355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Варюшенков » Одиночество вместе » Текст книги (страница 7)
Одиночество вместе
  • Текст добавлен: 28 апреля 2021, 18:03

Текст книги "Одиночество вместе"


Автор книги: Дмитрий Варюшенков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Напряжение немного спало, и все расселись вокруг кровати. Петр Иванович стал расспрашивать о Москве, Мариша рассказала что-то забавное, отчего Петр Иванович засмеялся. Андрей, не отрывавший испытующего взгляда от отцовского лица, обнаружил вдруг нечто новое и неприятное в этом смехе: если раньше, смеясь, Петр Иванович лишь одними губами словно ощеривался, а остальное лицо, слегка округляясь, сохраняло свой прежний вид, то теперь оно как-то все разом неестественно оскалилось, словно смеялся череп, кожа натянулась, и нос очень заострился, нескромно очерчивая рельеф хрящей. Андрей встал со своего стула и подошел к изножью кровати.

– Как ноги? – спросил он. Петр Иванович пожал плечами: да так…

– Можешь шевелить?

Петр Иванович попытался пошевелить. Андрею показалось, что ступня слегка дрогнула. Он принялся активно разминать холодные стопы отца, сначала одну, потом другую, нажимая нарочно сильно.

– Чувствуешь, как я мну?

– Что-то есть немножко…

Нет, Петр Иванович ничего не чувствовал.

– Надо почаще мять… чтобы кровь разгонять, – сказал Андрей. Петр Иванович рассеянно согласился. Его волновало сейчас кое-что другое.

– Ребятки, – сказал он ласково. – У меня к вам большая просьба. Раз Андрей приехал… тут, я узнал, есть на этаже душевая или что-то в этом роде. Не откажите, найдите коляску, свозите меня туда. Хочу глянуть – может, ополоснуться удастся, умыться, а то я совсем тут, лежа, коркой покрылся.

Петр Иванович отличался щепетильной чистоплотностью. Дома никогда не валялось ни носков, ни исподнего, ни брошенной в беспорядке одежды, все было выглажено, аккуратно сложено, свернуто, развешено на вешалках в шкафу, обувь была всегда начищена, ногти аккуратно подстрижены, а сам Петр Иванович вымыт и выбрит, минуя, конечно, усы, которые он носил лет тридцать, никогда не сбривая, но постоянно подравнивая; он не переносил и тончайшего запаха использованных носок, улавливая его из ниоткуда, подобно ищейке, и тут же немедленно избавляясь от предмета, его издававшего, унося в ванную, прямиком в стиральную машину. Надо ли говорить, что теперь, несколько дней без душа, в одной и той же футболке, с безобразной щетиной, Петр Иванович испытывал жуткий дискомфорт.

Все засуетились, желая поскорее уважить любимого больного. Лидия Сергеевна убежала за инвалидным креслом и быстро привезла его. Людмила Ивановна и Мариша поднялись со стульев и в нерешительности стояли, не зная, что делать, чем пособить. Андрей стал помогать отцу сесть на кровати. Петр Иванович цепко обхватил его за шею прохладными пальцами и подтянулся.

– Погоди-погоди, – проговорил он, усевшись. – Дай отдышаться. Фу… Немного в глазах потемнело.

– Да, батя, не торопись… – сказал Андрей, почувствовав отчего-то неловкость. Тут он заметил зеленую бутылку и трубку, торчащую из спортивных штанов. – А это что за штуковина?

Петр Иванович бегло объяснил. Андрей усмехнулся:

– Интересную тебе бутылочку отжалели. Спрайт, ишь ты.

– Да уж, – презрительно усмехнулся и Петр Иванович.

– Ну что, поехали? – Андрей приготовился перетаскивать. Петр Иванович кивнул. Андрей обхватил отца и стал тянуть к креслу. Петр Иванович, несмотря на худобу, был очень тяжел, к тому же мешали бездвижные ноги и путающаяся под руками трубка. С трудом перетащив отца, Андрей разогнулся и с шумом выдохнул:

– Ух, батя! Тяжеловат!

Спина у него заныла. «Сорвал, – подумал Андрей. – Ну да плевать».

– Ладно, поехали. Куда везти?

Лидия Сергеевна поспешила вперед, а Мариша и Людмила Ивановна остались в палате. Андрей выкатил отца в коридор. Петр Иванович сидел сгорбившись, как старик, крепко ухватившись за ручки кресла. На коленях у него лежало большое домашнее полотенце. Увидев, что они с Андреем одни, он со злобной досадой, словно с жалобой, которой хотел поделиться только с сыном, сказал ему:

– Во дожил я! – и грязно выругался.

– Да ладно, батя… Ничего… – сказал Андрей. Он хотел добавить, что все будет хорошо, но не смог. Хорошо не будет. Он смотрел на отца сверху вниз и видел худые плечи со слабо развитыми мышцами и спину, тощие руки с длинными пальцами, тощую шею, растрепанные мягкие волосы с пробивающейся сединой. Ему хотелось запомнить все как следует, до единой черточки, на всю оставшуюся жизнь, и он выжигал в памяти эти хрупкие изгибы. До чего же тонкой показалась ему сейчас шея! Он и раньше видел эту истончающуюся из года в год шею, но не обращал внимания, думая, что отец просто стареет, постепенно превращаясь в сухонького старичка, но никак не полагая, что эта тонкая шея в пятьдесят отцовских лет означает присутствие рака, означает высосанные жизненные соки из еще совсем недавно здорового организма. Все изменения последних лет, бледная кожа, дряблость не по годам, худоба, пигментные пятна, потухший бесцветный взгляд, которые вызывали печальный вздох: да, годы берут свое… оказывается были штрихами, ретушью, наносимыми самой смертью. Андрей заиграл желваками, в переносице скрутило от подступающих слез. Нет, плакать нельзя, только не сейчас, не при нем. Андрею удалось взять себя в руки.

Лидия Сергеевна стояла в конце «вонючего», как прозвал его Андрей, да и не только, вероятно, он, коридорца, широко распахнув дверь душевой. В одной руке у нее был прозрачный пакет с мочалкой в виде варежки и душевым набором – мылом, шампунем, бритвенными и зубными принадлежностями Петра Ивановича, через другую перекинута свежая футболка и еще что-то розовое. Когда они трое проникли внутрь душевой, нащупали выключатель и осветили это довольно вместительное помещение, то все разом невольно ахнули. Бледный свет показал вошедшим комнату, выложенную покосившейся грязно-рыжей плиткой, в которой одна за другой стояли две большие ванны, унитаз, пара квадратных жестяных раковин. Все эти предметы когда-то были белыми, эмалированными, но теперь их покрывала ржавчина. Даже унитаз, который не был железным, и, казалось, не мог быть подвержен ржавлению, покрывали сплошь рыжие разводы. Повсюду стояли ведра, швабры, лежали ветоши для мытья полов, и ядрено пахло хлоркой.

Зрелище было настолько удручающим, что Петр Иванович с перекошенным от злобы лицом уставился застывшим взглядом в одну точку, не желая даже оглядываться. Лидия Сергеевна, наоборот, растерянно смотрела по сторонам, пытаясь найти хоть какое-то оправдание, хоть какую-то зацепку для того, чтобы немедленно не сбежать из этой клоаки. Андрей же совсем не удивился, поскольку интуитивно ожидал чего-то подобного, познав до этого зловоние коридора.

– Ну что, – сказал он, открыл воду в одном из кранов, зачерпнул в ладонь, понюхал, – Я так понимаю, душ отменяется. Интересно, водой здесь можно пользоваться, или она отравлена?

Родители не были настроены шутить.

– Петя, давай хоть оботремся, – виновато сказала Лидия Сергеевна.

Петр Иванович кивнул, не меняя злобного выражения и не разжимая губ.

– Зубы почистишь? – осторожно спросила Лидия Сергеевна.

– Нет, – категорически ответил Петр Иванович.

Лидия Сергеевна тщательно растерла грудь и спину, шею мужа смоченной мочалкой в виде рукавицы, промокнула полотенцем. Петр Иванович вдруг изобразил на лице обреченную решимость:

– Надо мыть голову… не могу с грязной больше.

Они нагнули его над одной из ванн, Андрей держал, а Лидия Сергеевна быстро мылила и смывала. Запахло свежестью шампуня. Вымыв голову, Лидия Сергеевна надела на Петра Ивановича новую футболку, а на волосы маленькое розовое полотенце треугольником, которое привезла специально для Петра Ивановича из Москвы Мариша. Петр Иванович так обрадовался этому очаровательному трогательному подарку, что сразу же повеселел. Он даже согласился почистить зубы, только за водой Андрей сбегал в палату.

– Может, заодно побреешься? – спросила Лидия Сергеевна.

– Нет, бриться буду уже дома, – сказал Петр Иванович. – Поехали отсюда.

– А вот и мы, – шутливо сказала Лидия Сергеевна, ввозя в палату Петра Ивановича с веселым розовым колпаком на голове.

– Ой, какой милый! – в один голос встрепенулись Мариша и Людмила Ивановна. – На гномика похож. Давайте фотографироваться.

Мариша достала свой телефон с хорошей камерой. Петр Иванович светился от радости, улыбался, охотно позировал, в смешном колпаке и без. Три женщины по очереди обнимали его, фотографируясь, смеясь, дурачась, словно и не было никакого рака, словно еще немного, несколько дней, и Петра Ивановича выпишут из больницы вылеченного, здорового, домой, где все будут ждать его, чтобы вместе готовиться к Новому году.

Андрей фотографироваться отказался. Ему было не до веселья, слезы душили его. Он ушел курить и долго стоял на лестничной площадке у лифтов, втягивая в себя сигарету за сигаретой. Вернувшись, он помог переложить отца на кровать.

– Да, видно, судьба отыграется на мне за всех нас, – сказал напоследок Петр Иванович. – Ну и хорошо! Дай-то бог, чтобы это была единственная неприятность в нашей семье. Спасибо, дорогие, что не бросаете, помогаете. Уж будьте уверены, я отработаю, отслужу (все зашикали: да брось ты, что такое говоришь!). Особое спасибо тебе, Маришка, что бросила все и приехала… Андрей… (Андрей замахал руками: пустяки, не нужно, лишнее). Жаль только, что встретить вас в этот раз на вокзале не вышло. Ну ничего, в декабре, на Новый год приедете, я вас на машине буду встречать, как раньше.

Глава 12

– Лидусь, поехали завтра с нами в церковь… – сказала Мариша.

– Нет, что вы! – воспротивилась Лидия Сергеевна. – Езжайте сами.

Мариша не настаивала. Зачем навязывать то, что не близко. Тем более что Лидия Сергеевна немного захворала – видимо, сказались перенапряжение последних дней и бессонные ночи. Поэтому лучше, чтобы она побыла дома, рассуждала Мариша, хоть немного расслабилась, уделила время самой себе. А они с Андреем съездят проведать Петра Ивановича, а заодно… но нет, так нельзя говорить. Сначала поедут в церковь, просить Боженьку за папульку, а потом к нему.

Тем не менее Мариша заставила Лидию Сергеевну сесть и переписать молитву, которую привезла из Москвы для Петра Ивановича. Нужно было, чтобы слова молитвы были переписаны рукой самого близкого человека, то есть Лидии Сергеевны. Тут Лидия Сергеевна охотно согласилась и аккуратнейшим образом, красивым почерком переписала все на тонкий тетрадный лист. Мариша сложила листок в свою сумочку, чтобы везти в больницу.

Андрей всегда с удовольствием ходил в церковь с женой, хоть и случалось это редко. Теперь ему особенно хотелось в церковь, даже не столько ради отца, сколько для себя самого.

– Так, нужно взять в церкви святой воды, – проговаривала Мариша, чтобы не забыть. – Это чтобы пить ему и протирать там, где опухоль, спину и грудь. И обязательно маленькую иконку Матронушки под подушку. Андрюша, запомни, пожалуйста… Матронушку. И посмотреть еще кое-каких святых. Лидуся, у тебя есть какая-нибудь накидка на голову? Платочек?

Андрею нравилась набожность жены. Он видел в этой набожности, кротости, залог того мира и гармонии в их союзе, которыми так сильно дорожил, без спеси и эгоизма, без ссор и упреков. Но его удивляло то, что наряду с верой в Бога, которого она каждое утро, просыпаясь, благодарила за новый день, Мариша никогда не читала Библии (Андрей прочел ей как-то раз кусочек из Бытия, о том, как голодный Исав отдал первородство своему хитроумному близнецу за красноватую снедь, и Мариша нашла рассказ не более как забавным и написанным детским языком, каким пишут сказки). Кроме того, она страстно увлекалась астрологией, верила в приметы и талисманы, и даже ходила к гадалкам (одна из них, между прочим, предсказала скорые слезы и нежданную смерть некровного родственника). Андрей иногда указывал жене на разнобой в ее духовных привязанностях, на увлечение столь разными, совершенно несовместимыми направлениями, исключающими одно другое, а как-то раз подтрунил над ней:

– Ты молоканка, вот ты кто. Молиться молишься, но Божьего Слова не читаешь.

– Я не знаю, кто я, но в душе у меня есть вера, и это главное, – серьезно заявила Мариша. – А ты вообще никогда не верил. Поэтому не надо рассказывать…

Андрей всплеснул руками от возмущения (правда, возмущение было напускное, пропитанное чувством любви и нежности к жене):

– Это я-то неверующий! Да я единственный из всех вас, кто проштудировал все четыре Евангелия, и кое-что из Торы… кстати, я и Коран читал.

– Читать не значит верить. А о Коране чтоб я больше не слышала…

– Это еще почему?

– Если тебе хочется заделаться исламистом-джихадистом – пожалуйста, только без меня.

– Странное суждение. Может, ты мне запретишь читать Платона или Джона Локка, например? А может, Толстого? У него тоже были разногласия с церковью.

«Вот тебе и набожность без ссор и упреков», – огорченно подумал Андрей, жалея, что вообще затеял этот разговор.

Считая мужа неверующим, Мариша ошибалась. Андрей верил, да еще как! Его вера была сложна и претерпела значительную эволюцию. Он никому о ней не рассказывал, да и рассказывать было нечего: это была не история, а глубокая душевная работа, которую невозможно было бы выразить доступными для понимания фразами. Что-то сокровенное, сугубо личное.

О Боге Андрей узнал в одиннадцать лет. До этого – ни слова, ни намека. Родителям нечего было поведать сыну, поскольку они и сами ничего не знали. При коммунизме религия, вера считались чем-то если и не запрещенным, то комичным и бестолковым: толстопузые попы, беззубые дьячки, обжоры, развратники и алкоголики. Даже и мысли не было, чтобы приобщиться к чему-то эдакому, возвышенному, вечному, чистому. Мир, труд, май – пожалуйста, приобщайся.

В начале девяностых религия вошла в моду. Все бросились креститься. Отдыхая летом в дождливом Сестрорецке, просиживая дни в унылом пансионате, Петр Иванович и Лидия Сергеевна от нечего делать сходили покрестились в местную церквушку, а заодно покрестили и Андрея. Было мило. Но родители не прониклись таинством, проносили крестики с неделю и сложили в сервант. «Шею натирает», – шутил Петр Иванович. Андрей свой крестик оставил.

Родители больше никогда не заговаривали о религии, которую приняли мимоходом, никогда не ходили в церковь. Их можно было назвать светскими гуманистами. Они ни в коем случае не отвергали религию, боже упаси! Но, относясь к ней снисходительно, ничего о ней не знали, не хотели знать, и предпочитали, чтобы она существовала где-нибудь подальше от них. Если бы вы спросили Петра Ивановича о том, как он относится к Богу, он бы ответил с легкой улыбкой: спокойно, без фанатизма… на вопрос, верит ли: да, конечно, почему бы нет, опять же в меру, без фанатизма… Библия? Нет, не прочел ни страницы. Молитвы у иконы в слезах, всепрощение, обе щеки под удар, спасение души, критическое осмысление прожитого и терзание муками совести – нет, все это было не для него и жутко его раздражало. Он верил только в собственные интеллектуальные способности и выводы, сделанные из собственного же жизненного опыта, а также в то, что можно разглядеть невооруженным взглядом. А высшие силы, если им вздумается обратить на него внимание, могут постоять в сторонке и понаблюдать. И вообще, тема религии была для него скучнейшей из тем.

Муж и жена – одна сатана: Лидия Сергеевна придерживалась таких же взглядов. Она была убеждена, что даже если Бог и существует, от Него ничего не зависит, и нужно во всем и всегда рассчитывать только на самого себя.

Таким и было религиозное воспитание Андрея в детстве – сказка о попе и работнике его Балде, – пока в пятом классе школы учитель литературы, строгий еврей, не положил перед Андреем и еще перед тридцатью детьми Евангелие и не приступил к его детальному изучению. Учитель зорко следил, чтобы информация дошла до адресатов, и она дошла. Андрей жадно накинулся на Новый Завет. После тех уроков учителя-еврея никто больше не заострял на этом внимания Андрея, но семя было брошено, и оно пошло в рост.

Поскольку у родителей искать разъяснений и задушевных бесед на эти темы не имело смысла, а скептическое отцовское «ты там сильно не увлекайся, смотри, чтобы без фанатизма» окончательно разуверило Андрея в сочувствии с их стороны, Андрей стал вникать в Священное Писание сам, как умел. Он скрывался в своей комнате, как в келье, и читал. Читал не лишь бы прочесть, а выискивая, перечитывая, смакуя, впитывая, как губка. Ребенок, он еще многого не понимал, и, лишенный опытного проводника, совершал ошибки, то и дело сбивался с пути, впадал в крайности. То он начинал молиться, становясь на колени на пол и отвешивая поклоны, то требовал от Бога немедленного доказательства Его присутствия в этом мире, и неистовствовал, злился, не получая ответа, не замечая, что Бог вокруг, в каждой крупице, в каждом вздохе. Он шипел на Бога, как змееныш: я отказываюсь от Тебя, не лезь ко мне, ненавижу Тебя! А потом, раскаиваясь, снова валялся на полу и бился головой: прости, прости меня! И целовал крестик, прощупывая губами его прохладные металлические выпуклости.

В короткий срок он превратился из обычного беззаботного ребенка в замкнутого самоеда, сторонящегося людей и пребывающего на грани нервного срыва из-за осознания тленности жизни и повального грехопадения, понимания повсеместных страданий и несправедливости, ощущения жизненного дискомфорта и собственной ограниченности. Он не был готов к истине, которая так ясно показывала разницу между тем, как нужно, и тем, как было на самом деле. Его стала грызть совесть, по делу и без, за себя и за других.

Душа его, до этого легкая, наивная и пустая, как воздушный шарик, стала быстро отяжеляться чем-то полноводным, тягучим, томительным и пронзительно тоскливым. Однажды он взял тетрадь и набело, без исправлений, написал стихотворение:

Живу, ведь надо жить,

Уже до дней кончины недалеко,

И чашу горести испить

С своей душою одинокой.

Как много бед успел я пережить,

как много сделал я ошибок,

Пока – живу, ведь надо жить,

Среди завистливых улыбок.

Уже ни с кем не говорю,

Душа лишилась жажды разговора,

И думу одинокую мою

Залью слезами я позора

И горя, одиночества и лжи,

О, как мечтаю я испить простора,

О, как мечтаю я взойти на поле ржи,

Златую от сияния небосклона!

Живу, ведь надо жить,

Как ангел божий вознесенный.

И жить, трудиться и любить,

Рукою Бога исцеленный.

Родители пришли в восторг от излияний одиннадцатилетнего сына.

– Где же ты успел столько горя и бед-то испытать? – говорил с иронией и в то же время одобрительно Петр Иванович и трепал Андрея по голове. – Молодец, сынулька. Дерзай дальше, шлифуй мастерство…

Именно тогда в Андрее зародился главный его мучитель – страх смерти. Смерть вызывала у него примитивный ужас. За малолетством у него не было ни опыта, ни сведений, чтобы объяснить ее, хоть чем-то компенсировать ужас перед ней. Он не мог смириться с неизбежностью конца своего физического существования. То, о чем люди начинают задумываться и чего начинают бояться в куда более зрелом возрасте, когда замечают физиологические изменения своего стареющего организма, Андрей с усердием бередил, тормошил, расчесывал, словно зудящий прыщ, в детстве, когда кожа его была еще совсем гладкая, когда пищу и блага добывали для него, и еще будут добывать в течение многих лет, родители, а основной заботой, казалось бы, должны быть прилежная учеба и хорошее поведение.

Иногда им овладевал внезапный, парализующий страх смерти. В такие моменты внутри него цепенело и сжималось, а зрение резко обострялось. Он смотрел в одну точку, будто глубоко задумавшись, но на самом деле с удесятеренной ясностью и четкостью, словно пронизывая насквозь, осознавал окружающую действительность, ту, что заставала его на тот момент, – люди, предметы, звуки, запахи, в самых мельчайших нюансах. К нему приходило глубокое ощущение происходящей вокруг него жизни, ее мощного непрерывного движения. И его, Андрея, временного присутствия в ней. Ужасало то, что именно временного, а не постоянного. Порой он представлял свой последний вздох, последний взгляд, и даже нарочно задерживал воздух, чтобы сымитировать отказ дыхательных путей. Когда прозрение отступало, отпускало, как отпускает наркомана разрушительная эйфория после достижения своего апофеоза, Андрей погружался в мрачные размышления. Зачем жить? Зачем рождаться? Какой изощренный садист развлекается лепкой миллионов людишек из грязи и скверны с последующим целенаправленным уничтожением их? Нет, неверно, не просто уничтожением, а с непременным дополнением – толикой разума, вложенной в их маленькие мозги, чтобы они могли мучиться, наблюдая за своим постепенным умиранием и понимая свое бессилие как-либо воспрепятствовать этому. Каждый рожденный, удостоившийся чести, получивший одну возможность на миллиард единожды пробиться в эту жизнь, словно он есть само воплощение вселенского смысла и предназначения, с первого же мгновения существования обречен на смерть, вероятнее всего, жуткую и безобразную, ибо иной она и не может быть.

Постоянно жить в ожидании смерти… попутно играть какую-то глупую игру на скользких подмостках для равнодушных зевак, какой-то нелепый спектакль, нацепив на себя важную расфуфыренную маску благополучия и достатка, или наоборот, не менее лживую и лицемерную трагическую маску, изображающую горе и нищету. А на поверку – агонизировать в ожидании конца. Хотелось уже, наконец, дождаться, и баста – без сожаления сбросить с себя невыносимое бремя существования на столь диких условиях. В тот период жизни, который занял без малого десять лет, окончательно погруженный в умственный хаос, усугубленный нелюдимостью, депрессивной атмосферой города и чтением огромного количества книг, Андрей частенько подумывал о суициде.

Однажды в интернете он увидел страшную видеозапись – чеченские боевики казнили пятерых русских солдат, молодых парней – резали им по очереди горла. Это видео переполнило чашу страдания его и без того больной души, оставив на долгие годы кровоточащий рубец, и перечеркнуло его веру. Для него не было новостью, что вся история человечества состоит из непрерывно чередующихся войн, зверств, подлости и насилия. Казни, пытки, притеснения; гладиаторы, растерзание зверями, инквизиция, холокост, красный террор, нацистские лагеря смерти – все это, по большому счету, мишура в масштабах вселенной, вопли миллионов и миллионов жертв ни на децибел не нарушат ее глухоты. Одни микробы изничтожают других, чтобы насытить первобытную жажду крови и быть в свою очередь уничтоженными себе подобными, временем или судьбой. Палачи и тираны, каких бы вершин власти они ни достигли, лягут гнить в землю рядом со своими жертвами, а земля так и будет алкать свежей подпитки.

Он прекрасно знал также, что веками вражды горцы резали русских ради своей свободы, как и русские за лакомые земли резали головы горцам. Об этом писали классики и историки, это было прикрыто даже некой вуалью благородной романтики. Так было и тут – у каждого своя правда: кого-то ужаснут отрезанные головы, вызовут ненависть к убийцам и всему их роду, а кто-то испытает злорадное удовлетворение оттого, что кучка дикарей смогла в лице этих пятерых парней поставить на колени и освежевать, как барана, огромную нацию, непобедимую страну, подробно задокументировав свою удаль в устрашение врагу и к ликованию союзников.

Но Андрея не интересовала такая правда, которая не имела смысла, поскольку не была правдой; он потребовал ответа свыше, там, где правда была и есть для всех единой. Он задал вопросы, которые, возможно, нельзя было задавать, которые были запрещены, кощунственны в самой сути своей. Эти вопросы были: зачем Богу все это нужно? Почему Он, самый милосердный, самый могущественный, Творец и Властелин всего сущего, допустил то, что весь род человечий, который Он создал по образу и подобию Своему, стоит на ненависти, тонет в крови убитого братом брата? Почему Он не берет под свою защиту безропотных, верных Ему агнцев, обрушивая на их головы самые тяжкие напасти, и не карает убийц и предателей. Не только не карает, не испепеляет молниями, не кидает их голыми коленями на ледяные камни самых глухих и смрадных подземелий отмаливать загубленные души, но и позволяет им ни секунды не сомневаться в своей безнаказанности, ни секунды не сожалеть о своих преступлениях, преспокойно, до самой старости, разгуливать в дорогих костюмах на их излюбленных светских раутах, посасывая дорогие сигары или потягивая марочные коньяки, с самодовольными улыбками хозяев жизни.

Андрея больше не устраивали ответы вроде: это специально, это проверка, это испытания, мера беззаконий еще не наполнилась, всем воздастся потом по делам их… почему потом, а не сейчас? Что останавливает Всесильного немедленно и окончательно, на все времена установить порядок, искоренить зло, уничтожить грех, прекратить страдания? Дьявол и его происки? Но ведь дьявол, в отличие от Бога, не обладает абсолютной властью, а поэтому по единому желанию Господнему, по единому мановению губ Его, повелевающих, может быть тотчас низвергнут ниц, обратно в свой Коцит.

Из множества задаваемых вопросов в голове Андрея всплыли, как два солнца, два вывода, столь поразительно простых и логичных, что невозможно было не согласиться с ними. Либо того, кто мог бы остановить беспредел и торжество зла, просто не существует, и мир подчинен банальному произволу и случайности, либо тот, кто правит балом, не важно, как его имя, – и есть тот самый изощренный садист, чудовище, который наслаждается причиняемыми мучениями, не ведая о милосердии, любви, доброте, всепрощении. Оба эти вывода исключали дальнейшее безоговорочное почитание верховного божества, кем бы он ни был. Андрей снял с шеи крестик, открыл форточку и выкинул его прочь.

И ему стало легче. Словно то тягучее, полноводное, пронзительно тоскливое, что переполняло его душу, вдруг вылилось из него через прорванный нарыв, и душа снова стала легкой и пустой, как воздушный шарик. Будто кто-то сказал ему: «Не забивай свою голову тем, что тебя не касается. У каждого свой путь, вот и ты иди своей дорогой». И он пошел. Через душевные терзания, сменившиеся резким отречением, он пришел к спокойному и созерцательному взгляду на вещи, на себя, на Бога, относясь ко всему, словами Петра Ивановича, без фанатизма. Через несколько лет вера вернулась к нему, но уже в ином виде. Андрей считал, что Бог, видя его неудачи в личной жизни, его замкнутость, послал ему Маришу – светлого любящего ангела, с которым Андрей нашел душевный покой и счастье; видя долгое безденежье и нереализованность – дал в итоге хороший достаток и интересное занятие. Андрей раз и навсегда решил, что не будет больше роптать на высшие силы. Он уважал религию, старался следовать основным правилам, и был благодарен за каждый прожитый день тому, кто этот день подарил.

Глава 13

Сутра подморозило. Погода была ясной, но без солнца. Пронизывающий шальной ветер яростно носился по пустырям и широким, пересекающим друг друга проспектам. Город замер, оцепенел, словно опасаясь лишний раз шевельнуться, чтобы не растерять последние крупицы тепла. Редкие прохожие, отчаяннее укутываясь в воротники, согнувшись в три погибели под порывами ветра, спешили пересечь долгие пустые пространства, попасть ближе к домам, нырнуть во дворы, в подъезды, в метро.

Церковь, которую они выбрали, была недалеко от больницы; она проглядывала в длинной цепи тянущихся вдоль проспекта однообразных домов, разрывая эту цепь посередине. Как желанный чертог, готовый приютить озябших путников, она влекла к себе. Андрею хотелось поскорее внутрь, он остановился перед входом, пропустил вперед Маришу, дождался, пока она перекрестится и поклонится. Потом, с опаской оглядевшись, чувствуя неловкость оттого, что какой-нибудь случайный прохожий может увидеть, спешно перекрестился сам и пошел следом за женой.

В церкви было очень тихо. Пахло ладаном. Полумрак слабо освещался мерцанием редких свечей, отчего было уютно и тепло. Скованность, с какой Андрей вошел сюда, быстро отступила, сменившись спокойствием. «Вот где нужно спасаться от болезней и невзгод», – промелькнуло в голове Андрея. Сюда, верно, никакая зараза не просочится… Никакая болезнь, никакое безумие не посмеет вползти. Он вдруг ощутил могучую невидимую силу, охраняющую внутренность этого помещения от любого зла. Пока он здесь, то и он защищен этой силой. Захотелось остаться здесь навсегда, с этим отрадным, живительным покоем в сердце.

Несколько старушек ходили туда-сюда, заботливо убирали догоревшие свечи, оправляли, отирали утварь, исчезали и снова появлялись. Две женщины-прихожанки в платках стояли перед иконами и молча молились. Мариша делала все степенно, аккуратно, сняла свою вязанную шапочку, надела на голову платочек, позаимствованный у Лидии Сергеевны, купила свечей, дала одну Андрею, потом подошла к образу Христа, потом Богородицы. Андрей ходил за ней, слегка поодаль, вглядываясь в иконы и не зная, к какой подойти. Наконец он подошел к иконе Николая Чудотворца и поставил свою свечку.

Обычно, входя в церковь, он каждый раз будто слышал одну и ту же строгую фразу:

– А, это ты, кто крестик выкинул. Ну, входи.

Услышал он ее и теперь. Андрей не считал себя в праве просить о чем-то, да Бог и без того знает, что нужно, а что нет, дать ли, или не давать, и когда дать. Поэтому Андрей обычно просил только простить ему по возможности его грехи, а потом начинал задавать вопросы, внутренний же голос отвечал ему, просто и прямо, без рассуждений и споров – хочешь верь, не хочешь – забудь. Теперь же Андрей и вовсе не задавал вопросов. Коротко попросив за отца, он стоял, отрешенно глядя на пламя своей свечи, дрожащей в полумраке. Молчал и внутренний голос, точно раздумывая над короткой просьбой Андрея. Сложная просьба-то. Невыполнимая. Андрей понимал, что невыполнимая, и смотрел на трепетное пламя тонкой, стройной, похожей на отца, свечи, которая сгорала скоро и неумолимо. Андрей знал, что запомнит навсегда эту свечу за здравие, как за упокой.

Он поцеловал икону Николая Чудотворца. Уходить не хотелось, не хотелось назад на студеную улицу, ехать в больницу. Но время пришло. Мариша набрала из большого черного чана святой воды в литровую бутылку, купила крохотные иконки под подушку Петру Ивановичу, дала на храм, и они вышли.

Петр Иванович был несказанно рад их видеть. Сегодня он пребывал в бодром расположении духа. Дело в том, что боль совсем не беспокоила его ни ночью, ни с утра. Петр Иванович отлично выспался, ни разу не просыпаясь за ночь, и даже забыл о том, что у него что-то когда-то болело, не далее как позавчера, в первую ночь его пребывания здесь. Паралич окончательно закостенел в нем, остановившись на уровне поясницы, захватив как раз тот участок спины, который постоянно ныл. Чувствительность, которая вчера, казалось, еще теплилась, что выразилось в еле заметном движении ступни по просьбе Андрея, теперь полностью исчезла, оказав тем самым услугу Петру Ивановичу, лишив попутно и боли.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю