Текст книги "Роман с автоматом"

Автор книги: Дмитрий Петровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Рыбные консервы открывались по-другому. Ключик, овальное алюминиевое кольцо, уже был приделан к крышке, надо было только отогнуть его и сильно потянуть на себя – металлическая крышка с легким шипением открывалась. Крышки мама отдавала мне, и я играл с ними: они напоминали мне воздушный мотоцикл из «Звездных войн» – кольцо-ключик тогда превращалось в руль. Иногда попадались крышки, ключики которых были в форме уха и не совсем плоские, на них имелись треугольные выступы, слева и справа от того места, за которое следовало браться, чтобы тянуть. Таким крышкам я отдавал предпочтение: треугольники напоминали фары.

Иногда в посылках попадались золотисто-прозрачные упаковки, которые я любил больше всего: жевательные конфетки в форме медвежат, HARIBO. Не знаю точно, когда был придуман знаменитый слоган «HARIBO macht Kinder froh»[10]10
  «Харибо» делает детей счастливыми.


[Закрыть], но тогда, в начале девяностых, он пожалуй, был как никогда кстати: тягучие сладкие мишки делали перестроечных детей счастливыми.

Вечерние бухтения на кухне становились все более регулярными, магическое слово «Германия» повторялось все чаще. Потом, в апреле, папа поехал в Москву. Он часто ездил и каждый раз говорил, что едет на неделю или на три дня, потому что надо уладить такие-то дела. Я запоминал, для чего папа ездил в Омск, Хабаровск, Тюмень, чтобы потом, в подвале, покуривая наши фломастеры, неспешно и обстоятельно рассказать об этом Саше и «ребятам».

В этот раз папа не сказал ничего, просто уехал. Я не спрашивал, но потом весь день ломал голову над тем, куда же он все-таки поехал.

С отъездом папы кухонные посиделки прекратились, зато мать смотрела каждый день телевизор, буквально впиваясь взглядом в экран и особенно радуясь при появлении какого-то непомерно толстого, похожего на поросенка из мультфильмов мужчины. Мужчина был лыс, остатки волос были зачесаны через голый череп справа налево. Он говорил довольно высоким голосом, торопился, слова «шоковая терапия» мелькали в его речи чаще, чем у остальных.

Однажды вечером, во время очередного появления мужчины на экране, позвонил папа. Из их разговора я понял, что папины таинственные дела в Москве сделаны и что к нам он приедет с каким-то школьным другом и его дочкой, которые остановятся у нас на пару дней, а потом поедут в Анапу.

Образ этого папиного друга странно переплелся в моей голове с телевизионным мужчиной-поросенком; я был уверен, что приедет именно он, этот толстый лысый терапевт. На следующий день я поведал Саше о том, что приедет папин друг, которого показывали по телевизору, и будет делать шоковую терапию. Саша сказал, что спрашивал у своей бабушки-врача, что такое шоковая терапия, и она объяснила ему, что это когда больных привязывают к кровати и бьют электрическим током. Я не поверил, сказал, что от этого люди умирают, а врачи, наоборот, должны людей лечить, но мое любопытство было распалено еще больше. День приезда папы близился.

Утром того дня, когда папа должен был приехать, мать освободила мою комнату, сказала, что там будет жить папин друг с дочкой, а я буду спать у них. Я молча согласился, убрал все свои игрушки в коробку и унес в спальню родителей. Пришедшему Саше я сказал, что мне некогда, я жду папу с его телевизионным другом, уселся на кухне на табуретку и стал ждать. Я представлял себе, как толстый терапевт будет пыхтеть, протискиваясь в нашу дверь.

Звонок прогремел в самый разгар жаркого дня, в то время, когда мы с Сашей обычно занимались швырянием камней в песок. Мама, выстукивая по полу острыми каблуками, понеслась открывать, и я побежал следом. За открывающейся дверью сначала послышался шум, затем появился коричневый чемодан, а потом вошел папа. Я побежал обнимать его, но при этом смотрел не на него, а на дверь, и ждал, кто из нее появится. Первой появилась девочка. Очень худая и высокая, она, кажется, была года на два старше меня. Длинные, ниже плеч волосы слегка вились, падали вниз золотистыми струями. Маленький, абсолютно ровный носик был с одной стороны покрыт крошечными веснушками. Из-под тонких темных бровей смотрели большие зеленые глаза, смотрели хитро и вызывающе. Она почти не удостоила меня взглядом, наверное, как маленького. С мамой поздоровалась весело и непринужденно, будто была ее подругой. Следом за девочкой вошел человек, при первом взгляде на которого меня постигло огромное разочарование. Он был лыс, но совсем не толст, более того, довольно худ, как и его дочка. Лысина его не была ничем закрыта, темные с проседью волосы над ушами были коротко подстрижены. Еще у него была огромная черная борода лопатой, волосы которой путались с волосами его дочки, и круглые очки в пластмассовой оправе. Говорил он низким и гудящим голосом, похожим на большую медную трубу в оркестре, который мы слышали в Ленинграде. Он пожал мою руку своей огромной волосатой лапищей и назвался: дядя Тихон. Посмотрев на папиного друга еще раз, я подумал, что он, наверное, даже интереснее того телевизионного терапевта: таких странных людей я еще не видел.

Мама показывала дяде Тихону мою комнату, ванную, потом накрывала на стол, а он громко и весело трубил ей что-то о Москве и московских знакомых.

– С ума посходили все! – Он сердито щелкал кнопкой, и картинка на экране большого старого телевизора в испуге захлопывалась. – Не могу больше проклятый ящик смотреть! Какая-то Октябрьская революция, да и только! Коля Михайлов, знаешь его? Честнейший человек, отличный хирург, мы с ним вместе учились. И чего? Ушел с работы, продал, говорят, машину с квартирой и начал заниматься какими-то бумагами. Все потому, что ему какой-то шептун нашептал, что, мол, идут новые времена, и кто был ничем…

– Тишенька, ну как же, – возражала мать, поджимая губу и делая большие глаза, – скоро будут новые возможности, новое время, и весь мир… Ах, не знаю, весь мир нас давно обогнал, хотя нам всегда говорили другое! Люди раскрываются, ищут себя, находят себя!

– Ерунда! Чихал я на весь мир! Как работал, так и буду работать – мое дело всегда в цене! Мужика недавно привезли, с ножом в глазу, по пьяни кто-то вогнал. И ничего – вышел от меня как новый, видит обоими глазами, только зрение немного ухудшилось. Но я его старательно ковырял, чуть ли ни весь день зенки ему конопатил…

– Иди мой руки! – толкала меня мама в плечо, когда я садился за стол. – Тиша, ты же доктор, расскажи моему любезному чаду, что надо мыть руки перед едой, всегда-всегда, чтобы не набраться бактерий!

– Нечего все время руки мыть! – ревел дядя Тихон. – Кожа портится, у вас еще и вода дрянная, а организм и не то вынесет, что ему руки грязные…

– Тиша, ты варвар, совсем древний варвар! – Мама укоризненно качала головой, я с воодушевлением налегал на суп.

Мы ели, папа загадочно подмигивал маме и говорил, что «дело тронулось» и «бумаги приняты». Дядя Тихон призывал послать все бумаги к чертям и не портить аппетита.

– Я вам фильмец привез! Костя дал по дружбе. Настоящее кино, не то что дешевка эта по телевизору.

– Тиша, ты золото! – вскрикивала мать. – Я так люблю кино, настоящее кино, а у нас тут глушь, провинция…

Вика, так звали девочку, молча ела, я иногда украдкой посматривал на нее, а она ловила мой взгляд и строила недовольные рожи.

Потом мы смотрели фильм в комнате – я глядел на движущиеся картинки, почти не понимал сюжета, но не скучал, радуясь тому, что смотрю настоящий взрослый фильм и меня не гонят.

На экране женщина с короткой стрижкой сидела за столиком в кафе, потом к ней подсаживался мужчина в костюме, они о чем-то долго разговаривали, женщина пила вино маленькими глотками, держа бокал немного на отлете, потом они чокались, бокалы смешно звякали, а их лица оказывались справа и слева картинки, симметрично. Чокаясь, они одновременно приоткрывали губы, так, будто хотели передать что-то невидимое изо рта женщины в рот мужчины, или наоборот.

Я начинал дремать, когда мужчина выходил из кафе в туман и садился в красивую черную машину, и просыпался, когда он и женщина целовались, открывая рты, как рыбы, пытающиеся съесть друг друга.

– Дети, идите поиграйте, вам, наверное, неинтересно! – торопливо говорила мать, а дядя Тихон гудел негромко, вполсилы:

– Ира, не суетись, дети сами знают, что им интересно, а что нет.

В фильме стреляли два раза: один раз мужчина в лыжной шапочке и кожаной куртке, из автомата, и другой – женщина с короткой стрижкой, из маленького пистолетика.

После фильма был чай с тортом, принесенным матерью из кондитерской; все лениво сидели за столом, и кажется, было больше не о чем разговаривать.

– Тиша, тебе, может, показать фотографии? – спрашивала мать, покачивая босножкой на пальце венистой ноги. – Мы ведь были в Ленинграде, а там красиво, так красиво…

– Валяй! – махал рукой дядя Тихон. – Эх, бросил курить, и все вроде ничего, да только как разленюсь, разнежусь – хочется подымить немного. Я ведь вот так просто на диване уже черт знает сколько не сидел.

Мать пришла в комнату с большим пакетом, в который кое-как были свалены фотографии.

Потом она сидела и передавала фотографии дяде Тихону. Он быстро кидал взгляд на изображения и сразу же передавал Вике. Вика складывала из фотографий аккуратные стопочки.

– Вот, это я здесь, около дома. Не очень получилась, правда? А вот тут о-о-очень удачный кадр! Кто-то сказал, я здесь похожа на французскую актрису! А тут, о-о-о, это прелесть, дерево, древнее, и толстое-толстое, прикоснешься – прямо ощущаешь, какая там энергия, как будто дышит…

Вика длинными безразличными пальцами складывала фотографии, уже совсем на них не глядя.

– Ну, а это Ленинград. Мы там праздновали Новый год. Вот, это я с подружкой. Ти-и-иша, ну что ты такой угрюмый? Вот некоторые, когда эту фотографию видят, говорят, что эта подружка могла бы быть моей матерью. А это филармония, слушали «Ночь на Лысой горе».

Дядя Тихон вдруг задержал фотографию в пальцах и даже как будто наморщил лоб, во что-то вглядываясь. Потом передал дальше, но серьезность на его лице осталась.

– Дворцовая, – продолжала мать, – вот дом наших друзей, а вот мы празднуем Новый год…

Дядя Тихон вновь задержал фотографию, потом поднес ближе к глазам, потом приподнял свои огромные очки, показав нам маленькие, удивленные внезапной свободой глазки под кустами сдвинутых бровей.

– Ира! – сказал он наконец моей матери. – У тебя есть еще его фотографии? Того же времени?

– Есть, – отвечала мать, – правда ведь, он тут хорошо получился? Еще лет пять – и он будет настоящим красавцем. Я буду с ним ходить под руку, и мне все будут завидовать!

Дядя Тихон ткнул волосатым пальцем в какую-то точку на фото.

– Давай, покажи! – сказал он наконец. – Тащи все, посмотрим! А вы, гаврики, – обратился он к нам тем же, как бы севшим и оттого гудящим еще глуше голосом, – идите куда-нибудь, поиграйте…

– Дети сами знают… – начала было Вика, но дядя Тихон смотрел так серьезно, что нам ничего не оставалось, как выйти за дверь.

В коридоре было слышно, как мама суетливо возится с фотографиями, копается где-то и что-то постоянно роняет на пол. Мы стояли с Викой друг напротив друга и молчали.

– Ну? – спросила наконец она.

– Ну что ну? – спросил я.

– Пойдем куда-нибудь?

– Пошли.

Мы вышли в коридор и направились к лестнице. Вика шла, немного сутулясь и не глядя на меня, и волосы ее колыхались, как тяжелая ткань на ветру. Мы вышли на крыльцо, двор в лучах низкого, клонившегося к горизонту солнца открылся нам, как слегка наклоненное, застрявшее между домами блюдце. Качели с облупившейся краской, грубо сваренные из труб зверушки-ла-залки, песочница с отломившимся бортом – в холодном свете оранжево-красного, катившегося за горизонт ядра все было похоже на случайное нагромождение линий, таинственную конструкцию, построенную для неясных целей.

– Вот это – газовый редуктор, – сказал я, показывая на лесенку с колечками и металлическим зигзагом наподобие гребешка сверху.

– Это петух, по нему лазают, – ответила Вика презрительно.

– Нет, это точно редуктор, и из-под земли по нему идет газ. А дети думают, что это просто чтобы лазать.

– Ты можешь подтянуться вон на той палке?

– Могу! – ответил я с готовностью.

– Да ты даже забраться туда не сможешь! Вот мой брат может подтянуться семь раз!

– Это потому, что он, наверное, старше, – сказал я нетерпеливо и потянул ее к песочнице. – Пойдем!

– Что, в формочки-куличики играть?

– Нет, камни кидать, я покажу!

Мы сели на край песочницы, и я стал показывать, как брошенные камни уходят в песок.

– Вот, если бросить так, изо всех сил, получается как будто волна. А если так – это как во рту, если языком трогать…

– Нёбо!

– Ага. Я хотел всегда кинуть, чтобы звезда получилась, но не выходит.

Вика все еще изображала скуку, но тоже стала кидать камни – песок взбивался, хрустел на зубах, и, казалось, проникал в ее волосы, взбивал их, бегал между волосками крошечными рыжими искорками.

– А еще в том месте, куда кидаешь камень, песок становится теплее. Но надо очень сильно кинуть. Вот так! – Я размахнулся и напрягся так, что Вика засмеялась.

– Силач Бамбула! Ты что тут, целый день камни кидаешь?

– Могу и целый день, – отвечал я, – но вообще у нас с Сашкой еще место есть, тайное. Пещера.

И я повел ее в наш подвал.

– Туда! – показывал я, и она шла впереди меня, через песок, через металлическую оградку площадки, по траве; в красном свете насовсем уходящего солнца волосы ее горели, а от травы пахло горько, пыльно и невыносимо по-летнему. И мне показалось, что время словно остановилось – она все шла через маленький газончик как через бесконечное поле, худые руки качались вдоль длинного тела, ножки-спички ступали по траве, поднимая пыльные облачка.

Что-то тихо и нежно шипело, должно быть, газ в петухе, про которого никто не знал, что это редуктор. Я подумал, что в подвале надо бы сказать, что Вика красивая, и может, даже попробовать поцеловать, как в кино. Но тут сверху, из нашего окна, раздался громкий и тревожный голос матери:

– Дети! Вика! Домой!

И с этого дня ее голос уже не оставляла поселившаяся в нем тревога.

«НЕВИДИМКА»

– A это кино, как же его… про танцы…

– «Dirty Dancing»?

Задушенное интеллектуальное хихиканье было прервано нечленораздельными, удивленными и обиженными звуками.

– Да нет! – нараспев вскрикивала молодая женщина. – Это же старый! А тот, про который я говорю, про танцы – это сейчас, недавно сняли. Подожди… а, вот: «Dancer in the dark»!

– Да, хороший фильм! Сильный. Но Ларс фон Триер – это вообще гений.

– Бумажки, понимаешь… Это все идет к какой-то полной катастрофе. Где мы живем?..

– Не преувеличивай… Мало ли больных?

– Ты будешь моей танцовщицей в темноте! Моей Dancer in the Dark… Ну, станцуй здесь на столе, среди тарелок и бокалов…

Движение между темной и светлой половиной пульсировало, из кухни и обратно, тонкими струями помещение прорезал пар от еды и тепло движущихся официантских тел. Когда разносил блюда, я иногда путал их – и только один раз какой-то вегетарианец, вкусив в темноте мяса, громким визгом возвестил всем о моей ошибке. Остальные клиенты не жаловались. Впрочем, теперь таких промахов у меня не случается. Я хорошо помню, кто, что и когда говорит, и удерживаю в голове не только заказы, но и посторонние разговоры. Я – одинокий человек. В свободное от работы время я не общаюсь практически ни с кем, и этот ресторанный треп заменяет мне полноценное общение.

Звонок раздался в середине рабочего дня, когда я расставлял блюда на столе у троих беспрерывно хохочущих людей, двух мужчин и одной женщины. Я услышал его писклявые электронные переливы через две шторы и ползала – и, наскоро расставив все на столе, двинулся на светлую половину. Она, не она? Я еще не успел задаться этим вопросом, а Аннет уже тыкала мне в руку трубку. Алло!

Голос в трубке звучал незнакомо, как-то нелепо и приподнято, но я сразу понял, что это Она. Она говорила медленно, как будто несколько лениво и недовольно.

– Здравствуйте! Это вы?.. – Она назвала мое имя.

– Да! – Я подождал ответа и, не дождавшись, потерянно сказал: – Очень хорошо, что вы позвонили!

– Вообще-то я хотела сначала звонить вашему директору, жаловаться! Знаете, это очень неприятно, когда тебе в темноте пихают в карманы какие-то бумажки. Вы вообще понимаете, что поступаете как обыкновенный карманник?

– Да… – Я растерялся. Такого разговора я не ожидал, к тому же карманник из карманов вытаскивает, а я наоборот… – Простите, пожалуйста! Я просто хотел, чтобы вы мне позвонили и…

– Очень, очень оригинально! – Голос, наверное, звучал насмешливо, но в телефоне это выходило совсем по-другому, как-то искусственно и монотонно. – То есть вы для этого положили мне в джинсы карточку с вашим номером и этой хамской надписью! Ну хорошо, я позвонила. И что?

– Н-ну… – тут я совсем потерялся. – Вообще, как вас зовут, как дела…

– Интересно. Предположим, все хорошо. Дальше?

– Я думал, может, нам встретиться… Мне вам надо кое-что отдать.

– Что же? Еще одну визитную карточку?

– Нет, ручку! Я ее… Ну, одним словом, взял у вашего спутника, чтобы это написать. Из кармана. Надо ему вернуть, она, кажется, дорогая.

На другом конце номера, за холодом мембраны, за мизерным, закутанным в сотни ледяных металлических слоев теплом электрического тока, вибрацией радиоволн, километрами провода и снова катушками, микросхемами и мембраной, – там смеялись. Смеялись недолго, но как-то легко и освобождающе.

– Значит, все-таки карманник! Это в самом деле необычно! – Снова короткая искра смеха, вспышкой по проводу. – Ну что ж, Роберту вы можете передать ручку сами, раз вы у него ее украли, – это не мое дело.

– Ну, тогда просто встретиться! Попить кофе!

– Хорошо, только если вы не будете снова пытаться положить мне что-нибудь в карман!

От волнения плохо соображая, я договорился встретиться с ней в четыре на Розенталерплац, у итальянца.

Оставшаяся часть дня прошла так же суетливо, как и началась: я приносил еду, уносил пустые тарелки, желал приятного аппетита, протаскивал людей через штору и обратно, бормотал под нос какое-то слово, кажется, eAufmarsch!"[11]11
  Стройся!


[Закрыть] – при этом все было как-то смазано, не по-настоящему. Я не обращал внимания на голоса посетителей, на руки, и даже порой не отличал женщину от мужчины. Зато в ушах звучал искаженный телефоном голос, и словно опять звенела, тонко колебалась холодная мембрана у уха, а под пальцами теплела, словно таяла, бугристая пластмасса трубки, еще хранившая на себе другое, женское тепло Аннет, с запахом ее геля для душа.

Я спрашивал себя, что же, собственно, произошло, и сам себе отвечал: ничего особенного, я только что назначил свидание девушке, и завтра нужно хорошо одеться («Aufmarsch!») и не опоздать. Но это завтра, а пока… Вокруг все бубнили какие-то голоса, звенела посуда, звуки странно сплетались, ходили петлями вокруг моей головы. Резкие движения животного воздуха вспыхивали то справа, то слева; люди в обеденном зале шевелились, подносили еду ко рту, проглатывали; тогда вспыхнувший и забивший источник горячих волн, кусок мяса или рыбы на вилке, вздрагивал и исчезал.

После того как рабочий день кончился, я переоделся в мою одежду, сунул в карман конвертик с чаевыми и вышел из ресторана. Я чувствовал себя усталым, почему-то усталым как никогда. Я подумал, что надо сразу упасть на кровать, заснуть, чтобы наутро быть свежим. Но долго заснуть не мог, ворочался с боку на бок, думал про завтрашний день, представлял себе, о чем мы будем говорить, вспоминал моих посетителей… За окном машина тяжело поднималась по улице, взревывая мотором, через все тело шел какой-то странный пульс. Я никогда не был на свидании… Почему-то на секунду представилась дорога, длинная, от моего родного города, через всю страну и дальше, до Хоринер-штрассе, дорога как вектор, сгусток напряжения, автомобильный рев. Акселерраторрррр… Еще были британские автомобили, и бумажки, какие-то бумажки… Я уснул.

ЧЕРНАЯ ПОВЯЗКА

Прошло лето, наступило первое сентября, тот день, когда я должен был повесить на плечи свой китайский ранец, взять в руки букет цветов и пойти в школу, как это сделал Саша и еще сотни детей нашего города, достигших шести– или семилетнего возраста. Но я не пошел в школу. Вместо этого первого сентября мы с матерью сели в трамвай и поехали в какой-то неизвестный район города, в котором я никогда еще не был. Всю дорогу мать выглядела странной, будто встревоженной, гладила меня по голове, доставала из сумки пакетик с волшебной надписью «HARIBO» и совала мне в рот разноцветных немецких мишек. Трамвай привез нас к огромному серому зданию, посмотрев на которое я сразу же вспомнил Ленинград. Потом вспомнил Сашу, который сегодня, нарядно одетый, с ранцем и цветами, держа за руку маму, шагал в школу, и спросил, почему я тоже не могу сегодня идти в школу.

– Пойдешь потом. Сейчас надо, чтобы тебя посмотрел доктор. Серое здание оказалось больницей. Пока мы поднимались в лифте, шли по белым коридорам, от которых веяло холодом, мимо каталок, больных, кабинетов с одинаковыми синими табличками, я почувствовал себя ужасно тоскливо, как всегда при посещении доктора.

– Мам, опять будут палочки в нос засовывать? – спросил я.

– Ира, сынок, Ирра! – Мать снова погладила меня по голове и засунула в рот сразу двух мишек, красного и желтого, слипшихся спинами. – Нет, не будут!

Доктор, к которому я пришел, действительно не засовывал палочек в нос, не заставлял говорить «А-а-а-а!», не ковырялся лопаткой в горле. Он даже не просил снять рубашку и не слушал меня. Первым делом он осмотрел мои фотографии, по порядку, как они были сняты: ленинградские, новогоднюю, и, наконец, фотографию, сделанную в подвале. Потом долго смотрел мне в глаза, просил смотреть то на него, то на его ухо, то на потолок. Потом просил смотреть в какую-то машину, похожую на бинокль, приделанный к большой металлической коробке, а сам смотрел с другой стороны. В темных окулярах бинокля тускло светились два оранжевых крестика, иногда они поворачивались, и, если присмотреться, в центре крестиков можно было увидеть чьи-то зрачки, мои, или, может быть, доктора.

Закончив с этой странной игрой в гляделки, доктор написал какую-то бумагу, потом, как дядя Тихон, попросил меня подождать в коридоре. Мать вышла расстроенная и всю дорогу домой ехала молча, только иногда подсовывая мне новых сладких мишек.

С этого дня мы ездили в большую серую больницу почти каждый день: ходили к этому доктору, и к другим, все смотрели в мои глаза, некоторые капали какой-то жидкостью, от которой в глазах начиналась резь, а потом все предметы становились большими и расплывчатыми. Меня просили смотреть на разноцветные лампы, моргать, не моргать, жмуриться, прищуриваться и так без конца.

Один раз, кажется после выходных, мы снова поехали в больницу, но стали подниматься не на четвертый этаж, как обычно, а на пятый. Новый доктор, к которому мы пришли, сразу заставил насторожиться. Доктор был совсем молодой, с короткой стрижкой, немного вытянутым вперед лицом и небольшими, шустрыми глазами. Его кабинет был огромным, белым и абсолютно пустым. В самом углу стоял умывальник и маленькая кушетка, у окна – письменный стол. Больше в кабинете не было ничего: никаких машин с биноклями, палочек, стеклышек и зеркал – ничего. Под потолком висели четыре круглые лампы, освещавшие огромное помещение ровным молочным светом. Когда он пригласил меня сесть напротив него на стул и попросил подождать в коридоре маму, я начал тревожно озираться по сторонам. Наверное, тогда в моей памяти в первый раз ожило далекое воспоминание: белая комната, весы и холод, мое взвешивание, качание в холодном и пустом воздухе.

Доктор начал с подробных расспросов о том, как меня зовут, хожу ли я в школу, какие мои любимые игры и любимые книги, часто ли я смотрю телевизор и много ли играю во дворе. Закончив с расспросами, он предложил мне поиграть с ним в новую игру. Игра заключалась в том, что я должен был, закрыв глаза, ходить по его кабинету, стараясь не натыкаться на окружающие предметы. Игра показалась мне странной, тем не менее я послушно закрыл глаза и пошел в сторону двери. Я прошел несколько шагов, мне показалось, что дверь должна вот-вот появиться, я вытянул руку вперед, но рука не встретила на своем пути никакого препятствия. Тогда я осторожно приоткрыл один глаз и увидел, что до двери еще далеко. До двери я шел, все время держа глаз приоткрытым, но когда развернулся и пошел обратно, доктор остановил меня.

– Если ты хоть немножко подглядываешь, весь смысл игры сразу теряется. Попробуй не открывать глаза!

Я послушно зажмурился и пошел дальше, но после трех-четы-рех шагов опять не выдержал и приоткрыл правый глаз. Доктор снова остановил меня, молча пошел к столу, открыл ящик и вытащил из него что-то небольшое и черное. Когда он снова подошел ко мне, я догадался: платок. Доктор сложил платок пополам, потом – еще раз, аккуратно повязал его вокруг головы и туго завязал на затылке. Ткань была очень плотная и пахла пылью. Потом доктор развернул меня и подтолкнул в сторону двери. Теперь подсматривать было невозможно, я шел неуверенно, часто выкидывал руки вперед, хватал пустоту, останавливался, шагал снова – и уткнулся в дверь тогда, когда меньше всего этого ожидал. Почему-то именно в этот момент я опустил руки, сделал шаг, потом еще – и ударился о прохладную поверхность. Я сразу же отскочил, развернулся, как мне казалось, на 180 градусов, и пошел обратно, но лоб и кончик носа запомнили прикосновение: гладкая, но неровная поверхность, небрежно положенная краска, с пузырями и закрашенными кусочками грязи.

На обратном пути я так же неожиданно наткнулся на стену – видимо, я возвращался не совсем прямо, а под углом. Рука чиркнула по стене, коснулась всей поверхностью ладони – стена была теплее и шероховатее, чем дверь. После столкновения со стеной я окончательно потерял ориентацию в пространстве, начал бестолково вертеться на месте, пока доктор не взял меня за плечо и не сказал: «Достаточно».

Когда он развязал повязку, комната ослепила и ошарашила меня: не своим светом и размерами, а главным образом тем, что я вынырнул из повязочной темноты абсолютно не в том месте, где предполагал. Пока ходил, я пытался вообразить себе комнату и думал, что стою возле докторского стола, однако оказалось, что я находился практически посередине огромного кабинета.

С этого дня мать три раза в неделю возила меня в больницу, мы поднимались на пятый этаж, стучались в кабинет, после чего мать оставалась в коридоре, а я заходил, здоровался с доктором, он надевал на меня повязку, и игра начиналась снова, каждый раз по новым правилам. Доктор ставил посреди комнаты стул, кушетку, приносил другие стулья и расставлял их на моем пути, заставлял идти змейкой, восьмерками, идти на его голос и так далее. С каждым днем мне все больше нравились эти игры. Я постепенно приобретал уверенность, точно знал, когда встречу стену или дверь, не боялся столкновения с неожиданно попадавшимися стульями и точно определял, откуда доктор выкрикивал «сюда!», «сюда!», «а теперь сюда!». Я узнал, что бледный желтовато-розовый свет ламп можно словно брать с собой под повязку, если хорошенько на него посмотреть, потом зажмурить глаза и уже больше не открывать их: тогда во время всей игры оставалось ощущение, будто я плаваю в слегка подогретом молоке. Потом я научился слышать много разных звуков: дыхание доктора, его осторожные шаги, когда он пытался неслышно обойти меня и позвать с какого-нибудь неожиданного для меня направления, шаги за дверью, поскрипывание деревянного стула, на котором в коридоре сидела мать. Когда же становилось совсем тихо, было слышно жужжание ламп под потолком. До этого я думал, что жужжат только люминисцентные лампы, а теперь узнал, что обычные лампочки тоже издают звук, звук легкой металлической вибрации, что-то вроде того, как поют провода электричек, только в сотни раз тише. Еще лампочки рождали тепло, четыре теплых сферы, тепло опускалось к полу, с каждым сантиметром приближения к нему редея и рассеиваясь. Металлический жар производила батарея, а деревянная дверь на противоположной стене источала холод – и весь вытянутый в длину кабинет представлялся мне магнитом из детского конструктора «Свет и тень» – узкий прямоугольничек, разделенный пополам и покрашенный с одной стороны синей, с другой – красной краской. Краска на двери и стенах была одинаково прохладной, но под ее толстым и неровным слоем в стенах скрывалось едва заметное, но ровное и плотное тепло, а дверь в коридор была насквозь холодной.

Однажды, наверное, уже в ноябре, когда солнца на улицах становилось все меньше, после того как наша очередная игра закончилась, доктор снял с меня повязку, но не убрал в стол, а дал ее мне в руку. Я удивленно посмотрел на него, хотел что-то спросить, но он понял меня и ответил раньше.

– Послушай, мы с тобой прощаемся! Ты отлично все научился делать. Это возьми с собой и попробуй точно так же поиграть у себя в комнате, один. Тебе ведь понравилось? Ну вот, попробуй, это еще интереснее!

Мне было жаль расставаться с доктором, и я чувствовал тогда действительно что-то вроде благодарности за повязку и за эти два месяца наших странных игр. За это время его кабинет из большой пустой комнаты превратился для меня во что-то волшебное, в какую-то магическую пещеру, которую я открывал для себя с каждым разом все больше и больше. Мысль о том, что и из моей комнаты посредством черной повязки можно сделать царство холода, тепла и молочного света, чрезвычайно мне понравилась. Я подумал о том, откуда бы доктор должен знать обо всем этом, и спросил:

– А вы сами тоже дома ходите в такой штуке?

– Иногда. Мне же надо знать, как ты себя при этом чувствуешь. Ладно, иди в коридор и позови сюда маму! Пока!

Я поблагодарил, как учила мать, и удалился в коридор. Мать сидела у врача недолго, как всегда, молчаливо вышла, и мы пошли домой. На улице уже стояли голые деревья, кое-где еще шуршали желтые листья. Из окна трамвая я смотрел на тусклое солнце, где-то высоко в посеревшем небе, и думал о том, что сегодня надо будет обязательно испробовать повязку дома.

Дома было очень тихо, папа уже вернулся с работы, мама показывала ему бумаги с кривыми докторскими каракулями, они о чем-то шептались, потом молчали, я ел суп, еле-еле поковырял немецкие макароны из гуманитарной помощи, а потом пошел к себе в комнату.

Там я встал в середину комнаты, долго смотрел на детскую кроватку в углу, рассчитанную на совсем маленького ребенка, но в которой я все еще спал, на сложенное вчетверо одеяло, на котором стояло кольцо железной дороги с маленьким заводным паровозиком, на разбросанные детали конструктора, подоконник с цветами, письменный стол с разбросанными на нем карандашами, на китайский ранец, до сих пор стоявший в углу. Когда наконец показалось, будто я хорошо запомнил, что где стоит, я достал из кармана повязку и завязал глаза, как это делал мне доктор.