355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Дмитрий Варюшенков » Одиночество вместе » Текст книги (страница 6)
Одиночество вместе
  • Текст добавлен: 28 апреля 2021, 18:03

Текст книги "Одиночество вместе"


Автор книги: Дмитрий Варюшенков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Вообще – скажи спасибо, что тебя здесь согласились проверять! Отправили бы домой, и сидел бы, ждал… Посмотрите-ка на него, барин нашелся: там ему не так, здесь не годится! Неизвестно еще, сколько это стоило бы в твоем Институте. Все! Сказано – здесь, значит, здесь.

Петр Иванович замолк, видя взвинченное состояние жены. У сестры Людмилы он ничего спрашивать не хотел. Лидия Сергеевна молча вынесла бутылку с мочой, поменяла мужу подгузник, отметив, что стула не было, лишь беловатая слизь. Людмила Ивановна вышла в коридор, чтобы не смущать брата, и вернулась, когда Лидия Сергеевна закончила и позвала ее.

– Есть будешь? – все еще недовольно спросила у Петра Ивановича Лидия Сергеевна. Петр Иванович отрицательно махнул головой. Лидия Сергеевна села на стул, исподволь поглядывая на мужа. Петр Иванович обиженно смотрел в потолок. В палате воцарилась тишина.

Месяц, не больше. Так сказала врач. Лидия Сергеевна была раздавлена этим сроком, втоптана в грязь, как червяк. Время, которое всегда шло вперед, щедро прибавляя секунду к секунде, складывая их в минуты, часы, дни, годы, вдруг повернулось вспять и стало вычитать, красть эти сделавшиеся драгоценными секунды, от нынешнего момента к тому, который произойдет через месяц. Обратный отсчет, так это называют. Сколько в месяце секунд?

Она смотрела на мужа.

Вот он – лежит, дышит, надеется, строит планы, по-детски обижен. А через месяц его не будет. Он исчезнет, испарится, как дымка, словно его и не было никогда, и она останется одна, доживать. Тридцать два года вместе, и вдруг одна. Навсегда одна. В ее возрасте это определенно точно, да она и представить себе не может кого-то рядом, кроме него, с кем прошла рука об руку все, что только можно было пройти, целую жизнь.

Она смотрела на мужа, а время шло вспять.

Последние годы… тихое счастье, благополучие. Счастье по разным комнатам, против которого так неистово протестовала неугомонная натура Лидии Сергеевны, жаждущая событий, движения, развития. Муж говорил ей: для меня самое важное – знать, что ты здесь, рядом, за стенкой, или на своей половине кровати, или на своем конце обеденного стола. Бывало, когда она просыпалась, первое, что видела, – его глаза, смотрящие пристально, ласково, изучающе. Он просто лежал и смотрел на нее, любовался. Как же ее всегда раздражало это! А ведь именно это и было счастье, вдруг отчетливо поняла она. Ее личное счастье, ее смысл жизни, сокровенная ценность, принадлежащая только ей и ему, им. Редкие поездки вдвоем в теплые края, лежанье круглые сутки под шезлонгами, как амебы, полный пансион. Это и было их счастье. А раньше – достижение целей, упорная работа, воспитание ребенка, машины, квартиры, деньги; судорожно отрывались куски жизненных благ, старательно волоклись в дом, в закрома. Друзья, развеселые застолья по квартирам с майонезными салатами, жареной курицей, с водкой для мужчин и шампанским для них, хохотушек-жен. Совместная с друзьями аренда дач на лето, чтобы вывозить детей, где-нибудь в вечно дождливых пригородах Питера, на берегу холодного Финского залива. И это тоже было счастьем. А еще раньше – институт, молодость, нищета до полуголодных обмороков, общага, коммуналка, студенческие пирушки, любовь, дикий секс везде, где только застанет неудержимая страсть. Покорение Ленинграда, куда оба приехали с периферии, он – из Архангельска, она вообще из Казахстана. Освоение покоренного Ленинграда, приютившего их под своим прохладным северным крылом. Это была их жизнь, их история.

Еще вчера, еще час назад все это принадлежало им. Казалось, все по плечу, ничто не испугает, они смело смотрели в глаза любому, даже и самой судьбе. У них было все, и всего этого они достигли вместе. У них было прошлое, настоящее, будущее.

А теперь был только рак. Судьба, которой они так смело смотрели в глаза, сыграла с ними злую шутку. Она обесценила, обнулила их достижения, лишив самого важного – жизни, возможности продолжать жить, дав лишь мизерные крохи времени на сборы и прощания. Произошел дефолт, банкротство, конфискация, без возможности переиграть, умолить, откупиться. Судьба в одно мгновение раскидала возведенные из детских кубиков башни. Этот искуснейший конвоир с непревзойденным профессионализмом этапировал их в разряд каторжников, закованных в кандалы, бесправных, не имеющих впереди ничего, кроме скорби и мучений, а позади – лишь изорванные горькие воспоминания, превращенные в перегнивший тлен, каждое из которых будет рвать душу и требовать забыть, отпустить, простить.

Андрей позвонил Марише на работу и рассказал. Она заплакала. Через несколько минут она перезвонила и сказала, что едет с ним в Питер, взяла отгул. Андрей попросил ее купить электронные билеты.

Оставив прокуренную кухню, он ушел в комнату и заходил по ней, от одного угла к другому, туда-сюда, словно зверь в клетке, не находя выхода своему исступлению. Лихорадочное состояние, начавшееся у него сразу же после того, как он узнал жуткую новость, теперь, усугубленное тишиной и спокойствием комнаты, разрослось до гигантских размеров. Бесконтрольный панический ужас полностью завладел им, заставляя метаться, словно бесноватого, от одной стены к другой. В голове царил хаос, мысли путались, роем нахлестывали и тут же уносились, напрочь забывались. Не то чтобы утешить себя, успокоиться, разобраться со случившимся, обдумать, но и силой взять себя в руки было невозможно. Что тут обдумывать! Будет смерть.

Первый раз он воочию увидит смерть, и сразу же родного человека. Отец – его кровь, его плоть, умрет, отец – основная часть и без того крошечного круга по-настоящему близких людей – Мариша, папа, мама, – с которыми сросся корнями длиной в целую жизнь, от существования которых зависим, как от воздуха, за которых отдал бы все, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью. Чем тут утешиться? Чем обнадеживаться? Что предпринимать? Все, конец. Что может быть страшнее этого. Если бы что-то другое, плевать, что угодно… любое. Раньше случались трудности, неприятности, и это всегда лишь стимулировало к тому, чтобы сконцентрироваться, собраться, разозлиться, наконец; и решение всегда находилось, кризис преодолевался, и все становилось прежним, ложилось на прежний курс. И только воспоминания о преодоление проблемы складывались, утрамбовывались в подкорке мозга, в копилку личного опыта, в архив, из которого по необходимости можно было иногда что-то зачерпнуть, припомнить, чтобы избежать каких-нибудь попутных ошибок. Но теперь решения не было, архив был пуст, ничего не выдавал по такой катастрофической проблеме, как смерть. Выхода не было. Куда бы ни кинулся мозг за решением, за объяснением, за руководством к действию, везде была пустота, error, фатальная ошибка. Логика была бессильна, и в дело вступил страх. Как солдат, вставший из окопа, полный решимости биться, идти в атаку, вдруг подрывается на мине, и с ужасом, еще не отдавшись боли и агонии, взирает на то месиво, которое еще секунду назад было его телом, его собственностью, которой он и только он полновластно распоряжался, не в силах поверить, что произошло непоправимое, так и Андрей пребывал в состоянии шока. Как это? Зачем это? Кто творит этот произвол и по какому праву? Ведь минуту назад все было хорошо, вот же оно – время, еще не убежало, еще петляет перед глазами, еще можно успеть схватить его за подол, за хвост, притянуть назад, перемотать, вернуть как было. Но нет времени, и не найти виновного, которого можно было бы привлечь к ответу.

Андрей стонал от безысходности, ныл, как раненый зверь. В тишине пустой комнаты ничто не могло остановить его безволия.

Он проходил два часа. Наконец, чувствуя предел своих нравственных страданий, он яростно стал собираться, выбежал из квартиры, кинулся вниз, перепрыгивая через лестничные пролеты, желая навернуться и сломать себе ногу, раздробить череп. Не получив желаемого, он вылетел на улицу и быстрым напряженным шагом пошел к магазину; там купил бутылку водки и вернулся домой, налил полную кружку и проглотил, как лекарство, залпом.

Его накрыл глубокий ступор. Он уселся за компьютерный стол и уставился расплывающимся пьяным взглядом в черный погашенный монитор. Так было лучше, чем трезвому – страх прошел, и наступило мутное отупение, насильственно вызванное алкоголем. Он вдруг почувствовал глубочайшее одиночество, мрачным демоном воспарившее из черноты души.

«Мама, мамулька, каково ей сейчас!» – тут же подумал он. В тысячу раз хуже, тяжелее, чем ему. Маленькая, хрупкая, беззащитная, совсем одна, почти за тысячу километров от него, лишенная его помощи, его присутствия. Он всегда был связан с матерью невидимой, но прочнейшей нитью, чувствовал ее на телепатическом уровне. Сейчас эта нить надрывалась, жужжала, вибрировала, звала. Он видел, как она возвращается из больницы домой, как по-новому смотрит на квартиру, как боится пустоты, тишины этой квартиры. Он чувствовал ее страх, как свой, страх перед грядущей ночью, в которую она не уснет. Как же потом оставлять ее там одну? Потом, когда все случится.

Сколько сразу трудностей притянула за собой основная беда! Работа, которую нужно как-то оставлять. И на кого? И как надолго? Он уже точно знал, что будет в Питере до самого конца. О том, чтобы приехать, сделать печальный вид и через неделю сбежать обратно в Москву, прикрывшись занятостью, не могло быть и речи. Даже мысль об этом была противна Андрею. Поэтому нужно было что-то быстро придумать.

Он позвонил Юре, своему помощнику, и объяснил ситуацию. Юра, пожилой приземистый мужчина с добрым лицом, удивительно похожий на Бунина в годах, подъехал ближе к вечеру – они встретились у метро; Андрей отдал ему ключи от склада с товаром, дал кое-какие указания. Юра уже оставался на делах, пока Андрей разъезжал по Европе, поэтому Андрей доверял ему.

– За дела не беспокойся. Я все сделаю, что нужно, – сказал Юра. Он достал пачку ментоловых сигарет, Андрей достал свои и они закурили.

– Не знаю, когда вернусь. – сказал Андрей. – То есть, я, конечно, может, и вырвусь на день-другой. Но все, получается, ложится на вас. Как вы, Юр, справитесь?

Юра обращался к Андрею на «ты», в то время как Андрей, понимая разницу в возрасте, обращался к Юре на «вы», несмотря на то что был его начальником.

– Не волнуйся, Андрей, я все сделаю… потом, мы же всегда на связи, ты же берешь свой телефон в Питер?

– Да, конечно…

Они разговорились, стоя под едва моросящим дождем, чуть поодаль от снующей около метро толпы.

– Обязательно носи с собой таблеточки пустырничка, – по-отечески советовал Юра. – Вот, держи, захватил тебе… мне в свое время здорово помогло, – он протянул Андрею два бумажных блистера. – Закончатся, купишь другие, в любой аптеке, они копейки стоят.

– Спасибо, Юр, – Андрей засунул таблетки в карман пальто.

– И что бы ни было – высыпайся. В этом деле, чтобы не сорваться, нужно обязательно высыпаться. Просто ложись и – хочешь, не хочешь – спи при каждом удобном случае.

– Но как, как же так! – жаловался Андрей. – Ведь все было нормально. Никто и думать не думал о каком-то раке в ближайшие двадцать… ну, десять лет по крайней мере…

– Об этом никто не думает…

– И как ему сказать? Он ведь не знает.

– Он узнает… почувствует, позже. Это такая болезнь. Ее под конец чувствуешь. Я многих перехоронил своих… – Юра тяжело вздохнул.

– Тоже? – спросил Андрей.

– Многое было, и это тоже, – Юра часто заморгал, прогоняя подступившие слезы.

Они поболтали еще немного и разошлись. Сумерки быстро сменились вечерней чернотой, и мокрый асфальт заблестел светом включенных уличных фонарей и автомобильных фар. Было многолюдно, люди спешили по домам с работы, потоком вытекали из подземного перехода метро, просачивались в переулки, исчезали и появлялись в дверях освещенных продуктовых лавок и магазинов. Машины выстраивались в очереди на перекрестке, нетерпеливо гудели, подгоняя друг друга.

Действие водки успело отойти, и мрачные мысли навалились на Андрея грузнее прежнего.

По пути домой он позвонил матери. Голос Лидии Сергеевны был неожиданно бодрый, словно ничего не произошло. «Это хорошо, – подумал Андрей, – значит, держится». Лидия Сергеевна еще больше оживилась и приободрилась, когда узнала, что Андрей с Маришей не стали откладывать приезд и уже завтра будут в Питере. Андрею нравилась черта материнского характера: в трудной ситуации никогда не раскисать, а, напротив, становиться деятельной, колкой, собранной, словно стремясь перемолоть в жерновах чрезмерной активности сам дух уныния.

Вскоре пришла Мариша. С ней Андрею сразу же полегчало, он собрался, как мог, с духом. Билеты были куплены на полночь. Ближе к одиннадцати Мариша собрала вещи, свои и Андрея, в большой чемодан, свадебный подарок Петра Ивановича и Лидии Сергеевны.

Они стали ждать. Мариша молча сидела на диване, задумавшись, Андрей – за компьютерным столом, уставившись в черный монитор, отсчитывая последние минуты до того, как начнется его трудное путешествие. Маленькая квартирка казалась чужой. Здесь, где всегда царили покой и уют, где все искрилось от радости и смеха, когда по вечерам с работы возвращалась Мариша, а Андрей с нетерпением поджидал ее (или наоборот, когда Андрей задерживался по своим делам, а Мариша приходила первой), теперь было тускло, тихо и мрачно.

Пришло время ехать. Они разом оба нахмурились и поджали губы; выйдя из подъезда, оба с тоской посмотрели на темные окна квартиры. Нужно было поторапливаться, но ноги заплетались, сами собой замедляли ход. Они прижались друг к другу и понуро шли по пустынной мокрой дорожке к метро, грохоча чемоданом, потом спускались вниз, ехали в пустом завывающем вагоне.

На вокзале Андрею мучительно захотелось пепси. Оставалось еще немного времени. Они сели в кафе и взяли по стакану газировки. Андрей медленно цедил приторный, всегда презираемый им, но на этот раз такой отрадный и утешающий напиток, этот вечно праздничный, новогодний, семейный вкус, допивая с последними глотками его последние капли своей беззаботной счастливой жизни.

Объявили их поезд.

– Чувствую, как Питер притягивает меня… как удав… чтобы сожрать, – сказал Андрей с горечью.

– Милый мой, – произнесла Мариша. Она гладила его руку, неотрывно смотрела на него с любовью и жалостью.

– Мне страшно ехать туда, – сказал Андрей.

– Мне тоже.

– Спасибо тебе, малыш. Спасибо, что едешь со мной. Для меня это очень важно. Ты даже не представляешь. Я очень дорожу этим.

– Я же люблю тебя. Мой родной мужусенька!

В купе было душно и тесно. Мариша застелила постели, пока Андрей на перроне курил последние на сегодня сигареты. Публика была спокойная, степенная, без буйных весельчаков, в основном сонные пожилые пары; всем хотелось поскорее разложиться и выспаться до Питера. Андрей и Мариша забрались на верхние полки и затихли. Поезд тронулся.

Глава 10

Андрей проснулся в кромешной темноте с болью в висках. Несколько мгновений он не мог понять, где находится. Откуда-то вдруг гнусаво затараторило, и Андрей вспомнил, что он в поезде, на пути в Питер. Поезд стоял. Из громкоговорителей то и дело женский голос диспетчера принимался начитывать монотонные неразборчивые инструкции, и какой-нибудь из невидимых близких составов встряхивало, словно лошадь в стойле, передергивало железной дрожью.

Кто-то из соседей спустил до упора резиновую штору, и Андрей, словно слепец, даже с открытыми глазами не видел ни зги, кроме густой черноты. Его тянуло спать, но сознание того, куда он едет и что было причиной этого поездки, иглой впилось в голову, не давая уснуть. Ему было тошно, как никогда. Он закрыл бесполезные глаза и лежал, не шевелясь. Попробовал дышать глубоко и редко; упражнение помогло, вскоре пульсирующая, словно ошпаренная кипятком, мысль его отяжелела и растворилась в небытие.

Он проснулся лишь тогда, когда поезд останавливался у питерского перрона. Штору подняли, в окне мельтешили серый настил платформы и семенящие ноги встречающих. Андрей глянул на Маришу: она, помятая и разбитая на вид, тоже только что проснулась, и, вскинув голову, с мутным непонимающим взглядом озиралась по сторонам.

– Приехали, – хрипло прошептал Андрей.

– Угу, – обреченно кивнула Мариша.

Соседи уже ушли, проход был свободен. Андрей спрыгнул вниз, следом спрыгнула Мариша, они быстро собрались на выход.

Проводница приветливо прощалась с пассажирами. Когда Андрей выходил из вагона, глаза его жадно забегали по лицам стоящих на перроне людей. Но нет, отца среди них не было. Только чужие люди, чужие фигуры в чужих одеждах. Впервые за столько лет отца не было, никто не встречал их. На Андрея снова, как после вчерашнего стакана водки, накатило чувство глубокого одиночества.

В Питере, как и в Москве, было тепло и пасмурно. Облака сплошной пеленой низко густились над городом, нехотя пропуская тусклый утренний свет, но не показывая и клочка чистого неба. Серые здания вдоль платформы были сырыми, с темными влажными подтеками. На площади перед вокзалом, вокруг стоящего посредине высокого остроконечного обелиска, в туманной дымке невидимой измороси плотно кружили машины; перед Андреем сновали люди, недовольно и упрямо продираясь один сквозь другого. В метро все ехали в черном, траурном, как нарочно. Казалось, никого не радовал последний рабочий день и грядущие выходные.

«Будет тяжело», – подумал Андрей, глядя на опущенные в пол лица, которые, изредка вскидываясь исподлобья мрачным враждебным взглядом, словно говорили: «А, и ты здесь, сукин сын, чтоб тебя». Это был не тот Питер, в который Андрей мельком заезжал последние годы с розовыми очками умиления и легкой ностальгией. Это был тот депрессивный город, полный гнетущих воспоминаний, в котором он промучился четверть века и из которого бежал сломя голову, который боялся и ненавидел. Как лакмусовая бумажка, душа Андрея моментально пропиталась этим Питером, и проявила все то скрытое, что так тщательно хоронила в себе эти пять лет. Воспоминания, как вросшие в жизнь корни столетнего дуба, их не выкорчевать, подумал Андрей. Воспоминания, как привязанность к жестокому родителю – ненавистному идеалу, от которого всецело зависишь…

Когда они вошли в квартиру, то увидели с порога, как Лидия Сергеевна беспомощно, по-детски растерянно стоит посреди кухни в халате мужа, настолько для нее большом, что она практически утонула в нем и казалась совсем маленькой, какой-то тщедушной. Она не спала эту ночь, и выглядывала их из окна с самого рассвета, пока не увидела, как они идут по дворовой дорожке к подъезду.

– Лидусенька! – жалобно простонала Мариша. Она быстро смахнула с себя верхнюю одежду и поспешила на кухню, протягивая руки к свекрови. Лидия Сергеевна уже рыдала. Она зарыдала сразу же, как они вошли, хотела что-то сказать и не смогла – лицо ее немедленно сморщилось и затряслось. Мариша зарыдала следом. Андрей был недоволен. Оставив двух рыдающих женщин в объятиях друг друга, он ушел в ванну мыть руки, толком не поздоровавшись с матерью.

– Слава богу, вы приехали, – говорила Лидия Сергеевна. – Я бы с ума сошла одна. Все напоминает… его… не знаю, как дальше… – Лидия Сергеевна снова начинала плакать, а Мариша крепче прижимала ее к себе.

Когда звуки плача смолкли, Андрей вышел из ванной и заходил по кухне, нахмурившись. Лидия Сергеевна, после нескольких минут слабости собравшись и сделавшись, как обычно, серьезной и решительно-активной, с жаром пересказывала события последних дней, особенно вчерашние, когда все узналось.

– То, что он откладывал годами, – говорила она, – в больнице сделали очень быстро. Сколько просила, упрашивала – все без толку. И вот результат. Сказали, чтобы везла домой и не мучила понапрасну лечениями. Там еще врач подошел, бывший афганец, мощный такой, он, знаешь, хирургом был по ранениям в голову, оперировал тех, которым голову прострелили. Так этот вообще за словом в карман не полез, решил по-солдатски с плеча рубануть: забирайте, пусть на полную катушку этот месяц поживет. Какую катушку! Он без ног лежит, парализованный. Ухари! Привыкли, наверное, каждому второму такое говорить. Вообще-то, родственникам запрещено рассказывать о состоянии больного, если на то пошло. Только после того, как скажут ему, и только с его разрешения. И он сам должен назвать, кому рассказать, а кому нет. А эти – пожалуйста, все на меня и на Людмилу вывалили, и умыли руки. И как теперь ему говорить? Кто должен это делать? Я не могу ему сказать! А он все говорит, что к декабрю на ногах должен… что работы много… – Лидия Сергеевна снова приготовилась заплакать, голос ее задрожал. – Не представляю, как потом здесь жить… Все он выбирал, покупал, заказывал… и теперь все будет напоминать…

– Лидуся! – Мариша тоже собралась плакать.

– Ну, в крайнем случае продашь квартиру, если совсем тяжело будет, купишь другую, – сердито сказал Андрей. – И надо вещи его убрать. Вынести, не знаю, отдать кому-то. И машину тоже продать, – Андрей почувствовал, что говорит не то, запутался. Лидия Сергеевна его перебила:

– Да погоди ты, продавать… сейчас лечить отца будем. Я просто так отступать не собираюсь.

Андрей смутился.

– А как лечить-то? Что-то сказали конкретно? – спросила Мариша.

– Ничего не сказали. Сами… надо думать. Выяснять. Просто так сидеть дома и ждать конца я не собираюсь.

– М-да, не хотелось бы, – сказал Андрей.

– Я сказала им, чтобы держали его в больнице, сколько возможно. Вроде несколько дней согласились подержать, пока обследования. А потом не знаю, что делать. На месяц его точно никто там не оставит.

– А что еще обследовать?

– Ну, не понятно, где очаг. Очаг рака.

– Как не понятно! Разве так бывает? Так может, и рака нет, – Андрей, если честно, не верил в ошибку врачей, как бы ему ни хотелось, но в душе проблеснула хилая, словно болезненный ребенок, надежда. Лидия Сергеевна закачала головой:

– Нет. Вся печень в метастазах. Все лимфоузлы в метастазах. А очага нет.

– А та опухоль, что в позвоночнике? Может, она?

– Та, говорят, доброкачественная. Нет, очаг где-то в другом месте.

– Но как это тогда получается… странно. Может, как обычно, напутали что-то, ошиблись?

– Вот и будут всего проверять, искать. Найдут, и выкинут из больницы. Вы надолго приехали? – осторожно спросила Лидия Сергеевна.

– Мариша ненадолго, а я до конца… может, и дольше.

– А как же твоя работа?

– На Юру оставил.

Лидия Сергеевна с облегчением вздохнула.

– Да, твоя помощь очень нужна. Боюсь, мне одной не справиться.

– Ну мы, слава богу, со своими родителями друзья, не то что вы со своими были: уехали, и поминай как звали, – Андрей опять сказал не то, что хотел. Ему хотелось сказать, что теперь мама не одна, что теперь он рядом, и они вместе разделят тот страх, который немыслимо было бы пережить по отдельности, но получилась ерунда. Лидия Сергеевна продолжала:

– Самая большая трудность, это то, что он не ходит. Они сказали, у него синдром конского хвоста, передавлены нервные окончания в пояснице. Ну и, конечно, опухоль вокруг позвоночника. Он теперь ничего не чувствует ниже пояса. Это осложняет положение. Дотянул! – со злостью вставила она. – Мог бы хотя бы ноги сохранить! Как его теперь таскать на себе?

– Да что теперь говорить-то, – сказал Андрей.

– Поэтому срочно делать анализы, и со всеми снимками бежать в Институт позвоночника. Там есть какой-то хирург Печужкин. Он звезда, волшебник, безнадежных поднимает. Умолять его, чтобы оперировал отца, удалял опухоль из позвоночника. Чтобы отец мог ходить. И тогда уже можно его раком заниматься, пробовать устраивать… на Песочную или еще куда. Куда возьмут.

Лидия Сергеевна строила отчаянные планы, точно осуществление их, если быть расторопным и везде поспеть, со всеми договориться, было вполне реально. Андрей не спорил с ней, потому что знал, что это бесполезно. Она будет биться до конца. Главное, что она не собиралась отступать, оставлять отца умирать здесь, в квартире, у них на глазах. Она найдет решение, выроет из-под земли.

Пора было ехать в больницу, увидеть его, «виновника торжества». Лидия Сергеевна достала из сумочки приготовленные успокоительные таблетки, все трое выпили по одной и поехали.

Казалось, путь их длился вечно. Полчаса до метро, в медленном, старом, расшатанном троллейбусе, прижавшись друг к другу, молча, каждый погруженный в то бездумное отрешенное состояние, когда движения выполняются механически, а взгляд уходит из внешнего мира глубоко внутрь, затуманивается и перестает различать окружающее. Потом почти час в метро – мрачном подземелье с каменными лестницами переходов и угрюмыми пассажирами. Там они случайно встретились с Людмилой Ивановной, которая тоже ехала в больницу. Она удивилась и обрадовалась, что Андрей с Маришей так скоро приехали.

– Вот и хорошо, вместе легче будет, – неизменной скороговоркой сказала она, расцеловавшись со всеми.

После метро снова поехали поверху, на этот раз трамваем. Людмила Ивановна окончательно завладела Лидией Сергеевной, сплелась с ней, держа под руку, и непрерывно нашептывала:

– Сашенька сразу сказал – никакого рака нет, тем более четвертой стадии! (Сашенька был сын Людмилы Ивановны, двоюродный брат Андрея, старше его на два года, который некогда окончил медицинский институт). При раке четвертой стадии люди иссыхают, кричат от боли, есть не могут, их рвет. А Петя и ест с аппетитом, и выглядит свеженьким, хорошеньким. Ну, может быть, чуть-чуть осунулся, но столько пережить за один день.

Лидия Сергеевна усмехнулась:

– Да уж далеко не за один.

– Ну, не знаю… чувствую я, что не все потеряно… Забудь, Лидочка. Никакого рака нет! Я уверена! Ну уж никак не последней стадии…

– А метастазы?

– Ну, знаешь. Все что угодно может быть. Тень. Неправильный ракурс этой, как его… рентгена.

«Когда же, наконец, приедем, – думал раздраженный изматывающей поездкой Андрей. – Сколько нужно отпахать километров в этом городе, сколько грязных пустырей пересчитать, чтобы увидеть, наконец, умирающего родного человека, оказаться у его постели?» Он с отвращением смотрел в окно. Унылые виды, обширные пустые пространства почти без деревьев, безвкусно сляпанные пеналы длинных блочных домов. Придумали бы что-то пооригинальней, чем эти мерзкие растрескавшиеся многоэтажки. Зачем унижать людей, заставляя жить в таком уродстве? Он представил, как обитатели этих клетух, словно маленькие червяки, копошатся там, наводняя продуктами жизнедеятельности, запахом жареных прогорклых котлет на кухнях, сигаретного дыма на лестничных пролетах, как выпивают по вечерам, саркастично злословят, орут друг на друга, на детей, мотают друг другу нервы, мнительные, озлобленные, меланхоличные и подозрительные. Разочарованные. Северная столица, культурный центр. Тогда где же оно, счастье? Где? Средний уровень жизни, и невозможность достичь чего-то большего, вот и все.

Провинциальная дыра, безрадостная, разворованная, от одного только вида которой можно надолго заболеть. Можно было бы сделать из города алмаз, сверкающий брильянт. Ведь и Хельсинки, очаровательный город-игрушка, где он не раз бывал с родителями, и куда этим летом заезжал с Маришей, тоже находится в этом же фарватере, построен на тех же болотах, «мшистых берегах», омывается тем же заливом, а какая сокрушительная, шокирующая разница! Да кому это надо здесь, перед кем метать бисер! Зачем брильянт – сойдет и грязное сбитое стекло. Конечно, понятно, что больший кусок пирога достается Москве-любимице, а этому, как подкидышу, швыряются жалкие крохи, которые тут же волочатся прочь всей этой мразью (Андрей не слишком разбирался в политике, но был уверен, что именно они, политиканы, все поголовно жулье, одно подлее другого, спешащее побольше заграбастать, растащившее и без того скудные объедки, предназначавшиеся городу, превратили город в голодранца, в оборванного нищего). Тут, на окраинах, это как нигде бросалось в глаза. Андрею стало обидно за город, который он мог назвать своим, на который имел, как родившийся здесь, моральное право. Он вспомнил Париж. Эх, повезло тебе, Париж, что стоишь ты там, где стоишь, а не здесь, а то давно бы твоя Эйфелева башня сгнила и развалилась…

– О чем думаешь? – спросила Мариша, прижавшись к нему.

– Так… о Москве. Обратно хочу.

– Я тоже. Здесь так неприятно, тоскливо.

Глава 11

Больница произвела на Андрея несколько иное впечатление, чем на Петра Ивановича. Несколько стоящих друг за другом мощных, бледно-розовых корпусов хоть и выглядели неухоженно, все же демонстрировали серьезность заведения. Масса народу, снующая по вестибюлю, одевающаяся, раздевающаяся, ожидающая в оцепенении или, наоборот, мечущаяся вдоль стен, продуктовые и аптечные ларьки, как на базаре, скорее развеяли, приободрили Андрея, чем напугали. Он еще не бывал в подобных местах, куда люди, пораженные тяжелыми, часто смертельными недугами, приходят из своих полных страдания жилищ бороться, некоторые побеждая, некоторые проигрывая и отдавая болезни свою жизнь, и, пока раздевался, сдавал в гардероб одежду и шелестел в обязательных синих бахилах к пропускному пункту, с любопытством разглядывал тревожных посетителей, печальных больных в домашней одежде, изредка мелькавших, словно архангелы, белоснежных врачей, каким в свое время Андрей и сам хотел стать.

На седьмом этаже, при выходе из лифта, было по обыкновению дымно – на лестничной площадке стояли курильщики. «Очень кстати», – отметил Андрей, давно уже не куривший и мечтавший о сигарете. Даже тлетворный гнилостный запах немытых тел и волос, царивший в маленьком коридоре перед палатой Петра Ивановича, удивленный Андрей вдыхал с некоторым удовольствием, с каким вдыхают хоть и отталкивающие, но яркие, необычные запахи, которые для пытливого воображения дают порой больше пищи к размышлению и рисуют больше образов, чем привычный рассказ или изображение. Но более всего Андрея волновало и завораживало то приближающееся мгновение, когда он увидит отца. Каким он стал, отец, когда в нем уже гнездится смертоносная язва? Какую печать успела наложить на него болезнь?

Они вошли в палату. Андрей сразу же увидел Петра Ивановича, в очках полусидевшего на своей кровати в дальнем углу и читавшего газету. Он впился взглядом в лицо отца. Ничего необычного, точно такое же лицо, спокойное и беззаботное, какое он видел совсем недавно, в сентябре, на дне рождения, только разве сильно заросшее темной щетиной, успевшей стать бородой.

– Здрасьте, – весело прогорланил толстый детина с перевязанной головой, сидевший на кровати прямо у входа; это был Андрюха. – Во к тебе народу-то привалило, Петруха! Повезло!

Петр Иванович оторвался от газеты, по-деловому глянул поверх очков на пришедших, и, узнав их, просиял радостью. Да, это был все тот же отец, даже еще более энергичный, воодушевленный. Единственное, он не поспешил, как всегда, своей грациозной походкой встречать дорогих гостей, а поджидал, пока к нему подойдут. Дождавшись, Петр Иванович старательно расцеловал всех по очереди – жену, сестру, и, как на десерт, особенно тщательно, Андрея и Маришу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю