Текст книги "Отдаленное настоящее, Или же FUTURE РERFECT"

Автор книги: Дмитрий Старков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

14.

– Ну? Что скажешь? – спросил вернувшийся из прихожей Димыч. Он явно был настроен на долгий, обстоятельный анализ происшедшего. Петяша поморщился. – Димыч! Бля буду, я все понимаю: интересно там, любопытно... Но не хочу я сейчас ни о чем таком говорить. Давай лучше спать, а? Утро вечера мудренее, вечер утра – мудаковатее, и – семь раз отмерь, и -один раз отрежь, и – вообще мы, может, в последний раз этого типа видели... Димыч разочарованно вздохнул. – Ладно уж, черт с ним. Покурим – и айда укладываться.

Утро и в самом деле оказалось мудренее вечера – хотя бы в том смысле, что не принесло никаких новых неожиданностей. Петяша проснулся по звонку будильника в удивительно бодром – и даже приподнятом – расположении духа. Совершив все полагающиеся по протоколу утренние ритуалы, они с Димычем вышли на Пушкарскую, отловили такси и отправились по адресу с папиросной пачки. Прибыв на место, Димыч со своеобычной дотошностью вник в процедуру утрясания и согласования текста договора, заставил-таки издательскую братию поправить несколько показавшихся ему подозрительными пунктов, лично пересчитал обусловленный договором аванс и только после этого позволил Петяше расписаться на каждом из экземпляров договора. Издательские, несколько опешившие от такого напора, распрощались с друзьями суховато и пообещали "в случае надобности – известить". – Ну? Чего теперь будем? – спросил Петяша, оказавшись на улице. Лично ему – хотелось бы неспешно и солидно пройтись по магазинам на предмет разных нужных разностей типа вкусной еды и приличной одежды, а после отправиться до дому и дожидаться Елки, если только она уже вернулась из Москвы. Или – лучше поехать к ней самому? – Как – "чего"? Известно, чего. Айда, где-нибудь на людях посидим. Ресторации – уж два часа, как открыты. Критически оглядев свои штаны, Петяша отрицательно покачал головой. – Пожалуй, мы не так сделаем. Поехали, купим мне костюм, туфли и все прочее, что к этому полагается. Потом – в баню, потом – в парикмахерскую, а уж потом – и по ресторациям можно. Димыч, никак не ожидавший столь активного и мгновенного включения Петяши в общественную жизнь, изумленно приподнял брови. – От-т – повело кота... Ну, поехали. Я до завтра совершенно свободен. Петяша и вправду почувствовал, наконец, вкус к рublic life. Эх-ма! Денег – хоть ухом ешь, и вскоре еще появятся, и, ежели книги его "пойдут"!... Он ведь сколько угодно новых напишет, только заряжай! Пожалуй, гармония мира и вправду не знает границ! Где-то в области солнечного сплетения зародились и пошли кругами по всему телу теплые волны веселой, бесшабашной любви ко всему мирозданию в целом и каждой его составляющей в частности, вымывая из темных закоулков сознания, унося прочь последние песчинки тревог и страхов. И тускло-желтые строения проспекта Газа словно бы стряхнули со стен пыль и копоть и заулыбались окружающему миру! И скупое солнце, пробившись сквозь облака, вдруг брызнуло вниз множеством зайчиков, весело заскакавших по стеклам окон! И машины, снующие туда-сюда, от Фонтанки к Обводному и обратно, точно вздрогнули разом и пошли не абы как, а – в едином, в меру истерическом, энергичном, опереточно-канканном ритме: Все выше! и выше! и вы-ы-ше! Стремим мы полет наших птиц! Пожалуй, гармония мира! И вправду не знает границ! Жизнь прекрасна и удивительна, подумал Петяша. And if I'll wait I'll see some more, туды-ть его налево!

15.

Проснувшись (а, точнее, очухавшись) на следующее утро, Петяша сразу же, едва продравши глаза, столкнулся с великим множеством нового и непонятного. Сам он, в белоснежной рубашке и брюках цвета черного кофе, успевших порядочно измяться за ночь, горизонтально пребывал на неразобранной тахте, возле коей на полу стояла недопитая бутылка шампанского. В пронзительно-чистой тишине, казалось, слышен был шорох пылинок, лениво фланировавших вдоль и поперек променада, ограниченного падавшим из окна солнечным лучом. Впрочем, тишина тут же подверглась безжалостному сокрушению: на кухне уютно заскрипел табурет и зашелестела переворачиваемая страница. Голова не болела. Не мучила изжога, тяжести в животе – не было и помину, и даже свежесть во рту наблюдалась совершенно необычайная. Подгуляла лишь память. Что происходило вчера, как Петяша оказался дома, на тахте, не набузили ли чего, много ли прогуляли – все покрыто было густейшим, без малейших намеков-искорок, широко известным "мраком неизвестности", коему отдали дань едва ли не все литераторы мира. Наверное, Димыч все помнит, решил Петяша. С-час выясним. Поднявшись с тахты, он отправился на кухню, откуда вкусно потягивало кофейным ароматом и легким сигаретным дымком. – Димыч! Ты... Здесь Петяша прервал реплику. Димыча в кухне не было. За столом, с чашкою кофе и сигаретой, имея перед собой на столе толстую Петяшину рукопись, уже до половины прочитанную, помещалась совершенно незнакомая девушка. Лет ей, с виду, было не больше восемнадцати. Правильное округлое лицо со средней полноты губами, недлинным безукоризненным носом и слегка зеленоватыми глазами; гладко убранные назад и связанные в хвост длинные русые волосы; простая белая блузка и облегающие джинсовые штаны цвета какао с молоком, выгодно, хоть и без излишней откровенности, подчеркивающие стройность фигуры... Короче говоря: добавлять – нечего, убавлять – жалко. Оторвав взгляд от страницы, гостья взглянула на Петяшу, взиравшего на нее с примитивным – без всяких оттенков – первобытном недоумении, с некоторой опаской. – А где Димыч? – спросил, наконец, Петяша, совладав с путаницей рвущихся из сознания наружу противоречивых побуждений. – А-а... Дима? Он ушел еще вчера, как только мы вас привезли. Позвонил куда-то, сказал, что спешит, и ушел. По-моему, расстроен был, – отвечала девушка. Способность к логическому мышлению мало-помалу встряхнулась от утренней дремы и включилась в работу. Ежели Димыч счел возможным и правильным оставить его, Петяшу, бесчувственного и беспомощного, на произвол доброй воли и человеколюбия неизвестной девушки, то ее, пожалуй, не стоит опасаться. К тому же, если она здесь, значит, он, Петяша, вчера против этого не возражал. Впрочем, Петяше и без логических выводов почему-то не хотелось подозревать эту девушку в злоумышлениях относительно своей особы. Девушка ему понравилась: сидит себе, читает, да – с интересом... Только вот – неудобно-то как! – память, видимо, отказала напрочь. Как же ее зовут? Не обидеть бы... – Видите ли, – осторожно начал он, – мы тут вчера... Словом... как вас зовут? – Катя. – Судя по тону, аберрации Петяшиной памяти девушку не смутили и не обидели. – Мы вчера в Гостином познакомились, в кафе... ой, Дима ведь просил вас кофе напоить! Девушка, которую звали Катей, поднялась из-за стола и прежде, чем Петяша, накрепко убежденный в неспособности женщин к изготовлению кофе в силу каких-то темных особенностей их пола, успел хоть слово вякнуть, сноровисто вытряхнула из джезвы в мусорное ведро спитый кофе, положила в нее все, что требуется, и поставила на медленный огонь. – Вы идите пока, умывайтесь. Я все сделаю! Через двадцать минут Петяша, приняв душ, побрившись и облачившись во все свежее (по магазинам вчера явно прошлись основательно: куплено было все, что нужно, и даже немножко больше), уже завтракал чашкой замечательно точно так, как он любил -сваренного кофе с "Ахтамаром" вприкуску. Есть – не хотелось. Девушка Катя сидела напротив и, дымя сигаретой, неотрывно смотрела на Петяшу, и это, вопреки всему жизненному опыту и складу характера, нимало не тяготило. Катя как-то поразительно уютно вписывалась в настроение и вообще в окружающий мир. Гармония коего, как известно, не знает границ...

16.

Покончив с кофе, Петяша блаженно расслабился и закурил. Удивительно, но уютная, безмятежная ясность утра нимало не замутилась от вкусного табачного дымка; отчего-то эффект вышел прямо противоположным. – Катя, – неловко спросил он, – а как же с вашими домашними? Дочь пропала; ночует неизвестно где и неизвестно с кем... – А они на даче сейчас, – с заметной радостью отвечала девушка. Вернутся только через месяц. Судя по всему, ей тоже было отчего-то очень уютно вот так вот сидеть с Петяшей, поить его кофе и, не отводя взгляда, рассматривать – словно, в каком-то смысле, собственных рук произведение. Ну, добре, решил Петяша. Видимо, намедни он ничем особым себя не скомпрометировал и с грязными приставаниями не лез... Или – как? Вспомнился к случаю анекдот. "Знала б, що такый, в жисть бы с тобой в лис не поихала..." Но тут Катя прервала неловкое, затянувшееся молчание: – А это – вы написали? Заглянув в рукопись, Петяша обнаружил, что читала гостья его "Долгую, нудную сказку", найденную, вероятно, в комнате, на столе. – Я. Написал... – Я помню; Дима вчера про какое-то издательство говорил... Значит, вы писатель? Настоящий? Петяша призадумался. В другой ситуации он истолковал бы вопрос не иначе, как издевательство, однако тут он был задан слишком уж почтительно и простодушно, и все это было, скорее, даже приятно. – А черт его знает, – отвечал он наконец. – Смотря кого считать настоящим писателем. Катя замолчала и опустила взгляд к странице рукописи. Петяша же, вовсю вкушая давно позабытый, небывалый уют, принялся с интересом наблюдать за ней. Девушка была красива. Просто поразительно красива. Однако ее манера держаться настолько уж не совпадала с обликом, что это помимо воли настораживало.

Вообще-то к молодым девушкам с подобной внешностью Петяша -именно из-за бойкого их поведения и эгоцентрического образа мыслей – всегда относился с недоверием. Несколько раз, в ранней молодости, ожегшись на общении с подобными, он – как-то само собою так вышло – стал относиться к ним, точно к деталям, служащим исключительно украшению пейзажа, не более. Зато в других, гораздо менее броских, умел порой находить такое, о чем они сами и не подозревали... Как правило, все это весьма льстило вторым и – порою – до глубины души оскорбляло первых.

И вот теперь перед ним сидела девушка, сумевшая каким-то образом прошибить плотную, тяжелую завесь привычного, годами устоявшегося стереотипа, и было это едва ли менее невероятным, чем все события последних дней. По крайней мере, так Петяше сейчас казалось. И потому, ни о чем не задумываясь и не зная, зачем и что последует дальше, Петяша накрыл ее руку, лежавшую на столе подле рукописи, ладонью и крепко сжал. Катя и не шевельнулась. Только рука ее, слегка повернувшись ладонью кверху, с неожиданной силой сжала в ответ Петяшину кисть. А что Петяша? Петяша замер от наступившего внезапно ощущения, что все, наконец, идет, как надо, без сбоев и обломов, и уют ничем не нарушен. Захотелось сделать Кате что-нибудь невыразимо приятное; она словно бы сделалась одновременно и младшей сестренкой, и лучшей подругой, и вместе – любимой женщиной. Катя между тем подняла взгляд от рукописи... И во всем этом было что-то смутно знакомое, но Петяша не успел разобраться, что именно. Дверь кухни со скрипом, заставившим вздрогнуть, отворилась. На пороге стояла Елка.

17.

И сам Петяша, сидевший к двери боком, отчего пришлось неудобно повернуть голову, и Катя, все еще неотрывно смотрящая на него, были ввергнуты неожиданным появлением Елки в полный ступор. Именно от неожиданности этой – Петяше было особенно не по себе, хотя он-то, в отличие от Кати, знал, что Елка имеет собственный ключ от входной двери. Елка же – просто стояла в дверях, нехорошо глядя на Петяшу. Петяша также, не моргая, глядел в ее глаза. Eyes of gray... a sodden quay... – вспомнилось отчего-то. При этом – первом – проблеске мысли Елка, точно услышав мысленную реплику Петяши, круто развернулась и вышла. В прихожей слышно хлопнула дверь. Ё-о-об твою мать... – протяжно, тоскливо и досадливо подумалось Петяше. Как же так? Он ведь вовсе не имел в виду – оставлять Елку и вообще причинять ей боль... Он относился к ней ровно так же, как и прежде! Почему ж?.. – А кто это была? – тихонько, потерянно как-то, спросила Катя. Петяша задумался. И вправду, как тут отвечать? Поневоле задумаешься, если только хочешь, чтобы ответ твой – поняли, как надо. Елка была для него...

Все дело в том, что отношения с девушками смолоду складывались у Петяши сложно. Удивительно, но – факт. Поначалу он девушкам нравился, однако рано или поздно это в более или менее острой форме сходило на нет. Общение с ними, как на грех, полностью исключало процесс размышления и познания, о котором уже сказано было выше. Не говоря уж о том, что – сильно замедляло, усложняло занятия литературой. Этого вот "или – или" не избежать было никак. А девушки, чувствуя тем самым органом, что зовется в народе женской интуицией, такого более чем странного соперника, ревновали к размышлению дико, хотя и неосознанно, и, в конце концов, уживались с Петяшей ненадолго. Более всех, как водится, страдал от всего этого сам Петяша, хотя кое-кто с этим утверждением, пожалуй, не согласится наотрез. Девушки словно бы отнимали, отказывали ему в чем-то уж очень важном. на них приходилось сосредоточиваться полностью, отдавать им все силы и время, а нить размышлений, такая тонкая, еле ощутимая, при этом неизбежно терялась. Никаким пером, никакой кистью шириною хоть в задницу орангутана, не описать, сколь неприятна такая потеря! Даже самое слово "неприятна" лишь весьма и весьма приблизительно отражает суть дела, однако полностью подходящего по смыслу прилагательного не сыщется, наверное, ни в одном языке мира. Самым же поганым было то, что любой из двух вариантов развития событий гарантировал неизбежную утрату. Пожалуй, менее цельной натуры человек – непременно повредился бы в уме либо впал в крайность, раз навсегда отказавшись от одного из двух взаимоисключающих предметов. Однако ж самодостаточность и цельность Петяшина характера сравнимы были с самодостаточностью и цельностью железобетонной плиты. Правда, от этого было не намного легче: противоречие раздирало постоянно, но никак не могло разодрать окончательно. Самая мучительная из пыток, как известно, та, которая дольше длится. Вот, кажется, после многочасовых мук дошел уже человек до точки, потерял сознание и не чувствует боли, однако опытный палач отливает его водой, дает нюхнуть нашатыря, приводит в чувство, заботливо смазывает ссадины перекисью водорода – и расчетливо, не слишком прессингуя, скрупулезно отмеренными дозами продолжает процедуру...

А Елка, симпатичная, невысокая блондинка с глубокими серыми глазами, приятным голосом и не такой уж посредственной фигурой, не в пример всем прочим, отлично уживалась с Петяшей вот уже два с лишком года. Она училась на филфаке Ленинбургского госуниверситета, была очень даже неглупа по-житейски, однако ее не отпугивало ни катастрофическое материальное положение Петяши, ни приступы размышления, весьма схожие по внешним проявлениям с многодневным тихим запоем, ни неудачный, по молодости лет, брак в его прошлом, ни даже отсутствие сколь-нибудь определенных перспектив в его будущем. Безропотно, опять-таки в отличие от многих ее предшественниц, терпела она и Петяшины сентенции о том, что женщины вообще неспособны к творчеству, или насчет того, что из филологов – за незнанием ими ничего, кроме собственно филологии – никогда еще не получались пристойные писатели. Петяша же с бесстрастным благодушием статуэтки Будды Шакьямуни относился к безуспешным попыткам ухаживания за Елкой со стороны ее эстетов-соученичков (среди коих она считалась невестой из "очень приличных") и безрезультатным попрекам ее родителей, которые выбора дочери отнюдь не одобряли. Таким образом, они были вместе и – счастливы... – Мне – лучше уйти, да? – все так же потерянно спросила, не дождавшись ответа, Катя. – Нет. Ты уж лучше останься. С этими словами Петяша, переборов неприятную, сосущую тоску под ложечкой, еще сильнее, ласковее сжал пальцами ее ладонь.

18.

С этого момента жизнь покатилась прямиком в светлое будущее, – так катится по пляжу в море невзначай выпущенный из рук яркий, веселый мяч. Желания и настроения Кати всякий раз неожиданно точно совпадали с настроениями и желаниями Петяши, и это было прекрасно, и гармония мира не знала границ. Задумываться о прошедшем либо грядущем – было некогда. Ночами они любили друг друга, пока не одолевал сон, а, проснувшись, шли гулять, однако дольше получаса на улице не выдерживали – спешили обратно, чтобы заняться любовью снова. Вдобавок Катя на удивление здорово готовила. Так, словно бы в ленивой, недлинные сновидения порождающей дреме, прошло что-то около недели. За это время Петяша полностью утратил ощущение грани между реальностью и иллюзией. Да как же было не утратить, если реальный окружающий мир, можно сказать, самоустранился, оставив в покое маленький мирок Петяшиной квартиры. В нем, в прочем мире, просто не было надобности. Он ненавязчиво, ничем не напоминая о себе, снабжал квартиру электричеством, газом и водою обеих температур; холодильник был полон продуктов; любых же других проявлений внешнего мира Петяше с Катей не требовалось. Огромный, ласковый мир – словно бы понимал это. Никто за весь истекший период не пытался посягать на внимание их и общество, не скребся в дверь и не обрывал невесть с чего заработавший телефон. И на данном конкретном, вот только что, сию минуту наступившем моменте вовсе не стоило бы останавливаться, если бы не иссякли холодильные запасы. Таким вот характерным интеллигентным покашливанием внешний мир, словно давно забытый в углу стола гость, счел, наконец, возможным напомнить о своем существовании.

Судя по интенсивности ощущений в желудке, последнее подъели давненько. За окном имело место какое-то совершенно неопределенное время суток, и Петяше, впервые после долгого перерыва, приспела нужда в измерении времени. Он взялся за телефон. Времени, если верить металлоголосой даме, откликающейся, ежели набрать 08, оказалось: двадцать два часа семнадцать минут. Облачившись в брюки, сорочку и пиджак, Петяша ощупью определил наличие в кармане каких-то денег, минуту поразмыслив, повязал галстук, прихватил с кухни большой полиэтиленовый пакет со странной надписью TНIS IS MY SUIT FOR НALLOWEEN и вышел на лестницу, осторожно, дабы не разбудить Катерины, притянув за собою дверь. Вечер выдался – просто на удивление. Собственно говоря, уже ради одного подобного вечера стоило покинуть хоть ненадолго квартиру. Вдоль Съезжинской подувал-повевал легкий, прохладный ветерок; впереди, над крышами домов, небо было еще светло, а позади – успело уже налиться глубокой ночной синевой. Пушкарская, несмотря на не столь уж и поздний час, пребывала в безжизненной тишине – лишь далеко впереди шуршали по Большому проспекту нечастые машины. Мир тек во времени в медленном, задушевном и печальном ритме, наподобие известного "Беса ме мучо". Неторопливо, подчиняясь общей настроенческой тенденции мира, направился Петяша к Большому, изобилующему, как известно, магазинами, торгующими круглые сутки напролет. Странные, надо заметить, заведения – эти круглосуточные магазины! Витрины их, сияющие, словно золотые зубы, в темной и не шибко-то, в общем, опрятной пасти Ночи, дразнят взоры усталых путников, не имеющих средств на такси по позднему времени, внутреннее же содержание – готово к любым услугам тех, кто обладает деньгами и желанием потратить оные. Искать здесь продуктов питательных и вместе дешевых – бессмысленно. Здесь все продукты дороги, хотя не все – питательны. И то сказать – ну, кому понадобится среди ночи коробка овсяных хлопьев "Экстра" или же пачка соли крупнонаждачного помола #1? А вот в ананасе, авокадо или, скажем, гуайяве, не говоря уж о ликере "кюрасо" веселого цвета раствора медного купороса, может возникнуть надобность и под утро. В данный момент Петяша обладал деньгами, и посему без раздумий вошел в первые попавшиеся остекленные, светящиеся двери. Прочих покупателей в магазине не было, что позволяло бездействующим продавцам беспрепятственно наслаждаться созерцанием телевизора. Минут пятнадцать ушло на определение степени необходимости тех или иных продуктов, а затем Петяша, после некоторых раздумий удовлетворившись, за отсутствием "амфоры", какими-то безликими американскими сигаретами, свершил акт купли и направился на выход.

19.

Дверь – два листа стекла в черной металлической раме – пастью разинулась навстречу. Вокруг внезапно сделалось темно и влажно; по ноздрям шибанул резкий, противный запах гнили. Пасть – гигантская, непонятная – была повсюду, словно бы вся вселенная стала вдруг одной абсолютной пастью, нимало не нуждающейся в жалких придатках наподобие желудка, кишечника или же черепной коробки. Она – не заглатывала. Она – растворяла в себе. Невозможно передать, что почувствовал Петяша в этот момент! Страх мягким, неосязаемым кляпом закупорил накрепко горло, связал по рукам и ногам, оглушил, ослепил, обезмыслил. Внутренности стянуло к солнечному сплетению, сжало в тугой, холодный ком. Внутри черепа от стенки к стенке мячиком заскакал, забился нечленораздельный протестующий вопль. На миг встало перед глазами нигде никогда не виданное, однако ж поразительно знакомое лицо – полное, с клинышком седоватой бородки, седоватым же клинообразным, торчащим вверх чубом, между коими поблескивали из мешковатых морщин темных век пронзительные глазки...

И вопль отчаяния и протеста обрел вдруг форму. Пронзительное, уши рвущее "не-е-е-ет!" стальным подшипниковым шариком влепилось в высокий, благородный лоб столь поразительно знакомого незнакомца. Лицо подернулось рябью... ...и исчезло, блеснув напоследок зубами – то ли в безмолвном крике, то ли в злобном шипеньи. Наступила полная, мазутно-непроглядная темнота. Громкий лязг заставил Петяшу вздрогнуть всем телом. Тьма, словно осыпавшись от встряски, поредела, и он обнаружил, что стоит, привалившись к стене, в темной, дурно пахнущей парадной. В правой руке имел место туго набитый полиэтиленовый мешок с ручками. На стене, под тусклой от толстенного слоя пыли лампочкой-сорокаватткой кто-то начертал жирно, ярко-красной губной помадою: "TREAT ME LIKE YOU DID TНE NIGНT BEFORE", сопроводив надпись весьма натуралистическим изображением могутного мужского органа. У кого что болит... Парадная наполнилась гулом – видимо, приведший Петяшу в чувство лязг издала захлопнутая кем-то, спускающимся теперь вниз, дверь лифта. С усилием отлепившись от стены – еще не хватало, чтобы за пьяного приняли! – Петяша вышел на улицу. Рядом, вдоль первого этажа здания, черно поблескивали окна аптеки и еще каких-то непонятных с первого взгляда заведений. Никакого круглосуточного магазина – не наблюдалось. С сомнением осмотрев двери покинутой только что парадной, Петяша заглянул в пакет. Продукты были на месте.

20.

Назад Петяша возвращался с тягостной, звонкой и прохладной пустотой под рубашкой. Пустота ужасно замедляла движения, но вместе с тем – сообщала телу легкость тополиной пушинки. Теплый, почти неощутимый в горле дым сигареты, не обладавшей ни вкусом ни сколь-нибудь толковой крепостью, не помогал совладать с сумбуром мыслей и ощущений. Покинув квартиру, он словно бы пробудился от какого-то волшебного сна, в котором полностью забываешь как о том, что было в недавнем прошлом, так и о том, что на свете, как ты жопой ни верти, существует будущее. Только сейчас насели, навалились угнетающе: и невнятный какой-то, неожиданный, быстрый разлад с Елкой (ведь с тех пор так и не появлялась), и недоговоренность, неопределенность перспектив в отношениях с Катей, и странное, внезапное исчезновение Димыча тоже внушало беспокойство. А главное – вот это, только что пережитое. Что это было? Он, Петяша, пошел в магазин, зашел неизвестно куда... или -вышел неизвестно куда? Продукты-то – вот они... Э-э, но ведь не было там, в том доме, никакого магазина, откуда продуктам взяться?! Сунувшись в пакет, Петяша вытащил большое красное яблоко. Осмотрел, понюхал, откусил... Хорошее яблоко, качественное. А вот – коньяку бутылка, ветчина, майонез, хлеб, кофе, шоколад, сыр... и даже чек скомканный! Значит, был-таки магазин? Муть в голове – вероятно, остатки пережитого ужаса – делала мысли на редкость неотчетливыми. Сбоку кто-то подошел, о чем-то довольно нахально спросил. Петяша непонимающе, с раздражением взглянул на подошедшего, но тот, вместо того, чтобы, как любой нормальный человек, повторить вопрос, вдруг переменился в лице и целеустремленно зашагал прочь. Только тут до Петяши дошло, что просил прохожий всего лишь о сигарете. – Э, погоди! – окликнул он. Но прохожий, словно вовсе не желал попользоваться на халявку табачком, вздрогнул и ускорил шаг. Тут же забыв о нем, Петяша в задумчивости остановился. Разрешить сомнения было – проще простого. Всего-то: вернуться назад по Съезжинской и убедиться, был ли там, на углу Большого, круглосуточный магазин. Но при одной мысли об этом ноги сделались на миг ватными, а затем с неожиданной прытью понесли хозяина в противоположную сторону – к дому. Нет уж. Хрен. С него, Петяши, на сегодня – хватит. И жрать охота, Катя ждет, и вообще – морген, морген, нур нихьт хойте, к терапевту, к терапевту, в следующий кабинет, товарищ пациент. Окончательно убедив себя, что возвращаться на Большой в данный момент незачем и – глупо, Петяша устремился к дому уже осознанно. С опаской войдя в свою парадную, он нашарил в кармане ключи, взбежал к себе на второй этаж – и увидел не кого иного, как Бориса. Тот сидел на корточках под дверью Петяшиной квартиры, привалившись спиною к стене. С прошлого раза он заметно осунулся и обтрепался. Модная, дорогая одежда его из-за этого выглядела теперь нелепо. Мешковато как-то. Борис поднял на подошедшего Петяшу взгляд. Глаза его блестели лихорадочно. – Ну-у, здрасьте-кого не видели, – с опасливым брюзгливым недовольством сказал Петяша. Менее всего на свете хотелось ему сейчас лицезреть и беседовать с разными там Борисами, от которых – еще непонятно, чего следует ожидать. А ведь да, сам же ему в прошлый раз сказал, что информации недостаточно...

Кто, блллин, за язык тянул дур-рака?!

Поспешно, дабы Борис не успел заговорить и вывалить на него, Петяшу, новую непонятную и пугающую информацию, он набрал воздуху в легкие и сказал: – Ну? Какого хера тебе опять надо? Не верю я ни в какое там колдовство и прочие пиздотерические блядомонадные энергологосы! И о твоих делах ничего не знаю и знать не хочу! Не бывает такого. Не бывает! Моя точка зрения – объективна, потому что мне так нравится, и все тут! Ясно, нет? Взгляд Бориса сделался еще безумнее прежнего. Но голос звучал на редкость спокойно: – А с тобой ничего такого странного, необычного последнее время не случалось? Отчего на истерику сбиваешься? Петяша на миг задумался. Неужто знает? Вроде бы – неоткуда... А хоть бы и знал! Мало ли, что он там знает... – Нет! – отрезал Петяша, проворачивая ключ в замке. Шагнув через порог, он твердо захлопнул за собою дверь.

21.

Борис остался сидеть, как сидел. Ему хотелось странного, противоречивого. Хотелось сразу: и трезвонить, колотить ногами в дверь, и бежать поскорее, подальше от этого человека, нагоняющего темный, непонятный страх. Сказать по правде, он знал, что идет к Петяше зря, так как, вопреки давешней договоренности о добыче дополнительных сведений, явился с пустыми руками. Но – так уж хотелось, чтобы успокоили, обнадежили... Чтобы просто выслушали, в конце концов! Кто бы мог подумать, что люди способны настолько уподобляться страусу перед лицом неизвестного... Речь Петяшина, несмотря даже на солидную психологическую подготовку, вызывала легкую, равнодушную брезгливость. Последние дни Борис не показывался ни на снимаемой квартире в Озерках ни у господина Флейшмана. Боялся. Все казалось, что адвокат-парапсихолог уже полностью осведомлен о его тайном визите к Петяше. Ночевал по друзьям, а порой – на вокзалах, стараясь, по возможности, нигде не проводить две ночи подряд... Нечего сказать, легкое дело – "расскажите, каким образом он над вами властен"! Самое страшное для Бориса было как раз в том, что он не знал, отчего беспрекословно подчиняется этому, намеченному некогда в качестве "денежного мешка", человеку. Просто-таки – сама мысль о неповиновении повергала в непереносимый, темный ужас! Вдобавок теперь, после краткого разговора с Петяшей, он уже не мог бы сказать, кто из этих двоих – страшнее. Отчего Петяша внушал ему (а заодно и его патронам) страх, он тоже не смог бы объяснить, если б кому пришло в голову спрашивать. Внушал – и все тут. Кто знает, что такое там кроется, за гранью рационального...

Поудобнее привалившись спиной к стене, Борис устало сомкнул веки – и мир в лице серо-зеленой лестничной клетки перестал для него существовать.

22.

Ну, а Петяша, войдя в квартиру, шмякнул на пол пакет с добытыми едами, скинул пиджак и еще из прихожей швырнул его на тахту. Слава-те, господи, наконец-то – дома! С этой весьма облегчительной мыслью он и сам, вслед за пиджаком, прошел в комнату. Кати в комнате не было, зато квартира была полна звуков: на кухне мощно орала, исторгая из динамика какую-то неопределенно-эстрадную музыку, радиоточка, а в ванной вовсю нахлестывал душ. Опустившись на тахту рядом с пиджаком, Петяша закурил, развеивая в воздухе вместе с дымом только что пережитый страх. Вот посидим сейчас, думал он, покурим, Катерину из ванны извлечем... Она – ужин изготовит; хорошо... А после – кофейку, да с коньячком; вовсе замечательно... Гармония мира не знает границ... А пока... Чем бы пока заняться? Думать – не хотелось: во многом знании, как известно, много печали, а во многом размышлении этой печали наверняка еще больше. А не лепо ли ны бяшеть, братие, начати новый роман? И отвлечься поможет, и – поторопиться бы надо, пока за это еще деньги платят. Петяша в задумчивости подошел к столу, смахнул с пишущей машинки гору разрозненных листов с заметками, вставил в каретку чистый лист и прошелся для пробы пальцами по клавишам. Ч-черт, лента совсем слепая... фывапролдж... Ладно, ! с ней. Откопав среди настольного хлама неиссякшую ручку, Петяша расчистил кусок столешницы и, несколько времени подумав, принялся записывать: Некогда – не было ничего помимо абсолютного Ничто. Сгустилось Ничто и исторгло из себя Его, и был Он голоден и наг. И сказал Он: "Пусть станет мне еда и одежда" И сгустилось Ничто в другой раз, и исторгло из себя зверей, дабы мог Он пропитаться их мясом и в шкуры их облачиться. И погнался тогда Он за зверем, но был зверь быстр и убежал прочь. И сказал Он, утомившись бегом: "Пусть же станет мне еда и одежда, ведь я достаточно потрудился!" И сгустилось Ничто в третий раз, и сделался тогда большой огонь; и убил тот огонь зверей и сам продолжал гореть. Тогда разорвал Он убитых зверей на куски, сложил в котел с водою и поставил на тот огонь, а сам же – задремал в ожидании пищи. И тогда – появились от тепла на голове одного из зверей двое, давшие начало всему человеческому роду, каков есть он теперь, и назвали голову зверя своею землей, и принялись множиться, пока не заняли всю землю. И лето теперь сменяется зимним холодом, когда кипение воды выносит голову наверх, прочь от раскаленного днища котла; и дневной свет сменяется тьмою ночи оттого, что токи воды поворачивают нас вместе с головой то к свету днища котла, то к тьме его крышки... Но ныне – не об этом речь моя. Случилось так: взбурлила вода в котле, и сильно хлынула наружу, и едва не загасила огонь. Тогда пробудился Он от страшного шипенья и принялся раздувать жар. Исторг едкий дым из глаза его слезу; упала слеза в котел, и стало из нее Знание для людей. Поднял то Знание некий безымянный теперь человек, но, не вынеся непосильной тяжести, уронил наземь. Рассыпалось тогда Знание на многие осколки, и взял каждый, случившийся рядом, долю по силам себе. С тех пор ни единая крупица Знания не должна оставаться без хозяина, ибо, сделавшись ничьей, падет она на землю и рассыплется на крохи столь мелкие, что никто не сможет собрать их. А если исчезнет с земли все Знание – пропасть тогда и всему роду человеческому, задолго до того, как доварит и съест Он мясо свое...