столь ничтожно малыми, что ими можно было и даже следовало пренебречь, чтобы не усложнять свое собственное – надмирное – существование.

Справедливости ради надо отметить, что Никитушка как мог заботился о гражданской супруге своей, да и сам, человек молодой, не чужд был радостей сугубо материальных, просто Аня выбрала неподходящий момент, чтобы озвучить свои идеи, касающиеся его дарований, и получила афронт. Она обиделась на Никиту за холодный взгляд, всплакнула на кухне по-тихому, потом обвинила себя в мелочности, решила, что возлюбленный достоин всяческого уважения, и больше не поднимала вопроса о хорошо оплачиваемой должности.

Должности и не было по многим причинам, а их счастье тем временем закрутилось заезженным виниловым диском, невнятно повторяя что-то с полуфразы, и это неизменно повторяющееся что-тобыло похоже на забытый отрывной календарь, где каждый день был что предыдущий, и последующий также не таил никаких неожиданностей. Потому что листки календаря не отрывались, и время остановилось на одном ничем, к сожалению, не примечательном черном числе, одном дождливом дне одного года…

Но теперь вот, очень похоже, что-то сдвинулось, сломалось: стершийся винил агонизировал, звукосниматель сорвался, вылетел из мирной колеи и пополз скрежеща поперек мелодийных дорожек к сиротливому немому центру. И раздражающее до сего момента однообразие вдруг стало казаться счастливым прошедшим, источником серебряных легенд.

…И уже у Ани мурашки по спине сновали от недобрых предчувствий, и хотелось уйти, чтобы не видеть Никитиного апокалипсического бенефиса, затеянного, как она понимала, только ради нее. Ради того, чтобы ее уязвить, точнее говоря. Только вот за что он ее наказывал-то? Уму непостижимо. И Аня, оставив безуспешные попытки отрешиться от происходящего безобразия, с несчастным видом ждала финала. Но пока действо было в разгаре, благо приглашенный литературный монстр впал в спячку, опершись о стол, и не отвлекал внимания веселящейся компании.

* * *

Кажется, пили брудершафты, кажется, показывали фокусы с исчезновением и неожиданным появлением мелких предметов из-за чужих ушей, кажется, объявили конкурс на лучший комплимент одной из присутствующих дам на выбор, кажется, держали дурацкие пари, кажется, удерживали дурашку Войда, пытавшегося на спор простоять минуту на голове без помощи рук.

– Рома, – убеждал Никита, – без помощи рук, ты, несчастье мое, только сидеть умеешь. Ты даже когда идешь, руками машешь, воробьев и голубей пугаешь. А потому – сиди. А что до пари… А что до пари, моя очередь, дамы и господа. Спорим на двести баксов, что меня сейчас поцелует вот та царица Шамаханская и еще сто рублей сверху даст?

И он, не дожидаясь ответа, направился к давешней луноликой фее из пустого бара, экзотической, как авокадо, по словам Пиццы-Фейса, заскучавшей, видно, без общества и перепорхнувшей в общий зал – на огонек, на шум веселья, на будоражащий аромат свежего перегарчика.

И Аня замерла от неизбежности, как на эшафоте. Взгляд ее помимо воли потянулся тоскливо вслед за Никитой. Она смотрела, как возлюбленный подлетает к столику одинокой юницы нездешнего очарования (цветику плотоядному, с коллекцией презервативов за декольте, не иначе), смотрела, как он присаживается легким мотыльком и что-то говорит, заглядывая под длиннейшие ее ресницы, синеватые, как и волосы. Аня видела, как блеснули кобальтовым перламутром острые ноготки феи, как ротик ее согласно дрогнул, как девушка изгибается, наклоняясь над столиком, как губы ее оставляют розовый блестящий отпечаток на щеке Никиты, в соблазнительной близости от его губ.

Аня видела, буквально видела, как сворачивает листочки их с Никитой любовь, нежное будто мимоза чувство, отравленное ядом чужого поцелуя… Сто рублей цена тебе, герой, сто рублей, что достала из блескучего своего ридикюльчика паршивка фея.

В руках Никиты невзрачная ассигнация превратилась в победный вымпел, когда он возвращался к общему столу. Усевшись князем на престоле и прижав сторублевку бокалом, он, словно трофей, предъявляя розовый след на лице и улыбаясь жестко и свысока, как подобает триумфатору или голливудскому герою-одиночке, объявил тариф для желающих приобщиться к его победе: в щеку – сто, а в губы, дамы, – двести. И не удержал зениц рыщущих, скосил в сторону Ани. Но она глаза закрыла и руки скрестила на груди, отгораживаясь, потому что не любила психологических триллеров и никогда их не смотрела.

Первой оплатила участие в поганом аттракционе, разумеется, тощая корова Алина. Она сунула под бокал две сотни и впилась Никите в губы, чуть не на колени ему усевшись, нечисть парнокопытная. Это он худобедно пережил, в целом пожалев о своем предложении. Но когда один из лазурных мальчиков потянул из бумажника аж полутысячную, предвкушая и облизываясь, за что в упреждение слегка получил по морде от своего названого супруга, Никита поспешно напомнил, что, собственно-то говоря, было пари, и ему как выигравшему положены двести баксов.

Заявленную в условии пари сумму вслух стали делить на всех, за исключением мирно почивающего критика и Ани, которую никто в компании не воспринимал не только как человека платежеспособного, но и вообще как человека. Потому что явилась она в ресторан чуть ли не в затрапезе, в том смысле, что блузочка ее, хотя и самая нарядная в шкафу, явно не была благородного бутикового происхождения.

Сумму совместными усилиями поделили, и получилось по двадцать пять баксов с носа. Народ мирно раскошеливался, кто кряхтя, кто легкомысленно, один Войд тянул резину, шаря по карманам и даже за воротником. В конце концов он, покрасневший как помидор, развел руками, пробурчав, что, мол, за мной, что, мол, в других карманах осталось, которые сейчас не здесь, а…

– А где? – издевательски ухмыльнулся Никита. – В этихкарманах, милый Рома, чтоб ты знал, никогда ничего подобного не водилось, и мне ли этого не знать. Ты понимаешь, о чем я? Так вот. На этой салфеточке пиши мне расписочку: «Обязуюсь уплатить к такому-то числу…» Ну, скажем, через недельку и в двойном размере. Чем раньше заплатишь, тем меньше процент. И не говори мне, что так с друзьями не поступают и что это грабеж среди бела дня. Считай, что это по-божески, если учесть амортизацию… ммм… данных шмоток.

– Черт возьми, – отчетливо проговорила Аня, так как Войд, отупевший от выпивки, молчал и моргал глазками, затрудняясь с ответом. – Черт возьми, – сказала она, не глядя на Никиту, – тебе не кажется, что это несколько слишком? Подловато и слишком мелочно?

– Мелочно? – переспросил Никита, веером удерживая ассигнации и разглядывая их с преувеличенным вниманием. – Мелочно? Не всем же проявлять широту души беспредельную. Не всем же дарить рубашки предмету страсти нежной, а потом передаривать их другому… предмету. И себя, должно быть, вместе с рубашками заодно, опять-таки от широты душевной.

Аня заметила вдруг, что за столом воцарилась тишина, и она-то, позор какой, оказалась в центре внимания общества, унюхавшего скандальчик. И романтического или там всерьез драматического в этом скандальчике не было ни на грош, зато вонючего дерьма – на двести с лишним баксов. Она поднялась, внешне спокойная, аккуратно отодвинула стул, пробормотала: «Мне пора. Всего хорошего», – и вышла из зала, изо всех сил надеясь, что никто не обратил внимания на то, как у нее коленки дрожат и как от обиды совсем обвисли волосы, и что по этой причине похожа она стала на облезлую помоечную кошку.

В гардеробе ее нагнал Войд. Он пока не слишком хорошо понял, за что на него взъелся Никита, но взъевшегося Никиты он с давних пор привык сторониться и почел за лучшее тихо улизнуть под предлогом сопровождения Ани.

– Войд, – спросила она, – у тебя хоть сотня осталась? До дому добраться? Или пешком пойдем?

– Так ведь у тебя в сумочке мой кошелек, Энни, я только что вспомнил. Он же здоровый, кошелек-то, и не полез во внутренний карман этого пиджака. И если ты все не спустила тихо и незаметно, то на метро хватит. Кстати, если пригласишь на чашку кофе, то и на кофе должно хватить. Пригласишь?

– Приглашу, – ответила Аня, – только не трещи ты, я тебя прошу, помолчи, ради бога, какое-то время. – И она подставила лицо дождю, чтобы незаметны были соленые ручейки на щеках.

А Никите стало тоскливо, как в приемной зубного врача. И поскольку Войдовы сослуживцы явились материалом отработанным, пустой породою, из которой извлекли уже полезную руду, их вполне можно было покинуть на произвол судьбы, чтобы они, взбудораженные и, так сказать, перелопаченные, снова в условиях корпоративного бытия смогли слежаться и уплотниться в конгломерат. И он оставил их, ни слова не сказав напоследок, оставил в истошном недоумении, которое, как можно догадаться, при условии дезертирства центра притяжения, пастыря, массовика-затейника или веселого обиралы предшествует взаимной неприязни в недрах стада. Потому что свежий сквознячок прогулялся, улетел и нет его, а чем смердит ближний твой, давно известно, а потому – скучно, девушки, и скорее бы выходной, чтобы не видеть этого зоопарка хоть два дня… Слава богу, сегодня пятница.