Текст книги "Большая улица"

Автор книги: Дмитрий Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

И опять о чепухе заговорили. О шерсти. Как будто они из неё будут валенки валять. Пусть даже если и чесанки с галошами – не будут. Они из города приехали в ботиночках. Зачем валенки им? Сами в ботиночках, а говорят: фунтов шесть. То есть как раз это на двое валенок. Я же знаю, сколько надо шерсти на валенки. Три-то фунта, уж если на то пошло, на одни валенки даже много. Их, трёх-то фунтов, ещё и носки с варежками хватит связать. И я, когда сидел под кроватью, их слушал, так их я слушал, что…

– Апчхи! – вдруг чихнул я там. И мать:

– Эй, атаман, аль ты дома? Под кровать спрятался – значит, чего-то набедокурил. Катерина Петровна, он чё-нить натворил?

– Нет… ничего. Вот только два дня пропустил. Ну-ка, Митя, вылезай оттуда. Ой, ты, мордашка моя. Постой, стой, я тебя отряхну…

– Он, Катерина Петровна, чего вы… испачкаетесь сами-та.

И вот всегда так бывало. Меня ни сопливого, ни в пыли не боялась. Возьмёт и приведёт в более-менее вид приличный. Но зато уже и я, конечно, старался и делал всё, чтобы ей понравилось. А именно: молоко, бывало, как понесу я, так уж понесу. Наливал в погребе в бидончик двухлитровый не простого, а из сметанницы. Напополам разбавлял.

«Ах, Мария Ивановна, какое у вас густое молоко! Просто как сметана». – «Да, у Жданки хорошее молоко. И даёт, вы знаете, ещё неплохо. Всё ж, как-никак, а уж к зиме дело идёт, а она гоже даёт». И ей – моей Екатерине Петровне – я таскал картошку в мешке. Набирал самую рассыпучую – вольтмана.

Но уж и она – Екатерина Петровна… Мать сшила мне рубашку из мешка и выкрасила в такой разнолапый цвет, что… все ржали в классе. А она сказала, что, если услышит ещё, кто надо мной будет смеяться, сама вот возьмёт и хуже отца-матери отхлещет. Или, помню, я заболел. Из-за Жучки. Её раздавил «студебеккер». Откуда он появился, я вам не скажу, но, видимо, после войны – откуда же ему ещё взяться. И эта махина остановилась зачем-то на нашей Большой улице. Даже помню, у чьего двора – у Парфёнова. Мотор, помню, как работал и как из выхлопной трубы интересно воздух тукал: тёплый и такой чёрный, что мы, все уличные, лезли под трубу в драку. И когда постоишь минутку и вылезешь наружу, то весь чёрный ты, как негр. И тут же со мной крутилась Жучка. И как она попала под колесо, я сейчас не помню тоже, но… какая была ужасная минута. Гляжу: она ползёт на передних ногах, а задние обе волочатся…

Нет, этого нельзя передать…

Я лучше расскажу – какая она была у нас, Жучка. До того кудрявая – как барашек. Только ножки совсем маленькие, коротенькие, и когда она встречала меня из школы, уж она хвостом крутит, уж она… Как коляску катишь и спиц не видно, так у неё хвостик крутился, у Жучарки. И поэтому на неё все зарились, все её хотели украсть. Так александровский мужик, возивший мимо нашего дома молоко на сыворотку, поймал её однажды и присвоил. Она его ненавидела, лаяла аж до околицы, а то и дальше ещё; и он её поймал. Но я уж не стану рассказывать, как мы, Волька, Витька и я, ходили за ней в Александровку, – про это уж не стану. А он её и второй раз хотел украсть, до того она, ещё раз повторяю, была расчудесная вся. И ведь как: осенью, когда дорога схвачена так морозом, что бидоны выскакивают на ней из телеги, а он ещё стеганёт специально лошадь кнутом – и, конечно, Жучка не могла пропустить грома этого. А он, возчик, что ни день, то больше дразнит и больше: так она ему нужна была. То есть, я хочу сказать, потерять такую собаку – это всё равно что себя потерять. И я потерял. Ведь я не просто заболел – нет, я не заболел! – а вот что-то со мной произошло такое, что день стал путать с ночью. Но вот как об этом мать моя рассказывала Екатерине Петровне, которая пришла к нам, чтобы узнать, что со мной случилось, почему неделю целую пропустил я. Как она пришла, я не слышал. Только вдруг учуял её запах – и проснулся. Проснулся я и слышу:

– …боюсь, не лунатик ли…

– Да что вы, Мария Ивановна, он просто очень мальчик впечатлительный.

– Ой, Катерина Петровна, но ведь вы подумайте тока: не хворат, а… как ночь, гляжу, поднимается. И одеватца молчком, и уходит. Я за ним: украдочкой, потихонечку, чтобы поглядеть: куда это он. И вот так встанет и глядит. «Мить, ты чего это?» – «Я, мам, погулять вышел». – «Да, чай, ночь». – «Нет, мам, день». – «Да что эта? Ты, чай, погляди: это луна, так светло-та. Ты вон погляди, – показываю ему на окошки, – какие они тёмные». А луна, правда, сияет индо. Если бы не окошки тёмные, прямо как днём. И уговорю его домой идти всё же. И мучаюсь с ним полночи: «Голова, мам, у меня, голова, мам, у меня». И я мучаюсь с ним. Кормлю: днём-то спит, не ест ничего. Спит цел день; и вот бужу, бужу:айда, айда, погуляем. «Щас, мама, ночь, я, мам, спать хочу». Ну, прям… лунатик; ей-господи.

– Да нет, Мария Ивановна, это пройдёт. Это так бывает с детьми… А вы ему собачку другую заведите…

– Ой, ну её к чёрту. Её задавят опять, и он совсем то-да… ну её к чёрту.

А я и сам бы не захотел другую. Вот Жучка была умнейшая собака. На крыльцо ступает, скажем, сторож с бахчей, она: «Р-ррр…» Если Екатерина моя Петровна – ни звука: иди, пожалуйста, в избу.

И каково же было мне потерять ещё и её, учительницу мою…

Она учила нас только до Нового года. Раздала нам после ёлки подарки, кулёчки с конфетами и пряниками (а мне не кулёк, а два дала она: мы потом чай пили ползимы вприкуску), – и уехала. Замуж она вышла за капитана. За нашего, ильминского. Он приехал в отпуск и увёз её с собой. Но я про это узнал очень поздно. Уже после каникул. Когда в класс вошла другая учительница и сказала, что она будет теперь учить. Господи, какой удар для меня был это. И как, говорю я, судьба-злодейка напотешалась надо мной. Это ведь какая учительница-то. Я один раз бежал по коридору мимо неё и задел бачок с водой. И его уронил, разлил я на пол. А она меня за шиворот – ив учительскую. И там такого про меня наговорила, что директор, Серафим Николаич, на меня закричал:

– Вынь руки из карманов! И что у тебя там – ну-ка, выкладывай!

А у меня как раз были складник там и наган. То есть какой это наган – наганчик это. Из медной трубочки сделанный, в середине сплющенный и загнутый. Ну, да вы все знаете, какие наганчики делали, бывало. С резиночкой, для взвода бойка. Помните?… Как вот уже, слышу, на меня посыпалось: «А, вот кто стрелял в дверь у меня на уроке?» И меня давай песочить. И когда уже я стал и шпаной, и убивцем почти что, в учительскую вошла Екатерина Петровна. Это ещё при ней было. И она, дав всем высказаться, сказала: «Давайте спокойно разберёмся, Лидия Васильевна, у вас на каком уроке стреляли? Но ведь он сидел у меня в это время. Так ведь, Митя?» Я сказал слезами: да. Но надо прямо признаться: это стрелял я. Но ведь я никого не убил. Зачем же так сразу и меня не знай кем считать. Ну, ладно: чего не случается только в школе. Всё бывало. Я просто хочу сказать ещё, что эта самая новая учительница мне не давала спуску ни в чём. И не мила мне, противна стала школа. И как путь-дорога до неё удлинилась без Екатерины Петровны! А гора, на которой у нас стоит школа, стала до того высоченная, что на неё поднимаешься, поднимаешься… Но вот – ух! – поднялся я. Поднялся и… тут тебя опять толкнут вниз. А потом по селу у нас прошла корь; потом, когда корь прошла, золотуха за ней пошла по селу. И я всё второе полугодие, считай, в школу не ходил. И, естественно, результат: «Ты не перешёл. На второй год, скажи матери, ты остался».

– Ой, да не плачь ты, не плачь. Чай, ща тебе тока шесть годов, и ай ты один не перешёл? И Волька с Витькой не перешли. Не плачь, не плачь, сынок. Ищё ты всех перегонишь у меня…

А у меня слёзы капают, капают сами. По одной слёзке из каждого глаза. Из одного – Екатерина капает, из другого – Петровна…

ПОЕЗД

Однажды пошли мы на станцию глядеть поезд. Волька, Витька и я. Матерям, конечно, не сказались. Их выслушивать: не ходите, да устанете, да вы ещё маленькие. Но разве мы маленькие: Вольке с Витькой по восьмому году пошло, а мне шестой. А день, помню, был тёплый, солнечный. По времени же это было где-то так с месяц после полой воды, когда в пойме подсохнет и во всю уже распускаются листочки. Идти в это время одно удовольствие. В воздухе, слушаешь, поют жаворонки, с озера доносится стон лягушек.

Вот вижу и саму дорогу: сразу, как выйдешь за село, за Метелевку, она бежит на подъём – кажется, не круто, однако же, не пройдёт и десяти каких-нибудь минут, как уже село наше просматривается всё до единой избы, и хочется найти свою – и вон она, родная наша на самом краю леса. По левую руку – сыроварка и коровники, по правую руку – луговая пойма и в ней петляется Сура, Сурушка.

Потом дорога побежала вниз. Внизу нас остановили три ключа. Головка, Катим и Большой родниковский. Головку может воробей перейти вброд. Но какая вода в нём холодная! Даже в дни, когда нету от жары спасения, от головской воды ломит зубы. А чиста – как слеза. Дно видно, как через увеличительное стекло. Катим – немножко поглубже. Тут надо уже закатывать штанины. А третий ключ, Большой родниковский, и вовсе было перейти непросто. Он в глубоком ущелье. И шумит, как сто чертей. А моста не было. Бревно лежало там одно. И чтобы мне переползти по нему на пузе, Вольке с Витькой пришлось пройти с закрытыми глазами. Но уж когда и я перебрался – вот было радости! Я повзрослел сразу лет на пять. Я даже забыл, что где-то тут совсем близко Прорва, которая… Вот послушайте, какая Сура в том месте.

Когда-то давным-давно её глубину замеряли вожжами. Первые вожжи ушли сразу. Надвязали к ним ещё одни вожжи. Но гиря опять не дошла до дна. Несмотря на то, что тогда вожжи были длиннее, чем ныне. Но дна нет. Двенадцать её раз замеряли! А вожжей ушло, конечно, не двенадцать, а, может, целых все сто. Стали в тринадцатый раз замерять. Как вдруг поверхность воды заволновалась, закипела кипнем и – о-хо-хо! – захохотало. И показалась голова, до того страшная, что половины людей не стало в ту же секунду. И надо ли говорить вам о том, что после того оставшиеся в живых каким-то чудом, храбрые из храбрых, взяли слово у детей, и у внуков, и у правнуков – никогда больше не беспокоить водяного на Прорве. Страшное место Прорва! Сюда и птица не летит, и зверь не бежит. Прошло сто лет, двести ли, стали забывать уже погибших. А потому стали поговаривать, что никто её, Прорву, не мерил, пожалуй.

И вот, наконец, теперь наша очередь. Мы идём. Идём, идём да остановимся. Потому что… мурашки, чувствую, на спине. Ведь сказано же не зря: сюда и птица не летит и зверь не бежит. Но всё-таки идём. Вот остановились снова. Послушали. В кустах чирикают птички. Значит, это ещё не Прорва? Но так как Сура, слышим, близко – полезли в кусты. Крапива стоит – уже с меня. Ежевичник. Колючий какой! И… вот где ежевики уродится!

Непролазно. Но – пролезли. К Суре любыми путями, а пройдёшь-пролезешь, бывало! А речь мы ведём такую:

– Это и есть Прорва?

– Идёмте на станцию, ну её! – Я говорю.

– Ой, Митьк, ты и трус, – говорят они мне. – Вот где ежевики будет! Ой, а смородник какой кустистый! Придём с вёдрами сюда, да, Воль!

– Ага! – Волька откликается. – Обязательно, Витёк!

– Воль.

– Чего?

– Черёмухи сколько!

– Но?

– Усыпная будет! А то – Прорва! Нет тут никакой головы водяного. Ерунда это всё. Бабкины это сказки!

– А вот мыло, Мить.

Трава то есть. Мыло – это у нас трава растёт такая. Ею руки и лицо натрёшь, бывало, и станешь умываться. А пены от неё – облака целые на воде!

– Э, – слышу, – сплав никак!

Глядим: правда. Сплав пошёл. Мы обрадовались, потому что, когда сплав идёт, мы на Пристани, где рыбачили всегда, любили на брёвнах кататься. Но я уже, впрочем, об этом рассказывал. И, глядя на сплав, который пошёл, пошёл всё сильнее, я представил уже себя плывущим на брёвнах. И говорю:

– Давайте плот сладим да поплывём на станцию! Что и в самом деле неплохо бы! Бывало, плывёшь, и кукушечку слушаешь. Как вот она – легка на помине – закуковала! Первая! Но такая, надо сказать, недолго кукует. Раза два, три – и перестанет. А потому у неё и не стоит спрашивать: «Кукушка, кукушка, сколько мне годов ещё жить?» Но я, помню, ей так обрадовался, что спросил именно про это. Как вдруг:

– Хо-хо-хо! – захохотало на воде.

И, друзья мои, до станции знаете, сколько у нас километров? Но я бы и до неё долетел с испугу! Если бы они не догнали меня на дороге, уже около Горевой горы. И Витька мне говорит, вытаращив глаза:

– Слышал? Теперь слышал водяного?

Но я ему ничего не ответил, потому что… Гляжу, он Вольке подмигивает.

– Это ты, – говорю, – не водяной ты, а Додон!

Хотя про себя всё ещё сомневаюсь: хохотало-то, как водяной! Кроме того, гляжу, у Вольки губы трясутся тоже, и волосы на голове стоят дыбом. Он, хлопая глазами, говорит:

– Это водяной был, пожалуй!

– Да может, и водяной. – Витька отвечает. – Хо-хо-хо! – опять.

И там: хо-хо-хо. На Прорве.

– Хо-хо-хо. – На Прорве опять.

– Хо-хо-хо! – Витька опять. И…

Уже мы, гляжу я, на горе стоим. А на Прорве ещё: «хо-хо-хо!» Но мы уже на Горевой стоим. На высоте.

После Горевой до станции нам подать рукой. И мы пошли. Потому что возвращаться домой – страшнее. Мимо Прорвы! Куда лучше вперёд, на станцию идти. Благо, мы на ходу освоились, перестали бояться водяного. И скажу почему. С Горевой горы нам стало слышно поезд. Он стал казаться совсем близко, хотя, впрочем, поезду нельзя доверяться. С поездом ведь как бывает? Его в полую воду, например, тоже слышно хорошо. Так, что кажется, он бежит-гудит на задах, и ты побежишь на зады, думая, что там поезд, но в результате ты там находишь обман один, а не поезд. Вот и после Горевой так же было: лес кончился, пошли давно озимые, а поезда нет, всё ещё его не видно. Но это хорошо, надо сказать: мы, благодаря тому, что поезд было слышно, бежали теперь торопко, с одною мыслью в голове: «Вот сейчас ещё пробежим до того места, где лесок кончается, и будет обязательно поезд!»

Да, именно благодаря этому мы одолели пятнадцать километров!

Но, помню, они, километры, нам достались тяжело. Особенно мне. Я стал так уставать, что начал садиться – прямо на дорогу. Волька с Витькой грозили мне, что отлупят, – на меня ничего уже не действовало. Я стал садиться всё чаще и чаще. А поднимался, когда брат мне скажет:

– Иди, понесу горшком!

Ехать горшком хорошо. Правда, когда я долго не слезаю, Волька жалуется, что тяжело. Но зато потом, когда я слезу, нам делается сразу обоим легко.

Ну какой у меня славный брат! Он, мой Воля, всё рассчитал наперёд. Он, когда стало мне невмочь идти, достал из кармана хлеб. И разломил, помню, кусок свой напополам, несмотря на то, что я свой съел давно, когда мы были ещё на Головке. А чтобы нам было сладко, мы заедали хлеб борщевиком, который рвали, идя обочь дороги. Брат даже стебли мне очищал, а я уже только их хрумкал.

Поезд появился нежданно.

– Вон, вон он!

Я поглядел туда, куда глядел Волька и… Поезд! Он вынырнул из леса и стал расти, расти.

– У-гу-гу-у-у-у-у-у!

Вот как он забасил громко. Я даже подпрыгнул, потому что это ведь совсем не то, как бывало на задах. А лучше, громче! И мы побежали бегом, чтобы опередить его. Но он прибежал на станцию вперёд нас. Поезд. На то он и поезд.

Мы прибежали, а он, глядим, стоит. Огромный, вспотевший. И вздыхает ещё: «Ух, как я бежал! Даже весь вспотел!» Именно так он вздыхал, этот великанище. И он покосился в нашу сторону. И сразу он понял, что мы ильминские, деревенские.

Потом, посопев ещё немножко, он – чух! чух! – пошёл. Пошёл, пошёл и…

Оставил всё это, что мной написано, а вами, друзья, я надеюсь, будет прочитано.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Огород… 3

Грибы… 11

Жданкл… 20

Река… 31

Переплыл… 36

Мятель… 40

Отец… 46

Колодец… 54

Зимой… 61

Полая водя… 64

Изба… 68

Мама… 75

Любимая учительница… 83

Поезд… 91

Верещагин Д. И.

В31 Большая улица: Повесть/Рис. А. Яцкевич. -

М.: Дет. лит., 1985. – 127 с, нл. 25 к.

Повесть о послевоенном детсве. о мальчике, который бесконечна любит свою деревню– С большой теплотой пишет автор о матери, о любимой учительнице, о товарищах, о сельском труде, который приносит всем им радость.

4ВГ13010Ю2 – 365

Б

245 – 84

М101(03)Й5

Р2

GardarikaRus+Майская роза

ДЛЯ МЛАДШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА

Дмитрий Иванович Верещагин ф БОЛЬШАЯ УЛИЦА

Повесть ИБ № 7678

Ответственный редактор Р. Н. ЕФРЕМОВА.

Художественный редактор В. А. ДЕХТЕРЕВ.

Технический редактор М. В. ГАГАРИНА.

Корректор Т. Д. СТАДОЛЬНИКОВА.

Сдано в набор 30.07.84. Поднисано к печати 16.04.85. Формат 70у.90'/к– Бум. офс. № 1. Шрифт школьниц Печать офсетная. Усл. пвч. л. 7,02. Усл. кр.-отт. 8,19 уч. juj. л. 5.81. Тираж 100 000 экз. Заказ J* 2916. Цена 25 коа. Орденов Трудового Красного Знамени. Дружбы народов издательство «Детская литература» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, 103720, Москва, Центр, М. Черкасский пер., 1. Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга* № 1 Росглавполнгрвфпромв Государственного комитета РСФСР но делай издательств, полиграфии и книжной торговли. 123018, Москва, Сущевский вал, 49. Калининский ордена Трудо»о го Красного Знамени полиграфкомбннат детской литературы им. 50-лстия СССР Росглавполиграфпромл Госкомиздата РСФСР. 170040. Калинин, проспект 60-летия Октября, 46.

25 коп

notes

Примечания

1

Статья – здесь: характер

2

Пахтать – болтать, сбивать.