Текст книги "Глаза Тайги"

Автор книги: Дмитрий Стрельников-Ананьин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Иногда, то с моря, то со стороны островных озёр, до меня доносились ошеломляющие, дьвольские крики. Позднее я узнал, что эти пронзительные вопли и стоны, которые леденили мне в кровь жилах, были голосами гагар – крупных, изящных, длинношеих птиц характерных для севера России.

Пребывая на Большом Соловецком острове, познавая его природу, в часности птиц, я не забывал о своих пернатых друзьях живущих на верхней Волге. В августе выслал родителям телеграмму: «Проследите отлёт озёрных чаек!» Телеграфистка едва сдерживала смех, передавая по телефону текст сообщения. Родители выполнили просьбу, а я в скором времени прибыл домой потрясая фотоаппаратом: «Цветные слайды с Белого моря!»

Птицы встречающиеся в окрестностях моего маленького научного посёлка Борок, бывшего имения князей Голицыных и Мусиных-Пушкиных, навсегда остались моей трепетной любовью. Мне никогда не забыть, как с нетерпением и знанием дела я следил за прибытием грачей: на Ярославщине это перелётные птицы. Помня по своим записям в фенологических дневниках, что они появятся к середине марта, 13-17 числа, я деловито сообщал друзьям: «Вот увидите, ещё день два и загалдят чёрные птицы у своих гнёзд на берёзах и соснах!» Грачи никогда меня не подводили, я им очень благодарен за это, они меня многому научили.

В апреле бегал к воде встречать гоголей, красноголовых нырков, морских и хохлатых чернетей. Господи! Какие красавцы, глаз не оторвать!

Как-то раз, лежа с биноклем на золотых звёздах мать-и-мачехи, вдруг заметил горностая: уже перелинявшего, шмыгающего в зарослях осоки. Вот он подбежал прямо ко мне и стало явственно видно, как по его шее быстро семенит чёрный муравей. Насекомое в мгновение ока забралось зверьку на нос. Горностай чихнул, подскочил и кувырнулся в воздухе. От неожиданности я засмеялся в полный голос. Наблюдаемые мной утки наторожились и вот уже первый гоголь снялся с воды, а за ним, словно нарастающая лавина, и все остальные. «Вот, ты… такой-сякой!» – погрозил горностаю кулаком, но его уже и след простыл.

Прошло не более двадцати минут и место уток заняла пара лебедей-кликунов. «Откуды вы, белые птицы? Где зимовали? У нас: на Балхаше, Аральском, Каспийском, Азовском, Чёрном море? Или на Средиземном?» – спросил шёпотом желтоклювых великанов, к которым уже подсели кряквы, свиязи и пара «кубистических» морянок. «Ну вот, – подумал, – теперь только дождаться поганок и крачек. Кстати, кому пришло в голову назвать одних из красивейших водоплавающих птиц поганками?»

Они, поганки и крачки, прилетали последними – теплолюбивые «ребята». Одновременно с ними, или немного позже появлялись долгожданные соловьи, иволги, кукушки, коростели, ласточки и стрижи. Как же я – высокий, великорусский, казачий подросток – ждал стрижей! Ох уж эти небесные корсары, это северное племя тропических семейств! Пионеры матери природы, пионеры, у которых мне хотелось быть звеньевым!

Проживая на берегу Рыбинского водохранилища, я всё своё свободное время проводил на природе. Мои наблюдения были не только личными, ничего не значащими для науки эмоциями, но и имели определённый профессиональный вес: в течении нескольких лет я открыл три вида птиц ранее не отмеченных в Ярославской области и сообщил об этом в соответствующую научную организацию.

Мне до сих пор снится моя комната и окно звучащее в разные времена то летними стрижами, то осенними журавлями, то зимними снегирями, то весенними гусями. До сих пор бередит усталую душу ставшая родной, мне – родовитому Семиреченцу, Ярославщина.

Эта близость птиц, своеобразное участие в их перелётах, долях и недолях, их голоса, от которых порой захватывало дух и хотелось одновременно плакать и смеяться, всё это наложило на мою душу неизладимый отпечаток. Может поэтому меня задевает за живое популярная песня Игоря Николаева когда-то исполненная Аллой Пугачёвой:

Расскажите, птицы, что вас манит ввысь?

Надо мною вы так дерзко вознеслись.

Может, потому вам так легко лететь,

Что к успеху не стремитесь вы успеть?

Что не мучат вас обиды прошедших лет,

Крылатых лет, прекрасных лет.

Полно, летите, летите

Через полночь и солнце в зените,

По куплету всему свету

Вы раздайте песню эту

И дождей грибных серебряные нити.

Чувствуя, как ком подступил к горлу, я остновился и опёрся рукой о ствол ближайшего дерева.

–Я же их считал, они же были мне как родные, – сказал, вытирая пот с лица. – Знал: кто, где и как живёт. Колония озёрных чаек насчитывала более двух тысяч особей, где они теперь? У нас гнездились чудесные красношейные поганки, что с ними стало?

Во время анархии Перестройки и беспредела девяностых потомки крепостных Мусиных-Пушкиных, и прочих владельцев мологских земель, почувствовав слабину, начали активно браконьерить: перегородили сетями вдоль и поперёк все мыслимые и немыслимые водоёмы. Потом частный сетной лов узаконили, но никакого контроля за размером ячеи и фактической длиной сетей в одних руках не проводилось. В этих сетях утонули все наши ныряющие птицы, в том числе чудесные красношейные поганки. Те особи, которые решали у нас гнездиться неминуемо гибли. Перелов рыбы (на продажу для быстро организовавшейся сети грязноруких перекупщиков) привёл к радикальному уменьшению её количества, что в свою очередь оставило без корма три вида чаек, четыре вида крачек и часть других водоплавающих птиц. Сейчас на месте некогда двухтысячной колонии озёрных чаек гнездится не более нескольких десятков пар.

Расскажите, птицы, времечко пришло,

Что планета наша – хрупкое стекло.

Чистые берёзы, реки и поля,

Сверху всё это нежнее хрусталя.

Неужели мы услышим со всех сторон

Хрустальный звон, прощальный звон.

Полно, летите, летите

Через полночь и солнце в зените,

По куплету всему свету

Вы раздайте песню эту

И дождей грибных серебряные нити.

-Ядрёна Матрёна, – вздохнул я. – Как же я… Как же я вас всех ненавижу!.. Нас всех… – прислонился спиной к дереву и всматривался глазами в высь.

Учась в последних классах средней школы, я увлёкся профессиональной фотографией диких животных, в том числе птиц. Тогда мне попала в руки книга о фотоохоте «Тридцать шесть радостей» изданная в 1980 году «Детской литературой» – очередная моя зоологическая «Библия» своего времени.

«Тридцать шесть радостей», это коллективный труд. Самым молодым автором был Михаил Штейнбах (ещё один выдающийся выпускник КЮБЗ). Когда вышла книга, ему исполнилось всего двадцать шесть лет, но именно его фотографии произвели на меня наибольшее впечатление.

В свои неполные сорок девять Михаил умер: в день моего рождения, когда мы с ним находились в одном городе. Он умирал, а я принимал гостей. Утром я проснулся на кухне, с головной болью и тарелкой вместо подушки. Проснулся, а Штейнбаха уже нет…

Впервые мои авторские фотографии птиц были опубликованы, когда мне исполнилось восемнадцать. Отец, со своим коллегой Львом, написал научно-популярную книгу о Плещеевом озере, а иллюстрируя её, использовал несколько моих фоторабот. Их завлаб – Артур – согласно популярной тогда академической традиции, втиснул свою фамилию в сооавторы, а потом это же сделал директор института – Николай. Так у небольшой книжки появилось четыре автора, эдакий паровозик на обложке – отдающая дёгтем мышиная возня на медовых академических сотах.

Книга была задумана как прогрессивная, научно обоснованная идея создания национального парка на уникальном озере. Год спустя после её публикации, постановлением Совета Министров РСФСР этот парк был основан и существует до сих пор. Защита Плещеева озера стала одним из состоявшихся жизненных дел моего отца.

–Озеро Плещеево, болото кощеево… Где же это болото? – подумал я вслух, с силой отталкиваясь от дерева, и продолжая свой путь. – Птицы! Блуждаю, а вам хоть бы хны!

Благодаря общественному движению учёных нашего интститута, по части оказавшихся под влиянием Научно-творческого объединения МГУ «Молодые биологи школе», все заинтересованные ученики моей десятилетки получили дополнительное биологическое образование на самом высоком для того времени и для своего возраста уровне. Среди прочих наставников выделялся зоолог, гидробиолог Роман Яковлевич Братчик – спокойный, глубокий, мудрый человек ровно на двадцать лет старше меня. Он посвятил мне много часов личных бесед, во время которых мы обсуждали проблемы из самых разных областей знания. Мне повезло – я нашёл своего УЧИТЕЛЯ. Такое не каждому суждено.

Отношения с моим школьным преподавателем биологии у меня были натянутые. Он был простоват, а знания его не далеко выходили за рамки школьной программы. Мне это мешало.

То что он, Альберт Анисимович Сорин, преданно и с искренней любовью служил делу своей жизни: многолетним фенологическим наблюдениям и созданию образцового школьного класса биологии, я понял и оценил значительно позже.

Класс биологии в моей средней школе без преувеличения можно было назвать академическим зоологическим кабинетом. Собранным в нём, прекрасно оформленным коллекциям, порой уникальным экспонатам, могли бы позавидывать даже некоторые университеты. И что важно – всё в этом кабинете было сделано трудолюбивыми и талантливыми руками нашего учителя.

Именно с ним, Сориным Альбертом Анисимович, я выезжал на районные и областные олимпиады по биологии, где к радости болеющего за меня борковского общества, где бы оно ни находилось, занимал первые места. Почётные грамоты с традиционными лучезарными портретами вождя мирового пролетариата храняться в моём родовом архиве вместе с иными историческими документами: грамотами с профилями Джугашвили-Сталина и текстами превозносящими научные достижения моей прабабушки, приказом о награждении её сестры медалью «За оборону Ленинграда», приказами о награждении моего деда медалями «За отвагу» и благодарностями для него же от имени Верховного Главнокомандующего, приказом о награждении моего прадеда орденом Красной звезды, почтовыми открытками с прижизненными изображениями Е.И.В. Николая II Александровича и всего Августейшего Семейства, Высочайшими приказами о награждениях орденами Святой Анны и Святого Станислава, а так же медалями Российской империи одного моего прадеда и Высочайшими приказами по гражданскому ведомству о произведении второго в очередные классные чины Министерства народного просвещения и Министерство государственных имуществ, формулярными списками прапрадедов – казаков, выдержками из Разборных книг служилых людей XVII века – так же казачьих, и так далее, и так далее…

Поездки на Биологическую олимпиаду МГУ, считавшуюся всесоюзной, организовывали учёные нашего института, причём для нас, учеников Борковской средней школы, первый тур олимпиады проводился в нашем академгородке при участии молодых учёных из столицы: кроме прочих – вирусолога Аркадия Мушегяна, одного из создателей Объединения «Молодые биологи школе».

Сначала нас, членов институтского молодёжного биологического кружка, кто-то сопровождал: первый раз – гидроботаник Александр Григорьевич Лапиров, потом – Роман Яковлевич Братчик, а в последнем классе десятилетки мы съездили в Москву самостоятельно.

В 1983 году я без труда прошёл в третий, финальный тур, получил четвёртую премию и вошёл в число пятнадцати лучших биологов СССР в своей возрастной категории. Соответствующую похвальную грамоту подписали декан биологического факультета, профессор Михаил Викторович Гусев и председатель жюри олимпиады, чл.-корр. АН СССР Михаил Владимирович Горленко. В следующем году я снова получил четвёртую премию и вошёл в число тринадцати лучших биологов СССР в своей возрастной категории. Тогда председателем жюри был энтомолог, доктор биологических наук Геннадий Михайлович Длусский (очередной недюженный выпускник КЮБЗ), который подошёл ко мне в университетском коридоре и зная, что я жду собеседования (третьего тура олимпиады), стал расспрашивать меня, чем я интересуюсь. Выяснив, что спектр моих зоологических интересов широк, и в нём присутствуют насекомые, был несколько огорчён тем, что в моей энтомологической коллекции только бабочки и жуки. «Эх! – говорил господин Длусский, – кругом только бабочкисты и жукисты! А что с другими шестиногими? Они же не менее интересны!» Тогда я ещё не знал, что он всю свою научную жизнь посвятил изучению муравьёв, но шеснадцать лет спустя я несколько раз беседовал с профессором Длусским именно об этих насекомых. Правда по телефону и из другой страны.

Именно в Москве, на Биологической олимпиаде МГУ, Роман Яковлевич Братчик познакомил меня с Евгением Алексадровичем Нинбургом, и «сосватал» в состав XXI беломорской экспедиции ЛЭМБ. Воспитанник господина Нинбурга – Евгений Кирцидели – получил в том году престижную первую премию, а на следующий год – вторую. В те сезоны – 1985-1986 – я в третий тур не прошёл, за что до сих пор собой не доволен. Тогда я уже начинал втихаря покуривать сигареты и пробовать с одноклассником Николаем вино да водку. Мои мысли играли в чехарду и никакие знания на олимпиадах мне не помогали. Всё было обращено к одному: нравлюсь ли девочкам из нашего…

Таким образом, ведя более чем интенсивную жизнь в мире животных и людей, я даже и не заметил, когда закончил среднюю школу.

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Есть тут кто?! – крикнул я изо всех сил, остановившись в более менее светлом месте. – Да где же вы все, чёрт вас побери!

Школа, школа. Помню, как сейчас: у северных окон группа «болельщиков» – девочки и мальчики с замиранием сердца следят, как Серёжа из десятого, старше меня на год, совершенно пьяный, пытается завести свой мотоцикл на футбольном поле. Едва держась на ногах, курчавый, звонкоголосый солист школьного ВИА в конце концов заводит железного коня и, не осознавая того, что твориться «на трибунах», исчезает из поля зрения.

Где все эти «герои» моих десяти школьных лет? Эти «супермены», «самцы-альфа», дерзкие акселераты – крупные, сильные, с гордо носимым пушком на верхней губе и тремя волосинами на груди. Где они с их кулаками, бицепсами, мотоциклами, вином и водкой в четырнадцать, сексом в пятнадцать-семнадцать? Где они с их разбитыми гитарами густо обклеенными овальными переводными портретами фотомоделей из ГДР? Все давно спились, убились в драках и за рулём, пропали на дне, превратились в пыль.

И сниться нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А сниться нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава…

Где все эти Таньки, Катьки, Маринки, Аньки, Алёнки, которые с восьмого класса целовались с парнями в засос на переменах в школе и в подъездах скромных борковских домов, которым не снились домофоны и противоугоны для велосипедов? Где эти сексбомбы восмидесятых и «кандидатки» тех же лет? Отдаются, более или мение охотно, в окрестных лесах залётным «грибникам» да «ягодникам», «рыболовам» да «охотникам» тянущим из городов на своих напомаженных внедорожниках в поисках «острых сельских приключений».

Когда я вернулся из армии, моя бывшая школьная подруга после встречи со мной иронизировала в разговоре со своей одноклассницей: «Он только про армию и говорил! Скукотища!»

Наболело, вот и говорил. Ну, посмеялась, ну, ошиблась в своей простоте, дай ей Бог здоровья.

Армия… Да не армия! – советский стройбат: заключение, рабство, унижение, безправие, невообразимый абсурд. Не могу поверить, что пришлось побывать в такой… заднице, мягко выражаясь.

Два года среди падали и нескольких случайных нормальных людей… А может так и надо? Может надо было через это пройти? Когда шагающий мимо кавказец просто так с силой пинает тебя сапогом. Когда средний азиат после нескольких спокойных, обманчивых слов неожиданно бъёт тебя кулаком в грудь. Когда его соплеменник из другой советской республики, видя у тебя новые тёплые перчатки не просто крадёт их ночью, а срывает их с твоих рук, пока тебя держат его земляки. Когда к тебе на помощь приходит коренастый одессит и вы вместе стучите кулаками в обступающие вас звериные морды.

Не было там дедовщины, о которой так много тогда говорилось и писалось в газетах. Было примитивное, животное землячество, вернее говоря – обыденный, тупой национализм.

Именно «армия» стала для меня школой национализма. До приключения со стройбатом я не обращал внимания на национальности, все были просто своими: жителями Большой Страны с одним кодом идентичности. Первый же день проведённый в стройбатовской роте показал мне, что код кодом, но каждое племя имеет СВОЮ идентичность, которую ставит выше государственной.

Молодые мужчины разных национальностей крепко держались своих куреней. Не было только одного – русского, разрушенного большевиками, размазанного ими в понятии «советский». У нас, русских – великороссов, малороссов и белороссов – за редким исключением, каждый был сам за себя. Как во время монгольского нашествия. Вот настоящая причина, из-за которой двум безмозглым «правителям» удалось окончательно разрушить Россию, потерять огромную часть населения и территории.

Зачем страна бросила меня в этот отстойник? Зачем пыталась утопить в среде уголовников и олигофренов наловленных по всему СССР, диких горцев и первобытных степняков едва понимающих по-руски? Что плохого я ей сделал? Просто подавал надежды, как утверждали некоторые – большие надежды, готовился стать русским учёным, приблизиться хотя бы на расстояние минимальной видимости к Ломоносову, Бутлерову, Менделееву, Жуковскому, Мечникову, Тимирязеву, Павлову, но вместо роста в университете два года гнил в стройбате. За что, страна? За то, что моё удостоверение об окончании биологического отделения Всесоюзной заочной математической школы при МГУ подписал чл.-корр. АН СССР, всемирно известный математик, биолог и педагог господин Гельфанд? За то, что побеждая на Биологических олимпиадах МГУ общался с ведущим мировым специалистом по муравьям – профессором Длусским? За то, что выдающийся русский энтомолог, так же крупный специалист по муравьям, автор многочисленных книг, ветеран Великой Отечественной, орденоносец, профессор Павел Иустинович Мариковский, написал мне в своём письме: «Добрый день, Дмитрий! Сердечно благодарен за поздравительную открытку, за то, что вспомнили. Желаю Вам всего самого доброго. Если вздумаете побывать в Средней Азии, буду рад Вас встретить!»? За то, что другой ветеран Великой Отечественной, орнитолог, президент Союза охраны птиц, профессор Владимир Евгеньевич Флинт, один из авторов моей настольной книги «Птицы СССР», написал мне как-то: «Дорогой Дмитрий! Очень благодарен за новые сведения о распространении некоторых видов птиц. Несомненно, мы учтём Ваши данные при переиздании нашей книги. Приятно узнать, что есть люди, которые по-настоящему интересуются птицами.»? За это? А может за то, что всё это случилось до окончания мною средней школы? За это меня лицом в зловонное болото на два года? За это носить бетон ведрами на последний этаж косящейся новостройки? За это смотреть как средние азиаты подтирают зады письмами от своих родных и близких? За это по двеннадцать часов, в мирное время, укладывать палящий асфальт при свете солнца или прожекторов? Моё присутствие там, в мирное время, было настолько необходимым?

Почему я о «мирном времени»? Может потому, что двеннадцать мужчин и женщин моей Семьи с оружием в руках защищало Отечество во время Великой Отечественной и четверо из них отдали жизнь за Победу? Может потому, что двое из них, с ближайшей роднёй, бились с немцем в блокадном Ленинграде? А те кто выжил и победил, возвращались домой с орденами и медалями «За отвагу»?

Как после СТРОЙБАТА я могу праздновать День защитника Отечества? Два года унизительного рабства, бесконечные дни среди троглодитов, дни, в течении которых долгими часами, находясь в Воронеже – в Воронеже! – я не слышал ни слова по-русски! Каким защитником Отечества я могу себя чувствовать после этой «Иронии судьбы»? За что, страна?!

Возможно я неверно ставлю вопрос: возможно надо спросить не „За что, страна?», а «Зачем, страна?». Затем, «чтобы вовремя выпустить»? – как откровенничал товарищ Сталин в знаменательным фильме режиссёра Михалкова. Но в этом случае тоже ошибка: когда меня освободили, моё Отечество стояло на краю гибели, а я – двадцатилетний сопляк утомлённый стройбатом – ничем не мог ему помочь. Уже через два года его разрушили и разворовали бывшие коммунисты и комсомольцы. Порнография и проституция стали нормой, а вчерашний уголовник, новоиспечённый «коммерсант» на так называемой и-н-о-м-а-р-к-е, плевал в лицо учёным Академии Наук СССР. Зачем, страна?

Говорю – страна? Имею ввиду всех наших тогдашних жителей или конкретную кучку заправил, которые бросили меня в яму со змеями? Страна, это народ. Но и та шелуха управлявшая судьбами – тоже народ. Значит всё-таки – страна. Зачем, страна?

Но, если страна, это народ, значит и я – страна.

Как всё сложно. Как всё интересно! Эй, Тайга, по тебе идёт Россия! Полуслепая, но не сдающаяся! Принимай, Тайга, Россию, дай ей свои глаза!

Возвращаясь к стройбату: в целом с заданием справился хорошо. Лычки на погоны повесить не дал, честь не запятнал, всеми возможными и невозможными свободами пользовался.

Было несколько надёжных парней, благодаря которым выжил и быстро встал в строй «отчаянных неприкосновенных».

Был дурной, но в глубине души добрый прапорщик Тюнин.

Был прокуренный, крикливо-матершинный, но человечный майор Юшков.

Был Владимир, спокойный и интелигентный капитан КГБ, которого фамилию не помню, но с которым меня связала экзотическая история.

Перед тем, как меня забрили в стройбат, я познакомился с гражданкой США из Северного Голливуда – студенткой медицины Викторией: Викки, как она сама себя называла. Познакомились случайно, на Красной площади у Покровского собора. Она что-то искала, а я ей помог. Разговорились, поменялись адресами. Тогда я ещё неплохо говорил по-английски, было время и желание практиковаться. Потом она мне написала. В это время я уже «служил Родине». Открытку от неё мне переслал мой друг из Москвы. Он и не предполагал, что кто-то бдительный «отсканирует» её перед тем, как она попадёт в мои руки.

Спокойный и интелигентный капитан КГБ вызвал меня на душевный разговор. «Ну, почему американка? – спросил. – Наших что ли не хватает? Что у них, у этих американок, „там” не вдоль, а поперёк что ли?»

Может я что-то путаю. Такой разговор, слово в слово, состоялся, но возможно эти слова сказал не Владимир КГБ, а мой комбат, «комбат-батяня, батяня-комбат», полковник Осоргин. Возможно меня к нему по этому поводу вызывали, а спокойный и интелигентный капитан КГБ потом извинялся, мол грубовато как-то вышло, не обращай внимания.

Точно не помню. Мне вообще не вериться, что всё это происходило со мной.

«Если она будет интересоваться прохождением твоей службы, сообщишь мне?» – доверительно спросил капитан Владимир. «Ну конечно же сообщю, – ответил я без промедления. – Если вдруг Викки спросит, как устроены наши лопаты или сколько бетона я могу поднять по лестнице на энный этаж новостройки, неприменно доложу!»

Так началась наша с капитаном «прекрасная дружба» в стиле героев фильма «Касабланка» Майкла Кёртиса и героев кинокартины «Чёрная кошка, белый кот» Эмира Кустурицы. А Викки мне больше не писала.

На дух не перенося окружившего меня топорного, дубинно-стоеросового, враждебного, цепного, чёрного, я создал в стройбатской клетке свой остров: Живой уголок в Клубе культуры нашей части. В выделенной комнате построил вольер, выхлопотал покупку птиц, и зажил как Робинзон Крузо среди попугаев, щеглов и чижей. Знал ли я тогда, что мой фрегат, Россия, Отечество плеяды моих работящих, отважных и талантливых Предков, вот вот потерпит крушение, и я действитвительно заживу как Крузо? Нет, не знал, мои мысли занимала исключительно борьба за выживание.

Эта борьба, помноженная на всебъемлющее чувство глухой изоляции, вырванности из естественной среды, опущенности в среду по определению чуждую, враждебную, истязала меня, ошеломляла, озлобляла, приводила в состояние непроходящего напряжения.

Может так и надо? Может надо было через это пройти? Чтобы потом, увидев больше, чем видно, подобно Ивану Сергеевичу Тургеневу задать себе вопрос: как не впасть в отчаянье при виде всего того, что твориться у нас дома?

Как не впасть в отчаянье, выжить и победить?

Мне пришлось нелегко, но и Ломоносову бывало трудно. Ходил пешком за тридевять земель, а когда возвращался из западных городов, и в каком-то иностранном баре слишком много выпил, его силой забрали в солдаты. Пришлось Михаилу Васильевичу напрягать свои поморские мозги и решать задачу: как организовать побег из чужого войска?

Мне бежать было нельзя – статья.

Пример с Ломоносовым не очень подходящий, но есть и другие. Вот, хотя бы Королёв, Сергей Павлович.

Господина Королёва, русского учёного, его родная страна посадила в тюрьму, в лагерь смерти, а потом «вовремя выпустила», и полетели первые космические корабли и космонавты, а космос навсегда стал русским.

Королёв – хороший пример. Сергея Павловича страна гноила легально, и меня так же. Он стал крепче, как кремний искрящий, и мне следовало бы закалиться. Пройти через огонь и воду – через печь с кизяком и мутный самогон – не расчитывая на медные трубы, а просто делая своё дело, вырастая из ползунков, и понимая, что суть не в том, чтобы только нравиться Отечеству, но и в том, чтобы служить ему. Не в службу, а в дружбу, как говориться.

–Служить бы рад, да гнить в стройбатах тошно, – сказал я Тайге, продолжая стоять на месте и посматривая по сторонам.

А вокруг благодать – ни черта не видать,

А вокруг красота – не видать ни черта.

И все кричат: «Ура!», и все бегут вперёд,

И над этим всем новый день встаёт.

Где все эти «армейские герои», безмозглые холуи, выскочки, обортни-сержанты разных мастей? Где эта дремучая нелюдь, которая дралась за лычки для самовосхваления – роста в глазах соплеменников в родных аулах, кишлаках, деревнях, хуторах, городах Энсках? И что характерно – все они хотели вернуться на родную улицу сержантами, именно сержантами, а не старшими сержантами или, не дай Бог, старшинами. Почему? Да потому, что три узкие лычки выглядят на погонах красивее, чем одна широкая!

Когда меня «вовремя выпустили», волею случая пришлось некоторое время общаться с потомком крепостных из имения Мусиных-Пушкиных. Он был мужем моей школьной знакомой и общение с ним стало «бесплатным приложением».

Во время первой встречи он интуитивно разведывал мои качества. «Выпиваешь?» – поинтересовался как будто мельком. «Не очень», – честно признался я. «А я уважаю», – твёрдо заявил он.

Зная, что меня только что демобилизовали, будучи на несколько лет старше меня, он не обошёл и этой темы: «Как служилось?» – «Нормально». – «В каком звание?» – «Без звания». – «Почему? Я вот сержант!» – он с гордостью распрямил плечи. «Так уж вышло. Несколько раз направляли в сержансткую школу, но я всякий раз отказывался!» – «Чё отказывался? Чё дурак, чё ли?»

«Да уж, видимо дурак, – подумал я, глядя в его прекрасные, волжские, васильковые глаза, окружённые сетью слишком ранних морщин. – Где ж мне с тобой равняться, Сенека ты мой совхозный».

Вспоминая «Сенеку», я шагнул вперёд и решительно двинулся через тайгу.

Прошло минут пятнадцать и вокруг посветлело.

«Лес редеет. Неужели выхожу к болоту?» – мелькнуло в мыслях.

Это было не болото, а поляна – «моя» поляна с высокой елью.

–Ну вот и ель рождественская. Правильно двигаюсь!

Устало сев под деревом, я прислонился спиной к стволу, и стал осматривать ушибленный, «горящий» бок.

Тишина.

–Ворковал голубь, ворковал, а теперь и след его простыл, – подумал вслух. – Ель рождественская, говоришь? А я под ней – кто? Дед Мороз? Святой Николай? Дед Николай? Святой Мороз? Щелкунчик? Пётр Ильич, дорогой мой Пётр Ильич! Как же противно иногда становится, просто не поверите как тошно бывает, мочи нет!

Тишина…

Когда же мне всё это опротивило, когда утомило? Беснующиеся разномастные организованные преступные группировки, повсеместное двурушничество, продажные тупицы чиновники, оборотни в погонах, сенаторы «не понимающие» по-русски, «предприниматели» жиреющие на уничтожении родной природы, откуда-то пришедшие отвратительные, тюремные двери из слепого листового железа бьющие в глаза в подьездах, магазинах, нотариальных конторах – везде!

Когда вино и коньяк заменили мне подъём на рассвете и прогулки по лесу, степи, горам, морскому берегу – с биноклем и полевым дневником, ружъём и удочкой? Когда во мне что-то надломилось? Почему? Ведь звери, птицы, деревья и травы не виноваты в том, что творят выродки из всяких ОПГ, министры взяточники, нечисть порочащая мундиры, сенаторы «не понимающие» по-русски, рублефилы с философией бульдозеров.

Мне вспомнилась фигура, силует Жень Саныча Нинбурга бегущего с сачком за бабочкой по берегу Белого моря. Ему сорок семь. «Папилио махаон на Соловках!» – свет в его глазах.

Свет, это хорошо, но ведь Нинбург пил похлеще меня. И Даррел, и Хемингуей, и Высоцкий, и Визбор. Почему?

Разберёмся. Тайга знает всё. Дай мне свои глаза, Тайга! Мне надо хорошо видеть! Правда, Дерсу? Видишь меня? А я тебя нет! Тот, кто в тайге плохо видит, плохо кончит. Ты знаешь об этом не по наслышке, Дерсу!

Мне стало грустно. Сама собой вспомнилась песня:

–Глухой, неведомой тайгою, – затянул я, – сибирской дальней стороной, бежал бродяга с Сахалина, звериной узкою тропой…

Шумит, бушует непогода,

Далек, далек бродяги путь.

Укрой, тайга его глухая,

Бродяга хочет отдохнуть.

Там, далеко за тёмным бором,

Оставил родину свою,

Оставил мать свою родную,

Детей, любимую жену.

Умру, в чужой земле зароют,

Заплачет маменька моя.

Жена найдет себе другого,

А мать сыночка – никогда.

Что это я загрустил? Недостойно это и вредно. Хоть я родился в предгорной степи, но леса не боюсь. Многие поколения моих предков – сибирские казаки. Тайга у нас в крови. Тайга у меня в крови. Кто на горошине земли может родиться более свободным, более сильным и более смелым, чем потомственный казак?

В Архиве Академии Наук хранится челобитная моего предка, томского конного казака Василия Ананьина, который около 1616 года просил первого Государя из династии Романовых о жаловании за свою службу в Кузнецкой и Киргизской земле, и за посольство к Алтыну царю. Текст документа записан скорописью XVII века, очень красивой и совершенно непонятной современному русскому человеку. Чтобы её прочесть, пришлось прибегнуть к услугам специалистов.

Написал Василий так:

Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичю всеа Русии бьёт челом холоп твой государев из твоей государевы дальные отчины из Сибири Томского города конной казак Васька Ананьин. В прошлом, государь во 124-м году посылали, государь, меня холопа твоего ис Томскога города твои государевы воеводы Гаврило Юдичь Хрипунов да Иван Борисович Секирин на твою царскую службу в Кузнецы для твоего государева ясаку и кузнецких людей призывати под твою царскую высокую руку. И я холоп твой кузнецких людей под твою царскую высокую руку привел, и кузнецкие, государь, люди тобе государю шертовали и ясак с собя дали, и тобе государю нынечи кузнецкие люди служат и прямят и ясак государев дают. И пошел я из Кузнецких волостей в Томской город, и меня, государь, холопа твоего на дороге черных колмаков кучегунсково тайши Карагулины люди ограбили, а живота, государь, моего грабежом взяли: санапал с ледунками и з зельем, да зипун лазоревой настрафильной новой, да рубаху полотняную, да однарятку лазоревую настрефильную; и всего, государь, живота моего грабежем взяли на 10 рублёв; а меня, государь, убить хотели. А в Кузнецы, государь, ходил 6 недель, и голод и всякую нужу терпел. Да в прошлом, государь, во 124-м году присланы, государь, в Томской город твои государевы послы Василей Тюменской да Иван Петров, литовской десятник, а велено, государь, твоим государевым воеводам Гаврилу Юдичю да Ивану Борисовичю выбрать с послами Томсково города служилых людей и толмачей к Алтыну царю; и твои государевы воеводы Гаврила Юдичь да Иван Борисовичь послали меня холопа твоего на твою царскую службу в Киргизы преже послов для закладов с толмачем с Лукою х киргиским князьком и к их лутчим людям и велели, государь, мне киргисским князьком и их лутчим людем сказать твоего царского величества жалованное слово, и призывати их под твою царскую высокую руку, и взяти у них киргиских князьков лутчих людей и привести в Томской город. И я холоп твой тобе государю служил, из Киргиз в Томской город лутчево человека привел. И твои государевы воеводы Гаврило Юдичь, Иван Борисовичь послали меня холопа твоего после того, как я лутчева человека привел, с послами с Васильем Тюменским да с Ываном Петровым к Алтыну царю. И я холоп твой с послами у Алтына царя был, и про Китайское, и про Катанское государство, и про Жёлтово, и про Одрия, и, про Змея царя проведал. И я холоп твой тебе государю служил, и Алтыновых послов к тебе государю в Томской город привели. И я холоп твой на твоей царской службе голод, стужу и наготу и великую нужу терпел, и з голоду кобылятину ел. И как я холоп твой на твои царские службы подымался, и мне холопу твоему, подъём ставился рублев по 15 и по 20. И я холоп твой в твоих царских службах одолжал и обнищал великими долги, и женишко и детишек позакабалил, и в долгех, государь, окупитися нечем. Милосердый царь, государь и великий князь Михайло Федоровичь всеа Руси, пожалуй, госудсрь, меня холопа своего своим царским жалованьем за моё службишко и за кровь, и возри, государь, в мою великую нужу и бедность, как тобе, государь, милосердому бог известит. Царь государь, смилуйся, пожалуй.