Текст книги "Св. Тереза Иисуса"

Автор книги: Дмитрий Мережковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

27

В первых числах ноября явился в новую обитель молоденький студент Саламанкского университета, брат Жуан де Санто Матиа, кармелит из братства Обутых. Не довольствуясь смягченным уставом Кармеля, задумал он перейти в Картезианское Братство с уставом более строгим, о чем и пришел посоветоваться с Терезой.

Странное впечатление произвел он на нее. Ростом был так мал, – едва доходил до плеча ее, – что казался иногда совсем маленьким мальчиком; в тонких губах слишком маленького рта и в слишком тонком голоске его было что-то детское, а очень высокий, крутой и обнаженный лоб был похож на лоб древнего мудреца. «Маленьким Сенекой» назовет его Тереза, и прозвище это очень к нему подойдет. Ясные, большие, на выкате, не грустные, а только усталые, как у людей, слишком много читающих, глаза его светились таким умом, что ей казалось, что ни в чьих глазах человеческих не видела она такого ума. И во всем существе его, – особенно в кроткой, тоже как будто бесконечно усталой улыбке, – было то, о чем она подумала: «Это тишина высот».

«Незачем вам, брат Жуан, выходить из Кармеля, – ответила Тереза на его вопрос, – или вы не знаете о новом уставе нашего Братства?»

И сообщила ему все о великом деле Реформы. Слушал он ее как будто внимательно, но вместе с тем и рассеянно, точно думая о чем-то своем, более важном для него и глубоком.

«Оставаясь в нашем Братстве, могли бы вы достигнуть совершенства и послужить Господу апостольскою проповедью больше, чем где-либо, потому что благо всех выше, чем благо одного?» – заключила она.

Брат Жуан хотел ей что-то ответить, но промолчал; только тихая, едва уловимая и как будто насмешливая улыбка скользнула по его губам; но тотчас, опустив глаза, он потушил в них вспыхнувший было огонь.

Только много времени спустя поняла Тереза, что в этой беседе прикоснулась нечаянно к самому больному месту в душе его. «Никогда никто из людей, кроме одного Человека, Сына Божия, не соединял и не соединит созерцания с действием» – этого он, может быть, и не думал, – только спрашивал себя, так оно или не так, и не мог ответить на этот вопрос, горевший в душе его, как никогда не заживающая рана. К ней-то и прикоснулась Тереза, когда сказала, что действие, – благо всех, – выше, чем созерцание – благо одного.

Вдруг он встал, заторопился и, неловко поклонившись, поцеловал у нее руку.

«Ну, так как же, брат Жуан, что вы решили?» – спросила она его, немного удивившись.

«Что решил?» – не понял он сразу, должно быть, забыл, о чем шла речь, но тотчас же спохватился, покраснел и сказал:

«Ах, да, да… непременно… я перейду в ваше новое Братство, мать Тереза, если только не слишком долго надо будет ждать…»

С тем и вышел.

Странное, почти жуткое впечатление осталось у Терезы надолго от этого свидания. «Сразу поняли они друг друга», – вспоминает ее духовник, о. Жуан д'Авила. «Только что я его увидела, как он меня очаровал», – вспоминает и сама Тереза. «Брату Жуану не надо было проходить испытаний, потому что хотя он и принадлежал к Братству Обутых (с новым смягченным Уставом), но жил всегда в великом совершенстве». «Господа благодарю я за то, что для дела Реформы имею уже полтора монаха, fratro e media», – хвалилась она, шутя, немногим друзьям своим в Авиле. «Целый монах» был о. Антонио де Гередиа, игумен у Св. Анны в Медина-дель-Кампо, который тоже хотел перейти из Старого Кармеля в Новый, а «половина монаха» – маленький брат Жуан.

Так было снаружи, а внутри – не совсем так: кажется, в этом первом же свидании почувствовали оба, что страшно близки друг другу и страшно далеки, как будто разделяла их навеки какая-то невидимая, но непереступная для них черта, – может быть, то самое, что отделяет созерцание от действия – «благо одного» от «блага всех».

28

Брат Жуан вернулся от Терезы в Саламанкский университет, где кончил полный круг богословских и философских наук, а затем немедленно постригся в Новый Кармель, первым иноком мужского Братства, и Мать Основательница собственноручно сшила ему рясу.

Осенью 1568 года основана была в дикой и мрачной долине Дуруэло у подножия Сирры де Гредос третья обитель Нового Кармеля, первая мужская, где было всего три монаха: брат Жуан, принявший здесь впервые имя «Иоанна Креста», Juan de la Cruz, о. Антонио де Гередиа и еще один, никому не известный, смиреннейший монашек из Медина-дель-Кампо, брат Джозе де Кристо.

Новая обитель устроена была в такой жалкой лачуге, что и полуразвалившийся дом первой обители в Медина-дель-Кампо казался перед нею почти дворцом. Крошечная церковка новой пустыньки вся была наполнена множеством грубых, кое-как из сучьв связанных крестов и мертвых черепов. Кровля лачуги была такая дырявая, что через нее шел дождь и снег. Но, не чувствуя этого, иноки, погруженные в молитву, в долгие ночи, покрыты бывали снегом так, что походили на три сугроба. Страшными самобичеваниями, постами, бдениями и железными веригами изнуренные, напоминали они живых мертвецов или диких зверей.

Мать Основательница, увидев их, ужаснулась. «Будучи трусливой и немощной, я молила их умерить эти подвиги самоумерщвления». Но они ее не послушались и даже как будто не поняли, о чем она им говорила. «И я поняла тогда, – заключает Тереза, – что здесь, в Дуруэло (мужской обители), Бог даровал мне большую милость, чем в женской обители св. Иосифа».

«Брат Жуан был всю жизнь святым», – скажет Тереза в конце жизни своей. «Света я ищу и здесь, и там, но нахожу его только в маленьком Сенеке моем». «Он, воистину, отец души моей». «Я нашла, наконец, человека по сердцу Господню и моему». Так восхищается Тереза Иоанном Креста, но кажется иногда, что восхищается им все-таки издали и не без тайного страха. Вечная между ними преграда подобна тончайшей и прозрачнейшей, но крепчайшей стенке льда: видят сквозь нее и слышат друг друга, но соединиться не могут, и холодно обоим от этого льда.

Трудно женщине простить мужчину, который не только физически, но и метафизически, как бы ни сближался с нею, не мог бы ее полюбить. Не было на свете мужчины, который меньше мог бы полюбить Терезу, чем Иоанн Креста, и не было на свете женщины, которая меньше могла бы полюбить мужчину, чем Тереза – Иоанна. Полом насыщены оба, как две, готовые разразиться грозовые тучи насыщены молнийной силой, но разделены самым дурным проводником этой силы – стеклом: нет между ними ни полового притяжения, ни отталкивания, а есть только совершенное отсутствие пола, как бы ледяное скопчество. А между тем он нужен ей и она – ему, и даже именно здесь, в Божественной тайне пола, нужнее, чем где-либо, и, может быть, оба это знают; вместе думают только о ней, об этой божественной тайне, и мучаются только ею, но ничего не могут об этом сказать друг другу. «Мужество у него великое, но он всегда один, mas es solo», – скажет об Иоанне Тереза, но, кажется, то же мог бы сказать и он о ней.

29

В религиозном опыте, в действии, Тереза – одна из умнейших женщин, какие были когда-либо; но в отвлеченном, богословском и философском мышлении так беспомощна и невежественна, что этому иногда трудно поверить. Это, впрочем, она и сама хорошо сознает. «Трудно говорить ясно о самом внутреннем, а так как трудность эта соединяется у меня с глубоким невежеством, то я наговорю, конечно, много лишнего прежде, чем скажу, что нужно… Часто, когда я беру перо в руки, то у меня нет ни одной мысли, и я сама не знаю, что хочу сказать». «Я не понимаю, что значит слово „ум“ и какое отличие ума от души: мне кажется, что все это одно и то же». «Я иногда сама не знаю, что хочу сказать, но Бог делает, чтобы это хорошо было сказано. Если же я иногда говорю глупости, то этому не должно удивляться, потому что я от природы бездарна».

«Главное, не много думать, а много любить… Но, может быть, мы вовсе не знаем, что такое любовь», – это могло быть сказано «глупою» Терезой, с такою ослепительной, как бы математическою точностью, если не под влиянием, то лишь около Иоанна Креста. Она и это хорошо сознает: «Не ему учиться у меня, а мне – у него». Но знает и он, что многому мог бы у нее научиться. «Я не буду говорить об экстазах, восхищениях, откровениях и других утонченных дарах духа, потому что обо всем этом уже достаточно сказано блаженной Терезой Иисуса в ее чудесных книгах». Это знает Иоанн, но знает и то, как могут быть опасны все эти «откровения» и «видения». Как знать, не утверждался ли он все более в поисках совершенного самозабвения, отсутствия всех внешних чувств и представлений, – того, что он называет «Темною Ночью», noche oscura, по мере того как видел в религиозном опыте Терезы опасность самообманов, «галлюцинаций» по-нашему? Кажется, знает и Тереза, что Иоанн, чтобы достигнуть вершины созерцания, отталкивается от нее, отрицает ее и уничтожает в ее религиозном действии. Очень вероятно, что бывали такие минуты, когда она восставала на него больше, чем на того духовника, который советовал ей «открещиваться» от видений Христа и делать Ему «знак презрения», больше восставала на Иоанна Тереза, потому что чувствовала, что его соблазн глубже, тоньше и страшнее. «Если бы даже рушился весь мир, будь спокоен» – слыша эти слова от него, «отца души своей», может быть, испытывала она не меньший ужас, чем если бы слышала их от самого диавола.

Что должна была она чувствовать, стоя перед ним на коленях и исповедуясь этому самому желанному, потому что самому страшному из всех духовников своих, когда видела вдруг на тонких губах его неуловимо скользившую, как будто насмешливую, улыбку?

«Как-то раз, на втором году моего настоятельства у Благовещения, – вспоминает она, – когда я причащалась, о. Иоанн Креста, разделив Гостию на две половины, одну из них дал мне, а другую – другой монахине». «Это он сделал, – подумала я, – для того, чтобы смирить, унизить меня, me querian mortificar, потому что я однажды сказала ему, что вкушаю наибольшую сладость, когда Гостии большие, хотя и знаю, что это не имеет никакого значения, потому что Господь находится весь и в малейшей частице Св. Причастия».

Но если брат Жуан «смиряет, унижает» Терезу, то и она – его. Однажды в г. Авиле происходил так называемый vejamen, полушутливое богословское состязание, подобное тем, какие происходили в тогдашних испанских университетах. Предметом его были услышанные Терезой в видении из уст Господних таинственные и ей самой непонятные слова: «Ищи себя во Мне, bescatú en mí». Приняли участие в состязании ученейший богослов Авильского университета, бывший духовник Терезы, о. Жуан д'Авила, брат ее, Лоренцо, недавно вернувшийся из Перу, где разбогател, и под влиянием сестры, вступивший на «путь Совершенства» (в очень трудную минуту он спас дело Реформы, пожертвовав большие деньги для основания обители св. Иосифа), «святой рыцарь», Франческо де Сальчедо, и брат Иоанн Креста. Все они представили истолкования тех четырех таинственных слов Господних, а Тереза, избранная верховным над ними судьей, представила отзыв о каждом из этих истолкований. Вот отзыв ее об истолковании Брата Иоанна: «Да избавит нас Бог от людей таких духовных (как брат Иоанн), – что они не допускают ничего, кроме совершенного созерцания. Слишком дорого стоило бы людям, если бы они могли искать Бога, только умерев для мира. Ни Мария Магдалина, ни Самарянка, ни Хананеянка вовсе не умирали для мира, когда нашли Бога». Кажется, умнее, язвительнее и великодушнее нельзя было св. Терезе Иисуса отомстить св. Иоанну Креста за все его неуловимо-скользящие, как будто насмешливые над нею, улыбки.

«Кто делает упорные усилья, чтобы взойти на вершину совершенства, тот никогда не восходит на нее один – в созерцании, – но всегда ведет за собою, как доблестный вождь, бесчисленное воинство» – в действии. Может быть, и эти мудрые слова Терезы – камешек в огород Иоанна, чей главный первородный грех она так верно и глубоко поняла: «Он всегда один».

Кажется, то, что их так чудно и страшно соединяет и разделяет, изображается лучше всего в простодушной легенде Авильских монахинь о чуде «Поднятия на воздух», levitación. Однажды, в Троицын день, о. Иоанн Креста и мать Тереза Иисуса находились в одной из многих приемных, parlatorios, Благовещенской обители, маленькой комнате с кирпичным полом, каменными стенами и потолком из темных дубовых брусьев. Он сидел на стуле, а она перед ним – на скамье за решеткой, разделявшей комнату. Он говорил ей о «возлюбленной тайне своей», божественной тайне Трех, как вдруг почувствовал, что подымается на воздух, и невольно ухватился обеими руками за стул. Но неодолимая сила подняла его вместе со стулом так высоко, что он прикоснулся головой к потолку. Тою же Силой поднята была и Тереза вместе со скамьей. Но оба они продолжали беседу как ни в чем не бывало. Когда же вошли сестры и увидели их, поднятых на воздух, то, может быть, не слишком удивились, потому что со многими из них самих происходило то же чудо; во внутренней или во внешней действительности, – этого они сами хорошенько не знали, потому что если и мать игуменья не умела отличить «ума» от «души», то где же было сестрам отличить внешнюю действительность от внутренней?

«Видите, дочери мои, – проговорила Тереза, опустившись на пол и как будто стыдливо извиняясь в чем-то, – нельзя говорить о тайнах Божьих с о. Иоанном, чтоб он не увлек за собою в Экстаз!»

«Нельзя говорить с о. Иоанном о Трех», – могла бы она сказать точнее, а если не сказала, то, может быть, потому, что слишком хорошо чувствовала, что этого никто не понял бы.

Что такое Экстаз? Буря около Трех. Это поняли только св. Тереза Иисуса и св. Иоанн Креста, но и они поняли это лишь чувством и волей – личным одиноким опытом, а если бы поняли и сознанием общественным – опытом Церкви, догматом, то, может быть, совершили бы Реформу так, что перевернули бы мир.

Очень знаменательно здесь то, что чудо Поднятия происходит с ними в Троицын день, во время беседы о тайне Трех, которая для них обоих есть по преимуществу божественная тайна брачной любви, и еще знаменательнее, что вечно разделяющая их преграда, как бы железная между ними решетка, даже здесь, в огне Экстаза, не плавится и не падает, а остается такой же незыблемой и навеки разделяющей даже в высшем порядке чуда – свободы, как и в низшем порядке необходимости – рабства.

Кто хочет видеть чудеса, пусть читает не Жития, а жизни таких великих святых, как Иоанн Креста и Тереза Иисуса. В минуту, самую нужную не только для обоих, но и для всего христианского мира, встречаются они и, разъединенные в сознании, соединяются в чувстве и воле, для общего великого действия – Реформы. Если это только бессмысленный случай, то что же такое чудо Промысла Божия?

Есть у Данте в «Раю» двойные души Святых, уносимые вихрем Экстаза и неистово кружащиеся, пляшущие, как двойные Солнца-Атомы, в неизреченной бездне блаженства. Св. Иоанн Креста и св. Тереза Иисуса – такая «Двойная Душа». Здесь, на земле, разъединенные, может быть, соединятся они там, на небе, и будут кружиться, плясать в огненном вихре Экстаза, или тихо-тихо падать, как тихие снежные хлопья, в неизреченное лоно Отца.

30

Только что Тереза соединилась с Иоанном Креста в деле Реформы, как сила ее возросла бесконечно. За три года, от 1568-го, когда она встретилась с ним впервые, до 1571-го, основывает она семь обителей – в Мачеро, Магалоне, Валладолиде, Толедо, Пастране, Саламанке и Альбе-де-Тормез. А после вынужденного двухлетнего бездействия основания возобновляются, за последние восемь лет жизни ее, 1574–1582, с еще большею скоростью, в Сеговии, Вэасе, Севилье, Каракаве, Вилленеве-де-ла-Ксара, Паленчии, Сории, Гренаде и Бургосе. «Дух, оживлявший ее, был так ревностен, что не давал ей покоя», – вспоминает один из ее современников.

Все эти светлые обители – только малые семена великого сева, Царства Божия. И самое удивительное, почти невероятное, – то, что все эти основания происходят при величайшей бедности, так что у Матери Основательницы часто не в переносном, а в точном смысле нет ни гроша. Но «святая Дама Бедность» – мать святого Богатства, потому что св. Тереза уже знает, чего св. Франциск еще не знает, – что не только бедность, но и богатство может быть святым. Все эти основания Терезы – нечто небывалое, за все века христианской Церкви после Оснований ап. Павла.

Чтобы понять как следует не внутреннюю, чудесную, а хотя бы только историческую, внешнюю, сторону дела св. Терезы, надо вспомнить бывшую в Испании XVI века, после завоевания Нового Света, неодолимую тягу к монашеству, к уходу из мира: тем, кто завоевал землю, осталось завоевать и небо. Св. Тереза – великая Завоевательница, Конквистадор не внешнего, а внутреннего Нового Света. Донья Катарина де Кордона, воспитательница Дон Карлоса и Дон Жуана Австрийского, правнучка знаменитых герцогов Кордонских, тайно покидает двор, облекается в рубище и живет, как дикий зверь, в пещере, питаясь корнями и травами. Многие богатые и знатные люди живут и в миру, как монахи. Сам Император Карл V уходит в монастырь Св. Юста, а сын его, Филипп II – в подобный монастырю Эскуриальский дворец.

Но в этой общей тяге к монашеству Тереза находит только внешнюю помощь, а внутреннюю – в самой себе, в бесконечном мужестве своем. «Мне говорили, что это женщина; нет, мужчина и даже один из наиболее мужественных, каких я когда-либо видел», – скажет о ней один из близко знавших ее людей. «Я хотела бы, чтобы вы (сестры Кармеля) имели вид не женщин, а мужчин, и притом таких мужественных, чтобы и мужчины этому удивлялись», – скажет сама – Тереза. Мать Основательница и сестры Нового Кармеля – точно Амазонки в рясах. «Страстно желать, – в этом вся моя природа».

Мужества неисчерпаемый источник и будет для нее эта страстная воля. «Терпим голод, и жажду, и наготу, и побои; и скитаемся и трудимся, работая своими руками. Злословят нас, – мы благовествуем; гонят нас, – мы терпим; хулят нас, – мы молимся. Мы, как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне», – могла бы сказать и св. Тереза, как ап. Павел (1 Кор. 4, 11–13).

«Книга Оснований», «Libro de las Fundaciones», св. Терезы есть книга великого мужества. Так же как «Дон-Кихот» Сервантеса, это одна из самых веселых, но вместе с тем и одна из самых грустных книг в мире, потому что истинно человеческое веселие почти всегда соединяется с глубокою грустью.

31

На тех же тяжелых скрипучих телегах, запряженных теми же ободранными мулами, как в первом путешествии, с тою же вечной бутылью святой воды и восковою куклой Младенца Христа, то линяющей от дождя, то покрываемой снегом, то истаивающей от зноя, – отправляется Тереза во все путешествия. А там, где нет больших дорог и вьются только тропинки над пропастями, – едет верхом, и, когда, сорвавшись из-под копыта споткнувшегося мула камень летит с протяжным гулом и грохотом в пропасть, – не бледнеет, а только ласкает мула по шее; или даже идет пешком царственно прекрасными, «прозрачными и нежными, как перламутр», маленькими ножками в грубых лаптях, alpargate. И это часто в таких местах, которые считаются разбойничьими гнездами, так что проводники отказываются ее провожать. Но ей ли, не боящейся Лютеров и Кальвинов, «диаволов», бояться испанских разбойников, все-таки добрых католиков? Мокнет до последней нитки под осенними ливнями, мерзнет под ледяными ветрами и вьюгами, задыхается от зноя в горных ущельях, где воздух пышет огнем в лицо, как из раскаленной печи.

Как-то раз в пути, когда сделался у нее сильнейший припадок лихорадки, сестры хотели освежить водой ее горящую голову, но вода нагрелась от зноя так, что не освежала ее. А в другой раз, перед въездом в Кордову, спасаясь от лютого зноя, рады были найти немного тени под мостом, вместе со стадом свиней.

Однажды, в половодье, когда переправлялись через Гвадалквивир на пароме, канат оборвался и бурное течение реки понесло паром с одной из четырех телег. Сестры молились и плакали; плакал даже Эстрамадурский пастух, который хаживал на медведя с рогатиной. А Тереза не плакала и не молилась, – она не любила молиться в опасности, – а лишь неотступно смотрела на кромешно-черное кручение омута. Чудом только спаслись, когда паром остановился на отмели.

Только что приезжали в гостиницу, – брали отдельную комнату, большею частью чулан где-нибудь на чердаке; кое-как завешивали дверь, и строгая мать привратница, стоя на пороге, никого не пускала в чулан. Брызгали обильно по всем углам святой водой из бутыли, потому что бесы в гостиницах не менее жирны, чем блохи в постелях и пауки по углам. А в это время, снизу, из общей комнаты, слышался стук игральных костей по залитым вином столам, ругань пьяных солдат, бродяг, ослиных погонщиков, разбойников и нищих монахов, непристойные песни и хохот слишком веселых девочек, а иногда и шум внезапной драки, яростные вопли, богохульства, лязг ножей и стоны раненых. Сестры бледнели, крестились и плакали, прижимались к матери-игумени, как испуганные цыплята к наседке.

В одной из таких скверных гостиниц, ventas, Тереза могла бы встретиться с Рыцарем Печального Образа, Дон Кихотом Ламанческим, и если бы они разговорились, то, может быть, почувствовали бы, что оба они – одного поля ягоды.

Однажды, после целого дня пешего пути по выжженной степи, дали им в гостинице жалкий, под самой крышей, чулан без окон, только с дверью, и когда открывали ее, то лютое солнце заливало весь чулан. Мать Тереза, опять в сильнейшей лихорадке, попробовала лечь в постель, но лучше бы на поле легла, потому что вся она была точно острыми камнями набита и с одной стороны так высока, а с другой низка, что на ней невозможно было лежать. И больная снова пустилась в путь, предпочитая возможный солнечный удар страшному ночлегу в этом чулане.

Однажды, промокнув под дождем до костей, пришла мать Тереза с сестрою Анною в гостиницу, где должны они были остановиться в общей комнате, потому что отдельной не было. Вышла сестра Анна поискать огня, чтобы согреть белье для Терезы, дрожавшей от озноба, а когда вернулась, то случившийся тут же пьяный гидальго начал осыпать их обеих непристойнейшей бранью, называя «старыми ведьмами» и «потаскухами». Бедная сестра Анна возмущалась и плакала, а мать Тереза слушала брань с таким удовольствием, что озноб у нее прошел, и она согрелась лучше от этой брани, чем от теплого белья.

Только что приезжали в город для основания новой обители, Тереза покупала дом, но не на деньги, а в долг, потому что часто не имела и двух мараведи в кошельке, а торговалась так, что самые ловкие плуты только почесывали головы.

«Ну, и жох баба, пальца ей в рот не клади!» – удивлялись они, и она считала это величайшей себе похвалою: «Ныне, когда Господь поручил мне основание обителей, я сделалась настоящим дельцом, и этому радуюсь».

Перед основанием Толедского монастыря было у нее целых три дуката, и она купила на них две иконы для алтаря, две соломенные постели и одно одеяло на всю будущую обитель. Дело было зимою, в лютую стужу, а в скверной лачуге, где они поселились на время, не было ни одного полена. Ночью сестры мерзли на бедных соломенных постелях своих, кое-как укрываясь только рясами. Мать-игумения, проснувшись однажды от холода, попросила у них чего-нибудь, чтоб теплее укрыться, но сестры ответили ей, смеясь, что на ней уже все, чем только можно было укрыться. «А когда перешли наконец в купленный дом, то пиршество их по случаю новоселья состояло лишь из нескольких сардинок, да и для тех, чтобы изжарить их, не нашлось во всем доме ни щепки; наконец нашли немного хвороста, который послал им Господь. И в следующие дни было не лучше: яйца варили в заемной печерке, а соль толкли камнем». Но при всей этой бедности жили в величайшей радости; чем беднее, тем радостней. «Голодом крепости нашей взять нельзя, – говорили они вместе с Матерью Основательницей, – мы можем умереть от голода, но не можем быть побеждены». И Господь послал им не только охапку хвороста, но и 12 000 дукатов от усердного даятеля, на которые купили они для новой обители один из лучших толедских домов. И так – всегда, везде: в самую последнюю минуту, когда казалось, что все погибло, – вдруг чудом Божьим спасались.