Текст книги "Летний сад"
Автор книги: Дмитрий Вересов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
– А меня учили, что по причине страшной удаленности всяких там Пестелей с Апостолами от народа. Так что двойка тебе, Иволгин. К тому же, они, как и мы, с самого начала врать изволили, признавая за массами слабость духа.
Компания приуныла.
– Привет, орлы! – Киса появилась внезапно. Легко скользнула за стол, под исполинскую бочину Красина, и, коротко чмокнув гиганта в щеку, бросила веселой скороговоркой:
– Чего носы повесили?
– Вовремя приходить надо!
– Какие строгости, Сереженька! – пара Красин-Кисс сложилась после окончательного ухода из «Аленушки» Переплета-Акентьева. – Или теперь, при совместной жизни, у нас всегда так будет: кто не успел – тот опоздал?
Красин насупленно замолчал.
– Губит людей не пиво… – философская последовательность Сагирова несколько ослабила напряжение. – Слушай, прекрасное созданье…
В кратком изложении Костика просвещение припозднившейся Кисы не заняло много времени. В основном, это касалось уже решенных технических вопросов, к каковым относились: изготовление транспарантов «СВОБОДУ КИРИЛЛУ МАРКОВУ», место и время проведения, да флотский вымпел «СБОР ВСЕХ ЧАСТЕЙ», закрепленный на стволе старой береговой липы – явочный сигнал для всех участников. Где было творчество таинственной англичанки, а где романтическая самодеятельность Иволгина, не уточнялось, но, слушая рассказ, Кисс снисходительно улыбалась.
Несколько раз в темных глазах девушки вспыхивали россыпи золотистых и зловещих искорок, а ее веки многозначительно и недобро сужались. Происходило это именно в те моменты, когда Сагиров, старавшийся беспристрастно говорить об отношениях между Джейн и Кириллом, а также о причинно-следственных связях в семейной драме Марковых, выдавал интонацией свое смущение. Домовой именно в эти моменты отводил глаза, а Серега, сжав на столешнице огромные кулаки, сидел не шелохнувшись.
– Н-да, а говорят, – девушка пригубила пива из красинской кружки, – что мужики умные.
– Ты это о чем?
– Да о своем, Сереженька, о девичьем. – Голос девушки, с глумливой ленцой, изрядно смутил всю троицу.
«Она в такие моменты на рысь похожа – значит, до сих пор любит Кирилла. Я так и знал, что тогда с Акентьевым это у нее напускное было, бравада одна была. Говорил же Косте, не надо ее втягивать…» – Дим-Вадим поискал моральной поддержки в сагировском взгляде. Костик, видно, устав малодушно смущаться, ответил обычной открытой улыбкой. Мол, все нормально, не энурезничайте, доктор! Папирус не тонет. Серега же молча потягивал пиво.
– Вот непонятно мне, молодые люди, – Кисс нарочито медленно, грациозно и эротично обняла могучее плечо Красина. Нежно куснула мочку исполинского уха и, призывно стрельнув глазами, хрипловатым голосом закончила вопрос: – Вы тут собрались былое вспоминать или про будущее думать? Если кому интересно: мы с Марковым для того и расстались, чтобы каждый мог начать новую жизнь. Но соображение мое будет следующее: зачем так патетически все усложнять?
Иволгин всем корпусом подался вперед. Сагиров подмигнул смущенному, с заалевшими щеками Красину.
А Киса, нарочито продлив паузу еще с полминуты, вновь обескуражила заговорщиков вопросом:
– Слушай, Серега, а ты меня действительно любишь?
Вопрос прозвучал бесстрастно и серьезно. Щеки Красина запунцовели еще сильнее, и впервые в жизни он решительно и при свидетелях заявил о своих чувствах:
– Скажи, чего нужно, – все сделаю.
* * *
В среде дискотечного ленинградского бомонда Светочка-Кисс и ее нынешний бойфренд Серега Красин были людьми известными и некоторым образом популярными.
Собственная квартира и отблески славы бывших друзей составляли основу известности Кисы, которую теперь многие, с легкой руки Маркова, именовали Кисс. Явление это было во многом неоднозначное: масштабы известности, безусловно, тешили ретивое юной дискотечной львицы, но вот порожденные ею слухи и необоснованные надежды иных молодых людей зачастую пренеприятно огорчали. Но Кисс, с головой уйдя в мерцающий мир советской танцевальной площадки, воспринимала издержки своего положения стоически – они отвлекали девушку от собственных больших и малых трагедий, предельно разнообразя не только праздники, но и будни.
Обостренное чувство поистине автоматической справедливости выделяло Серегу Красина из общего ряда городских вышибал. Стоя при входе в «Аленушку», он был бесконечно далек от упоения своей властью над страждущим культурного досуга народом и, как актер Луспекаев в известном кинообразе, был совершенно равнодушен к мзде во всех ее проявлениях. Неадекватного посетителя, невзирая на чины и звания, неминуемо настигала карающая красинская рука. Именно ему молва приписывала известный афоризм: «На дискаче, как и в бане, все равны».
Красин и Кисс продолжительное время поддерживали приятельские отношения без малейшего намека на интимную близость. И только однажды ночью ситуация радикально изменилась, когда припозднившемуся с работы Красину самым натуральным образом пришлось «отбить» Кису у агрессивных «товарищей с Востока», запримеченных «жестоко танцующими» чуть раньше, в «Аленушке».
Они сами не заметили, как разоткровенничались по дороге к дому Кисы. С уходом Акентьева, исчезновением Маркова и отъездом Сагирова закончилась определенная эпоха в жизни дискотечного заведения и, увы и ах, в их жизни тоже. Обоим не хватало общества людей, которые ввели их в этот мерцающий мир, и оба чувствовали себя покинутыми.
Таково было начало, в самые короткие сроки переросшее в тесные отношения, где главной составляющей была искреннейшая, чуть ли не родительская, забота друг о друге. Но окружающий мир не желал видеть в этом внезапном сближении большого чувства – слишком давно Киса и Красин были на виду, слишком многие и многое знали о них и не допускали даже тени мысли, что привычная картина может изменяться.
В основном это касалось девушки. Количество претендентов на ее благосклонность не уменьшалось, и Сереге, человеку терпеливому и немногословному, порой было сложно удержать праведный свой гнев в жестких рамках социалистической законности. Он исправно «зажигал фонари» и сворачивал скулы, периодически сминал корпуса и выбивал «режики» из полублатных и псевдоуркаганских ручищ и, виновато сопя, замывал бурые пунктирные дорожки, проложенные в вестибюле «Аленушки» слабыми носами гостей из Финляндии и пятнадцати союзных республик.
Одним из наиболее настойчивых преследователей Кисс был Арвид Озолс, студент из Лесгафта. Родитель его правил нефтеналивной фирмой под названием «Вентспилс», а единственное чадо, пополнив ряды золотой молодежи города на Неве, готовилось получить образование, дававшее ему право заправлять латвийским спортом. Или – некоторой его частью.
После разрыва с Кириллом Киса пару раз позволила Озолсу воспользоваться своей благосклонностью, резонно считая, что девушка свободная имеет на это право. Своеобразие латвийского темперамента и мелкотравчатая заносчивость номенклатурного отпрыска не пришлись ей по душе, и в дальнейшем она предпочитала избегать общества товарища Озолса. Как и Серега, курляндец был боксером, и боксером достаточно удачным. На межвузовских соревнованиях он не раз сходился с Красиным на ринге, поскольку оба были в одной весовой категории, а количество побед и поражений с той и с другой стороны было равным. Отношения между сторонами вне ринга были, скорее, «никакими», но стоило только сопернику одержать уверенную победу над вышеупомянутым девичьим сердцем, как латыш будто с цепи сорвался. Качество домогательств в отношении Кисс и провокаций, направленных в сторону Сереги, резко возросло.
Все эти обстоятельства и послужили основой для корректировок, которые внесла Кисс в купчинско-британский план освобождения Кирилла, резонно предположив, что на условно смертельный поединок ради обладания женщиной, да еще между двумя столь известными персонами, как Озолс и Красин, народ собрать – особых проблем не составит…
Солнышко светило, как и положено ему вести себя в прекрасной стране, согласно представлениям юных нахимовцев. Добавочное обстоятельство – субботнее утро – обеспечивало полнейшую тишину на территории строительного треста, плотно подпиравшего психбольницу с левого фланга, и гарантировало полное невмешательство рабочего класса в пресловутом «случае чего».
Народу собралось немного, человек пятьдесят, что называется – все свои: оба дуэлянта в сопровождении секундантов, болельщики с обеих сторон, представлявшие собой ярко одетую массу молодых людей с заспанными лицами, и группа поддержки из «Аленушки», бодрствовавшая вторые сутки кряду.
Сбор происходил под старой липой, на которой заботливой рукой Иволгина предыдущим вечером был водружен памятный знак – сигнальный вымпел «СБОР ВСЕХ ЧАСТЕЙ». Руководивший приготовлениями к матчу Костик Сагиров был медлителен, то и дело украдкой поглядывал на часы. Невозмутимый Красин разминал мышцы, в ложных атаках нападая на своего секунданта и товарища по команде Влада Дольского, а латыш-соперник посматривал на его действия надменно и оценивающе, пытаясь замаскировать естественный мандраж «лесного брата» надменной ухмылкой гитлеровского недобитка. Ведь именно к нему как к «цивилизованному человеку, способному понять», обратилась позавчера Кисс с предложением вызвать на поединок Красина и в честном мужском бою разрешить все сомнения мечущейся девичьей души. И то, как обалдел этот русский, когда Арвид довольно нагло и развязно, в устной форме и самолично, доставил картель сопернику, вселяло в балтийского поединщика нешуточную уверенность в собственной победе.
Зрители и болельщики, разбившись на отдельные группки, не проявляли особого интереса к процессу подготовки, достаточно шумно и весело дожидаясь начала. Теснясь у синих «Жигулей» с хлебосольно распахнутым багажником, прибывшие из «Аленушки» подкрепляли силы, подавая пример по-сибаритски правильного предвкушения зрелищ.
Когда до намеченного времени начала поединка оставалось всего несколько минут, всеобщее внимание привлекла шикарная «Победа»-кабриолет, плавно притормозившая рядом с Красиным. Под восхищенные комментарии публики из машины царственно вышла Кисс и чуть погодя – Иволгин с темноволосой незнакомкой. Многие из присутствующих подтянулись поближе к раритетному авто, восторженно осматривали салон, пробовали на ощупь теплую кожу верха, обменивались впечатлениями и строили предположения о личности темноволосой владелицы этой антикварной красоты.
Арвид Озолс и его секунданты будто бы выпали из событийного сценария и с недоумением наблюдали, как Кисс с самой обворожительной улыбкой приветствует знакомых, а Сагиров, позабыв про обязанности распорядителя, суетится вместе с прибывшими и достает из машины бумажные рулоны. Никто из присутствующих так и не понял, в какой же именно момент цели собравшихся изменились.
Темноволосая автовладелица и ее вислоусый спутник развернули транспарант с надписью «СВОБОДУ КИРИЛЛУ МАРКОВУ» и, растянув полотнище во всю длину, встали напротив ворот психбольницы. Мгновение спустя к ним присоединились Кисс и Красин, Дольский и Сагиров, державшие в руках похожие растяжки. Одна категорично утверждала: «КИРИЛЛ! МЫ С ТОБОЙ!», а вторая своеобразно цитировала древнего римлянина Апулея: «ЗА ЛЮБОВЬ НУЖНО БОРОТЬСЯ!».
Мигом охладев к шикарному авто и первоначальной цели сбора, народ плотно обступил демонстрантов, и нестройный гул, состоявший из многочисленных вопросов и ответов, буквально через три, или чуть больше, минуты перерос в дружное скандирование:
– Сво-бо-ду Ки-рил-лу Мар-ко-ву!
Студенты, фарцовщики-мажоры, курсанты, просто красивые девочки – родительские дочки объединились в едином порыве и во всю мощь молодых легких посылали через мрачные стены психбольницы свою бесшабашную уверенность в торжество справедливости и взаимной выручки:
– Сво-бо-ду Ки-рил-лу Мар-ко-ву!
Представители туземной латышской аристократии остались в полном одиночестве. Внезапное превращение места проведения дуэли в арену борьбы за гражданские права обескуражило курляндцев окончательно, и надменный Арвид понял, что был тривиально использован в чужой игре. Но как только рядом с митингующими остановились две машины с дипломатическими номерами, высадившие несколько человек с фотоаппаратами и диктофонами, Озолс сотоварищи присоединились к общей массе…
Через неполные четверть часа только одинокий вымпел на старой липе напоминал о недавних событиях. Вахта в больничных воротах так и не успела ни доложить начальству о происходящем, ни отреагировать каким-либо иным образом. Уже к вечеру, когда прибыла смена, рассказы контролеров об утренних событиях изрядно противоречили между собой, а к понедельнику, когда устный, но все же рапорт достиг ушей главврача Бадмаева, тот, отчаявшись понять суть доклада, просто пригрозил контролерам увольнением…
* * *
– Николай Александрович! Леночка! Откройте скорее!
Полная, преклонных лет дама, дрожа седыми кудельками, стучала в двери профессорской квартиры.
Инге переглянулся с Джейн.
– Не беспокойтесь, пусть медленно, но я сам открою.
– Николай Александрович, голубчик, помогите! Адочка по рассеянности забыла закрыть лекарство, и оно выдохлось! Бедняжка так мучается без этих капель! А я, вы же знаете, дорогой, до вас вот еле-еле добралась. Прошу вас, пусть Леночка съездит на Литейный, у нее это быстро получится!
– Александра Федоровна, Леночка в Таллине, а я – сами понимаете… – Инге беспомощно развел руками.
– Боже, Боже мой! Что же делать? Август, все на дачах, я звонила Мишеньке, но ему никак не уйти с работы…
– Николай Александрович, может быть, я помогу? – Джейн слышала разговор, и ей, несмотря ни на какие резоны, захотелось помочь несчастной ленинградской старухе.
Инге с недовольным видом обернулся в ее сторону. Взгляд профессора был тяжел, но…
– Милая девушка, извините, мы не представлены, а я была бы так вам благодарна! Это недалеко, угол Пестеля и Литейного, аптека при глазной поликлинике…
Джейн просительно смотрела на хозяина.
Старик понимал, что события последних дней очень сильно изменили представление этой девчушки о ленинградцах, что несвойственная ей рефлексия все же смогла пробить плотину психологических блоков и установок и еще… Ему самому было до слез жалко беспомощных старух Веденеевых, делившихся с ним в блокадные дни последним куском…
Джейн пешком прошла по Невскому до угла, села на третий троллейбус. Ее остановка третья – «улица Пестеля», выходить через переднюю дверь и – на переход, на противоположную сторону Литейного. Она держалась за поручень, смотрела в огромное троллейбусное окно, со щемящим сердцем думая о беспомощных старухах, про которых рассказал Инге, пока она собиралась.
– Мисс Болтон, а мы вас по всему городу разыскиваем!
Джейн обернулась.
Прямо на нее, не мигая, смотрел «плюгаш».
Выбритый, в нормальной одежде, без кепочки и идиотского чесночного духа, он показался ей даже симпатичным…
* * *
– Норвежец убит, мисс Болтон арестована. Вам не кажется, дорогой Арчибальд, что мы основательно подмочили свою репутацию профессионалов?
– Маркова-старшего срочно вызвали в Москву. Буквально в тот же день, когда газеты опубликовали материалы о его сыне. Зная нравы той страны, осмелюсь предположить, что в директорском кресле ему сидеть недолго. Как бы ситуация ни развивалась дальше, мы извлекаем пользу в любом случае…
– То есть «бросьте, сэр Генри, и так неплохо получилось»?
– Примерно так, сэр.
– А «СТ-30», что с ним?
– Жив-здоров и, судя по всему, так же неизвестен чекистам, как и раньше.
– Вы уверены, что Джейн, простите, Арчибальд, что мисс Болтон…
– Уверен, сэр.
– Бедная девочка!
– Сэр!
– Да-да, я понимаю вас, Кроу. Она ведь ваша родственница. У гэбэ есть что ей предъявить?
– По нашей части – сильно сомневаюсь, но какой-нибудь уголовный срок они обязательно постараются ей дать.
– Мы можем что-нибудь сделать для мисс Болтон?
– Обменять.
– Разве у нас есть русский разведчик для обмена?
– Необязательно менять на кого-то, можно и на «что-то»…
– Например?
– Ну-у… Замечен интерес русских к фондам герцогов Аттольских в Британском музее. Доверенное лицо русских постоянно вертится около хранителей фонда, слишком уж щедро с ними дружит, так что все основания налицо.
– Англичанин?
– Индиец, сэр, но подданный Ее Величества.
– Щедрый индиец? Ха-ха-ха, умеете вы вот так, невзначай, развеселить. Щедрый индус! Ха-ха-хм… Простите, Арчибальд. Так что его там интересует?
– Коллекция старых перстней. Архаичная работа, раннее средневековье, что-то около дюжины предметов на круг.
– Боже, какая древность! Неужели там есть что-нибудь ценное?
– Насчет ценного – не знаю, но интересное – наверняка.
– Арчибальд, вы не договариваете или…
– Я пока не договариваю, сэр.
– «Пока»?
– Да, пока существуют сомнения.
* * *
Яркое августовское солнце слепило глаза. Свежий ветерок с недалекой Невы шелестел в зеленой листве и приятно холодил кожу. Иногда доносил обрывки фраз: «Это тот самый, которого через Би-би-си из психушки…» или «Миллионерша английская влюбилась…»
Кирилл мало обращал внимания на эти шушуканья. Он просто шел по аллейке бехтеревского садика, через силу и несмотря на мышечную боль заставляя ноги привычно трудиться. Он вновь пытался привыкнуть к ощущениям реального мира. Реального? Но какой мир для него теперь реальный?
Часть 2
…И следующее лето
Глава 1
Прелесть и подлость «невозвращенства»
Каждое утро у молодого отца Вадима Иволгина начиналось одинаково: сосредоточенный, он спешил в молочную кухню за питанием для дочери, по пути заново переживая все волнения и тревоги памятной октябрьской ночи, когда в сверкании молний, под завывание ветра, нагонявшего в Неву и в залив метровые волны, появилось на свет маленькое чудо – Вера Вадимовна Иволгина.
Возбуждение и тревоги оставили его равнодушным к промокшей насквозь одежде, к раскисшим скороходовским башмакам и тому страшному ознобу, из-за которого его зубы выбивали чечетку. Он то хоронился под арками истфака, то в бешеном ритме кружил вокруг Института Отта, то выбегал к Неве и там, под шквалами ледяного балтийского ветра, перед лицом буйства всех стихий загадывал благополучный исход родов и пол будущего младенца.
В семь тридцать утра он первым ворвался в справочное, оставляя серые лужи, протопал к дежурной и чуть было не впал в отчаяние, услышав, что «Забуга вообще не поступала». Потрясенный Вадим пытался понять, отчего в справочном отсутствует информация о Наталье, и, лишь краем глаза увидев, как собрат по счастью вынимает из сумки передачу с надписанной на пакете фамилией, сообразил, что фамилию жены назвал неверно.
Он радостно кинулся обратно, перебаламутил всю очередь, глупо и счастливо улыбаясь, многословно сообщил о своей ошибке и наконец услышал желаемое: «Девочка, вес – три сто, рост – пятьдесят два». С блаженной улыбкой он пытался прорвать акушерские заслоны, но, получив решительный отпор, перевозбужденный и утомленный, поспешил домой. Ввалившись в квартиру, Вадим радостно прокричал о рождении дочери и повалился на диван.
Дочь он увидел только через три недели, когда его честно добытое воспаление легких стало достоянием истории. За то, что первые недели пребывания дочери на белом свете прошли без его участия и что Наташе досталась неловкая роль матери-одиночки при выходе из роддома, Вадим постоянно укорял и даже казнил себя, испытывая чувство вины столь огромное, какого он не мог и припомнить.
Поэтому он безропотно и спокойно принял на себя практически все обязанности по уходу за дочерью в первые месяцы: долгие прогулки и выполаскивание пеленок, хлопотливое соблюдение режима и обязательные гугуканья, а также утреннюю спешку за искусственным питанием, поскольку грудного молока, как и предсказывало акушерское светило, у Натальи не было.
Всецело поглощенный этими заботами, Дим-Вадим с детской непосредственностью сосредоточил все свое внимание на дочери, лишь изредка обращаясь к жене, которая, удачно разрешившись маленькой Верочкой, целиком ушла в тренировки и подготовку к предстоящему чемпионату Европы. Только поздним вечером, когда вымотанная нагрузками Наташа выходила из ванной, а дочь безмятежно посапывала во сне, молодые супруги усаживались на кухне, и Домовой обстоятельно, с упоминанием малейших подробностей, излагал все перипетии прошедшего дня, тем самым удовлетворяя естественную потребность в речевом общении.
Молодой маме, в отличие от супруга, вполне хватало живой человеческой речи на тренировках в манеже, склочных обстоятельств в транспорте по дороге туда и обратно, и эта невидимая глазу разница супружеских интересов – чемпионский титул против витаминизированного кефира – лишала вечернее общение молодой четы чего-то такого, о чем молодые люди лишь смутно догадывались и чему, оставаясь наедине сами с собой, они мучительно искали четкое определение.
Естественная и повышенная потребность Натальи в сексуальной разрядке наталкивалась на ставшую бледной и бедноватой активность усталого мужа. Домовой небывало быстро достигал удовлетворения и тут же проваливался в глубокий сон. Наташа с полными слез глазами некоторое время пересчитывала караваны слонов или овец, после чего тоже уходила в сны, но сны иные. Порочные и чувственные картины видимых ею сновидений, о которых она однажды рассказала ему, повергли супруга в эмоциональный ступор, а потому не подлежали огласке в дальнейшем и, не принося облегчения томящейся юной плоти, только углубляли трещину непонимания. Так, исподволь и незаметно, потихоньку и собственными руками, уничтожалась первооснова молодой семьи.
Два дедушки и две бабушки – это своеобразное благо, столь высоко ценимое в деле воспитания внуков, – занимали позиции, далекие от каждодневных забот и большей частью наблюдательные.
Дальневосточные гонцы регулярно доставляли дары таежной природы, дефицитные импортные игрушки и конверты с советскими денежными знаками, обмотанные для верности синей изоляционной лентой. Раз в неделю телефон в квартире Иволгиных взрывался непрерывной очередью междугородного трезвона, и обитателям потревоженного жилья приходилось орать в трубку умилительные подробности из жизни маленькой Верочки. Это был единственный момент, объединявший все три поколения Иволгиных – молодые родители по очереди докладывали в трубку о состоянии дел, Верочка присутствовала в качестве вещественного звукового доказательства, а ленинградские бабушка и дедушка терпеливо дожидались своего часа, чтобы возрастным авторитетом подтвердить полученную от молодежи информацию.
Все остальное время Иволгины-старшие соблюдали в общении с молодой семьей строгую дистанцию, которая регулировалась Гертрудой Яковлевной в одностороннем порядке. Лишь изредка дедушке позволялось выйти с внучкой на прогулку, и то, как правило, в субботнее или воскресное утро. Иные формы участия обязательно подразумевали заблаговременное обращение с той или иной просьбой и обязательной аргументацией. Памятная попытка оставить Верочку с бабушкой и отправиться на день варенья к Кисе закончилась плачевно: ничего не сказав засуетившейся молодежи, Гертруда Яковлевна скрылась в комнате и через пять минут при полном параде покинула квартиру, сославшись на чуть было не позабытое приглашение в гости.
Неспособный на длительное злопамятство Домовой скоро утешился, но Наташа, зная уязвимость своих позиций перед свекровью, довела себя до такого нервного возбуждения, что именно в тот день между супругами произошел первый, после рождения дочери, самый настоящий скандал. Несчастный и ничего не понимающий Иволгин, озадаченный такой реакцией супруги, тщетно пытался оправдать поведение матери. Натальина истерика не прекращалась. Смутно догадываясь, что в основе неудовольствия супруги лежит желание побывать на людях, он наивно попытался утешить ее обещаниями, что в недалеком будущем они обязательно наверстают упущенное. В ответ он услышал нелестные слова о собственной родительнице, причем многие из них покойная бабушка назвала бы «площадными». Не ожидавший столь низких проявлений Натальиной натуры Вадим попытался уклониться от дальнейшего общения и замолчать. Но неверно выбранная тактика молчания еще больше распалила гнев молодой супруги. Всю тяжесть своих обвинений она перенесла на Домового и его друзей. В истеричных визгах Наташа смешивала с грязью все, чем так гордился муж: освобождение Кирилла и настойчивость, с которой он этого добивался, искреннее восхищение Вадима Сагировым, Кисс и прочими, его трогательное преклонение перед любовью Джейн и Маркова. Наталья, сама того не ведая, открыла шлюзы темным силам: зависть, ревность, самовнушенное чувство неполноценности – вся эта душевная пакость слилась в едином ревущем потоке, чтобы затопить маленький островок иволгинского счастья. В последнем приступе истеричной ярости она обвинила мужа в несусветном вранье и, подозрительно сощурив заплаканные глаза, попросила чистосердечно признаться: кто надоумил ее бесхитростного муженька представить отчисление из института за связь с иностранной разведкой как добровольный уход в академический отпуск.
Реакция молодого папы была радикальна – собрав дочь на прогулку, он, не говоря ни слова Наталье, покинул квартиру. На улице его встретила шумная толпа, празднующая тот самый день рождения, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор. Прочие подробности интересны лишь тем, что часа через три коляска с плачущим ребенком и невменяемый от принятого алкоголя родитель были доставлены в дом верным Сагировым и парой угрюмых, незнакомых Наталье бугаев.
Раскаяние Домового и умилительная сцена утреннего воскресного примирения супругов, где Наташе досталась роль строгого, но справедливого и снисходительного судьи, была торпедирована все той же Гертрудой Яковлевной. Как только Вадим достиг предельных глубин самобичевания и в порыве нахлынувших чувств стал обнимать молодую жену, в коридоре появилась свекровь. С коварной и многозначительной улыбкой она слушала скороговорку сына, обещавшего «больше никогда-никогда», а после покаянного монолога, пользуясь тем, что сын стоит к ней спиной, так красноречиво посмотрела в глаза невестке, что Наталье стало по-настоящему дурно. Она почувствовала себя одинокой и ненужной, попросту лишней в этом доме, где даже единственный близкий ей человек спасается от нее бегством, а она не в состоянии объяснить ему истинный смысл всего происходящего. В тот момент молодая мама была на грани полного раскрытия всех своих тайн и секретов и уже совсем было собралась повиниться перед мужем, но многоопытная свекровь, словно почуяв флюиды отчаянной искренности, поспешила вмешаться и отвлечь Домового от жены.
В тот день Наташа впервые увидела сон из прошлого: дача в сосновом бору, запах свечей и смолистого дерева, ее обнаженное, увлажненное любовной влагой тело на кремовой в неверном отсвете свечей шкуре белого медведя. Потом такие сны стали приходить все чаще и чаще, против ее воли и без всякого повода. Ей стало казаться, что в тот день она перешла некую невидимую границу, а что находится за этой границей – хорошее или плохое – ей неизвестно. Но у Натальи не было ни малейшего сомнения, что это неизвестное притягивает ее, обещает удовольствия и наслаждения. Кляня себя за малодушие, она старалась быть с Вадимом как можно более нежной и предупредительной, но ее терпения надолго не хватало. Реакции мужа были по-прежнему вялы и невнятны, а смущающие сны, словно почуяв слабину в ее душевной обороне, приходили все чаще и становились все откровеннее…
* * *
Утренние тренировки по четвергам начинались позже обычного – в десять часов утра. Чуть дольше можно понежиться в постели, чуть дольше посидеть за завтраком и без сумасшедшей давки добраться до манежа. Выйдя из метро на Гостином дворе, можно легким прогулочным шагом пройтись по залитой весенним солнцем улице Ракова и немного посидеть на скамейке в скверике на Манежной площади.
Наташа дорожила этими редкими минутами полного одиночества и наслаждалась их бездумной легкостью. Она, как манекенщица, просто ставила ногу от бедра, и тугие, налитые молодой силой мышцы радовали ее своим внутренним физическим совершенством и послушанием. Полный вздох, и крепкие, совершенные по форме груди дружно поднимались вверх, полный выдох – и они возвращались на место. Вдох – выдох, вдох – выдох… Волна легкого возбуждения проходит по телу, и непродолжительный отдых на белой скамье завершает немудреную эмоциональную зарядку четвергового утра.
– Привет, чемпионка! Медитируешь? – Курбатов был по-обычному выбрит, подтянут и, как всегда при встрече с ней, улыбался.
Девушка улыбнулась ответно. Как бы там все ни обстояло, но именно здесь и сейчас ей было приятно встретить его.
– Привет! Давно не виделись!
Он легко присел рядом. Ароматная волна хорошего мужского парфюма пикантно обострила сухой поцелуй в щечку. Наташе стало удивительно легко и хорошо. Мысль о возможном и легко достижимом удовольствии с этим мужчиной прочертила шальными зигзагами свежий утренний воздух и сиганула в сторону Фонтанки. Внезапно давнее воспоминание, на грани реального физического ощущения, судорогой прошло через все тело.
Наталья непроизвольно взяла курбатовскую руку и положила сухую прохладную кисть на обтянутое тонкой тканью колено.
– Ты, наверное, еще не в курсе, но сегодняшняя тренировка отменяется.
– Надеюсь, не по твоей воле, пусть ты у нас и превеликий спортивный начальник?
– Разве бы я посмел?!
– Даже если бы очень захотелось?
Курбатовские брови удивленно поползли вверх:
– Странно вы себя ведете, мадам. Любой грубый мужлан на моем месте истолковал бы ваши слова как самую незамысловатую провокацию. Как-то не сочетается ваш аванс, – рука хищно прошлась по упругому бедру, – с образом добродетельной супруги и матери.
– Сочетается – не сочетается. Какая разница? Один имеет, другой дразнится!
– Это в интеллигентских семьях такому теперь обучают девушек из провинции?
– Это жизнь их корчит и крутит. – И тут же внезапное видение: смущенный, добродушный Домовой проворно меняет на обдувшейся Верочке ползунки. Внезапное желание прошло так же быстро и неожиданно, как и появилось. Столь же внезапно Курбатов стал ей просто физически неприятен и противен. Она резким движением отстранила его руку и изменившимся, недовольным голосом спросила:
– Чего надо-то?
– Вот, уже другое дело! Теперь все встало на свои места. Или я ошибаюсь?
Наталья пристально посмотрела ему в глаза. «Господи, почему всегда нужно так много говорить! Ведь ты опытный, поживший человек! Пришел, взял, сделал свое дело, как ты это умеешь, и всё, разошлись кораблики по своим делам…»
