Текст книги "Столыпин. На пути к великой России"

Автор книги: Дмитрий Струков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Осенью 1912 г. в Спале у восьмилетнего царевича в результате ушиба возник острый приступ гемофилии, наследник страдал от страшных болей. Лучшие медики страны были бессильны. Казалось, ребенок был обречен. Приехавший тогда к царю с докладом министр иностранных дел С.Д. Сазонов был поражен мужеством государя: «Государь принял от меня несколько докладов, подробно говорил со мной о делах <…>. А между тем в нескольких шагах от его кабинета лежал при смерти его сын, вымоленный у Бога матерью своей, Наследник Русского Престола, за жизнь которого он отдал бы свою»[232].

И после пережитого уже в следующем, 1913 г. государь вместе с августейшей супругой принимает решение снять чрезмерную опеку с больного сына, хотя малейший порез или ушиб, кровоизлияние из носа, чрезмерное мускульное напряжение могли привести к летальному исходу. Но душа важнее тела. Понимая, что постоянный бдительный надзор превратит ребенка в беспомощное, бесхарактерное существо, сделает из него нравственного калеку, родители снимают контроль. В 1916 г. Николай II пошел еще дальше: ради подъема патриотического духа в армии он берет цесаревича Алексея на фронт[233]. Такова была Авраамова жертва в начале XX столетия.

Господь сподобил Ольгу Борисовну быть рядом с супругом во время его предсмертных страданий. Еще до приезда жены в первую же ночь после ранения Столыпин исповедовался у священника Павла Ливитского. В конце исповеди Петр Аркадьевич перекрестился левой рукой и обратился к отцу Павлу с последней просьбой: «Батюшка, молитесь о моей супруге Ольге, мы хорошо с ней жили, она будет тревожиться»[234]. Умирающий знал, какой тяжелый и скорбный путь предстоит ей. Но что невозможно человеку, возможно Богу, и Его всемилостивой заботе и попечению передавал Столыпин любимую жену.

Когда перед царем был поставлен вопрос об отречении в пользу цесаревича Алексея, он принимает трудное решение: отрекается за себя и за сына. Это решение было принято после того, как придворный врач Федоров поставил окончательный диагноз: царевич Алексей останется инвалидом на всю жизнь[235]. Обрекать на царство не в полной мере дееспособного сына, да к тому же без отцовской поддержки, в чуждом и враждебном окружении было бы для государя настоящим жестокосердием.

Император встретил смерть вместе с семьей. Во время вынесения приговора Николай вышел вперед, пытаясь заслонить детей и жену от выстрелов палачей. Что чувствовали, какие потрясения испытали в этот страшный миг расстрела царь и его домочадцы, ведает один только Бог.

Глава 4 «Все дышат доверием к нему…»

Путь на вершины государственной власти может быть различным. Одни шагают по головам, беспощадно убирая конкурентов, другие лицемерно присваивают чужие достижения, выдавая за свои, третьи, несмотря на доброе устроение души, идут на незначительные, как им кажется, компромиссы со своей совестью, желая сохранить власть и влияние.

Но есть в русской политике и другой путь – путь тяжелый и узкий, требующий от политика не только добрых намерений, но и воли в их осуществлении. Столыпин вошел в политику именно таким прямым и светлым путем. Он не искал ни наград, ни титулов, ни высоких мест. Единственным его желанием было послужить царю верой и правдой[236], так же достойно, как служили России его славные предки в течение трехсот лет. Во всей одухотворенной личности нового премьера чувствовалась беззаветная преданность его величеству.

«Государя, – вспоминали о Петре Аркадьевиче, когда тот еще был гродненским губернатором, – он любил особенно нежною любовью, которая сквозила в каждом его слове, произнесенном о государе»[237].

О глубоком, искреннем преклонении Столыпина перед Николаем косвенно свидетельствует сложившийся в его семье идеальный образ императора и императрицы.

«… лучистые, манящие и горящие каким-то мистическим блеском (глаза. – Д.С.), – писала о первой встрече с царем старшая дочь Петра Аркадьевича Мария Бок, – я совсем подпала под очарование всей личности царя»[238].

В другом месте мемуаров Мария отмечает притягательность для нее образа царицы в детские и юные годы: «Она представлялась мне феей из волшебной сказки. Теперь это была не та женщина, обманувшая мои детские мечты, которую я видела в Александрии, а красавица русская царица во всем величии своего сана»[239]. «Меня поразило, – вспоминала позже дочь Столыпина обедню в дворцовой церкви, – как истово молилась императрица»[240].

Это искреннее чувство к государю и его семейству не было ни наивной монархической иллюзией, ни неким прельстительным соблазном прикосновения к власти. Образ Николая II воспринимался в православной семье Столыпина иконографически.Царь был и оставался в их глазах Божьим Помазанником, получившим от Бога особые духовные дары для руководства страной.

Мягкость и деликатность царя в отношениях с людьми, необыкновенно выразительный взгляд подтверждали и еще больше усиливали этот образ. «О, этот взгляд! – вспоминал о встрече с царем духовный писатель С.А. Нилус. – Это был взгляд ангела, Небожителя, а не смертного человека. И радостно, до слезного умиления радостно было смотреть на Него и любоваться Им и страшно, страшно от сознания своей греховности в близком соприкосновении с небесной чистотой»[241].

Любовь к царю Петр Аркадьевич и его домочадцы сохранили до конца своих дней. Когда государь приехал в больницу проститься с умершим Столыпиным, Ольга Борисовна, сидевшая у изголовья усопшего мужа, несмотря на всю скорбь и тяжесть своего положения, поднялась к нему навстречу и сказала: «Ваше Величество, Сусанины не перевелись еще на Руси»[242].

К сожалению, далеко не все высшие чиновники, окружавшие Столыпина в правительстве, обладали таким светлым и преданным взглядом на государя. Когда Петр Аркадьевич рассказывал коллегам о воодушевлении, охватывавшем его во время царских аудиенций, с какой иронией и скепсисом в адрес монарха воспринимали они его рассказы! Даже товарищ министра внутренних дел В.И. Гурко насмехался над прямодушным монархизмом премьера, считая это проявлением узости мышления и пережитками провинциального человека[243]. Однако, исходя из религиозного опыта, можно с уверенностью утверждать: именно то, в кого и как верит человек, верит осознанно и убежденно, подтверждая эту веру делами и подвигом, и может принести сверхожидаемый результат. Та самая вера в царя, которая вдохновляла русскую армию в победах и помогла Николаю II в 1915 г. остановить позорное отступление русских войск в войне с Германией, – та самая вера действовала в не меньшей степени и на сознание П.А. Столыпина. Она дала ему убежденность в собственном успехе и помогла вывести страну из смуты на путь великих реформ[244].

Но еще раньше, чем заработали реформы, опора на царя принесла Петру Аркадьевичу неожиданный служебный взлет: государь назначает его на пост министра внутренних дел.

В письме Ольге Борисовне Столыпин так описывает вручение ему царем министерского портфеля: «В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я ему исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только, если он, как Государь, прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему и жду его приговора. Он с секунду промолчал и сказал: “Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас – это на пользу России”.

Говоря это, он обеими руками взял мою (руку) и горячо пожал. Я сказал: “Повинуюсь Вам” – и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да, вероятно, у меня были слезы на глазах»[245].

Первоначальный отказ Столыпина стать министром только усилил решимость царя. По словам товарища министра иностранных дел В.И. Гурко, Николай был особенно склонен назначать на должности тех, кто от нее отказывался, считая себя недостаточно готовым к несению креста власти[246]. Люди благочестивые, как правило, сначала думают о той ответственности, которая ложится на их плечи, трезво подсчитывают свои силы и возможности, боясь подвести, не оправдать доверия и надежд начальства и подчиненных. При таком отношении к порученному делу человек не давит подчиненных собственным авторитетом, а вслушивается и всматривается в новый круг взятых на себя обязательств. Тогда всегда можно надеяться на помощь Бога и людей. «Сила Божия в немощи совершается»[247].

Перед вторым назначением, теперь уже на пост председателя правительства, Столыпин снова пытается отказаться от царского предложения, ссылаясь на недостаточную опытность, на полное незнание Санкт-Петербурга и его закулисных интриг. Однако государь с самого начала беседы повернул разговор таким образом, что Петр Аркадьевич оказался перед судом собственной совести. Государь дал ему понять, что Россия на краю пропасти и что он, Столыпин, является той надеждой, которая спасет Богом венчанную власть и страну. «Я обязан перед моей совестью, перед Богом и перед родиной, – говорил государь Петру Аркадьевичу, – бороться и лучше погибнуть, нежели без сопротивления сдать всю власть тем, кто протягивает к ней свои руки»[248]. Попытки Столыпина отказаться от новой должности встретили непреклонную волю государя: «Нет, Петр Аркадьевич, вот образ, перед каким я часто молюсь. Осените себя крестным знамением, и помолимся, чтобы Господь помог нам обоим в трудную, быть может, историческую минуту». Царь перекрестил Столыпина, обнял и поцеловал его[249].

На царских аудиенциях, сопровождавшихся столь высокими назначениями, Столыпину еще раз приоткрылся промысел Божий в собственной судьбе. Уже после первого разговора с царем о назначении на пост министра внутренних дел он почувствовал на себе окрыляющее действие царского благословения. Его религиозные чувства были на подъеме.

«Оля, бесценное мое сокровище, – пишет он жене 26 апреля 1906 г. – Вчера судьба моя решилась! Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает»[250].

Столыпин ясно осознавал богоизбранность своего нового назначения. Отсюда и его удивительное спокойствие перед грядущими испытаниями. Новый министр внутренних дел не строил себе никаких иллюзий. Он знал, что его имя будет смешано с грязью революционной и либеральной прессой, что вся его семья станет мишенью для пуль и бомб террористов. Но Столыпин, как православный человек, искренне верил, что сердце царево в руках Божиих, и потому поверил в себя как министра, кому власть ниспослана свыше, из самой вечности. Страх за поруганную честь и семью ушел в сторону, уступив место трепетному исполнению Божественной воли.

В промежутке между двумя назначениями Столыпину суждено было еще раз ощутить на себе духовную силу царских слов. Это было во время открытия I Государственной думы, на котором царь призвал народных избранников к активному участию в деле переустройства страны. Присутствовавший на открытии новый руководитель МВД ловил каждое его слово. «Скажу только, – пишет Столыпин супруге, – что Государь свою речь (которую сам сочинил) сказал с таким чувством, что надо было быть каменным, чтобы не расчувствоваться. Это была не речь, а пламенная молитва»[251].

Уверенность Столыпина в духовной возвышенности верховной власти определила нравственный ориентир его реформаторского курса. Если бы Россией правило только продажное правительство, голос Столыпина оставался бы гласом вопиющего в пустыне, а его реформы представлялись бы очередной социальной утопией, несовместимой с обезбоженной общественной средой. Однако именно вера в религиозные основы царской власти рождала в Столыпине убежденность, что царь как Помазанник Божий будет проводить политику не в интересах привилегированного класса, а в интересах всего народа, не сводя реформы к одному материальному насыщению, а раскрепощая и умножая в народе его духовный, умственный и трудовой потенциал. Даже в период колебания доверия к монарху[252] Столыпин откровенно признается царю, что не может избрать своей опорой Государственную думу взамен его авторитета.

Жизнь на каждом шагу подтверждала верность этой позиции. Именно самодержавие, а не Государственная дума явилось движущей силой столыпинских преобразований. По царскому указу, вопреки первоначальной воле Думы, проводится аграрная реформа, начинается строительство Амурской железнодорожной магистрали, перевооружение флота, населению предоставляются религиозные свободы. Наконец, вопреки законодательной блокаде Госсовета земское самоуправление вводится в западных губерниях.

Приход Столыпина во власть был для государя как глоток свежего воздуха. Окружение императора напоминало королевство кривых зеркал: многие важные государственные вопросы, требовавшие немедленного решения, доходили до царя запоздало и искаженно, а царские указания тормозились, а порой и не достигали адресата. Революция стала для многих, в том числе и для самого самодержца, моментом истины, обнажив все язвы управления и со всей очевидностью показав императору, как мало вокруг него надежных людей. Именно в это время государь впервые отчетливо понял, как одинок он в своем стремлении защитить монархические идеалы.

«Для нас настало время серьезных испытаний, – писала императрица родной сестре принцессе Виктории через две недели после Кровавого воскресенья. – Моему бедному Ники слишком тяжело нести одному этот крест, тем более что рядом с ним нет никого, кто мог бы оказать ему реальную поддержку или на кого он мог бы полностью положиться. У него уже было столько горьких разочарований, но, несмотря на все это, он держится бодро и полон веры в милость Господа. Он работает так много и с таким упорством, но очень велик недостаток в тех, кого я называю “настоящими” людьми. Разумеется, они должны где-то существовать, но их трудно найти. Те, кто плохи, – они всегда под рукой, другие же из ложной скромности предпочитают держаться на заднем плане. Нам мы хотелось познакомиться с самыми разными людьми, но это не так-то легко сделать. Коленопреклоненно я молю Господа наделить меня мудростью, которая позволила бы мне помочь мужу в решении этой нелегкой задачи. Я ломаю голову над тем, где найти подходящего человека в правительство, и ничего не могу придумать[253]. Один слишком слаб, другой слишком либерален, третий узколоб и т. д. Есть два очень умных человека, но оба они более чем опасны и нелояльны по отношению к короне. Министр внутренних дел причиняет нам великий вред: он провозглашает большие реформы, даже не подготовив для них почву. Все это похоже на то, как если бы лошадь крепко держали в узде, а затем внезапно выпустили поводья. Она пускается вскачь, падает, и приходится затратить немало сил, чтобы остановить ее до того, как она опрокинет в канаву всех своих седоков. Реформы должны проводиться с величайшей осторожностью и предусмотрительностью. Теперь же мы неосмотрительно бросились вперед и уже не в состоянии замедлить наше движение […]. Бедный Ники, ему приходится сейчас так нелегко. Если бы его отец общался в свое время с большим количеством людей, он мог бы собрать лучших из них вокруг своего сына, и сейчас у нас были бы необходимые кандидаты на самые важные посты. Теперь же просто не из кого выбирать: одни слишком стары, другие слишком молоды»[254].

Вице-адмирал З.П. Рожественский в письме своему другу в феврале 1906 г[255] одним из первых назовет тогда Николая Александровича мучеником. По его словам, царь «лихорадочно ищет людей правды и света и не находит их… остается заслоненным от народа мелкой интригой, корыстью и злобой… изверился во всех, имеющих доступ к Престолу Его, и страдает больше, чем мог бы страдать заключенный в подземелье, лишенный света и воздуха»[256].

Но свет все же пришел, и пришел из провинции, пришел от того, кто сумел сохранить в себе вопреки наступившим лукавым временам крепкую веру в монархическую идею. Огненосцем, осветившим царю спасительный путь, стал саратовский губернатор П.А. Столыпин.

Поворотная встреча царя и Столыпина произошла в непринужденной и в то же время деловой обстановке. Шла Русско-японская война, и царь считал своим долгом выезжать к войскам, чтобы «проводить тех, кто шел умирать за родину»[257]. Путь государя пролегал через Саратовскую губернию. На обратном пути император пожелал видеть ее губернатора у себя – в вагоне царского поезда.

«Он меня принял, – пересказывал Петр Аркадьевич эту встречу супруге, – одного в своем кабинете, и я никогда не видел его таким разговорчивым. Он меня обворожил своею ласкою. Расспрашивал про крестьян, про земельный вопрос, про трудность управления. Обращался ко мне, например, так: “Ответьте мне, Столыпин, совершенно откровенно”»[258].

Уже после назначения саратовского губернатора министром внутренних дел в доверительной беседе с министром финансов В.Н. Коковцовым царь назвал ему причину своего расположения к Столыпину. «Государь… сказал мне […], – воспоминает Коковцов, – [что Столыпин] все больше и больше нравится ему ясностью его ума и ему кажется, что он обладает большим мужеством и чрезвычайно ценным другим качеством – полной откровенностью в выражении своего мнения. По его словам, мнение Столыпина совершенно совпадает с моим взглядом […]»[259].

«Вероятно, ты читаешь в газетах о том, – писал в 1907 г. Николай II матери, – что делается, или скорее болтается в Думе. Престиж правительства высоко поднялся благодаря речам Столыпина, а также Коковцова. С ними никто в Думе не может сравниться, они говорят так умно и находчиво, а главное – одну правду»[260].

Таким образом, в основу выбора царем кандидатуры Столыпина легли в первую очередь нравственные мотивы. Государь нуждался в министре, способном в политических решениях руководствоваться исключительно актами собственной совести, и именно в Столыпине царь увидел человека, который сможет уберечь его от греха неведения в управлении государством.

Существует свидетельство, что кандидатуру Столыпина на пост министра внутренних дел еще в октябре 1905 г. предложил царю родственник Столыпина, обер-прокурор Синода князь А.Д. Оболенский[261], который хорошо знал Столыпина и к тому же, руководя церковными делами, был весьма заинтересован в наличии духовных качеств у нового руководителя МВД. Тем более что к ведомству министерства внутренних дел напрямую относились вопросы борьбы с сектами и прозелитизмом, а также взаимоотношения с традиционными инославными и нехристианскими конфессиями России. Да и сам Николай II, несмотря на свою веротерпимость, обращал пристальное внимание на воцерковленность назначаемых министров и губернаторов[262].

Так или иначе, царский выбор был подготовленным и взвешенным решением. Предлагая Столыпину пост министра внутренних дел, царь сказал ему, что давно следит за его деятельностью в Саратове и считает его исключительно выдающимся администратором[263]. Когда же Столыпин пытался взять самоотвод, говоря государю о своей непопулярности в Думе, царь возразил, что все это он «обдумал уже со всех сторон». На тут же последовавший новый довод царь ответил, «что и это приходило ему в голову»[264].

Решение царя могло складываться из многих факторов: и из умения Столыпина эффективно бороться с крамолой во вверенной ему губернии, и из его верноподданнических докладов, содержащих глубокий анализ революционной ситуации и предлагавших конкретные пути выхода из нее, и из его личного мужества в борьбе с революцией. «Вы помните, – сказал император Петру Аркадьевичу в кабинете царского поезда, – когда я Вас отправлял в Саратовскую губернию, то сказал Вам, что даю Вам эту губернию “поправить”, а теперь говорю – продолжайте действовать так же твердо, разумно и спокойно, как до сего времени»[265].

За шестнадцать лет предыдущей деятельности П.А. Столыпин сформировался как крупный региональный администратор, однако в должности министра внутренних дел на первых порах ему явно не хватало компетентности, он слабо разбирался в юридических вопросах, о целом спектре государственных проблем у него были смутные представления. По свидетельству его ближайших сотрудников – товарищей министра внутренних дел В.И. Гурко и С.Е. Крыжановского, – в премьерство И.Г. Горемыкина Петр Столыпин вел себя поначалу довольно тихо и даже робко. В нем ощущался налет провинциализма, особенно в постоянных ссылках на свой прежний опыт в Гродно и Саратове[266]. Став премьером, Столыпин еще сильнее почувствовал свою беспомощность в необъятном круге правительственных дел. Однако именно это смиренное состояние, постоянная готовность прислушаться к чужому мнению оказались на деле наиболее оптимальной стратегией быстрого формирования работоспособного кабинета. «Сам премьер, – вспоминал начальник отделения канцелярии Совета министров П.П. Менделеев, – первые месяцы оставался тем простым, скромным Столыпиным, каким я его в первый раз увидел. На заседаниях говорил сравнительно мало и не очень связно. Давал волю высказаться всем желающим. Внимательно прислушивался к различным мнениям говоривших. С большой осторожностью останавливался на том или другом решении. Старался притом, чтобы постановления Совета были принимаемы по возможности единогласно. Бывали случаи, когда, не будучи в силах устранить разногласие, он откладывал решение дела до следующего заседания, чтобы иметь возможность спокойно его обсудить лишний раз»[267]. Удивительно, что такого, казалось бы, неподготовленного человека царь не только сразу впрягает в правительственную колесницу, но и определяет быть ее ведущим колесом.

Шлифовальным станком, на котором оттачивались грани таланта Столыпина, послужило собственное его величества правительство. Среди его влиятельных членов, особенно способствовавших профессиональному росту нового премьера, можно назвать А.В. Кривошеина, П.А. Харитонова, С.В. Рухлова, а также нелюбимого почти всеми ведомствами за прижимистость министра финансов В.Н. Коковцова[268], так что Столыпин уже с первых шагов в должности председателя правительства начал активно усваивать, творчески прорабатывать различные проекты и идеи, каких накопилось в центральных ведомствах и министерствах немало. «Из нескольких намечавшихся во время прений (в Совете министров. – Д.С.) решений он обыкновенно останавливался на наиболее, казалось бы, правильном, жизненном, – вспоминал П.П. Менделеев. – Природное чутье и здравый смысл помогали ему как следует разбираться в мало до того известных вопросах»[269].

Благодаря этим качествам Столыпин вскоре сумел превратить Совет министров в настоящий генератор государственных идей, своего рода коллективный интеллект всего имперского управления[270]. Теперь заседания правительства проходили не реже двух раз в неделю. После министерского присутствия министры собирались на правительственные заседания по вторникам с десяти часов вечера до двух-трех ночи, а по пятницам – от трех часов до шести-семи вечера[271]. Выдержать такое напряжение могло лишь правительство, которое интересы дела ставило выше частных разногласий. Те министры, кто оказывался не на высоте поставленных задач, интриговал или лоббировал чьи-то интересы, уходили. Им на смену из высшего и среднего звена царской администрации Столыпин совместно с государем подбирал новых, более подходящих людей. Все эти кадровые передвижки не только способствовали большей слаженности в работе правительства, но подпитывали интеллект и волю ее председателя. С.И. Тимашев, ставший министром торговли и промышленности в 1909 г., вспоминал, что он всегда пользовался правом в сомнительных случаев обращаться непосредственно к премьеру. «Петр Аркадьевич, – отмечал министр, – слушал всегда с полным вниманием, иногда просил дополнительных объяснений и затем принимал определенное решение»[272].

Столыпин находил компетентных людей не только среди правительства, но и в среднем и нижнем звеньях управления. Это позволяло ему детально увидеть проблему, избежать близоруких решений и быстро перевести решаемый вопрос в практическую плоскость. Начальник департамента переселенческого управления В.Ф. Романов вспоминал, как между ним и премьером зашел спор о судьбе Дальнего Востока. Петр Аркадьевич был тогда убежден, что заселение края русскими переселенцами есть главный вопрос колонизационной политики правительства, Романов же доказывал, что без дружеских связей с Китаем и экономического союза с Америкой Россия может легко потерять эти земли. Его аргументы заставили призадуматься премьера. «Я получаю отпуск на два месяца, – сказал он в заключение аудиенции. – Я даю вам слово, что все это свободное время мною будет отдано изучению трудов Амурской экспедиции, и тогда, я надеюсь, у меня будет окончательное представление об этом важном государственном деле». «Я ушел от Столыпина, – вспоминал Романов, – окрыленный надеждой на успех наших начинаний на Дальнем Востоке»[273].

Успешное обучение в школе высшего управления помогло Столыпину развить и отточить в себе Богом данный талант государственника. В этом, безусловно, была личная заслуга Петра Аркадьевича. В своей работе с коллегами и подчиненными он опирался не на формальные управленческие схемы, а на живой диалог, посредством которого и происходило раскрытие до того не реализованного профессионального потенциала царской администрации[274].

Успеху Столыпина-государственника способствовала и напряженная революционная обстановка. Правящая элита, напуганная террором и мятежами, искала защиту в сильной личности нового министра. Этим можно объяснить ту «удивительную быстроту», с которой, по словам В.И. Гурко, Столыпин «разобрался в петербургской придворной и бюрократической сложной обстановке и сумел быстро завязать связи» с наиболее влиятельными лицами. Причем сам Столыпин в установлении этих контактов преследовал исключительно государственные интересы[275].

Наряду с большими творческими возможностями русская бюрократия несла в себе много косного и инертного. В отдельных звеньях государственного управления зачастую полностью отсутствовала тяга к созидательной и конструктивной работе. «Более совершенный аппарат, каким являлся Совет Министров, движимый опытным руководителем, – отмечал С.И. Тимашев, – передавал свою силу устаревшим поржавевшим механизмам, на которых эта сила постепенно атрофировалась или же вызванное ею движение получало нежелательное направление»[276]. Коррупция и чиновничий произвол продолжали подрывать авторитет монархии, и никакие меры по их искоренению не приносили существенных результатов.

Другой проблемой государственного аппарата стали сословные перегородки и корпоративность, мешавшие способному нижнему и среднему персоналу из невлиятельных семей продвинуться по службе. Все это вело к угасанию творческого начала в бюрократической среде, управление становилось рутинным и малопривлекательным для молодежи.

Столь прогнившая управленческая система была быстро парализована революцией 1905 г., более того, в лице отдельных своих представителей оказалась ее заложником и проводником. Друг детства Столыпина директор департамента полиции А.А. Лопухин пошел на прямое сотрудничество с террористами. Узнав об измене Лопухина, премьер отнесся к нему без всякого снисхождения. Суд признал Лопухина виновным и приговорил к каторжным работам, которые лишь по царскому милосердию были впоследствии заменены ссылкой в Сибирь.

В период разгула террора начальник петербургского охранного отделения А.В. Герасимов докладывал Столыпину, что один из высокопоставленных чиновников Министерства путей сообщения осведомляет террористов о маршруте царского поезда. Петр Аркадьевич был ошеломлен. «Нет, нет, – твердил он, – вы ошибаетесь. Я его хорошо знаю. Ведь он принимает участие в заседании Совета министров, бывает у меня в гостях… он не может быть предателем, помощником террористов в подготовке покушения на царя». Однако сведения подтвердились[277].

Ненормальное состояние в управлении поддерживала влиятельная придворная партия, заинтересованная в привилегированном положении на вершине политической пирамиды. Обличительная Дума и свободная пресса были для нее как кость в горле. Столыпин открыто называл придворную камарилью реакционной силой, которая, по его убеждению, умела править страной исключительно военными средствами. Эта партия стремилась изолировать царя от независимых и либеральных министров, что, естественно, вносило разлад в работу правительства и его ведомств. Николай, весьма тяготившийся этим «бюрократическим средостением», еще до революции начал размыкать замкнутое на себя чиновничье кольцо власти, привлекая сторонников диалога с обществом и народом и назначая на ключевые посты разных по характеру и способностям, но настроенных на мягкий режим управления администраторов, – Святополк-Мирского, графа Витте, наконец, Столыпина.

Внезапным возвышением Столыпина до положения второго государственного лица Николай II не только демонстрировал собственную независимость от придворной партии, но и совершал настоящий творческий прорыв в своей кадровой политике[278]. К этому времени Столыпин носил чин действительного статского советника, и назначение его с таким низким и абсолютно недопустимым чином на должность председателя правительства стало настоящим вызовом русской бюрократии.«Российское чиновничество, – пишет доктор философских наук Семен Экштут, – должно было увидеть и увидело в этом неслыханном назначении самое настоящее потрясение основ. Молодой действительный статский советник был поставлен руководить деятельностью министров, имевших более высокие, чем он, чины тайных и действительных тайных советников. Именно это обстоятельство и стало важным фактом для всех крайне правых критиков государственной деятельности Столыпина»[279].

Впрочем, кроме молодости министра[280] и его низкого чина была куда более весомая причина недолюбливать царского протеже: руководителем всей административной машины империи был назначен человек небюрократического склада, ставивший нравственную и деловую репутацию выше чиновничьего протекционизма и формализма[281].

Карьере и амбициям многих управленцев, считавших вполне допустимым использовать свое служебное положение в личных целях, Столыпин стал реальной угрозой, а потому в их лице Петр Аркадьевич уже с первых дней своей деятельности нажил врагов. Так, было обнародовано, что бывший министр внутренних дел П.Н. Дурново не заплатил земских сборов на общую сумму 12 418 рублей[282]. Показательно в этом отношении и дело товарища министра внутренних дел В.И. Гурко. В ноябре 1906 г. Гурко был уличен в некорректных действиях по закупке продовольствия для голодающих, поскольку санкционированный им контракт не был выполнен. Гурко не был коррупционером, но именно так дело с провалом поставок было интерпретировано общественностью. Состоялся суд, обвинение во взяточничестве не было доказано, однако премьер, не желая бросать тень на правительство, добивается ухода Гурко. Впрочем, впоследствии государь частично реабилитирует своего опытного чиновника[283].