Текст книги "Столыпин. На пути к великой России"

Автор книги: Дмитрий Струков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В тех областях, где дилемма между новым и старым не стояла и где реформы болезненно не задевали духовных сторон человеческих отношений, Николай проявлял незаурядную политическую активность. Особенно впечатляют три государева проекта: программа всеобщей общеевропейской безопасности, выдвинутая им на Гаагской конференции в 1899 г., план превращения России в глобальную энергетическую державу и строительство Транссибирской железнодорожной магистрали.

В 1896 г. император Николай II c целью подъема отечественной промышленности ввел ограничения на вывоз из страны сырой нефти. Это решение дало мощный толчок промышленному развитию России. Вместо дешевого сырья страна стала экспортировать нефтепродукты во все крупнейшие европейские государства, танкеры с российским керосином заходили в порты Индии и Китая. Был даже разработан масштабный геополитический проект строительства транзитного нефтепровода от Баку до Персидского залива[335].С еще большим размахом, чем в энергетике, государь развивал транспортную систему страны. Как известно, грандиозное железнодорожное строительство Транссибирской железнодорожной магистрали для соединения Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии с европейским миром началось при царе Александре III, однако именно цесаревичу Николаю уже тогда, на первых этапах стройки, суждено было проявить самое деятельное участие в реализации этого проекта. В июле 1891 г. Николай соизволил лично набросать в тачку земли и свезти на полотно строящейся дороги. На запуске проекта был отслужен молебен. Так Транссиб и его продолжение – Амурская железная дорога – стали делом всей жизни последнего государя.

Транссиб по праву можно было считать стройкой века не только по российским, но и по международным меркам. Самым трудным и дорогостоящим участком пути оказалось сооружение тоннелей Кругобайкальской дороги. Объем работ на этом участке превзошел масштабы строительства только что прорытого Суэцкого канала[336]. На строительстве железной дороги работали одновременно до 100 тысяч человек, вооруженных только киркой, ломом, лопатой и тачкой. Всего на Транссибе было построено 40 тоннелей, около 500 мостов и виадуков, из них самый уникальный – мост через Амур, который и поныне самый длинный на материке – 2500 метров[337]. Для сравнения: если строительство Транссиба (вместе с КВЖД и Амурской железной дорогой) осуществилось в царское время за 20 лет, то в советское время строительство БАМа (спроектированное при Николае II. – Д.С.) с небольшими перерывами продолжалось целых 70 лет (1932–2003). Причем тоннелей на БАМе было в восемь раз меньше, чем при прокладке сибирской магистрали, а протяженность всего Транссиба (с включением и Амурской дороги и КВЖД) была значительно больше протяженности магистрали советского долгостроя. При этом императорский дом ревностно следил, чтобы строительство велось русскими людьми и на русские деньги.

Строительство Транссиба дало мощный толчок развитию старых и возникновению новых сибирских городов. Молодой город Новониколаевск, ставший столицей Зауралья, затмил прежнюю столицу Омск (после революции 1917 г. Новониколаевск был переименован в Новосибирск). Великая железная дорога стала системообразующей осью, вокруг которой и в состыковке с которой стала создаваться разветвленная сеть узкоколеек и грунтовых дорог. Переселенческие службы, активно заработавшие в Сибири с приходом Столыпина, создавали на необжитых сибирских землях все новые и новые дорожные коммуникации, уходя все дальше и дальше в сторону от железнодорожного пути. Многие из этих дорог империи, построенные, по словам Столыпина, «со знанием дела» и «сравнительно недорого» (около 1000 рублей верста)[338], с давно уже просроченным сроком эксплуатации служат сибирякам и в наши дни[339].

Огромные богатства Сибири благодаря Транссибу стали доступны для освоения, что усилило экономическую и военную мощь государства[340]. Освоение Сибири было только частью большой азиатской программы, поддержанной государем. «Россия будет прирастать Азией» – эти ставшие крылатыми слова императора предначертали смещение всей русской геополитики на Восток. На очереди уже стояло освоение крестьянами земель центральной части Туркестана[341] и установление сферы русского влияния в Тибете.

Таким образом, расчеты Николая II на эффективность спокойного эволюционного развития империи с постепенным увеличением материального достатка населения находили постоянное подтверждение в текущих государственных успехах.

Однако при всей стабильности развитии страны император, несомненно, чувствовал приближение черных туч, уже нависших над Россией, – чувствовал и в то же время надеялся посредством нравственного воспитания и разумной социальной политики избежать революционной грозы. Удерживающей и спасительной силой, по глубокому убеждению Николая II, должна стать православная вера. Два человека постоянно напоминали ему об этом: венценосный родитель Александр III – через свое предсмертное завещание и праведный священник Иоанн Кронштадтский, пророчествующий с церковного амвона о Божьем суде над Россией за отступление от веры. «Помните, – взывал тогда праведный Иоанн к современникам, – что Отечество земное с его Церковью есть преддверие Отечества небесного, потому любите его горячо и будьте готовы душу свою за него положить… Восстань же, русский человек! Перестань безумствовать! Довольно! Довольно пить горькую, полную яда чашу – вам и России»[342].

Людям, пребывающим вне общения с Богом, свойственно иное нравственное устроение, чем людям религиозным[343]. В их душе почти нет места молитве, покаянию, чувству умиления от соприкосновения со святыней. Им намного труднее противостоять соблазнам окружающего мира, вести внутреннюю борьбу с собственными недостатками и страстями. Носители подобной душевной организацией всегда являлись горючим материалом народных взрывов, и именно из них состояли боевые организации русских революционеров. «Если Бога нет, то все дозволено», – говорил Ф.М. Достоевский устами одного из своих героев. Однако какие бы теории конфликтов ни создавала гуманитарная наука, уводя человека от поиска ответа о причинах социального зла, непреложной остается истина, сказанная Иисусом Христом: «Извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, гордость, безумство, – всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» (Мк., 7, 21–23). Поэтому и Божье наказание не следует понимать как кровавый приговор. Революция – не ангел смерти, направленный Богом для кары отступников, а злое дело рук человеческих, попущенное Богом в той мере и в том объеме, чтобы образумить, отрезвить, разбудить людей ужасом собственного беззакония. В противном случае человечество ожидали бы куда худшие – апокалипсические – дни.

Еще за два года до первой революции государь обратился к народу с манифестом, в котором предупреждал об опасности забвения Бога в своей жизни. «К глубокому прискорбию нашему, – говорилось в Манифесте от 26 февраля 1903 г., – смута, посеянная отчасти замыслами, враждебными государственному порядку, отчасти увлечением началами, чуждыми русской жизни, препятствует общей работе по улучшению народного благосостояния. Смута эта, волнуя умы, отвлекает их от производительного труда и нередко приводит к гибели молодые силы, дорогие нашему сердцу и необходимые их семьям и родине»[344]. Царь не был услышан, и тогда пришло испытание железом и кровью – грянула война с Японией. Русское общество не вняло и этому грозному предупреждению, и России выпало еще более тяжкое испытание – смута внутри страны. Как сказал Спаситель, «царство, разделившееся само в себе, не устоит». Теперь Россию могла ожидать не просто утрата части территории, а разрушение ее государственных основ.

Сама неожиданность революции, ее приход в страну под видом крестного хода свидетельствует не столько о материальных проблемах, сколько о вхождении русского общества – и это при колоссальном нравственном потенциале – в полосу духовного надлома. Россия к этому времени практически уже вышла из экономического кризиса, несмотря на войну с Японией, налоговое бремя населения возросло лишь на 5 %. Для сравнения: в Японии налоги выросли на 85 %, а внешний долг составил 410 млн долларов. Российская же экономика, опираясь только на собственные ресурсы, по оценке германского экономиста К. Гельффериха, могла выдержать еще полтора года войны[345].

Бедность и нищета не были главной причиной начавшихся волнений. Революционные настроения поразили сначала рабочих оборонных предприятий Санкт-Петербурга, где уровень заработной платы был значительно выше, чем на гражданских предприятиях и в провинции. Самый большой очаг напряженности возник на Путиловском заводе – уже с декабря 1904 г. его рабочие объявили забастовку. Путиловский завод относился к оборонным предприятиям, и потому массовые увольнения, по крайней мере в течение войны, рабочим не грозили. Забастовка не была и отчаянным ответом на чрезмерную эксплуатацию рабочего труда. Ее объявили после рождественских дней, во время святок, когда трудовой народ отдыхает, веселится и зачастую не в меру пьет. Так что и повода к беспросветной тоске у питерского пролетариата пока не было. Да и само рабочее законодательство в России соответствовало европейскому стандарту. Еще в 1896 г. государь, проявляя заботу о рабочих, издал закон об ограничении рабочего времени. Максимальный рабочий день для мужского пола устанавливался в 11,5 часа, а по субботам и в предпраздничные дни – в 10 часов, в то время как во Франции предел рабочего дня составлял 12 часов, в Италии 12-часовой рабочий день был введен только для женщин, для мужчин же никаких ограничений не существовало. То же самое было и в Англии, США, в Германии и Бельгии. Только в Австрии и Швейцарии рабочий день, установленный правительством, был ниже российского: в Австрии – 11 часов, а в Швейцарии – 10,5 часа[346]. К этому следует добавить самое большое количество в России праздничных выходных по сравнению с другими странами и сезонный характер работы многих наемных рабочих, уезжавших на трудовые каникулы в деревню.

«Забастовка на Путиловском заводе, – пишет историк и правозащитник Альфред Мирек, – началась в конце декабря 1904 года в самый разгар военных действий на Дальневосточном фронте. Это была масштабная акция, с каждым днем набиравшая все больше обороты: к 4 январю бастовало 15 тысяч рабочих, к 6 январю – 26 тысяч, к 7-му – 105 тысяч, к 8-му – 11 тысяч. Японская разведка с гордостью сообщала, что парализована работа многих оборонных предприятий. Такие масштабы стали возможны только потому, что стачечный комитет, благодаря иностранным финансовым вливаниям (этот факт сегодня ни для кого уже не секрет), имел огромный денежный фонд помощи бастующим, из которого не вышедшим на работу выплачивалось пособие, превышающее зарплату (то есть происходил выкуп людей с предприятия)… В любом цивилизованном государстве, – подчеркивает Мирек, – такие действия в военное время могли квалифицироваться только как измена родине»[347].

В то же время многим рабочим трудно было правильно определить свое поведение в сложившейся ситуации, так как само движение поначалу имело религиозную окраску. Во главе самой авторитетной и массовой рабочей организации – «Союз русских фабрично-заводских рабочих города Санкт-Петербурга» – стоял «революционер в рясе» Георгий Гапон. Около 150 тысяч человек оказались обманом вовлечены Гапоном и сотрудничавшими с ним революционерами в так называемый крестный ход для встречи с царем. В заблуждение оказалось введено даже столичное руководство полицией. Петербургский градоначальник Фулон поверил в мирный характер предстоящего шествия. Во время встречи с Гапоном накануне шествия последний подробно рассказал градоначальнику о готовящемся мероприятии, убеждая, что ни он, ни рабочие никаких революционных целей не ставят. В конце разговора Фулон сказал Гапону: «Я человек военный и ничего не понимаю в политике. Мне про вас сказали, что вы готовите революцию. Вы говорите совсем иное. Кто прав, я не знаю. Поклянитесь мне на священном Евангелии, что вы не идете против Царя, – и я вам поверю». Гапон поклялся…[348]

Подавляющее большинство участников шествия наивно полагали, что участвуют в монархической и религиозной акции. Они несли святые иконы, портреты царя и царицы и не догадывались, что организаторы шествия используют их в своих политических интересах: Гапоном и его сподвижниками втайне от рабочих была составлена петиция, содержание которой напрямую противоречило характеру шествия. В ней императору предлагалось, причем в ультимативной форме, прекратить войну с Японией, передать власть Учредительному собранию и отделить церковь от государства. Фактически от верховной власти требовали добровольно запустить механизм разрушения основ русской государственности, перевести страну из спокойного состояния в режим великих потрясений. В этой двойной игре отчетливо проявилось лукавство революционеров. По сути дела, они попытались раскрутить колесо революции старым народническим способом, соблазняя доверчивый народ. За основу был взят сценарий русского бунта. В соответствии с ним революционеры вливались в общий состав мирного шествия, чтобы в дальнейшем создавать внутри этой массы очаги возбуждения к открытому мятежу. Так крестный ход должен был перерасти в прямой захват власти. Вышедший на встречу к народу царь в лучшем случае становился пленником толпы, в худшем – застрелен скрывавшимися в толпе революционерами. Последние слова петиции подтверждают возможность такого неуправляемого развития событий: «Повели и поклянись исполнить их (требования петиции), и ты сделаешь Россию и счастливой, и славной… А не поверишь, не отзовешься на нашу мольбу – мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда дальше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу…»[349] Это нагнетание собственного отчаяния в истории возникновения многих революций не раз использовалось как психологический импульс к переходу от мирной фазы к насилию и мятежу. Накануне шествия Гапон предлагал своим товарищам запастись оружием[350], а рабочим говорил: «Если царь нам не поможет, то у нас нет царя!» – и рабочие в экстазе повторяли его слова[351].

Гапон знал, какому риску подвергает поверивших в него рабочих: петербургским градоначальником лжепастырь был поставлен в известность, что император 9 января в Петербург не приедет. Кроме того, за два дня до демонстрации в столице был вывешен приказ градоначальника, запрещавший массовые сборища.

9 января в седьмом часу утра одна из колонн рабочих, шедшая к Зимнему дворцу со стороны Ижевского завода, была рассеяна войсками посредством холостых выстрелов. Возможно, Гапон, возглавлявший шествие другой колонны через Нарвскую заставу, еще не был извещен об этой неудаче, однако он знал, что Зимний оцеплен войсками, – знал и не остановил рабочих. Товарищ Гапона эсер П.М. Рутенберг предложил ему в случае, если солдаты будут стрелять, забаррикадировать улицы, взять оружие и прорваться к дворцу. Когда же колонна подошла к кордону правительственных войск и на глазах у Гапона началось кровавое столкновение, этот «добрый пастырь» неистово кричал ведомой им на убой толпе: «Нет у нас больше царя». Сам Гапон не подвергался опасности – революционеры помогли ему исчезнуть с места трагедии. Чтобы не быть узнанным, он сбрил бороду, переоделся в мирское платье и по поддельным документам выехал за границу. При этом с беспредельным цинизмом успел до отъезда разослать прокламации рабочим, где говорилось: «Отомстим же, братья, проклятому народом царю… бомбы, динамит, – все разрешаю»[352]. 31 января 1905 г. Синод лишил его сана и исключил из духовного звания.

В своем первоначальном замысле Гапон и его помощники рассчитывали на быструю и бескровную капитуляцию власти под напором народной стихии. Однако «бархатная революция» не состоялась. Возникшее по технологии смуты посредством духовного соблазна революционное движение приобрело ее характер и содержание. «Не приведи Бог, – писал А.С. Пушкин, – увидеть русский бунт бессмысленный и беспощадный». Вместо освобождения человека Гапон и его «братья по разуму» освободили из адской бездны темные силы. После кровавых событий 9 января в местных отделах собраний русских фабрично-заводских рабочих не только молодые, но и верующие пожилые рабочие как бы помутились в рассудке. Они в исступлении топтали ногами не только портреты царя, но даже и святые иконы[353].

Тогда, в первый день русской революции, воочию сказалась слабость религиозного сознания столичных рабочих. Обрядовая сторона для многих из них подменила реальную духовную жизнь. Но Господь прежде всего стучится в человеческое сердце. И там, где нет исправления «внутреннего человека», там нет и твердости в вере. Поэтому в человеке, живущем только внешней религиозной жизнью, быстро наступает охлаждение к Богу и Церкви. Царь не вышел к народу, иконы не спасли от кровопролития, крестный ход обернулся человеческой трагедией – и хватило всего лишь дня, чтобы поколебать православие в людях. «Россия рухнула на наших глазах, – писал философ Иван Ильин, – не потому, что русский человек был силен в зле и злобе, наподобие немцев, а потому, что он был слаб в добре…»[354]

Таким образом, 9 января, как и другие революционные события, было не закономерным и просчитываемым результатом социальных и классовых противоречий, а проявлением духовного кризиса. Здесь нет ни героя, ни идеи. Вместо героя – Гапон, двойной агент, человек без четких политических взглядов, предавший сначала царя, потом и самих революционеров. А вместо идеи – новый Гришка Отрепьев, с новой редакцией соблазнов и искушений. Маски сброшены – зло вышло наружу. «Родные сыны России, под влиянием неведомых в старину пагубных учений, враждою раздирают ее материнское сердце, – писал об этом времени митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний Вадковский. – Любви к Церкви нет, благоговение к власти исчезло. Все перевернулось вверх дном: наука брошена, святое все попрано. Вот где настоящее горе и несчастье России. Не стало ничего святого, неприкосновенного для нас. Страх Божий утратили мы, а грубый эгоизм современных “сверхчеловеков” возлюбили»[355]. В такой атмосфере грехопадения вопрос недопущения или преодоления потрясений осознавался царем не как вопрос ликвидации бедности и материального насыщения, а как вопрос духовной остановки апокалипсических тенденций в русском обществе и народе. Преодолеть же угасание Святого Духа в народе без самого народа, в одиночку, опираясь даже на свой открытый молитвенный доступ к Богу, государь был не в состоянии.

Роль царя в первой революции не может оцениваться по современным либеральным шаблонам. «В сознании русского народа, – писал отец Павел Флоренский, – Самодержавие не есть юридическое право, а есть явленный самим Богом факт, – милость Божия, а не человеческая условность, так что Самодержавие Царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих в виду общественную и государственную пользу»[356]. Вторичное таинство миропомазания, совершаемое Церковью только над царем, введение его внутрь алтаря через царские врата для причащения по чину священников – отдельно Тела и отдельно Крови – свидетельствуют о выделении венценосца из состава обычных мирян и приближении его статуса к церковному чину[357]. Задача государя как правителя, освященного во Христе, заключается не в том, чтобы накормить всех хлебом или предоставить каждому следовать велениям своего сердца, миссия царя в другом – в спасении человеческой души. Не хартия вольностей, не социальная программа всеобщего насыщения, а святое Евангелие – главный документ, по которому правит самодержавный царь. Материальные же и социальные блага есть приложение, следствие, а не преддверие царской политики. Для здравомыслящих людей такой приоритет духовного над материальным является очевидным, это закон общественного благополучия и счастья. Если общество будет состоять из милосердных трудолюбивых граждан, достаток и свобода найдут в нем свое достойное место и назначение. И наоборот, когда в погоне за хлебом насущным и свободами люди предадут забвению Бога, перестанут считать Его непреложную заповедь любить ближнего главной целью семейной и общественной жизни, тогда рано или поздно окажется пресным тот хлеб и горька та свобода. Общество таких индивидов превратится в ненасытную утробу, где медленно и незаметно станет умирать человеческая душа. Но когда хлеб сгниет, а свобода обратится в безвластие, тогда вчерашние «счастливцы» станут не трудом, а убийством, насилием и грабежом добывать себе куски, еще оставшиеся от былого материального счастья. «Без Христа, – предупреждал святой страдалец архиепископ Илларион Троицкий, замученный за эту правду большевиками в 30-е гг., – люди пожрут друг друга»[358].

После кровавой провокации 9 января государь принял депутацию рабочих, пришедших к нему по его собственному вызову. Эта встреча является наглядным подтверждением, что именно духовные, а не материальные ценности царь ставил во главу угла внутренней политики. Ободренные душевным и ласковым приемом, рабочие стали просить царя, чтобы предприниматели поделились с ними частью прибыли. Государь разумно объяснил, что приказать этого работодателям никто не может, так же как и самим рабочим никто не может приказать брать меньшую плату или не работать. Это дело частного соглашения двух сторон[359]. Далее зашел разговор о сокращении рабочего дня. «Что вы станете делать со свободным временем, если будете работать не более 8 часов? – ответил Николай. – Я, Царь, работаю сам девять часов в день, и моя работа напряженнее, ибо вы работаете для себя только, а я работаю для вас всех. Если у вас будет свободное время, то будете заниматься политикой; но я этого не потерплю. Ваша единственная цель – ваша работа»[360]. Ответ царя может показаться жестким, но именно так, без всякого заигрывания с массой, и должна была ответить верховная власть, когда на дальневосточных границах империи шла война.

«Знаю, что нелегка жизнь рабочего, – говорил царь рабочим. – Многое надо улучшить и упорядочить, но имейте терпение. Вы сами по совести понимаете, что следует быть справедливым и к вашим хозяевам и считаться с условиями нашей промышленности. Но мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах – преступно. …В попечениях моих о рабочих людях озабочусь, чтобы все возможное к улучшению быта их было сделано и чтобы обеспечить им впредь законные пути для выяснения назревших их нужд. Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их. Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословясь, принимайтесь за дело вместе с вашими товарищами, и да будет Бог вам в помощь»[361].

Ни одна теория управления, никакая обществоведческая наука сама по себе не могла дать царю инструкцию по управлению страной. Здесь требовался постоянный синтез высшей математики, гуманитарных наук и богословских знаний. Николаю приходилось изо дня в день анализировать и связывать между собой микро– и макрогосударственные процессы, просчитывать их влияние на внутреннюю жизнь подданных страны. В столь необъятном круге дел и забот, да еще при остром недостатке хороших исполнителей, даже при святом царе государственное управление было обречено на просчеты и сбои.

В жизни государя была своя Богом данная точка подъема, точка вхождения в нравственный подвиг, в возраст духовной активности и напряженного труда. Таким поворотным событием в судьбе царя и России стало его паломничество вместе с семьей в 1903 г. в Саровскую пустынь к преподобному Серафиму. У мощей святого старца Николай II увидел бескрайнее море молившихся людей и почувствовал особый прилив Божественной благодати. Верующая Россия встречала своего царя с ликованием. Через год по молитвам Серафима в царской семье родится наследник, и Николаю по-иному откроется будущее страны, ставшее теперь будущим его горячо любимого сына. Во время прославления великого старца как общероссийского святого императору было передано письмо, адресованное Серафимом «царю, который меня прославит». После прочтения послания, пролежавшего в ожидании получателя 70 лет, Николай II помрачнел, осунулся и погрузился в свои мысли. Содержание письма нам неизвестно, возможно, речь шла о судьбе династии и России[362]. Но фактом остается одно: паломничество к святому Серафиму подтолкнуло государя ускорить шаги навстречу народным чаяниям и надеждам. Именно здесь, у мощей преподобного старца, идея великих реформ, могущих удержать Россию от погружения во тьму, получила у царя сильнейший духовный импульс.

Ситуация не благоприятствовала намерениям царя, скорее это было время испытаний: неурожай 1903 г. и угроза голода, внезапное нападение Японии и первые вести о поражениях с фронта. Начались беспорядки внутри самой страны: крестьянские волнения, оппозиция дворянства, великокняжеская фронда и, наконец, кровавая бойня 9 января. Предчувствуя приближение бури, царь действовал с удвоенной энергией, только его кабинетный рабочий день накануне грозных событий составлял девять часов – девять часов интеллектуального и нравственного перенапряжения: отчеты министров, губернаторов, разработка новых законов и указов, аудиенции, сменяющие одна другую. Николай не имел секретаря и все отчеты просматривал лично, нередко оставляя на полях документов свои пометки.

Уже в начале войны с Японией царь переводит центральную и региональную администрации в режим оперативного управления. Огромная империя, вступившая в полосу структурного кризиса, с большим трудом управлялась из расположенного на окраине Петербурга. Чтобы преодолеть опасный разрыв столицы и провинции, государь учащает свои разъезды по стране. Во время поездок царский поезд останавливался в губернских центрах, где Николай прямо на платформе принимал отчеты местной администрации. Обычно государь приглашал губернаторов к себе в попутчики, и они сопровождали его до границ своей губернии. Во время движения поезда Николай затворялся в кабинете, где начинал работать с раннего утра[363]. Нередко, выйдя вечером из кабинета, государь забирал непросмотренные телеграммы и уже за вечерним чаем заканчивал просмотр[364]. По свидетельству баронессы Софии Буксгевден, «даже во время рождения сына (которое произошло во время Русско-японской войны. – Д.С.) император был полностью поглощен государственными заботами»[365]. В разгар войны на Дальнем Востоке у царя родился долгожданный наследник, но увидеть и порадоваться своему сыну царю удавалась не часто.

Чтобы не допустить социального взрыва, Николай II еще в 1904 г. начинает смягчать отношения между властью и обществом. Новым министром внутренних дел становится князь П.Д. Святополк-Мирской, сторонник открытого диалога с оппозицией. В конце года царь созывает широкое совещание всех ведущих государственных деятелей России, где говорит об усиливающемся в обществе «революционном направлении» и предлагает участникам совещания определить свою позицию в умиротворении страны. Подавляющее большинство сановников требуют уступок. В итоге 12 декабря 1904 г. был издан указ «О предначертаниях к усовершенствованию Государственного порядка»[366], обещавший расширение прав земств, страхование рабочих, эмансипацию инородцев и иноверцев, устранение цензуры. Причем все эти намечаемые преобразования должны были пройти в контексте самодержавного строя. «Я никогда, ни в каком случае не соглашусь на представительный образ правления, – заявил тогда император, – ибо я его считаю вредным для вверенного мне Богом народа»[367]. Обозначенные царским указом направления фактически предполагали важную перемену во всем политическом курсе. Эпоха «малых реформ» подошла к концу, наступало время больших дел. Однако организовать новое реформаторское течение и с помощью его предупредить народные волнения власть не успела. Не прошло и месяца, как Северную столицу империи потряс социальный взрыв.

Ответом на беспорядки в стране стала полная самоотдача императора государственной работе. «Ники работает как негр, – писала императрица Александра Федоровна сестре Виктории, – иногда ему даже не удается выйти подышать воздухом – разве что уже в полной темноте. Он страшно устает, но держится молодцом и продолжает уповать на Господа»[368].

Несмотря на отставку Святополк-Мирского, допустившего 9 января беспорядки в Петербурге, царь продолжает обозначенную на совещании политику замирения общества. Он не хочет насилия. 18 февраля 1905 г. по предложению нового министра внутренних дел А.Г. Булыгина государь издает указ, разрешающий частным лицам и организациям подавать на имя царя предложения об усовершенствовании государственного благоустройства. Вечером того же дня Николай подписывает рескрипт о создании законосовещательного органа для разработки законодательных предложений.

Следующим шагом стало публичное выступление царя 6 июня 1905 г. перед делегатами Съезда земских и городских деятелей. «Я скорбел и скорблю о тех бедствиях, которые принесла России война и которые необходимо еще предвидеть, и о всех наших внутренних неурядицах, – говорил Николай делегатам. – Отбросьте сомнения: Моя Воля – воля Царская – созывать выборных от народа – непреклонна. Пусть установится, как было встарь, единение между Царем и всею Русью, общение между Мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, вы будете содействовать Мне в этой работе»[369].

Через два месяца заверение царя исполнилось: 6 августа издается высочайший манифест об учреждении Государственной думы как выборного и законосовещательного органа страны. На выборах преимущество отдавалось крестьянству как преобладающему и наиболее надежному монархическому и консервативному элементу. Это было возвращение допетровских земских соборов, только избираемых теперь на основе внесословного избирательного права.

Однако попытка стряхнуть с себя путы петровского западничества была сорвана революционерами. Чтобы парализовать активные контрдействия императора, они организовали по всей стране железнодорожную стачку. На самого царя стали охотиться сразу несколько террористических групп. В октябре 1905 г. революционное движение вошло в еще более опасную фазу всеобщей политической стачки. Главное требование бастующих – создание в стране западной секуляризированной формы правления, то есть установление конституции и парламента. И тогда, чтобы умиротворить население, не допустить большой крови, государь добровольно передает часть своих законодательных прав Государственной думе. По Манифесту от 17 октября 1905 г. общество получало право на независимость и защиту от произвола государственной власти: разрешалось создание политических партий, провозглашалась свобода слова, печати, собраний, личная неприкосновенность. Государь понимал, что общество не готово к даруемым свободам, но у него не оставалось выбора. «Моим единственным утешением, – писал он матери, – является то, что это воля Господня и что это важное решение выведет мою дорогую Россию из невыносимого хаоса, в котором она находится почти уже год…»[370]