Текст книги "Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв."

Автор книги: Дмитрий Лихачев

Соавторы: Адриан Рудомино,Маргарита Рудомино
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Как будто все пошло на лад. Мы старались быстро, в меру своих сил, откликаться на те конкретные задачи, которые выдвигала жизнь, но так просто работать нам, конечно, не давали. Вспоминаю, как в 1923 году поступила на нас жалоба, что Библиотека, мол, обслуживает французскими и немецкими романами "московских салопниц" и "нафталинных барынь". Руководящие работники Главнауки только посмеялись, сказав: "Пусть лучше эти "салопницы" читают французские романы, чем перемывают косточки советской власти на коммунальных кухнях…"

Одновременно с комиссиями, которые приходили, чтобы "закрыть, прикрыть, присоединить", были комиссии, которые помогли Библиотеке. Так, в апреле 1923 года пришла для проверки работы Библиотеки комиссия Московского комитета рабоче-крестьянской инспекции (МК РКИ). В то время МК РКИ была "грозой" московских учреждений, ничего хорошего от нее не ждали. Но нам эта комиссия добавила несколько штатных единиц. Это было небывалое событие. Когда я пришла в библиотечный отдел Главнауки и сказала, что у нас теперь по штату должно быть 13 единиц вместо 5, мне просто не поверили, но вскоре пришел официальный документ, подтверждающий новое штатное расписание.

Тогда, в первые годы советской эпохи, новая власть поддерживала людей, стремившихся принести пользу государству, вне зависимости от их партийности. Позже появились партийцы, которые считали, что Библиотека, распространяющая иностранную литературу, вредна и, во всяком случае, во главе такой Библиотеки не может стоять беспартийная, пусть она и создала ее. Руководитель советского учреждения не мог не быть членом партии. Но до 1932 года о моем вступлении в ВКП(б) не могло быть и речи. А с 1932 по 1938 год прием в ряды партии был вообще приостановлен. В 1938 году я стала кандидатом в партию, а в 1939 году членом ВКП(б).

В июле-августе 1922 года я провела свой первый отпуск у родственников на Украине: в Киеве у тети Ольги Яковлевны Москаленко, в Одессе у дяди Якова Яковлевича Кноте. Видела и Сережу Королева, он стал уже юношей. Снова встретилась с Василием Николаевичем и влюбилась. Вернувшись в Москву, жила мыслями о Василии Николаевиче и ожиданием от него писем. Увы, очень редких!

К сожалению, не сохранились мои письма к Василию Николаевичу того времени. Но сохранились некоторые его письма ко мне.

Вот отрывок из его письма, посланного сразу после моего отъезда в Москву:

Киев, 13.IX.1922 г.

Прошло уже несколько дней, как Вы уехали, но мыслями я по-прежнему с Вами. Думать о Вас, вспоминать день за днем все наши встречи – это большая отрада. Три недели трепетной радости, тысячи новых переживаний, целый рой новых мыслей, мечтаний, надежд – надежд на что-то новое, хорошее, мечтаний о счастье, о светлом счастье…

Разве можно забыть это, разве можно об этом не думать?!

Но три недели промчались, как три дня, а счастья нет. Оно было близко. Я его почти осязал. Но мое хождение вокруг да около него, а взять его, схватить, привлечь к себе не отважились. И такое возможное, такое большое, оно невольно разменялось <…>

Целую. Ваш В.

Но до счастья еще было далеко. В разлуке со мной Василий Николаевич начинал сомневаться в своем чувстве, сказывалась разница в возрасте и его природная деликатность. Моя пылкость настораживала и пугала его. Я же страдала и мучилась оттого, что не могу быть рядом с любимым человеком, не могу доказать ему, что мы должны быть вместе.

В Библиотеке продолжалась борьба за существование. Работы было много. Искали новые фонды и новые методы работы. Поставили две основные задачи: необходимо было создать фонд актуальной и наиболее ценной литературы на иностранных языках и сплотить вокруг Библиотеки постоянное ядро читателей.

Для пополнения книжных фондов изыскивались все возможности приобретения иностранной литературы, как имеющейся в стране, так и выходящей за рубежом. В Москве тогда было много революционеров-реэмигрантов. Они знали иностранные языки и были очень заинтересованы в современных иностранных газетах и журналах, особенно коммунистических. Их получали только в Коминтерне, для некоминтерновского читателя они были недоступны. В библиотеках их не было. Помогло мое знакомство с Кларой Цеткин, одной из руководителей Коминтерна. Я поехала к ней, рассказала о Библиотеке, о том, как нашим читателям нужна текущая зарубежная периодика, намеренно подчеркнула, что библиотека находится рядом с общежитием Коминтерна, что и коминтерновским работникам тоже нужны иностранные газеты и журналы, и попросила помочь. Зная, что Клара Цеткин лично получает зарубежную прессу, я спросила, не могла бы она передавать нашей Библиотеке прочитанную ею периодику. Она с радостью согласилась. "Приходите ко мне в комнату, девочка, не стесняйтесь, если буду спать или дремать, – сказала Клара Цеткин, – берите газеты и журналы, но только с левой стороны кресла, те, что уже прочитаны; с правой же стороны пока не трогайте – эти газеты мною не просмотрены, журналы не прочитаны, а в них вся моя жизнь. Значит, если я сплю, отдыхаю, вы можете войти потихонечку и забрать все с левой стороны". Я была очень рада, так как нас обвиняли в том, что в библиотеке есть только старые романы и обслуживаем мы старых московских салопниц.

Иногда я заходила просто навестить ее, тем более что она жила рядом с Библиотекой в Штатном переулке (район Остоженки). Вспоминаю старинный особняк, завешенная толстыми портьерами большая, полутемная, пахнувшая лекарствами комната, вольтеровское кресло в глубине и дремлющая в нем, укутанная пледом Клара Цеткин. Были видны ее морщинистые, но очень приятные руки… Мне она казалась глубокой старухой, а ей, вероятно, было лишь за 60. Она просыпалась, я садилась на скамеечку около нее, и она рассказывала что-нибудь интересное из своей революционной жизни. Приходил ее сын Максим. Он очень уважал мать, вокруг которой был тогда ореол значимости. Она очень любила сына, но была настоящей революционеркой, и, конечно, на первом месте у нее всегда была общественная и партийная работа. Максима я встретила в 1958 году в Карловых Варах. Он был очень болен. Мы вспоминали дом в Штатном переулке, Библиотеку, и как Максим приносил нам газеты, журналы и разные брошюры, так нужные нам тогда. Думали, как могла бы сложиться его жизнь, если бы он остался в Советском Союзе. Недавно я узнала, что он умер.

Я приходила к Кларе Цеткин почти ежедневно, как на работу, и тихо, чтобы не разбудить тогда уже больную Клару, брала стопку газет и журналов, лежавших на полу с левой стороны кресла. Так же тихо уносила их в Библиотеку.

Благодаря зарубежной прессе, поступавшей к нам таким образом довольно оперативно, Библиотека стала в то время одним из немногих в Москве доступных центров информации, где можно было получить сведения о современной жизни Запада. Сразу расширился круг читателей. Читать текущую прессу на иностранных языках можно было только коммунистическую, так как другой прессы не было, из газет это были в основном немецкая "Rote Fahne", французская "L’Humanite", итальянская "Unita". Спрос на них был огромный. Я рассказала об этом Кларе Цеткин, она договорилась с кем-то из коллег-коминтерновцев, и нам стали давать еще один экземпляр этих газет.

Библиотека продолжала увеличивать свои фонды. Современную иностранную литературу, в основном беллетристику на немецком, французском и даже английском языках, мы стали получать из Берлина от нашей книжной закупочной комиссии в Германии.

Библиотека добивалась передачи ей иностранных книг, лежавших без движения в других фондах. Так, осенью 1922 года мы выяснили, что в библиотеке им. Островского, помещающейся по соседству и находящейся в ведении Хамовнического райисполкома, уже в течение 2,5 лет в подвале в неразобранном виде лежат книги на французском, немецком и английском языках. Администрация библиотеки только приступила к их разборке и каталогизации. Библиотека им. Островского обслуживала главным образом рабочую массу района и не нуждалась в такой литературе. Наши просьбы увенчались успехом, и Библиотека получила около 12 тысяч томов иностранной литературы.

Деятельность Библиотеки получила поддержку московской интеллигенции и учащейся молодежи. Хочу привести ниже письмо группы профессоров, преподавателей и студентов МГУ и других московских вузов в Главнауку Наркомпроса о выделении Библиотеке иностранной валюты на закупки периодики за границей.

"В течение нескольких лет Россия была почти совершенно лишена сношений с Западной Европой. Что делалось на Западе, как он жил и мыслил, оставалось неизвестным, так как только в исключительных случаях было возможно регулярное получение газет и журналов и, следовательно, наибольшая часть населения Москвы – столицы государства – лишена была возможности следить, хотя бы с некоторым опозданием, за общественной и научной жизнью Запада.

С конца 1921 года Неофилологической библиотеке с невероятными трудностями удалось завязать отношения с иностранными фирмами и установить получение газет и журналов, а с 1922 года это дело настолько было урегулировано, что французские и немецкие газеты стали получаться Библиотекой на 5-й-6-й день, английские – несколько позже. В этом отношении Неофилологическая библиотека является единственной в Москве. Даже Публичная Румянцевская библиотека не имеет регулярного поступления иностранной периодической печати. Без преувеличения можно сказать, что, благодаря Неофилологической библиотеке, значительная часть московской профессуры имеет возможность жить и мыслить вместе с представителями заграничного ученого мира, так как выбор иностранных газет и журналов носит строго академический характер. Лишить Неофилологическую библиотеку дальнейшего получения такой литературы – значит поставить русского интеллигентного читателя в условия 1918 и 1919 годов.

На основании вышеизложенного мы, нижеподписавшиеся постоянные читатели Неофилологической библиотеки, просим Вашей поддержки в деле получения этой библиотекой периодической иностранной литературы, так как сама библиотека в настоящее время вряд ли может оплачивать расходы по выписке газет и журналов".

Под этим письмом стояли подписи профессоров МГУ А.Бачинского, В.К.Дмоховского, А.Соколова и других (всего свыше 40 подписей).

В июне 1922 года при Библиотеке было организовано Бюро по выписке иностранной литературы из-за границы, в начале 1920-х годов мы оказались монополистами в этой области. За валюту мы выписывали на принципах хозрасчета новую литературу не только для себя, но и для научных учреждений и творческой интеллигенции. Мы брали комиссионные, которые отчислялись за границей в месте покупки книг. На эти комиссионные мы выписывали новую литературу.

Новая иностранная литература привлекла к нам переводчиков: И.А.Кашкина, М.Л.Лозинского, П.Г.Антокольского, В.Ф.Кельина, М.А.Зенкевича. Б.А.Грифцов говорил, что всех современных французских писателей он открыл через нашу Библиотеку. Первый переводчик Дж. Конрада Е.Л.Ланн признавался, что познакомился с творчеством этого писателя благодаря нашей Библиотеке.

Выписывать книги из-за границы через наше Бюро пришла целая группа математиков из Москвы, Воронежа, Курска. Первыми были М.А.Лаврентьев, Н.Н.Лузин, Л.А.Тумаркин, женщина-математик Н.К.Барсс. В дальнейшем академик М.А.Лаврентьев, будучи вице-президентом АН СССР и председателем Сибирского отделения АН СССР, всегда помогал Библиотеке.

Выписывали иностранную литературу и известные архитекторы: А.В.Щусев, И.В.Жолтовский, братья Веснины. С.Е.Чернышов, с которым как-то в 1960-х годах я встретилась в доме отдыха "Суханово", сказал мне: "Неофилологическая библиотека просто приоткрыла мне мир". Появились и медики – психиатр П.Б.Ганнушкин, гематолог И.Хорошко. Большую сложность составила выписка книг по искусству. Они были очень дорогими. Но все-таки мы их выписывали. Первым их читателем всегда был историк искусства В.Н.Лазарев, наш постоянный посетитель.

Вот что вспоминал о том времени старейший сотрудник Библиотеки, известный искусствовед Николай Иванович Пожарский (опубликовано в газете "Говорит ВГБИЛ" в мае 1957 года):

"Я помню нашу Библиотеку почти что с самого первого дня ее «рождения». Она родилась в золотую пору расцвета советской литературы, театра и искусства. Я был в то время заведующим библиотекой Академии художественных наук, находившейся на ул. Кропоткина по соседству с Неофилологической библиотекой. Многие из числа членов Академии (П.Н.Сакулин, живший в том же доме, где помещалась Неофилологическая библиотека, М.Н.Розанов, М Д.Эйхенгольц и др.) знали уже об этой Библиотеке и посоветовали мне установить с ней дружескую связь. Отчетливо помню свой первый «визит» в эту Библиотеку и первое впечатление от этого визита, как от встречи с чем-то очень молодым, жизнерадостным и уверенным в себе. В Библиотеке все тогда было светло, начиная с золотых волос и светлого платья Маргариты Ивановны, почти еще девочки, и ее немногочисленных тогда помощниц, таких же юных и жизнерадостных, таких непохожих на библиотекарш в моем представлении. Но, несмотря на всю свою необычность, это были замечательные библиотекари. Они, может быть, не знали тогда в совершенстве всех правил каталогизации, но ясно представляли цели и задачи новой Библиотеки, отчетливо отделяя все главное от второстепенного. Помню, меня поразило тогда, что этот немногочисленный штат, работавший с очень немногочисленным книжным фондом, главное свое внимание отдавал комплектованию Библиотеки: самих книг еще не было, но были проспекты, каталоги, библиографические журналы, причем это не лежало мертвым грузом, а подвергалось тщательному изучению и проработке. Количеству дезидерат могла бы позавидовать любая большая библиотека, причем большая часть этих дезидерат не оставалась только пожеланиями, а осуществлялась на деле, благодаря энергии руководства Библиотеки, сумевшего убедить проф. И.И.Гливенко, стоявшего тогда во главе Комиссии по иностранному комплектованию, в необходимости выписки этих книг. Эта забота о продуманном комплектовании занимала Библиотеку и позднее.

Библиотеке – с первых же шагов ее деятельности – конечно, очень помогало то, что наряду с ее энтузиастами-сотрудниками, влюбленными в свою Библиотеку, ей приходил на помощь многочисленный и совершенно бескорыстный "штат" ее верных друзей, не менее энтузиастичных. Достаточно вспомнить имена акад. М.Н.Розанова, профессоров М.М.Морозова, Б.А.Грифцова, М.Д.Эйхенгольца, И.И.Анисимова, И.А.Кашкина, В.Ф.Кельина, В.С.Узина и многих, многих других.

С каждым годом Библиотека росла и крепла. Она нашла свое место среди других крупных библиотек. Проверка временем доказала правоту тех идей, которыми была полна Библиотека в пору ее рождения, и теперь уже никто не сомневается в необходимости наличия специальной библиотеки иностранной литературы".

Наш старый читатель Яков Львович Раппопорт, автор известной книги «Дело врачей», так описывает меня и мою деятельность в середине двадцатых годов:

"Попробую нарисовать портрет Маргариты Ивановны в те годы. Мне она казалась девушкой выше среднего роста, стройной, с мягкими, изредка порывистыми движениями. Лицо несколько скуластое, с выразительными мягкими чертами. Ее нельзя было назвать ни красивой, ни даже хорошенькой в банальном определении девичьего лица. Покоряли ее глаза – умные, внимательные, серьезные, часто освещающие лицо веселым взглядом. В сочетании с неизменной приветливостью (высшее качество женщины) общий облик Маргариты Ивановны всегда оставлял чарующее впечатление и память о ней.

В контакте с Маргаритой Ивановной быстро раскрылось погружение ее не в традиционную область науки, а в другую, сопряженную с ней, область колоссальной важности – библиотечное дело. Миру известна ее роль пионера в организации Библиотеки иностранной литературы в нашей стране. Я был свидетелем этого дела в его самом зачаточном состоянии, свидетелем того энтузиазма, который овладел Маргаритой Ивановной. Это нельзя назвать банальным словом "организация": это было подлинное высокое творчество. Подлинными творческими достижениями был каждый новый библиотечный шкаф, каждая новая пачка иностранной литературы и т. д. Преклоняться надо перед самым замыслом этого дела, верой в его важность у молодой девушки. Каюсь, я в ту пору не полностью понимал весь масштаб его. Меня более убеждал и заряжал энтузиазм Маргариты Ивановны, ее убежденность, которая заразила многих и сыграла немалую роль в достижениях Маргариты Ивановны.

На заре основания Библиотеки иностранной литературы она размещалась в нескольких комнатах в Денежном переулке, и Маргарита Ивановна с гордостью создателя приглашала меня посетить ее. Гордясь этим достижением, Маргарита Ивановна, несомненно, видела перспективу или мечтала о ней. Поразительно, если перенестись в обстановку 1920-х годов, в возраст не мечтателя, а активного борца! <".>*.

В первые же годы после открытия Библиотеки к нам стали обращаться и крупные государственные и партийные руководители – А.В.Луначарский, Г.В.Чичерин и др.

Замужество

В личной жизни 1923 и 1924 годы были для меня судьбоносными. Новый 1923 год я встретила в шумной компании у себя в Денежном переулке. Но я была грустна: Василий Николаевич не захотел приехать на Рождество в Москву. Тогда я решила сама поехать в Киев. Купила железнодорожный билет, но в последний момент продала его и осталась дома. Посчитала, что раз он не хочет, то и я навязываться не стану. В апреле 1923 года я на несколько дней все же ездила в Киев выяснять отношения с Василием Николаевичем. Моя любовь к нему крепла, он же уверял, что недостаточно меня любит, чтобы объединить наши жизни. Когда мы видимся – он мой. Стоит уехать – молчание. Это доказывали и редкие письма ко мне.

Киев, 13.V.23 г.

Передо мною Ваши письма, а во мне горькое сознание того, что я не могу ответить Вам так, чтобы сделать Вас счастливой.

Ритуся миленькая! Если бы ты знала, как мне это тяжело. Ведь я понимаю, что ответить на твои письма так, как только могу я ответить, это равносильно, как если бы по рукам, ласково тянущимся обхватить вокруг шеи, грубо ударить кулаком или что-нибудь подобное.

Но что я могу сделать? Риточка, миленькая! Ну что я могу написать?! Вы думаете, что я кого-то другого люблю. Нет, я никого другого не люблю, но не люблю и Вас. Нет, нет, нет – не так. Не то что не люблю, но я не люблю так, чтобы мог сказать – я люблю тебя – сказать, влагая в эти слова всю силу значения их и всю глубину чувства. И вот этот диссонанс в наших отношениях и причиняет мне страдания, и чем теплее, чем ближе твои письма, тем тягостнее у меня на душе. Тягостно от того, что закралось в наши отношения с моей стороны. Когда ты возле меня, ты завладеваешь моими чувствами и отчасти мыслями <…>.

Думайте обо мне плохо: я заслужил худшего, я это сознаю и не знаю, как исправить. Но для меня одно ясно…

Нам нельзя сейчас встретиться, нельзя. Я понимаю, как тяжело будет тебе получить это письмо, и страшусь и страдаю за тебя. Если можешь понять и простить, напиши. Но только не требуй невозможного.

В.

P.S. Ведь Вы всегда говорили, что сильны.

P.P.S. Целую твои ручки и ладошки. В.

Летний отпуск 1923 года проводила в Киеве у тети Ольги Яковлевны. Отношения с Василием Николаевичем налаживались. Мы много бывали вместе, гуляли по красивым улицам Киева, утопающим в зелени каштанов, по чудесным паркам, раскинувшимся ‘на высоком берегу Днепра, и очень осторожно и неуверенно строили планы на будущее. Это время я всегда вспоминала, и вот через 27 лет в 1950 году в письме к Василию Николаевичу в Москву из Киева, где я была в командировке, я писала:

Киев, 2 апреля 1950 года.

Толек [8]8
  Толек, Толик – уменьшительные имена Василия Николаевича Москаленко.


[Закрыть] , мой любимый. Переживала и переживаю сегодня нашу молодость, любовь… Когда поднималась по лестнице на 2-й этаж на Некрасовской, 3 – сердце дрожало и билось, а ноги стали ватными. Такое же чувство было и 27 лет тому назад… Что же это? Только воспоминание? Нет, больше, верно оно и сейчас. А когда я была на Владимирской горке, то ясно казалось, что ты где-то рядом и сейчас мы поедем от Днепра в лес. И Днепр напомнил мне Канев, только Днепр не такой широкий. И в сад заходили, где мешала «черточка». Это уже не пустырь, а разбит сквер, где дети играют и старые не прочь на солнышке погреться. А в Киево-Печерской Лавре вспоминала, как когда-то над Днепром сидела я одна и плакала из-за обиды на тебя и думала, что не лучше ли в Днепр броситься. А когда вечером ты пришел на Костельную к тете Оле, где я жила, то и не знал омоем отсутствии. Но скоро тогда наступило примирение, и мы не вспоминали об этом. Ты помнишь? А когда я спускалась с Костельной, то площадь сейчас стала такой большой из-за разрушений на Крещатике, что я не смогла узнать того места, где ты извозчика на Львовскую «торговал».

И целый день чувство то старое – какое-то волнение, томление, и так хотелось тебя за руку держать и близко с тобой под руку идти, что ни о чем другом и думать не хотелось. <…>

Целую Рита.

Мой отпуск подходил к концу, когда оказалось, что Василий Николаевич должен был по делам службы поехать в Канев и Ржищев – поселки на Днепре, недалеко от Киева. Я, как личность самостоятельная, изъявила желание поехать вместе с ним, но тетя Ольга Яковлевна, человек старого воспитания, категорически воспротивилась этому. Только после долгих уговоров она согласилась на мою поездку при условии, что мы возьмем с собой Сережу Королева. Сережа в то лето гостил у бабушки в Киеве. За последние 5 лет, в течение которых я его не видела, он стал крепким и рослым подростком. Ему было семнадцать лет, и он был занятным юношей, главное – не стандартным. С первого же дня моего приезда в Киев он поразил меня любознательностью и бойкостью. А я его заинтересовала тогда как москвичка первых лет советской власти. Для него, проведшего революцию и гражданскую войну в Одессе, где он учился в школе, мои рассказы были новы, и он не отходил от меня, расспрашивая обо всем и обо всех, и у нас сразу установился контакт, которого не было тогда в 1916 году на Днепре в Плютах. Хотя я, по правде говоря, будучи занята Василием Николаевичем, на Сережу обращала мало внимания. Итак, мы поехали втроем. Драматический случай во время той поездки сильно врезался в память, и хотя прошло более полусотни лет, я помню его в малейших подробностях.

Было это в Каневе на Днепре, где похоронен Тарас Шевченко. В то время могила его еще не имела современного памятника, но и тогда на горе над Днепром, где был предан земле прах поэта, высился огромный и по-своему величавый деревянный крест. По вечерам, когда Василий Николаевич освобождался от работы, мы втроем брали с берега какую-нибудь свободную рыбачью лодку и переезжали на другой берег Днепра, где проводили чудесные вечера. В тот вечер на берегу оказалась лишь одна старая лодка, возможно безнадзорная, и, как всегда, Сережа за веслами, я за рулем, поплыли на противоположный берег. Вечер был замечательный – тепло, тихо, красиво. Спокойно и хорошо на душе. Покупались, полежали на песке и отправились обратно. Днепр широкий, стемнело, полная тишина, ни одной лодки на реке. Слегка уставшие, счастливые и довольные всем на свете, мы молча тихо плыли. И вдруг заметили, что на дне лодки появилась вода, все больше и больше. Василий Николаевич пересел за руль, а я стала вычерпывать воду какой-то ржавой посудиной, валявшейся на корме. Но вода, несмотря на мои усилия, все прибывала и прибывала. Вначале мы смеялись, пугали друг друга тем, что тонем, я кричала со смехом: "Дяденька, дяденька, помогите!" Но с каждой минутой вода в лодке прибывала. Мы сняли обувь, немного приутихли. Не знаю, кто первый осознал грозившую опасность, но стало ясно, что дело может кончиться худо. Я хотя и выросла на Волге и умела плавать, но долго не могла держаться на воде. А Василий Николаевич вырос на нежинском "болоте" (так называли речку Остер в Нежине) и плавать не умел совсем. И тут бразды правления взял Сережа. Первым делом он крикнул: "Без паники!" Потом, быстро сориентировавшись в обстановке, громко и властно скомандовал: "Слушаться меня. Все будет в порядке… Дядю Василия я беру на себя и благополучно доставлю его на берег при условии – не хватать меня за шею, руки и ноги. Вам, Маргарита, даю возможность, когда очень устанете, слегка держаться моей руки. Во всяком случае, поплывем рядом, и я Вам тоже помогу добраться до берега. Самое главное – спокойствие, без моего сигнала ничего не делать, сейчас продолжайте вычерпывать воду, а ты, Василий, веди лодку прямо через середину реки к берегу". Так мы плыли дальше с замиранием сердца и ждали сигнала Сережи, когда надо бросаться в воду. Я безнадежно продолжала кричать, но уже всерьез, во все горло: "Дяденька, дяденька, спасите!" И вдруг, как по волшебству, "дяденька" появился из-за поворота – бакенщик, зажигающий огни на реке. Он быстро подплыл к нам на лодке. Мы также быстро перебрались к нему и, едва отплыли на пять-шесть метров от нашей лодки, увидели, как она ушла в воду, образовав воронку.

Смотреть было страшно, а думать тем более… Вот так спас нас от катастрофы Сережа своим спокойствием и решимостью. Его быстрая реакция, способность владеть собой в минуту опасности, смелость и организованность помогли нам совладать со страхом и удержали от рискованных в таком отчаянном положении поступков. Этот драматический случай на Днепре еще больше сблизил нас троих, особенно Василия Николаевича и меня.

Августовская поездка в Киев решила нашу с Василием Николаевичем судьбу. Договорились соединиться: Василий Николаевич должен был приехать в Москву, предположительно 7 ноября. Но затем отложил переезд до нового Рождества, затем до старого. Писал мне письма.

Киев. 10.X.1923 г.

Да, да, да! Я твой. Но что же ты, миленькая, молчишь? Сегодня 10-е, и я его не забыл, а от тебя давно уже нет ни слова.

Родненькая моя дитя! Что с тобой? Почему ты ничего не пишешь? Каждый день, приходя домой, застаю одно: на письменном столе ничего нет. Может быть, ты уже и забыла меня? А я тебя помню. Ни на одну минуту не забываю. Когда я бываю в отъездах, тогда я тихо думаю о тебе и заглядываю в будущее. Потому что тогда я бываю совершенно один, настолько один, как если бы жил не между себе подобными. Но когда я здесь, тогда меня бурно тянет к тебе: меня окружают мне подобные, но далекие чужие, и я чувствую, что только ты можешь дать мне ласку и тепло. <…>

Хочу, чтобы ты была здорова.

Сейчас уже не езжу. Начались серьезные занятия, много работы. Спешу закончить, чтобы сегодня отправить.

Будь здорова! Твой В.

Я не выдержала разлуки и в декабре 1923 года взяла отпуск на неделю, дала телеграмму Василию Николаевичу и поехала сама в Киев. Он встретил меня на вокзале и отвез в гостиницу "Palace Hotel" на Крещатике (б. Фундуклеевской). Но 31 декабря я переехала на Некрасовскую, где Василий Николаевич жил с матерью Марией Матвеевной и двумя нянями из их нежинского дома. Всем было сказано, что я приехала прямо с вокзала. Новый год мы встречали все вместе в семье Москаленко.

1924 год стал одним из самых замечательных в моей жизни. На первый день Рождества по старому стилю я привезла Василия Николаевича из Киева в Москву. 16 января 1924 года мы расписались в отделении милиции в Гагаринском переулке и взяли двойные фамилии: я – Рудомино-Москаленко, а Василий Николаевич – Москаленко-Рудомино. Иначе нельзя было – фамилии должны были быть у супругов одинаковыми. У меня получилось двойное родство с семьей Москаленко: моя тетя Ольга Яковлевна была замужем за Юрием Николаевичем Москаленко, а я вышла замуж за его младшего брата Василия Николаевича, который был на 10 лет старше меня и с которым мы в 1979 году отпраздновали алмазную свадьбу – 55 лет совместной жизни. Вся моя жизнь с 14-летнего возраста тесно была связана со всей семьей Москаленко – Королевых – Баланиных.

Вечером 16 января мы отпраздновали наше бракосочетание у нас на мансарде в Денежном переулке. Собрались друзья – Костя Радвилович, Юра Высоцкий, Катя Дютель, Мара Зеликина-Сапгир. Был уже нэп, и наша уборщица Александра Кирилловна постаралась нас вкусно угостить. Потом были первые счастливые дни с Василием Николаевичем.

А в конце января, на следующий день после похорон Ленина, совершенно неожиданно к нам в Библиотеку пришел нарком просвещения А.В.Луначарский со свитой, которую возглавлял управляющий делами Наркомпроса Ю.Н.Ган. Луначарский, входя, не поздоровался, уходя, не попрощался со мной. Он осмотрел помещение Библиотеки на 5-м этаже и в мансарде, оно ему понравилось, и он сказал Гану: "Хорошо. Я беру". Повернулся и пошел из квартиры. Свита за ним. Когда я услышала слова: "Я беру", то поняла, что нас будут выселять. У меня, конечно, страшно забилось сердце, я безумно испугалась. На следующий день все выяснилось. Помещение Библиотеки должно быть срочно освобождено под квартиру наркома Луначарского. Тогда говорили, что у него квартира в Кремле, где живет его жена, старая большевичка А.А.Малиновская, а он с актрисой Н.Розенель и ее матерью живет в коммунальной квартире, переделанной из помещения банка Гука на Мясницкой улице, дом 17.

Через 2 дня меня вызвал в Наркомпрос заведующий Главнаукой Ф.Н.Петров (он заменил на этом посту И.И.Гливенко) и сказал: "Милая моя! Должен вам сказать неприятную вещь. Библиотеке надо освободить помещение в Денежном переулке. Ничего не сделаешь. Мы вам поможем, передадим две комнаты в помещении ГАХН[9]9
  Государственная академия художественных наук.


[Закрыть]". И мне был вручен приказ о нашем переезде.

ГАХН была рядом с нами, на углу Пречистенки и Левшинского переулка в старинном особняке знаменитой Поливановской гимназии. Я осмотрела выделяемое помещение. Это были две маленькие комнатки. Переезд в них был равносилен закрытию Библиотеки. Там даже негде было сложить книги, которые стояли на стеллажах в Денежном переулке. Я получила письменное распоряжение о том, что 12 февраля Библиотека должна освободить помещение в Денежном переулке и что в этот день для перевозки книг прибудут телеги. Но я решила в этот день закрыть Библиотеку, а сама пойти в Наркомпрос, показать, что я на работе. Пришла в Наркомпрос, меня спрашивают: "А как же книги?" Я ответила, что не могу их перевезти, так как это равносильно закрытию Библиотеки. Мне говорят: "Ну вы же должны понять. Это распоряжение начальства. Мы ничего сделать не можем". Я иду к Ф.Н.Петрову. Он на меня сразу набросился: "Ну как же так можно делать? Как же можно?" Я твержу, что такое переселение является закрытием Библиотеки. Вдруг из секретариата донесся невероятный крик и стук. Я первая бросилась туда и увидела человека, который бился в припадке. Я до того испугалась, что бросилась обратно в кабинет Федора Николаевича, встала за его стул и говорю: "Там происходит что-то ужасное". Я никогда не видела эпилептических припадков. Федор Николаевич был врачом, моментально вышел в секретариат, быстро сделал что надо, поставил больного на ноги, вызвал кого-то. Вернулся в кабинет, увидел меня дрожащую и говорит: "Ну как же так. Вы не дрожали от того, что не выполнили приказ. Вы же совершили преступление. Ведь вам в письменной форме было сказано, а вы приехали сюда и задрожали от того, что увидели эпилептика. Вы представляете себе, что там лошади простаивают. Ведь лошадей-то нет. Когда мы еще сможем дать вам лошадей. И вы понимаете, что я не могу оставить безнаказанным такой поступок". Я уже не помню, плакала я или нет, но он меня утешил, и я сказала: "Ну хорошо, давайте перевезем книги, что делать, ничего не поделаешь, нужно перевезти". Через неделю Библиотека переехала в помещение ГАХН. Книги сложили штабелями в двух комнатах, и с разрешения Ф.Н.Петрова мы их не распаковывали, так как некуда было бы поставить. Завалили обе комнаты почти до потолка. Стеллажи пришлось бросить в Денежном переулке. Я получила выговор за неподчинение приказу. И все повисло как-то в нерешенных вопросах.