Текст книги "Глаза Тайги"

Автор книги: Дмитрий Стрельников-Ананьин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

И вдруг, среди всего этого богатства, с кудрявой рябинки прямо передо мной раздалась нежнейшая трель. Да это же пеночка-весничка! Вот бы Пётр Александрович обрадовался – барон Пётр Александрович Цеге-фон-Мантейфель, «дядя Петя», душа московского Кружка юных биологов зоопарка – КЮБЗ.

Пётр Александрович был замечательным человеком и большим знатоком русской природы. Пеночка-весничка была его самой любимой певчей птицей.

Так же и я – с радостью, с замиранием сердца, слушал весничку. Как же её не слушать, это же наше таёжное чудо, лесной ангелок, лучик света!

Однако, бутерброд съеден – пора в путь.

Шагая к большому гнезду, я вспоминал лауреата Сталинской премии второй степени товарища Мантейфеля, Петра Александровича.

–Представляешь? –обратился я вслух к невидимому собеседнику. –Барон Цеге-фон-Мантейфель, сын писателя, музыканта, мирового судьи, стал лауреатом премии имени псевдонима обывателя Джугашвили – сына сапожника и пьяницы из нижайшего сословия. Белеберда какая-то, леший хуже не придумает!

С бароном Цеге-фон-Мантейфелем меня связывает не только любовь к природе. Мы с Петром Александровичем учились в одном ВУЗе – Петровской академии. Он её закончил с отличем в 1910, а меня в 1987 забрали из неё в армию, вернее в стройбат, с первого курса, чтоб не полюбилось учиться. У меня с отличем получилось только поступить в академию, а вот окончить – нет. Освободившись, в Петровку я уже не вернулся. И слава Богу: Петровка до гражданской войны и после неё, это небо и земля.

Об академии вспоминаю без особого удовольствия.

Учащиеся, прежде всего кавказцы, средние азиаты, малороссы и молдоване, массово вступали в компартию. Они знали, или смутно догадывались, чего им хотелось от того СССР, в котором они родились. Нормального, здорового общения с ними не получалось.

Многие студенты-дембеля, вчерашние клоуны в карнавальных мундирах «швейных войск», ненавидили тех сокурскников, которые ещё не были в армии. Один такой, угловатая кочерыжка, сорвал с моей шеи серебрянный образок с Дмитрием Солунским. Увидел его у меня на физкультуре – занятия проходили в хорошем академическом бассейне – подошёл, неожиданно дёрнул, разрывая серебрянную цепочку, и бросил образ в воду – в самое глубокое место. Физрук только руками развёл. Пришлось нырять, но я уже тогда был близорук, а контактные линзы были недоступны. Вобщем чуть не утонул, но образка не нашёл. Он до сих пор где-то там освящает окрестности Лиственничной аллеи – главной улицы архитектурного комплекса Петровки: в моё время и сегодня – Тимирязевки.

Вспомнились комические комсомольские собрания студентов Академии, прежде всего моего, первого, курса. Комсорг, молдованин, послеармейская креатура, так усердствовал на проводимых им встречах, что часть комсомольской челяди, вчерашние школьники окрестных губерний, готовы были идти брать Зимний двадцать четыре часа в сутки. Абсурды тех встреч, это материал для отдельных книг и диссертаций.

Вспомилось, разумеется, с позволения сказать общежитие этого ВУЗа: большое, невысокое, ветхое, кирпичное здание с предлинными коридорами и маленькими комнатёнками, в которых ютились по три или даже по четыре-пять студентов. Изредка на этажах встречались общие кухни, общие же туалеты и залы с умывальниками – только с холодной водой. В подвале была общая «баня»: помещение с несколькими десятками душевых систем с горячей и холодой водой. Женские и мужские дни чередовались через один.

Жить втроём было роскошью. Такое счастье было доступно только иностранцам и студентам СССР отслужившим в армии. Иностранный контингент был обильно представлен африканцами, в меньшей степени европейцами из стран Варшавского договора, и, ещё в меньшей – студентами из Юго-Восточной Азии.

Я поселился в трёшку по специальному разрешению, родители постарались. Моими соседями были африканец Криге из Буркина Фасо и отслуживший в армии адыг по имени Рамазан. Фамилий не помню.

Криге был доброжелательным и рассудительным парнем. С ним было интересно поговорить. Кроме своего родного и приобретённого русского, он в совершенстве владел французским и хорошо говорил по-английски. Именно два последних языка чаще всего звучали в нашей тесной комнатёнке, когда к моему соседу из субэкваториальной Африки приходили гости: исключительно другие африканцы. Французского я тогда не знал совсем, но светскую беседу на английском поддерживал и даже не раз трапезничал вместе с чернокожими студентами. Чаще всего они готовили мясо, меня это вполне устраивало, тем более, что я, вчерашний школьник, тайн кухни тогда ещё не познал.

Как-то к Криге зачастила симпатичная коренастая креолка с островов Зелёного Мыса. Между собой они говорили на французском. Улучив подходящий момент, стараясь не показаться навязчивым и невоспританым, я спросил у неё откуда она. «Из западной Африки», – сказала. «А точнее?» – улыбнулся я. «С островов Зелёного Мыса», – ответила без энтузиазма. «А точнее? – снова спросил я. – С какого острова?»

Такой «наглости» с моей стороны девушка явно не ожидала. «Дмитрий, ты хочешь сказать, что знаешь, где расположены острова Зелёного Мыса?» – спросила с недоумением. «Естественно. И названия ваших островов знаю: Святые Антан, Висент, Николай, Лузия, и естественно: Сантьягу, Фогу, Маю и Брава», – улыбнулся я. «Браво, Дмитрий, я потрясена! Ты первый русский в моей жизни, не считая работников дипкорпуса, который не только знает, что такое острова Зелёного Мыса, но может назвать их по именам!» – девушка захлопала в ладоши. «Так с какого же ты острова?» – спросил я. «С Сантьягу!» – ответила, смущённо поглядывая на Криге. «Из столицы, что ли? Из Праи?» – «Formidable! Потрясающе!» – «Ничего удивительного! У меня дома, в семейной библиотеке, имеется двадцать томов издания „Страны и народы”. Родители приобрели. По подписке».

Через несколько дней после этого разговора я заменил портрет генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачёва, который когда-то лично разместил на стене у входных дверей, на фото Сезарии Эворы, тогда малоизвестной в России певицы. Её простые песни на креольском и португальском часто звучали в нашей убогой, до невозможности колонизированной прусскими тараканами комнатёнке общежития Петровской-Тимирязевской академии.

Кавказец Рамазан тоже был хорошим соседом. Менее интересным и экзотическим, чем Криге и его друзья, но зато спокойным и надёжным. В кармане его пиджака – естественно – лежал партбилет. Я и мои одногруппники ходили на комсомольские собрания, а Рамазан участвовал в официальных втречах академических коммунистов. На комсомольцев он посматривал несколько свысока, хотя был низкого роста.

Вообще кавказцев в академии было много – девушек и парней. Некоторые из них вели себя весьма прилично, но попадались и отборные выродки мужского пола, которые безпардонно лезли под юбки чешкам и полькам – так же нашим студенткам. Впрочем, как мне показалось, некоторые чешки и польки, так сказать по «щучьему» велению, не брезговали даже таким обществом.

Когда «хуторские» – подростки из «китайских стен» растущих вдоль Дмитровского шоссе – отправлялись бить кавказцев, я, благодаря своим связям с местными, предупреждал Рамазана, чтобы в тот день без надобности не выходил на улицу. Следует добавить, что «хуторские» ходили бить не только кавказцев, но и «хуторских» из соседнего района и vice versa. Вобщем – дикость времён ранней горбачёвщины.

Пока «хуторские», те или другие, занимались своим чёрным, ожесточённым делом, мы, уравновешенные, культурные и просвещённые вузовские студенты СССР, ходили в наряды ДНД.

Не смотря на своё название, Добровольные Народные Дружины не были добровольными. Патрулировать улицы столицы нас посылали в обязательном порядке. Тем не менее вспоминаю эти приключения с улыбкой. Парни выбирали в напарницы своих зазноб и наоборот – прекрасная возможность познакомиться поближе: пригласить барышню в кино, или понять, что она «больна» другим. Вобщем – обязаловка с весьма привлекательным приложением.

Прохоживаясь по улицам, мы непринуждённо попивали отечествненное сухое вино заранее перелитое в бутылки из-под «Байкала» и щеголяли модными заграничными сигаретами: прежде всего «Мальборо», покупаемыми у африканцев, которые не только у нас учились, но и очень активно приторговывали западненьким.

Воскрешая в памяти давно забытое о Добровольных Народных Дружинах, вспомнил пивбар тех времён располагавшийся где-то на правом «берегу» Дмитровского шоссе.

Незабываемое зрелище: пивные автоматы и разношёрстная толпа страждущих мужиков выстроившихся в длиннющие, переплетающиеся очереди. Так как кружек на всех не хватало, а может их и вовсе не было, каждый приходил с собственной посудой: классическими пивными «бочёнками», стеклянными банками из-под овощных консервов, и даже с полиэтиленовыми пакетами. Пиво разливалось в пакеты и выпивалось из них же на месте! Ужас, но «Жигулёвское» было свежайшее и вкуснейшие, а варёные креветки на картонных тарелочках – просто объедение. Яркий пример не соответствия формы содержанию.

Разумеется не всё в моём тогдашнем окружении выглядело так коряво, как пивбар на Дмитровке, комсомольские собрания или общежитие, в котором привелось общежить. Форме содержанием, в хорошем смысле, соответствовал Народный театр академии. Поступив в Петровку-Тимирязевку, я сразу записался в его труппу. Меня приняли с распростёртыми объятиями: среди наших студентов о сцене мечтали почти исключительно девчонки.

В 1986 я уже играл две эпизодические роли в драме Владимира Билль-Белоцерковского «Тиф»: коменданта станции и командира комотряда. В том же году начал исполнять главную роль в одноактовой пьесе Уильяма Сарояна «Эй, кто-нибудь!» – «Hello Out There», мировая премьера которой состоялась в Lobero Theatre in Santa Barbara в сентябре 1941, когда мой дед Сергей Стрельников бил немца, защищая город Нежин и Чернигов.

Раздухорившись от своих успехов, я решил поступать в театральное училище на актёрсккий факультет. Владимир Рудов, режиссёр-постановщик «Тифа», быстро подрезал мне крылья, обратив внимание на мой неправильный прикус, попросту говоря – кривые зубы на нижней челюсти.

Да, зубы действительно застыли в хаотичном танце, без паталогий, но всё же. Мои папа и мама не обременили себя такой мелочью. В семидесятые редко какой родитель занимал свои мысли подобным. Это сейчас, когда интернет-планшет-рулет закрутил жизнь до треска в швах, все городские русские дети носят ортодонтические аппараты. Но при этом не выходят поиграть во двор: наркоманы и недоброжелатели нескольких выразительных национальностей заняли их дворовую нишу.

По поводу зубов я особенно не переживал. Тем более, что режиссёр пьесы «Эй, кто-нибудь!», Галина Абакумова, поддерживала мои стремления.

Когда пришло время, я в приподнятом духе, с гитарой на перевес, отправился на обход московских театральных училищ. Было весело.

В очереди в «Щуку» и «Щепку» встретил много молодых, смелых, творческих ребят и девчат. После прослушиваний мы несколько раз вместе ходили в театры на что-нибудь этакое, на пример в Театр эстрады на творческий вечер дворянина Сергея Юрьевича Юрского-Жихарева.

Строение, в котором расположен этот театр, «Дом правительства», он же «Дом на набережной», уже тогда имел для меня особое значение. Ещё будучи учеником средней школы я влюбился в живущую в нём симпатичную юную барышню – Нину Гомиашвили, дочку актёра когда-то исполнившего роль домироновского Остапа Бендера. Когда я попытался с ней встретиться, в письменной форме предлагая ей свидание, её отец вызвал на указанное мною место наряд милиции, который и схватил «страшного» меня у станции метро Боровицкая. Несостоявшийся тесть произнёс пламенную речь на повышеных тонах, а доблестная московская милиция пожимала плечами, и, не найдя состава преступления, для приличия немного пожурив, быстро меня отпустила. На этом моё приключение с Ниной, Гердой из фильма «Тайна Снежной королевы» 1986 года, закончилось. И слава Богу!

Возвращаясь к главному: в Щепкинском училище меня послушал адъютант его превосходительства Соломин, Юрий Мефодьевич, он же – Владимир Арсеньев в фильме «Дерсу Узала» и трактирщик Эмиль в «Обыкновенном чуде». Прослушал спокойно, с неподдельным вниманием. Сказал несколько дружеских слов. Это стало самым большим моим успехом на экзаменах в театральных училищах Москвы. Дальше дело не пошло. И слава Богу…

Шагая через тайгу, вспоминая барона Петра Александровича Цеге-фон-Мантейфеля, Петровскую-Тимирязевскую академию, Народный театр и многое другое, я перепархивал мыслями с цветка на цветок на лугах памяти, проходил неспеша, капитанской походкой, по её картинным галереям, с оживлением листал альбомы с фотографиями и диапозитивами.

Вот научное сообщество окружавшее меня с первых лет жизни до совершеннолетия. Мои родители, академические биологи, хотели они того или нет, долгое время имели редкий, даже по тем временам, высококачественный круг общения. Их круг стал моим.

Вот моя первая личная библиотека, в которой особое место занимал журнал «Юный натуралист» – полный комплект за семидесятые и восьмидесятые годы. И подумать только, он издаётся уже девяносто лет! Когда я родился, ему было всего сорок.

«Юный натуралист», кавалер ордена «Знак почёта»: «Родине наши помыслы, дела, свершения», «Летопись Великой Отечественной», «Моя Родина СССР», «Лесная газета», «Вести с опушки» Вадима Максимовича Гудкова (ещё одной яркой личности московского Кружка юных биологов зоопарка) и его замечательные авторские рисунки, фото-конкурс «Зоркий взор», юннатский конкурс «Белая берёза», «В стране открытий», «Листая Брема», «Клуб Почемучек», «Оказывается», «Записки натуралиста», конкурс «Родник».

В журнале, кроме прочих, печатались: Владимир Клавдиевич Арсеньев, Виталий Валентинович Бианки, Пётр Александрович Мантейфель, Михаил Михайлович Пришвин, Константин Георгиевич Паустовский. Последний, в 1956 году, отправился на борту трансатлантического лайнера «Победа» в обставленный с большой помпой первый советский круиз вокруг Европы. Прохаживаясь по палубе трофейного теплохода первоначально наречённого «Магдаленой», писатель Паустовский, возможно уже обдумывая свои первые материалы для «Юного натуралиста», наверняка не раз встретил мою прабабушку – профессора медицинских наук Елену Николаевну Бартошевич, любящую и знающую это издание. Журнал, после долгого, вызванного войной перерыва, начал издаваться снова именно в 1956 году.

Многие номера «Юного натуралиста» я храню до сих пор. Один даже взял с собой в деревню: мартовский за 1982 год, со снегирём на обложке. Цена 25 копеек, в 1982 – пять поездок на метро.

Год 1982 не был рядовым. Сотни миллионов моих сограждан ярко отмечали 60-летие СССР, называя в честь этой даты множество улиц в русских городах Европы и Азии. Пятидесятилетнего юбилея страны не помню, был слишком мал. Семидесятилетний не состоялся.

На первой странице этого номера введение: «Весна 1982 года шагает по нашей стране. В тюльпановые покрывала одевает степи и горы Средней Азии, в чёткие рисунки рисовых чеков обряжает поля Крыма, Ставрополья и Кубани, дарит первые лоскуты проталин земле Нечерноземья».

На последней странице, отведённой художественному конкурсу «Родник», в рамках которого публиковались произведения юннатов моей Родины – рисунок «Рассвет наступил». Его автор – Алёша Хроков из Алма-Аты. На рисунке дерево, на ветке сидит сова, из дупла выглядывают её птенцы, на заднем фоне – горы, из-за которых показывается восходящее солнце.

Где же ты теперь, Алёша Хроков? Что же стало с нашим родным «одноэтажным» Верным, нашей гармоничной, культурной Алма-Атой? Что стало с нами? Как всё изменилось! Лишь горы всё те же, и деревья, и совы. Почему они не меняются: не портятся, не улучшаются? Обретя свою совершенную форму они незыблимо сохраняются в назидание нам и нашим «лидерам» начала и конца XX века. Что стало с совершенной формой Российской империи и СССР? Сберегаясь на полотнах в галерее имени промышленника Третьякова и Русском музее имени Императора Александра III, она не сохранилась в настоящем. Почему, Алёша? Неужели совершенная форма Российской империи или СССР хуже формы сов, деревьев и гор? Нет, не хуже. Это мы, наверное, подкачали…

Сам того не заметив, я подошёл к цели своего путешествия.

–Ну вот и гнездо!.. Ба, да это скопа! Мечта моя! Вот она, кружит над лесом – ух какая, ох красавица! Отчего же я без бинокля? Почему не взял? Ведь знал же, что еду в деревню! Пустая моя голова – «если я чешу в затылке, не-бе-да, в голове моей опилки, да, да, да!»

Хищные птицы всегда производят сильное впечатления, особенно крупные. Я до сих пор помню, как первый раз собственными глазами увидел нашего исполина – белоплечего орлана, птицу значительно крупнее беркута и белоголового орлана, когда-то ставшего гербом США. Это встреча произошла в Московском зоопарке. В натуральной среде белоплечие орланы живут почти исключительно в России: на берегах Охотского моря. Когда я был на Сахалине, все глаза проглядел, спал с биноклем под подушкой, но не повезло. Хотя островная жизнь понравилась: хорошо приняли, приятно вспомнить, если не считать несколько жалоб местных жителей на дагестанскую ОПГ. Видел много тюленей, тихоокеанских чаек и ловлю кеты «полубраконьерами» – так и не понял: легально они багрили лосося или нет.

В том же году я посетил Лондон. Тоже приятная островная жизнь. Только люди другие: много темнокожих, которые, впрочем, в основной своей массе, были весьма приветливы и культурны. В садах там часто можно увидеть малиновку – национальную птицу Великобритании, а в парках – беспардонных американских серых белок, топорных бультерьеров беличьего мира, которые, прибыв с противоположного берега Атлантики, почти полностью уничтожили коренную популяцию белок европейских. Как это показательно! И как хорошо, что у нас нет этой серости. Разве можно представить тайгу без наших рыжих, кистеухих проказниц?

Не отрывая глаз от летающей надо мной скопы, я подошёл к дереву с гнездом. Под ногами что-то хрустнуло. Остановился и к своему изумлению увидел скорлупки чудесной красоты: на белом фоне в звёздном танце слились красно-бурые и фиолетовые пятна. Раз скорлупки на земле, значит в гнезде уже птенцы!

Не теряя времени, сбросил с себя всё лишнее и начал восхождение.

С трудом карабкался всё выше и выше, подбадривая себя разговором с летающим надо мной хищником:

–Я иду к тебе, Скопа! Рыбный орёл, мы стобой одной крови. Я тоже рыболов. У нас в роду все рыболовы. Мои родители стали учёными-ихтиологами. Да здравствует журнал «Рыбоводство и рыболовство»! Вы помните статью о разведении Акантофтальмусов? Как?! Вы не помните?!

От напряжения и усталости задрожали руки и ноги. Вниз не смотрел – страшно.

Вот и гнездо, добрался, слава Богу!

Уже на верху заметил, что пока я поднимался, к скопе присоединилась её семейная половина.

–Здравствуй! – поприветствовал я вторую птицу. – Не беспокойся, я только на минутку!

Это восхождение имело смысл только потому, что в верхней части дерево раздваивалось и по одному из стволов можно было подняться выше гнезда и таким образом заглянуть в него. Так я и сделал.

–Три птенца! – крикнул я с радостью, увидев детей скопы: маленьких, сбившихся в единый белый комочек.

Вот всё и прояснилось: я тоже Большое Гнездо!

Чувствуя, что теряю силы, решил не задерживаться.

–Пока ребята! Всех вам благ. И вам родители! – махнул свободной рукой паре обеспокоенных птиц кружащихся над деревом. – Всё, ухожу.

Спускаться было труднее, чем подниматься. В голову стали приходить нехорошие мысли: вот-вот что-то случится с недавно прооперированной ногой, протез подведёт, повернётся не туда, куда надо. Когда до земли оставалось метров семь, подо мной буд-то что-то взорвалось – где-то ниже, с громким шумом, сорвался лесной голубь.

–Ядрёна Матрёна! – вскрикнул я от неожиданности, ветка, на которую поставил ногу, треснула, я покачнулся и сорвался с дерева.

День

Падая, с размаху напоролся на крепкие нижние ветви и сильно поцарапал бок. Столкновение с землёй было щадящим: мох, черничник и рыхлая лесная подстилка смягчили удар. Кости, конечно, затрещали, но в общем всё обошлось: руки, ноги, голова на месте. Не хватало только очков.

–Где же они? – начал ощупывать ладонями всё вокруг. – Сейчас, сейчас. Должны быть где-то здесь. Обязательно найдутся! Как же я без них? Минус восемь, это не шутка. Они просто обязаны найтись!

Длительные поиски ничего не дали. Я сидел в растерянности на земле, смотрел вокруг, едва различая силуэты окружающих деревьев, и думал, что предпринять.

–Ну, что, Большое Гнездо? Где твои большие глаза? Ах вы, глазки, мои глазки, что же вы меня так подводите?

На короткую, как мне думалось, экскурсию я не взял ни компаса, ни телефона – он мне ещё в городе надоел – ни запасных очков.

–В результате ни ГЛОНАСС, ни GPS мне службу не сослужат, – сказал я, посматривая вверх. Оттуда доносился голос скопы, короткий, отрывистый свист: къю-къю-къю-къю-къю-къю. – Ей ни ГЛОНАСС, ни GPS никчему, а мне бы очень пригодились, – машинально расуждал я. – С помощью спутников и более близорукий бы не заблудился!

Кстати, заблудится я не боялся – что я леса не знаю? Но за собственную глупость стало обидно: есть порох в пороховницах, называется!

В своей богатой путешествиями жизни я не раз подолгу жил в тайге. «Разберусь и без очков, – думал я. – Жаль день облачный. Где солнце то было? Лишайники на какой стороне стволов? Остались ли на мху мои следы? Без ориетиров меня потянет вправо, буду круги наматывать, надо иметь это в виду».

Вспоминая направление, по которому вышел к дереву, я стал искать свои следы. Через некоторое время нашёл и серце моё радостно забилось – врёшь, не возьмёшь, Бог не выдаст, свинья не съест! Вперёд, товарищи, не из таких ситуаций выходили!

Воспрянув духом, не обращая внимания на боль в боку, я уверенно шагал через лес, держа пред собой вытянутую руку – чтобы не напороться глазом на ветку. Время от времени вставал на четвереньки и, ползая кругами, искал свои следы. Иногда их найти не удавалось и тогда я шёл далее, придерживаясь выбранной прямой и помня о том, что меня может затягивать вправо.

–Где же поляна, на которой останавливался поесть?

Присел на землю, и стал прислушиваться к тайге. Может запоёт весничка? Подскажет куда идти…

Лес стал молчалив.

–Эй, кто-нибудь! Э-гэ-гэййй! Ау!

Тишина.

–Эх, весничка, где же ты? Куда же мне теперь? Может немножко левее?

Двинулся дальше.

Когда начал уже серьёзно беспокоться, что сбился с пути, снова нашёл свой след.

–Что и требовалось доказать! Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять! Всё в порядке, правильно иду! – вздохнул полной грудью. – В нужном направлении движемся, товарищи. Перестройка, гласность, ускорение, демократия! Новое мы́шление… Но всё же – где поляна?

Следы стали очень чёткими, попадались чаще, я находил их почти без труда.

В какой-то момент мне начало казаться, что они странно выглядят. Низко склонился над особенно чётким отпечатком, и всё во мне закипело:

–Да это же лось!!! – воскликнул, и устало сел на влажный мох. – Чёртова слепота! Куда же это я забрёл? Вообще лоси любят на болота ходить. Может и этот на зелёное море отправился?

«Что делать? – думал я. – Вот уж погулял, так погулял. Сделал себе подарочек».

Мне стало не по себе. Уверенность, с которой я двинулся в обратный путь улетучилась. Добрый лес стал казаться злым, непроходимым, слишком густым. Я чувствовал, как подо мной шевелятся, будто змеи, его корни.

–Ядрёна Матрёна, дёрнули же черти! – бросил в сердцах.

В деревню я приехал, чтобы дописать книгу. Коммерческую: триллер для денег. Приехал, надеясь, что сельская тишина и чистый воздух меня успокоят, а мысли, которые рассыпались в городе, вновь соберутся и выстроятся в стройные, послушные ряды.

По началу так оно и было: несколько дней подряд писал как заведённый. Но потом что-то случилось. Вспомнился почтовый голубь, которого увидел из окна своего столичного кабинета, и заело. Работа остановилась – ни туда, ни сюда. Книга опротивила.

Сначала думал: напьюсь, просплюсь, покатаюсь на велосипеде, само пройдёт. И вроде как прошло. Снова начал писать, но это было уже не то. Работа вместо радовать стала тяготить: понимаю, что писать надо, деньги нужны позарез, договор с издателем подписан, аванс получен и потрачен, ведущий редактор уже замучил вопросительными эмэйлами, читатели утомили письмами «когда продолжение?», но работа не идёт, хоть ты тресни! Каждое утро начинал с зарядки, пробежки и обливания холодной водой. Потом завтрак, и за компьютер. Уже при его включении чувствовал в устах горечь отвращения.

«Это провал. Что же со мной будет? Что будет с моей семьёй? Что я скажу детям и жене, когда они спросят меня, куда мы поедем следующим летом?» – спрашивал я себя.

Вот тогда и решил – надо развеяться, сходить в лес, может даже с ночёвкой.

К моей досаде оказалось, что из деревни к тайге можно подойти только через обширное болото. Однако местные подсказали мне, где есть хороший, почти сухой переход через топи. «Вот и славно, – решил я. – Похожу по лесу, развеюсь, заряжусь позитивом».

-Ну что, Большое Гнездо, зарядился? Значит вставай и дуй вперёд: через тернии прямиком к звёздам, ядрёна Матрёна! – произнося это, я встал, автоматически отряхивая ладонями брюки.

–Ну вот, ещё и задница промокла! Ядр… Ладно, – махнул на всё рукой, и обратился к невидимой аудитории, – вы же как-то тут живёте: травы, деревья, птицы, звери. Значит и я справлюсь. Вы все знаете дорогу, которую я ищу. Знаете, но скрываете её от меня. Тайга, почему ты меня не отпускаешь? Зачем я тебе? Отпусти, дай мне свои глаза.

Тайга, дай мне свои глаза!

Я стоял и чутко прислушивался к лесным звукам. Через несколько минут где-то далеко раздалось глухое, гудящее хуу-руу-ра… хуу-руу-ра… хуу-ра…

–Мечтал в детстве о приключениях? – спросил себя, двигаясь вперёд. – Мечтал? Вот и получай по полной программе, на всю катушку!

Дальше шагал молча, сосредоточенно, сжав зубы.

Время шло, но поляны, на которой останавливался перекусить и послушать птиц, так и не было. Как корова языком, вернее – лось.

«Сбился, – понимал я, – пошёл за сохатым, а ему поляны не нужны, ему лес погуще подавай. Двойка тебе, горе-следопыт, пара!»

Вспомнилась школа. Табель за первую четверть, дневник с подписью отца искусно подделанной мною, «Пионерская зорька», «Пионерская правда», пионерская вилка – с горном и барабаном: нержавеющая сталь завода имени Кирова в городе Павлово.

Весёлую, зажигательную «Пионерскую зорьку» помню хорошо – ну как же!: «Вместе весело шагать по просторам!», а вот «Пионерскую правду» – не очень. Странно, ведь её бросали в наш почтовый ящик два раза в неделю. Помню только, что газета была цветной и в ней печатали научную фантастику – захватывающие истории в отрывках. В самом начале восьмидесятых, если ничего не путаю, я зачитывался одной из таких: про приключения в космосе. Это было что-то! С каким неимоверным напряжением я ждал каждого нового номера! Как дрожал в моих руках ключ от почтового ящика! Издатели и кинопроизводители «Гарри Поттера» знают, о чём я. В отличии от идейных отцов «Пионерской правды» они неплохо поживились на таких страстях.

Школа, школа. Моя октябрятская, пионерская и ВЛКСМовская школа.

Сейчас многие думают и говорят, что в «страшное советское» в России – СССР – на всех, в том числе на школьников, нещадно давили государственной пропагандой. Угнетали как огурцы в кадушке, как селёдку в бочке, как кильку в томате. Но я не помню, чтобы в семидесятые и восьмидесятые на меня в школе что-то давило, кроме нескольких старших, иногда докучавших мне деревенских дегенератов, которые в своё время почти поголовно прописались в тюрьмах.

Активность, отвага, прилежность, правдивость, жизнерадостность, лояльность к друзьям, трудолюбие, это да, это нам преподносилось в открытой форме, на пример в текстах октябрятских песенок. Но это не «советская пропаганда», а основы общечеловеческой морали. Как «не убей, не укради» и т.д.

То, что мой преподаватель в начальных классах, Заслуженный учитель школы РСФСР Анастасия Алексеевна Шумилова, не позволила мне окончательно изуродовать парту, за которой я сидел, тоже вряд ли можно приравнять к коммунистической пропаганде. Как и регулярные встречи с директором школы, Павлом Ивановичем Барабановым, участником Великой Отечественной, который по традиции в один из майских дней рассказывал нам о том, как был ранен и лежал на поле брани, и как немцы ходили и добивали русских солдат, а ему, Павлу, один такой выстрелил в голову, но пуля прошла наискосок через щёку. Мы слушали директора в такой тишине, что было слышно, как в наших портфелях скребутся в спичечных коробках майские жуки, которых мы ловили вечерами и непременно приносили с собой в школу, чтобы незаметно сажать девчонкам на их белоснежные школьные фартуки…

–Нам счастливую тропинку выбрать надобно, – шептал я под носом, поворачивая голову то влево, то вправо. – Раз дождинка, два дождинка – будет радуга… Только дождя не хватало! – поднял глаза к всё более сереющему небу. – Раз дощечка, два дощечка – будет лесенка, раз словечко, два словечко – будет пе-сен-ка…

Лестница у стены в школьном коридоре. Техничка чистит портрет Павлика Морозова. В моё время наша школа носила его имя. Портрет был довольно большой и висел на первом этаже. Всего потретов было три: они располагались в ряд, один около другого. Кто был изображён на остальных не помню.

Эти портреты являлись частью хорошо оформленного интерьера, который не угнетал, не заставлял вне желания, а вызывал искренний интерес. В том числе – как образец декоративно-прикладного искусства.

Помню отлично изготовленные, интересные стенды с жизнеописаниями пантеона русских революционеров: страницы исторического дневника нации. Один стенд запомнился лучше других: иллюстрированная биография Серго Орджоникидзе.

Почему именно Орджоникидзе? Может из-за его шевелюры? В школе я носил подобную. Из-за того, что дворянин? Не знаю. Скорее всего из-за экзотической фамилии и имени.

Ни об этих стендах, ни даже о Павлике Морозове сегодня не вспоминают авторы интернетресурса моей бывшей школы. Стыдно? Чего же тут стыдиться: теперь школа носит имя Ивана Папанина – одной из центральных шестерёнок машины чекистских репрессий в Крыму, идейного большевика удачно для себя рванувшего из шеренги первых советских исследователей Арктики в герои СССР и академическую географию. Девять орденов Ленина – буд-то пластинку заело!