355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Варюшенков » Одиночество вместе » Текст книги (страница 2)
Одиночество вместе
  • Текст добавлен: 28 апреля 2021, 18:03

Текст книги "Одиночество вместе"


Автор книги: Дмитрий Варюшенков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Да, давно не освежал видов. Надо восстанавливать традиции. А то как-то только из окна машины, да и то от дома до работы и обратно.

– Кстати о традиции – зайдем в то кафе?

– Давай, почему нет.

В детстве Андрей довольно часто гулял с родителями по центру города, и каждый раз прогулка завершалась в каком-нибудь кафе – без этого приятного апофеоза никуда. В последние годы, когда Андрей с Маришей приезжали в гости, прогулки снова заняли прочное место в их общем расписании. Им давно уже приглянулась одна кофейня, и, заканчивая очередную прогулку, они как бы невзначай, случайно, интуитивно оказывались поблизости от нее. Сегодняшний день не стал исключением. Они по привычке поднялись на второй этаж и, усевшись за столик, принялись перелистывать меню. Андрей всегда пил американо, черный и горький, без каких-либо добавок; Мариша любила латте и мороженое, Лидия Сергеевна неизменно брала штрудель – нечто более изысканное, нежели обычный кусок торта или пирожное; Петр Иванович брал то, на что ложился глаз. Они были немногословны. Разговор не имел значения, достаточно было видеть сидящие друг напротив друга довольные родные лица. Когда они закончили, Петр Иванович потянулся за бумажником, но Андрей остановил его:

– Я заплачу.

Петр Иванович не стал доставать деньги и, откинувшись на спинку стула, сладко улыбаясь и жмурясь, наблюдал, как сын оплачивает счет. Он испытывал искреннюю радость, что его день рождения проходит так удачно. В своих мыслях он никогда не заходил так далеко, как Андрей, не занимался разборкой питерской души, не залазил в питерские трущобы. Его все здесь устраивало. Он был доволен происходящим, доволен городом. Он был доволен сыном.

Глава 3

Петр Иванович был доволен Андреем. Он не любил высокопарных слов, но можно было сказать, что он гордится сыном. Вот уже три года, как это чувство, гордость, которое Петр Иванович встретил со всей серьезностью и торжественностью, как долгожданного дорогого гостя, сменило два других, прямо противоположных – презрение и еле сдерживаемое раздражение.

«Да, Андрей изменился, повзрослел», – думал Петр Иванович с удовольствием. А раньше он был тюфяк тюфяком, заласканный и одновременно затюканный матерью неудачник. Мать, как наседка, ни на шаг не отходила от своего единственного отпрыска, обожаемого и всецело подчиненного ей. Она лепила из него, что хотела – это называлось у нее «заниматься с ребенком, посвящать все время ребенку». Вероятно, она видела в Андрее какое-то высшее предназначение, но, скорее всего, стремилась максимально реализовать свои собственные амбиции, насытить инстинкт материнства. Петр Иванович наблюдал за становлением Андрея со сдержанным недовольством.

Уже к одиннадцати годам, ревностно оберегаемый матерью от любых физических нагрузок, Андрей превратился из нормального ребенка в инфантильного увальня. Никакого бесцельного шатания по улицам, никаких подозрительных контактов с дворовой шпаной. Только рядом, под присмотром, только за книгой, или в театре, или в музее, или на каком-нибудь очередном частном занятии по немецкому языку. Досуг Андрея был полностью укомплектован и неотделим от материнского досуга. Не удивительно, что вследствие такого тепличного воспитания Андрей рос подростком необщительным, чересчур погруженным в свой внутренний мир в ущерб внешнему, от этого склонным к депрессии. С такой амебой («Настоящий петербуржец!» – презрительно думал про него архангелогородец Петр Иванович) не только не хотелось иметь никаких дел, такой вызывал неприятие, граничащее с отвращением, какое невольно вызывает у взрослого мужчины маменькин сынок.

Тем не менее Андрей не был бездырем или отсталым пришибком, скорее наоборот, в понимание Петра Ивановича, слишком заумным, эдаким ботаником, зубрилой с гуманитарным уклоном. Он с удовольствием учился, много читал, увлекался литературой, историей, философией, языками, немного классической музыкой и живописью, всем, что связано с искусством. Все это вызывало у Петра Ивановича, инженера средней руки, далекого от всего гуманитарного, предпочитавшего книгам газету, смутную тревогу. Он отлично понимал, что подобные увлечения, которым безгранично потакала Лидия Сергеевна (она говорила Андрею буквально, что готова обеспечивать его столько, сколько потребуется, лишь бы он развивался, учился, не думая о деньгах, – свой кусок хлеба с маслом он всегда получит), были полнейшей чертовщиной, занимаясь которой, Андрей не только не сможет когда-нибудь начать прилично зарабатывать, но и вообще мало-мальски прикрыть свой зад.

Спрашивается, если Петра Ивановича так бесил образ жизни Андрея, все эти высшие материи, в которых тот витал, то почему он сам не занялся его воспитанием, не спустил своею твердой рукой с небес на землю? Что останавливало его? Ответ был очень прост: Петр Иванович много работал, зарабатывал деньги (сначала на заводе, потом, после краха социалистической империи, в коммерческой фирме), и не имел времени, а в большей степени – желания, заниматься чем-то еще. К тому же жена вряд ли позволила бы ему вмешаться в тот воспитательный процесс, который она наладила. Поэтому, морально оправданный в собственных глазах, он предоставил жене заниматься сыном, освободив ее в свою очередь от необходимости ходить на работу (только после того, как Андрей окончил вуз и вышел из-под опеки матери, болезненно оторвался от нее намертво вросшим до того куском плоти, Лидия Сергеевна, внезапно оказавшись не у дел, чтобы, по ее выражению, «окончательно не рехнуться», пошла на дешевые курсы парикмахеров и устроилась в простенький салон красоты, неподалеку от дома, в котором проработала до тех пор, пока Петр Иванович не открыл свой магазин).

Пока Андрей учился в школе, все выглядело очень даже мило. Умный увлекающийся мальчик, не требующий заметных капиталовложений, пусть и нелюдимый, но послушный, не мог доставить серьезных проблем. Но когда школа закончилась и пришло время думать, что же дальше, для Петра Ивановича начался по-настоящему трудный период.

Мать бескомпромиссно определила Андрею дальнейшее занятие – немецкий язык. Лидия Сергеевна мечтала, чтобы Андрей в совершенстве овладел им и уехал в Германию. Почему Германия? Возможно, при коммунизме, откуда была родом Лидия Сергеевна, эта страна казалась тем пограничным пунктом, на котором хоть и лежала цепкая когтистая советская лапа в виде ГДР, Берлинской стены и прочего, но за которым уже во всю ширь простирался европейский рай, роскошная жизнь, свобода, неизвестные советскому труженику, жившему в аскетической отрешенности, так сказать, в «рабском равенстве», без надежды на лучшие времена. Несмотря на то что когда встал вопрос о профессиональном образовании Андрея, коммунизма давно не существовало, рефлекс все же остался.

Андрей был равнодушен к немецкому языку, зато живо интересовался медициной, хотел стать врачом.

«Вот еще – сидеть в поликлиниках, осматривать бесконечных старух за копейки», – категорично оборвала Лидия Сергеевна намеки Андрея. Вскоре у них произошла по этому поводу короткая, жесткая перепалка, первый всплеск непокорности со стороны Андрея; верх одержала Лидия Сергеевна, и Андрей, подчинившись матери практически без боя, засел за никому не нужный немецкий. Поступив по этой специальности в вуз, он даже разохотился, втянулся в изучение навязанного матерью предмета.

Петр Иванович наблюдал за происходящим как обычно, со стороны, не вмешиваясь. Наблюдая, он с ревнивым чувством собственника рассчитывал на то, что Андрей, закончив обучение, тотчас, с корабля на бал, пойдет работать, как в свое время пошел работать и сам Петр Иванович. Он с нетерпением ждал наступления тех времен, верил, что они не за горами. И он ошибся.

Совершеннолетие не дает никаких гарантий немедленной самостоятельности, как это представлял себе Петр Иванович. К тому же Андрей, под покровительством матери, явно привык к неторопливому пассивному потреблению знаний, без последующего их применения на практике (под практикой Петр Иванович подразумевал, естественно, зарабатывание денег). Годы шли, а Андрей все так же, как и десять лет назад, сидел в своей комнате за книгами. «Как же так! – горячился Петр Иванович. – «Как же так! Ведь можно же было хоть куда-нибудь устроиться на подработку. Я не прошу становиться за кассу в Макдональдсе, или мести дворы, но уж по профессии-то, найти пару учеников по немецкому сам бог велел. Хотя бы ради карманных денег. Ладно! Пусть доучивается. А там посмотрим…» (надо сказать, Андрей все же нашел одного ученика, к которому ездил домой, и это немного утешало Петра Ивановича).

Когда обучение в вузе подошло к своему логическому концу, словно тяжелое похмелье, над ними всеми нависло осознание того, что немецкий язык как профессия – абсолютно бесперспективное дело, во всяком случае в России, тем более в Петербурге.

И тогда Лидия Сергеевна сделала решительный шаг. Она сказала Андрею собираться в Берлин, в Университет Гумбольдта, а Петру Ивановичу – готовить на это деньги. «Надо… – говорила она, – …дать ребенку шанс устроиться в жизни, получить то, чего мы были лишены». Ладно, надо так надо, Петр Иванович не противился, зная, что когда Лидия Сергеевна чего-то хочет, то лучше как можно быстрее дать ей это. Андрей с удовольствием поехал, воодушевленный возможностью прошвырнуться до Европы, и может быть, даже осесть в ней. Через три недели он вернулся назад – разумеется, его не взяли.

«Ничего, поедешь в Австрию», – не растерялась Лидия Сергеевна. У Петра Ивановича глаза на лоб полезли. Он и без того оплакивал безвозвратную потерю тысячи евро, потраченных на Берлин, теперь же впал в отчаяние. Поездка Андрея в Австрию означала только одно: опять бесконечные дни, месяцы, проведенные на нелюбимой работе ради денег, будут отданы непутевому сыну, этому трутню; опять – выкинутые в пропасть тысячи евро, которые Петр Иванович так старательно, рубль к рублю, откладывал на старость, чтобы однажды со спокойной душой послать всех к чертям собачьим и мирно дожить век вместе со своей строптивой супругой, тратя сбереженное в свое удовольствие.

Петр Иванович никогда ни с кем не делился переживаниями, копил их внутри самого себя. Смолчал он и в этот раз, но больше не мог относиться к Андрею иначе как с глубочайшим презрением, особенно после того, как Андрей и из Австрии, как прежде из Берлина, вернулся несолоно хлебавши. Несмотря на то что Петр Иванович злился из-за потерянных денег, в глубине души он был рад, что Андрей никуда не поступил, избавив тем самым Петра Ивановича от необходимости годами содержать его за границей, так как толка там все равно никакого не вышло бы.

Вернувшись из Европы, полностью разочарованный в том, чему он посвятил столько времени и сил, обиженный на то, что его нарочно заставили заниматься тем, что в итоге привело к краху и перечеркнуло его судьбу, Андрей положил перед родителями диплом того русского несчастного гуманитарного вуза, который ему все же удалось окончить, и заявил, что отныне не желает тратить жизнь на то, что ему противно. На это ничего нельзя было возразить. Отчасти он был прав. Дорого обошелся им их эксперимент. Петр Иванович понимал, что в том, что сын не смог найти себя, виноваты и он, и его жена. Он – потому что никогда не занимался воспитанием, предпочитая платить, она – потому, что заставила делать Андрея совсем не то, о чем тот мечтал. Надо было позволить ему заниматься медициной.

Андрей ушел в загул. Он больше не читал умных книг и не слушал классической музыки, не ходил в музеи и театры. Обзаведясь друзьями-тусовщиками, он целый год пропадал в ночных клубах, тренажерных залах, пробавлялся случайными заработками, жил одним днем. Он заявлял, что вот она – настоящая, не книжная, жизнь, которой он раньше не знал и которая отныне для него эталонная. Тем не менее, когда Лидии Сергеевне досталась по наследству однушка в Москве, он тотчас забыл эту самую «эталонную жизнь» сомнительного питерского покроя и запросился туда, в величественную, сногсшибательную, совершенно не уступающую никаким европам, столицу. Лидия Сергеевна, не задумываясь, позволила сыну ехать. Андрей в две недели собрался и уехал из Питера в Москву, на этот раз навсегда.

Первый год в Москве Андрей мыкался, тыкался, пытался устроиться. Лидия Сергеевна втайне от мужа посылала ему немного денег; Петр Иванович знал об этом. Сокрушенно, с ноткой обреченности, уже не веря в то, что ситуация когда-нибудь изменится, он думал про Андрея: «Почему любое, что бы он ни делал – все заходит в тупик, везде его ждут неудачи, проигрыш? А платить за это приходится только одному человеку… Хоть сколько-нибудь скопил бы, отложил бы. А то все клянчит, и клянчит, и клянчит. Закончится это когда-нибудь? Такое ощущение, что никогда. Вот и теперь потекли в Москву мои вымоченные в поту питерские денежки».

И когда разочарованный и уставший от всего этого Петр Иванович практически поставил крест на Андрее, вдруг на тебе – холостой заряд выстрелил. Это напомнило Петру Ивановичу кашу, которая, долгое время оставаясь забытой на холодной плите в виде сырых несъедобных зерен, вдруг, поставленная на огонь, в считаные минуты начинает вздуваться, пускать пузыри и вариться, быстро доходя до вожделенной стадии готовности.

Откуда добыл Андрей этот чудодейственный огонь, заставивший его так быстро закипеть, Петр Иванович поначалу не знал (да и не интересовался особо). Главное, что одним днем Андрей слез с давно уже трещавшей шеи Петра Ивановича и больше не просил денег. Вскоре он стал зарабатывать даже больше, чем сам Петр Иванович, купил машину.

И Петр Иванович возблагодарил небеса. Радость его была столь велика, чувство внутренней освобожденности от многолетнего финансового ига столь обширно, что он сразу же отбросил прочь, словно отслужившую свое грязную рубашку, те негативные чувства, которые язвили его ранее (эту данность, эту обременительную необходимость, продиктованную сложившейся ситуацией, которая чуть не переросла в нечто окончательно враждебное, непримиримое), и проникся искренней полновесной отеческой любовью к сыну.

Особенно приятен был Петру Ивановичу союз Андрея и Мариши. Петр Иванович увидел перемены к лучшему в Андрее именно после того, как в жизни Андрея появилась Мариша. Действительно, с ней дела у Андрея сдвинулись с мертвой точки и пошли вверх, а сам он поменялся, приобрел черты взрослого серьезного мужчины, избавившись от раздражающего образа вечного юнца.

Как типичный флегматик, Петр Иванович был человеком уравновешенным и выдержанным, во всяком случае внешне. Воцарившиеся баланс и благополучие в жизни его семьи подарили вдобавок к внешнему спокойствию еще и внутренний комфорт, сделав вполне счастливым человеком, удовлетворенным достигнутыми жизненными результатами. В силу природной бережливости, граничащей порой со скупостью, Петр Иванович был человеком обеспеченным, но не зацикленным на богатстве (несколько странная особенность, учитывая его ревнивую убежденность в необходимости работать и зарабатывать. Да, он уважал стабильный средний достаток, получаемый трудом, но никогда не гнался за крупным шальным барышом или гламурной жизнью). На работе его ценили не только как хорошего профессионала, но и как личность. За что бы он ни брался, он всегда неторопливо, с невероятной дотошностью, способной даже вывести из себя иного оппонента, мог привести любое дело, даже откровенно проигрышное, к победному для себя итогу. За это он пользовался большим почетом и авторитетом у любого, кто был с ним знаком. «Я всегда буду вторым человеком в бизнесе, – говорил он. – Я не собираюсь рисковать, не собираюсь договариваться ни с властью, ни с бандитами, мне это не нужно и я этого боюсь. Но если я на кого-то работаю, то такой человек будет процветать». И, увидев, какой густой сок дал наконец так долго и трудно зревший Андрей, Петр Иванович добавлял в разговорах с ним:

– Я-то второй, а вот у тебя есть все шансы стать первым.

И он понимал, что Андрею удалось-таки стать первым, пусть и поздно, пусть и не в том, в чем им с женой хотелось, и даже не в том, в чем хотелось Андрею, пусть и вырвав из его, отцовского, бока солидный кус жизни. Наблюдая за Андреем, когда тот через год завел свое собственное небольшое дельце, Петр Иванович задумался – а не попробовать ли и ему стать первым, не отказаться ли от своей закостенелой позиции относительно второстепенной роли в искусстве предпринимательства. Уже не было тех бандитских девяностых, которые держали волю Петра Ивановича в парализующем страхе перед яркими воспоминаниями о дешевизне человеческой жизни; уже не было тех огромных нескончаемых трат на сына, и некоторые деньги оказались свободными для того, чтобы распорядиться ими по своему усмотрению, потратить на задумки, желания, мечты. Так почему бы и нет!

Петра Ивановича всегда тяготила работа по найму, даже хорошо оплачиваемая. Ему, как любому нормальному человеку, не нравилось, что кто-то управляет им, указывает что делать, а иногда и тычет, как щенка, носом в лужу. Если в молодости это воспринималось легко, то теперь, с годами, когда умудренная подступающая старость взывала, требовала уважения и самодостаточности, стало сложно крутить шестеренкой, всего лишь одной из многих других шестеренок, колесо чужого достатка и успеха.

И Петр Иванович решился. Обсудив с женой, которая безоговорочно поддержала его, он ушел с работы и снял в аренду (напополам с большим своим приятелем Вадиком, Вадимом Александровичем, которого он считал чуть ли не единственным другом и единомышленником) помещение в очень хорошем месте, почти в центре города, на Разъезжей.

В короткий срок они организовали там галантерейный магазинчик, сразу же завоевавший благорасположение местных домохозяек. Оба, и Петр Иванович, и Вадим Александрович, были мужчинами зрелыми, опытными, привыкшими брать быка за рога и делать дело на совесть, как нужно, чтобы потом не переделывать.

Магазин получился симпатичный, пестрящий интересными для дам товарами, а главное – он был свой собственный, родной. Когда в первый день торжественного открытия, в окружении Лидии Сергеевны (Андрея тогда не было), Вадима Александровича с женой, нескольких сотрудниц-продавщиц и нескольких общих знакомых Петр Иванович перерезал большими канцелярскими ножницами розовую ленточку, натянутую в проходе, он весь сиял от счастья. Перед ним простиралась новая жизнь, интересная, творческая, где можно было широко расправить плечи и глубоко вдохнуть полной грудью долгожданный воздух свободы.

И все было бы замечательно, если бы не одно но.

Глава 4

В то самое время, когда Петр Иванович открыл свою галантерею, то есть пару лет назад, у него стала побаливать спина. Абсолютно здоровый, стройный – правда, с небольшим животиком – элегантный мужчина приятной внешности с аккуратно стриженными, в меру пышными усами, в меру деловой, в меру строгий, в меру приветливый со всеми, Петр Иванович никак не походил на того, у кого может что-то болеть. Всецело увлеченный своим новым детищем, магазином, Петр Иванович не обращал особого внимания на слабое постанывание в пояснице. Он чувствовал, знал эту почти неприметную, мягкую, будто теленок пытается бодаться, боль, но не воспринимал ее всерьез. Ему даже казалась приятной легкая ломота внизу спины, какая появляется порой после насыщенного трудового дня: уставшие члены изнывают в ожидании заслуженного отдыха, манят поскорее раскинуться на кровати.

«Да и потом, годы уже не те, – думал Петр Иванович, – пора готовиться к появлению чего-нибудь эдакого. Излишки жизнедеятельности, так сказать. Все равно, рано или поздно даст о себе знать какая-нибудь старческая хворь – радикулит, простатит, соли… что там еще бывает после пятидесяти? Геморрой… геморрой у него и так уже лет пятнадцать, от сидячей работы. И ведь каждый новый год будет появляться что-то новое. Такова жизнь!

По утрам Петр Иванович и вовсе чувствовал себя отменно, боли как не бывало; как следует выспавшись, в халате на голое тело, он бодро шел из спальни на кухню, где разбивал на сковородку два яйца («убить пару яичек» – так он это называл). Лидия Сергеевна, также в халате, позевывая, готовила кофе и смотрела по маленькому пузатому телевизору, водруженному на холодильник, утренние передачи о здоровье. Петр Иванович кофе не любил, как не любил и передачи о здоровье, зато очень уважал настоящий, не в пакетиках, свежезаваренный чай, а еще больше любил проводить утро вот так, с женой, уютно и разнеженно, на своей большой кухне, завешанной сувенирными тарелками из разных стран и городов.

Позавтракав, он не спеша собирался на работу. Торопиться ему больше было некуда. Отныне он был хозяин, руководитель, и мог позволить себе любые вольности, даже взять спонтанный выходной, вообще не поехать на работу. Да и можно ли было назвать это работой? Хобби, любимое занятие – так, пожалуй; дело, от которого не устаешь, а если и устаешь, то какой-то сладкой усталостью, полной удовлетворения. С той, прежней, отупляющей работой это занятие не имело ничего общего.

Петр Иванович с содроганием вспоминал, как в течение стольких лет, изо дня в день, был вынужден с самого раннего утра ездить на ту ненавистную работу; еще даже не проснувшись, уже за час до того, как зазвонит будильник, он был заранее разбит, подавлен, а писк будильника в конце, как унизительная пощечина, возвещал, что рабу пора на галеру, что волку пора выходить в промозглых сумерках на поиски пропитания; и он вставал и шел, закутавшись в пальто, ехал не на машине, чтобы не опоздать из-за пробок, а на общественном транспорте до метро, потом вниз, в подземелье; в час пик втискивался в переполненный вагон, вдыхал запах толпы, близко, вплотную – запах чужих постелей, чужих тел, запревших ото сна и наскоро залитых духами.

Просидев в душной каморке положенные девять часов, выполняя отвратительные обязанности, он, дождавшись окончания рабочего дня, выходил из дверей в свежий полумрак вечера и с досадой отпускал еще один день, выброшенный коту под хвост. Ну и ладно, плевать!

А дальше назад, домой, в вечерний час пик в набитом до отказа вагоне метро, спина в спину или нос к носу, с пробивающимся из глубины пиджака сопрелым душком, он с нескрываемым неудовольствием трясся под стук колес вместе с сотнями таких же мучеников, синхронно, угрюмо, понуро. Чу-чух, чу-чух, чу-чух… Чтобы с каждым новым рассветом снова и снова вставать и упорно идти туда, куда уже осточертело ходить ради какой-то мифической цели.

Петра Ивановича передергивало от воспоминаний. «Нет, теперь все будет по-другому!» – думал он, забираясь в салон своего автомобиля и смакуя непривычное душевное умиротворение. И чем чаще вспоминал он свою прежнюю жизнь, тем с большим энтузиазмом и самоотдачей занимался нынешней. Так легко стало, когда не из-под палки, не по нужде, по доброй воле!

А спина все-таки побаливала. В течение дня Петр Иванович отвлекался и забывал о ней, но к вечеру поясница напоминала о себе, маленькая жилка, словно струнка маленькой скрипки, тянула вбок и пульсировала в такт биению сердца. Приезжая домой, поужинав, Петр Иванович просил жену:

– Заюнька, помассируешь спинку?

Лидия Сергеевна соглашалась. Петр Иванович быстро принимал душ и распластывался на кровати. Лидия Сергеевна разминала спину мужа своими тонкими пальцами. Петр Иванович покрякивал от удовольствия, время от времени подсказывая:

– Пониже, вот тут, – и, выгибая назад руку, показывал, где нужно было мять, неуклюже перебирая пальцами поверх того места.

Вскоре магазин стал пользоваться популярностью и приносить определенный доход, пусть и не такой внушительный, как в то время, когда Петр Иванович работал не на себя, почти в два раза меньший, но приятный; чистую выручку, после оплаты всех счетов и прочих расходов, они честно делили с Вадимом Александровичем пополам. Все работали дружно и старательно, дел было невпроворот, и Петр Иванович «твердо держал руку на пульсе» (это было одно из его излюбленных выражений, означающее предельную концентрацию внимания, с целью достижения наискорейшего и наилучшего результата). Он носился туда-сюда по городу в своем автомобиле, останавливаясь то у складов, то у дверей магазина, втаскивая и вытаскивая связки, тюки, рулоны, пакеты, волоча это все с суетой муравья в свой муравейник. Лица, люди, события мелькали перед ним, как в калейдоскопе. Дни и месяцы летели быстрее прежнего, принося и унося с собой весну, затем лето, осень, зиму, опять весну. Дождь, тусклое солнце, дождь, дождь со снегом, студеный мороз… снова дождь, дождь, вечный питерский дождь… иногда Петр Иванович не мог вспомнить день недели: что, уже пятница? Как, понедельник! Еще февраль? Господи, уже середина апреля! Утром Петр Иванович припарковался прямо напротив витрины – удалось найти местечко среди жмущихся друг к другу разномастных консервных банок. А выйдя вечером и с грохотом рванув вниз наружные жалюзи, приладив к ним замок, он с удивлением обнаруживал, что машина стоит на противоположной стороне улицы, вдалеке… ах да, это ведь вчера он парковался здесь, у витрины! Или позавчера?

Однажды вечером, выйдя из магазина и тщательно заперев его, Петр Иванович открыл дверь своего автомобиля, намереваясь незамедлительно сесть и укатить домой ужинать. Тянуть тут было нечего – дома его ждала подготовленная бутылочка водочки. Петр Иванович заблаговременно, каждые выходные, ездил в супермаркет и покупал несколько бутылок, по акции – три по цене двух или что-то в этом роде, чтобы потом в течение недели, после работы, под вкуснейший ужин (Лидия Сергеевна замечательно готовила, нежирно, полезно, необычайно вкусно), одну за другой употреблять их по прямому назначению, рюмочку-две-три в день. Ох, и любил же Петр Иванович водочку! Со времен хулиганской своей молодости, со студенческой скамьи любил. Под селедочку – ах! – да с лучком! Есть ли на свете кушанье лучше! От всех абсолютно болезней, которых Петр Иванович за свою жизнь в глаза не видывал, лучшим лекарством считал он заветные 150 граммов. Спирт чистит организм, был убежден он, и называл любого, сомневающегося в этом, невеждой. Впрочем, Лидия Сергеевна первая воспринимала его учение о животворящем спирте в штыки, она сердилась, делала замечания, когда профилактика проводилась Петром Ивановичем слишком интенсивно, и он незаметно, как бы случайно, принимал не положенные и вымеренные им же самим сто пятьдесят, а двести пятьдесят или даже триста граммов за вечер. В конце концов Лидия Сергеевна смирилась и молча ставила на стол дымящуюся тарелку с ужином, пока Петр Иванович открывал нижний отсек холодильника, где в морозе, со слезой, хранилась половинка бутылки очередной, тщательно выбранной по цене и качеству марки любимого напитка.

Итак, открыв дверь машины, изнывающий от сладостных предвкушений Петр Иванович нагнулся, чтобы забраться внутрь, и тут его точно подломило в пояснице. Боль пронзила его такая, что он безвольным мешком повалился на сиденье, ноги же остались снаружи – сил втащить их не оказалось. Петр Иванович лежал с искаженным гримасой лицом, шепча проклятия, не шевелясь, в великом страхе. Он старался не сделать ни одного лишнего движения, чтобы не спровоцировать обострения столь сильной боли, которую он только что испытал. Постепенно боль отступала. Минут десять Петр Иванович выжидал, пока отпустит совсем, после чего кое-как умостился в кресле, втянув ноги. Еще минут десять он приходил в себя, пытаясь совладать с панической атакой и наблюдая за отголосками боли, которая, уходя, сменилась нытьем в пояснице.

Мысли о еде и о водке исчезли, уступив место страху и удивлению. Конечно, это было лишь резкое движение, нелепость, впредь надо быть аккуратнее, рассуждал сам с собой Петр Иванович. Естественно, все пройдет. Но испытать такое еще раз когда-нибудь – боже упаси! Пора браться за себя, на следующей же неделе в бассейн! И чтобы Лида почаще мяла спину. Петр Иванович недовольно покачал головой, еще раз злобно выругался в адрес досадного болезненного происшествия, нервно повернул ключ зажигания и вырулил в сторону проспекта.

Дома, именно так, как и предполагал глава семьи, ждал ужин. Выпив по привычке на сто граммов больше положенного, Петр Иванович, вымытый и переодетый в мягкий турецкий халат, улегся на кровать перед телевизором и защелкал пультом. Чувствуя, что сон вот-вот возымеет над ним власть, Петр Иванович ласково позвал:

– Заюнь, помни спинку, пожалуйста, а то сегодня потянул сильно, когда в машину садился.

Лидия Сергеевна отложила на подоконник вышивание, которым была занята, а Петр Иванович сбросил с себя халат, нагишом перевернулся на кровати, уткнулся лицом в подушку и зажмурил глаза в ожидании блаженства.

Казалось бы, так напугавший Петра Ивановича эпизод с внезапным приступом остался в прошлом, и лучше всего было бы поскорее забыть о нем, но Петр Иванович помнил. И помнил потому, что спустя короткое время боль заявила о себе вновь, и уже более не покидала приглянувшегося ей тела Петра Ивановича. Сначала день-другой, потом неделя, потом целый месяц – нытье в пояснице не прекращалось.

Любой на его месте немедленно кинулся бы к врачу. Петр Иванович ни к какому врачу не пошел. Он также ничего не рассказал жене, зная, что она тотчас поднимет ненужный переполох. Вместо этого он затаился, тревожно наблюдая за своими новыми ощущениями. Видя, что боль, хоть и терпимая, но раздражающая, упорно засела в нем, словно заноза, Петр Иванович злился. Он чувствовал, что попал в тупиковую ситуацию, и не знал, как из нее выпутаться.

Дело в том, что он никогда не сталкивался с медициной, обследованиями и прочим, и категорически не собирался сталкиваться и дальше, несмотря на внезапное недомогание, которое своей назойливостью и болезненностью заявляло о том, что игнорировать ее, как какую-нибудь пустяковую простуду, не следовало бы. Но мысль о том, чтобы идти лечиться, вызывала у Петра Ивановича досадливую гримасу и внутренний протест. Ну побаливает слегка, ну и что, это еще не повод паниковать. Главное – без фанатизма! Зачем форсировать события? Лида – другое дело, та постоянно проверялась, то к одному врачу побежит сутра, то к другому запишется на прием. Но ведь женщинам без этого никак. А мужчине зачем? Тем более что до недавнего времени все было прекрасно, никто даже и думать не думал, что есть какая-то спина, которая к тому же может болеть.

Петр Иванович презирал отечественную медицину. Он не только презирал, он отрицал ее. Он и слышать не хотел о том, чтобы идти в поликлинику, стоять в толпе пенсионеров, слушать их трескотню и перебранки. Да и потом – что может путного сказать обычный терапевт? Бесплатный терапевт (хорошо если не с купленным дипломом), привыкший тихо-ровно сидеть в своем кабинете, выписывая никому не нужные рецепты или озвучивая глупые диагнозы, придуманные на ходу. Петр Иванович не имел против них ничего личного, пусть сидят и дальше. Все они наверняка хорошие ребята, эти врачи. Только себя как их клиента он не видел ни под каким соусом. Просто бесплатного ничего не бывает. Бесплатное, некачественное, притянутое за уши лечение вызывало у Петра Ивановича искреннее отвращение. Конечно, государство обязано предоставить бесплатное лечение, и многие больные, не имеющие средств платить, пользуются этим лечением, надеясь на улучшение своего состояния. Но значит ли это, что и врач должен работать бесплатно, и при этом работать хорошо? Нет, был убежден Петр Иванович. Мизерная зарплата унижает, унижение формирует комплекс неполноценности, который в свою очередь порождает озлобленность. А уж озлобленность, смаковал Петр Иванович свои экономические теории, стимулирует желание отыграться на ближнем, приобщить последнего к лишениям и горестям, чтобы жизнь сладкой не казалась. К врачам эта теория подходила как нельзя лучше. Да и сами эти врачи настолько привыкли уже, наверное, работать задарма, что, покажи им купюру и пообещай отдать им ее за хорошую работу, они, напрягая память и пытаясь вспомнить, чему их учили в медицинских вузах или училищах, так, пожалуй, ничего и не вспомнят.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю