Текст книги "Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв."
Автор книги: Дмитрий Лихачев
Соавторы: Адриан Рудомино,Маргарита Рудомино
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
С конца октября и по конец декабря 1928 года я находилась в двухмесячной научной командировке Наркомпроса во Франции (Париж) и в Германии (Берлин). Вернулась перед самым новым, 1929 годом.
Я знакомилась с библиотечным и издательским делом этих стран и методикой преподавания иностранных языков, а также выясняла возможности получения и выписки иностранной литературы и закупала некоторое библиотечное оборудование. В Париже и Берлине посетила все основные библиотеки и несколько крупных издательств, в том числе "Hachette", беседовала с их руководителями. Но я очень волновалась о судьбе Библиотеки, поскольку как раз в это время встал вопрос о немедленном переселении из Исторического музея в другое помещение. Я разрывалась между Парижем, Берлином и Москвой. Командировку прерывать было нецелесообразно, но и страх за Библиотеку одолевал меня все больше и больше. Напряженная работа и непрерывные волнения привели к тому, что я очень устала и в конце командировки заболела. Все это нашло отражение в моей переписке с "библиотечными", т. е. сотрудниками ГБИЛ, и Василием Николаевичем, который жил моими проблемами и всегда поддерживал меня советами.
Дорогая Маргарита Ивановна.
Как жаль, что не оказалось человека, который по-настоящему показал бы Вам Париж и дал Вам возможность хотя бы на две недели забыть о московских хлопотах. Но авось найдется такой человек для «противного» Берлина. Во всяком случае, не торопитесь сюда, чувствуйте себя как можно легче, а хватит сил, то и как можно легкомысленнее. Конечно, здесь возникают разные слухи то о Курсах, то о Библиотеке. Что в них правда? Как только будет что-нибудь серьезное, конечно, мы все вместе Вам напишем. А пока, как можно веселее!
Ваш Б. Грифцов. Библиотека. 9.XI.28
Дорогая Маргарита Ивановна,
Была вчера у Вас, и опять тот же тон письма: право, можно подумать, что Вы не в научной командировке для любимого дела, а в ссылке. Вот теперь поймете, что значит Heimweh и одиночество! Помните, как Вы удивлялись на меня, что так тосковала и все мне немило в Москве.
Все Ваши беспокойства пока без основания: и Курсы и Библиотека существуют и, по крайней мере, официально никто нам ничего неприятного не делает. Сегодня провели Заседание Комитета по выписке журналов, был из чужих Ник. Иван. <Пожарский>. Он так нам помог и пополнил наши заявки, что я не знаю, как его благодарить. В понед. 12/ХI назначено заседание по разгрузке. Нам предоставляют Никитский Монастырь, т. е. храм и две смежные церковки. Площадь 120 саж., чудный двор, т. е. не будет этого ужасного шума. Вот и все, что я Вам могу нового сообщить. Целую и жду письма.
Е.Киричинская [11]11
Елена Емельяновна Киричинская – заведующая немецким отделением и учебным кабинетом ГБИЛ. Во время командировки М.И.Рудомино замещала ее.
[Закрыть]
15. XI,28 г. «10»
Милая Ритенька!
Я уже писал тебе в Париж, что комиссия по разгрузке Москвы вызывала представителей Б-ки и предложила помещение Никитского монастыря на ул. Герцена. Помещение большое, свыше 100 саж., но денег на ремонт и приспособление его комиссия отпускает только 4000. С таким заключением выступит комиссия перед Совнаркомом. Конечно, твое присутствие при разрешении подобных вопросов весьма желательно, хотя и без тебя делают все необходимые шаги. <…> По приезде тебе, вероятно, надо будет выступить в коллегии с докладам: что такое научная библиотека, есть ли данные для такого названия и пр. Ты и в этом направлении должна поработать, может быть, можно использовать опыт германских научных библиотек. <">
Ты хорошо сделала, что не засиживалась в Париже. Гораздо правильней использовать возможности познакомиться с делом в Германии. Энергично набросься на важнейшее, продумай план, чтобы охватить это важнейшее быстро. Веди дневник, но не надо подробный. Зачем тратить время на длинную фразу, если одно слово, одна цифра вызовут в твоей памяти ассоциацию и дадут необходимый материал для доклада.
Бор. Алекс. <Грифцов> писал тебе, советовал поехать куда-либо в санаторий недельки на две. Но я думаю, что лучше ты здесь по приезде поедешь в Узкое отдохнуть. Ведь твоя германская виза, кажется, кончается 10 декабря. Но мне думается, что если ты энергично сделаешь сейчас все необходимое, то это дает тебе возможность не связывать себя этим сроком. Таким образом, в случае если бы понадобится, например, в конце ноября или в первых числах декабря твое участие в разрешении срочных дел, ты могла бы выехать сюда. Но жалко было бы не закончить своей работы. Поэтому спокойно работай, а в случае надобности я тебя предупрежу за пару-три дня.
Вот как расписался, моя родная. Ну, будь здорова. Поздно, ложусь спать, завтра напишу. Мальчик здоров. Крепенько целую тебя.
Твои В. и Р.
19. XI.28 г. «12»
Дорогая моя девочка! Пишу тебе уже с уверенностью на Берлин, так как, конечно, ты уже приехала. Ты что-то засиделась в Париже. Мне хотелось дать тебе телеграмму с советом скорее поехать в Берлин, ведь ты же предполагала последнему больше уделить своего внимания. Но потом не решился это сделать. Во-первых, жалко было лишать тебя возможности хорошенько познакомиться с Парижем, во-вторых, решил, что, если ты задерживаешься в Париже, очевидно, это лучше – есть дела, есть смысл. Ты писала Ритенька, что в Берлине будешь или до 10-го или до Рождества. Конечно, от тебя зависит уложиться в тот или другой срок, при этом без ущерба для намеченной цели. Все зависит от хорошо продуманного плана. Если его иметь, то за две недели можно сделать то, что можно сделать не спеша за месяц.
Весь этот разговор, Ритенька, я веду к тому, о чем я уже тебе писал в предыдущем письме. Ты должна быть готова к тому, что, если я тебе пришлю телеграмму, ты должна дня за два собраться к отъезду. Это может произойти в начале декабря. Дело в том, что, как мы уже тебе писали, Библиотеке предоставлены церкви Никитского монастыря. Собственно говоря, дан месячный срок на приспособление его к переезду. Но это совершенно невыполнимо в такой короткий срок. Вопрос, конечно, затянется, а следовательно, и присутствие твое необязательно. Другое дело, если почему-либо вопрос начнут форсировать. Тогда придется волей-неволей тебя вызывать. Пишу тебе, чтобы ты была в курсе дел, чтобы для тебя не был неожиданностью срочный вызов. Моя точка зрения такая: так как в Германию ездят не каждый год, то прерывать поездку, не закончить намеченного плана, мчаться сюда нет оснований, но готовой надо быть. Полагаю, что раньше 10-го декабря надобности не будет. Как видишь, сроку тебя малый, но ведь ты умеешь быстро организовать свою работу и свое изучение чего-либо путем также быстрого ознакомления. Вспомни наши совместные посещения музеев: сколько тебе надо бывает на осмотр и сколько мне. Но, Риток, среди своих дел не забудь того, о чем я писал тебе в прошлом письме (10-м) – завязать с теми издательствами, через которые можно будет усилить получение Библиотекой общественно-политической литературы. Надо значительно усилить эту сторону работы Библиотеки. Что ты должна или можешь в этом направлении сделать, все сделай. Елена Емельяновна со своей стороны заказы на периодику уже послала. В этом направлении надо много сделать. Это мнение не только мое, но и Елены Емельяновны и Романа Васильевича. Боюсь, что письмо мое ужасно сухое, но душа моя как раз полна самым теплым чувством к тебе. Всегда думаю о тебе, моя родная, и рад, что скоро увидимся с тобой. Уже готов по дням высчитывать, когда ты приедешь. А когда ты поедешь в Дрезден? Какой у тебя Берлинский адрес? Где остановишься?..
Жду твоих писем… Спокойной ночи, дорогая. Уже так поздно, что надо поскорее спать ложиться. Ринок здоров. Тебя, конечно, не забыл. Всегда говорит, что хочет, чтобы скорее вернулась мама. Милый, хороший мальчик.
<…> Люблю, скучаю и хочу поскорее увидеться. Будь здорова. Пиши. Помни, что письма идут не менее 5-ти дней.
Твои В. и Р.
28. XI.28. «15»
Милая Ритенька! Ну, где же ты сейчас? Ты совсем меня сбила с толку, и я не знаю, где ты и когда и куда едешь. <…>
Какие у тебя теперь планы? Письма наши, вероятно, совсем поставили тебя в тупик. Не знаешь, что и делать? Да? Бедненькая! Мне ужасно досадно, что своими письмами мы лишили, вероятно, тебя покоя, столько необходимого при пребывании в чужой стране, да еще и в одиночестве. Но, родная, я считаю, что тебя необходимо держать в курсе дел. <…> Устав Библиотеки еще не рассматривался. Деньги на ремонт твоего помещения и на переезд еще не отпущены и т. д. Все это идет своим чередом, но, конечно, все это разрешалось бы лучше, если бы ты была здесь. <…> Твое веское слово, твое освещение вопроса, это не то, что может дать, например, Елена Емельяновна. Конечно, очень ценно будет в твоем докладе сообщение, что Библиотеку знают в Париже, что к ней относятся со вниманием. Выясни этот вопрос и в Берлине. Конечно, используй свое пребывание получше, чтобы взять от поездки maximum, но долго не засиживайся. Виделась ли ты с Мартелем [12]12
Рене Мартель – французский писатель, который в это время приезжал в Москву.
[Закрыть] ? Вероятно, он тебя не застанет! Хорошо было бы, чтобы он или кто-либо другой написал что-либо о своих московских впечатлениях.
Итак, никаких тревог в тебя вселять пока не собираюсь, но думаю, что действительно не стоит тебе особенно пересиживать. Сделай главное, да и обратно. Пиши, когда приедешь.
У нас все по-старому. Здоровы. Риночек здоров, весел. Все расспрашивает: «А как делается стекло? А как делается железо?» и т. д.
Целую тебя. Очень соскучился.
Хотим поскорее увидеть тебя. Твои В. и Р.
P. S. Была ли у Лёли? Как здоровье?
Твой В.
В свою очередь я старалась держать коллег и близких в курсе моих дел.
Париж, 2-го дек. 28 г.
Милые мои библиотечные, давно Вам не писала и ничего от Вас не имею. Как видите, застряла в Париже из-за тысячи дел. Связалась с Pathe, с граммофоном, специальной мембраной, «Photoscopie» и др., добилась разрешения Торгпредства. Америк, библиотека в Париже делает нам подарок – 500 английских книг последних изданий и т. д. и т. п. В общем, по-моему, я так работала в 1922 г. Помните, Галина Семеновна
(Орловская. – МР.) и Елена Емельяновна (Киричинская. – МР.), как мы книги таскали? Устала, нанервничаласъ безумно. Об обратной поездке думаю как о ка-ком-то счастье. И с ужасом думаю о Берлине, что там придется это все повторить. Не думаю больше 2-х недель пробыть, плохо со здоровьем, плохо с деньгами.
А что у Вас слышно? Беспокоюсь я здорово о Библиотеке и о Курсах. Уехала в самый разгар и месяц не имею никаких новостей. Не балуете Вы меня вестями! Буду думать, что все благополучно.
Париж более или менее знаю. Успела посмотреть, для моего «свободного» времени, много. Но я так устаю, что не в состоянии осматривать город и его изучать. Одно время у меня настроение поднялось, а сейчас, наверное, под тяжестью работы опять падает. Но надо сказать, что французы, вопреки всяким ожиданиям, принимали меня чудно. Хотела бы, чтобы так было и в Берлине. К шуму, блеску, освещению, магазинам я так привыкла, что не замечаю. Наверное, в Москве это будет заметней. Представьте себе, я постриглась, но не изменилась. Как это ни странно, но стрижку (как бы своего изменения) я не замечаю.
Привет всем, всем, всем. Пишите, а то приеду, плохо будет!
Ваша М/Рудомино.
Берлин, 11. XII.28 г.
Милые мои библиотечные, только теперь узнала о Ваших невзгодах, вернее, наших. Приехав в Берлин, получила сразу 21 письмо. Потребовался весь вечер на прочтение. Вы мне недоговариваете что-то. Судя по Мартелю, я представила себе худшее. Милые мои, ведь это восемь лет идет, только в разных степенях. Нельзя так близко это к сердцу принимать. Я считаю, что если нам удалось раньше выкручиваться, то теперь, когда все на рельсах и все не в будущем, а в настоящем, доказать не так трудно будет. Только доказывать надо и бороться. Это главное. И об этом я с ужасом думаю, т. к. устала невероятно. Я столько работала в Париже, что меня уже не хватает. Надо сделать перерыв. Я не свалилась, но сваливаюсь. Ослабла настолько, что боюсь одна переходить улицу. Возможно, что это временно. Вчера я весь день пролежала и сегодня сделала глупость, побежала, а вечером предстоит ужин в Malin-Verlag. Отказаться поздно.
Приехать рассчитываю к 20-му, но если надо раньше, телеграфируйте. Я думаю, что у нас так быстро дела не решаются! И я не опоздаю. Хотя Вам виднее – не думайте долго и телеграфируйте.
Советовать что-либо боюсь, пожалуй, лучше выжидать и продолжать текущую работу. На монастырь, конечно, соглашайтесь. По-моему, это очень хорошо. Вот что с Центральным библиотечным коллектором – не знаю, если можно, освобождено, переезжайте. Делайте так, как будто ничего не было.
Поеду к Hiersemann'y на днях. Переведены ли предметы «золотого фонда» в Париж? Я-таки заказала пишущую машинку, граммофон, Photoscopie и др., получив от Торгпредства разрешение.
Духом не падайте, ничего страшного не случилось. Неужели не привыкли! Привет всем, всем, всем.
Ваша М. Рудомино.
P.S. Расписку посылаю Баграту Сергеевичу[13]13
Сотрудник Главнауки Наркомпроса.
[Закрыть].
Василий Николаевич писал из Москвы в Берлин:
Москва, 16.XII. 28 г.
Моя миленькая! Что же это ты вздумала болеть? Это очень с твоей стороны нехорошо, и я очень беспокоюсь. Как себя чувствуешь сейчас? Лучше? Когда собираешься домой? Здесь положение вполне благополучное. Разговаривал с Павлом Захаровичем, Баграт<ом> Сергеевичем, оба говорят, что до праздников приезд твой не нужен. Но после праздников все ждут тебя с нетерпением. Но, кажется, больше всех ждет Елена Емельяновна. Она только и поддерживает себя мыслью, что ты приедешь в середине этой недели. Так что мы уже решили ее и не огорчать и говорили ей, что ты будешь числа 20-го декабря. Итак, жду тебя между 22-ми 27-м декабря. <…> Да, тяжелая прошла осень – скучная, серая, одинокая, без улыбки, без ласки… Жду твоего приезда, как чего-то светлого, что украсит жизнь, сделает ее человеческой, даст ей интерес, кроме одной работы.
Риночка здоров, хотя немного простудился и кашляет. Но без температуры. Решил его дня на два задержать дома.
Сегодня мой, в некотором роде, юбилей – пишу тебе 20-е письмо. За всю жизнь, вероятно, не написал столько писем, как за эти 2 месяца. Два месяца!.. Подумать только, уже два месяца мы с тобой не виделись!.
Но это уже тебе последнее письмо, потому что ты его можешь получить, только если останешься в Берлине до 20-го декабря.
Москаленки уже переехали к себе. Кланяйся Евгению Петровичу.
Риночка сидит рядом и просит написать, чтобы ты привезла паровоз.
Целую крепенько.
Твои В. и Р.
Со многими интересными людьми свела меня судьба во время этой командировки. Одновременно со мной в Париже была литературовед Валентина Дынник, брат которой историк Михаил Александрович Дынник знал моего мужа еще в дореволюционное время в Киеве, и мы дружили семьями. В Париже мы с Валентиной вошли в круг знакомых И.Эренбурга и его жены Любови Михайловны. В этом кругу был и
В.Маяковский, который как раз в это время жил в Париже. Надо сказать, что я критически относилась к тем встречам в Париже. Они проходили почти ежевечерне в так называемых ресторанах, а на самом деле в типичных забегаловках на Монпарнасе. Помню три главных: "Дом", "Селект", "Ротонда". Обычно вечер начинали в одном из них, а затем переходили в другие. Компания, в которую нас ввел И.Эренбург, состояла в основном из художников. Все они были какие-то странные. Никакого особого разговора не велось. И я, когда приехала обратно в Москву, говорила: "Ну откуда же берет все сведения для своих работ Эренбург, когда он встречается с одними и теми же людьми, говорит об одном и том же: кто-то купил новую шляпу, как она красива или как он своей Ани покрасил щеки лиловым, а потом красным и т. д." Ресторанчики, в которых мы бывали, тогда были полупустые, двухэтажные. Кажется, "Ротонда" была одноэтажной и выглядела побогаче.
Вначале мы сидели на первом этаже, потом переходили на второй, где было теплее. Стоял декабрь. Всегда моросило, шел дождь, было сыро и холодно.
Я не мерзла, но остальные были одеты хуже, если не сказать очень плохо. Ресторанчик "Селект" был самым маленьким. В 1960-е годы, когда я снова попала в Париж, то пошла на Монпарнас, чтобы найти эти ресторанчики. Нашла "Ротонду". Теперь это фешенебельный, богатый ресторан. Какого-то из них, по-моему "Дома", напротив уже не было, а "Селект" существовал. Расположены они были недалеко от вокзала "Монпарнас". Сейчас там выстроен небоскреб, которым возмущен весь Париж.
Как-то днем мы с Валентиной Дынник зашли к Эренбургам. У них была малюсенькая двухэтажная квартирка. Они только вставали, потому что вели ночной образ жизни. На втором этаже, по-моему, находилась студия, на первом они спали. Они тут же сказали: "Идемте". И мы пошли в "Ротонду", "Дом" или "Селект", я уже не помню. Там был Маяковский. Он играл на бильярде в большой комнате внизу. Мы познакомились. Он говорит: "А, очень хорошо! Это мои соотечественники. Ничего, деньги у них есть…" Хотя у нас их не было. Потом продолжал: "Я выигрываю, и вы мне ставите на запонки". Мы посмеялись, но меня это покоробило. Когда Маяковский выиграл, мне пришлось дать ему несколько франков на эти самые запонки. Он и второй раз поставил, сказав: "Ну как, теперь давайте все ставьте мне" на что-то там другое. И снова выиграл. Мы смеялись вместе с В.Дынник, но я запротестовала и сказала: "Нет уж, хватит…" После этого мы немного поговорили… Помню, мне кто-то рассказал, что существует Таня[14]14
Татьяна Алексеевна Яковлева (1906–1991) – в эмиграции с 1925 г., племянница художника А.Яковлева. Жила в Париже, где в 1928 г. познакомилась с В.Маяковским.
[Закрыть]. Она дочь эмигранта. Маяковский очень увлечен ею и все сделает, чтобы увезти ее в Советский Союз. И якобы Таня уже дала свое согласие. Я Таню видела один раз – высокая, интересная, очень интеллигентного вида, с аристократическим лицом. Помню, что она была хорошо одета. А так как в то время я на это обращала внимание, то мне она очень понравилась. И когда я приехала обратно в Москву, то интересовалась, чем же кончилось это увлечение. И кончилось оно, кажется, неудачно для них. Но я плохо знаю жизнь Маяковского. Была потрясена его самоубийством.
А первый раз Маяковского я увидела еще в 1921 году, когда приезжала из Саратова в Москву. Я чувствовала себя тогда очень одинокой. Мои знакомые были значительно старше меня и мало интересовались тем, чем интересовалась я. Но, несмотря на это, я не могла по своей молодости не включиться в молодежную моду того времени. Вокруг Политехнического музея тогда кипели невероятные страсти, все бегали туда на вечера, попасть на которые было чрезвычайно трудно. Помню, однажды в конце 1921 года я попала на выступление В.Маяковского. Из этого его выступления я на девять десятых ничего не поняла, тем более что я вообще была очень далека от поэзии и, особенно, современной. В юности у меня не было времени для увлечения поэзией. Мои саратовские друзья были захвачены стихами. Тогда в Саратов приезжали К.Бальмонт и И.Северянин, а также А.Вертинский. Бальмонт даже был увлечен одной из моих подружек. Многие мои подружки просто жили поэзией. Я же была от этого далека. Поэтому не удивительно, что я и Маяковского совсем не поняла. Я только помню, как в самом конце вечера кричала аудитория. В.Маяковский вновь вышел на сцену, руки, как говорят, в брюки, и, прищурив глаза, гаркнул: "Эй вы, сволочи! Не понимаете настоящего, не понимаете того, что нужно…" Вот это я запомнила. И мне стало страшно. "Сволочи" – это слово для меня, девушки из интеллигентной семьи, считалось совершенно невозможным. Я не понимала, как такое можно произнести! С эстрады! Это же скандал! Но аудитория восприняла все это как должное… Я была потрясена.
После встречи с В.Маяковским в Париже я его больше не видела, на его выступления не ходила, а с И.Эренбургом была тесно связана до самой его смерти. Тогда, в 1928 году, перед моим отъездом в Москву Илья Григорьевич очень просил меня, чтобы я пошла в МИД и ускорила его приезд в Москву. Это был не первый их приезд в Москву, но на этот раз у него были какие-то проблемы.
Илья Григорьевич постоянно выступал в Библиотеке. Будучи президентом общества "СССР – Франция", привозил к нам известных французов. Практически все лекции Л.Арагона, которые он прочитал у нас в Библиотеке, прошли под председательством И.Эренбурга. По сути дела, мы с Ильей Григорьевичем даже дружили, но это все очень относительно, потому что Эренбург всегда был поглощен только своей трубкой и самим собой, Библиотекой интересовался только как местом, где он выступал и где находил хорошую аудиторию.
Слушатели его любили и хорошо воспринимали, даже когда он бывал не в духе. Эренбург никогда не скрывал своего раздражения, мог во время заседания или вечера резко что-то сказать выступавшему или даже председателю. Я помню, как Эренбург на одном из вечеров злился на докладчика, у которого был насморк и тот не мог достаточно хорошо выступать.
Илья Эренбург был, безусловно, исключительно эрудированным человеком, интересно говорил, очень много знал. У меня впечатление, что французскую литературу, французское искусство, всю французскую культуру, включая и старую, вряд ли кто еще у нас знал так, как он. Прозу И.Эренбурга я читала по мере ее публикации тогда еще, в 1920-х годах, но как к романисту отношусь к нему скептически, зато считаю его очень хорошим публицистом. Особенно он проявил себя публицистическими статьями во время войны. Когда я была в Германии в 1945–1946 годах, немцы мне говорили, что они знали И.Эренбурга по тем листовкам, которые мы тогда засылали в Германию и которые составлял Эренбург. Мне было очень его жалко, когда он как-то отошел или, точнее, его "отошли" от президентства в обществе "СССР – Франция". Его не сняли, а создали Президентский совет, т. е. целую группу президентов одного общества. Конечно, Илья Григорьевич переживал, хотя делал вид, что ничего не происходит. А вообще у меня с Эренбургом много связано воспоминаний и хороших, и плохих. Характер у него был сложный и очень тяжелый. Не представляю, как Любовь Михайловна могла с ним жизнь прожить. Но она, по-моему, очень к нему была привязана и любила его. И он, вероятно, тоже. Мне кажется, что несмотря на широкий круг знакомых он был одиноким человеком.
С Любовью Михайловной у нас продолжалось общение и после смерти Эренбурга. Она ненадолго пережила мужа. Для меня смерть ее была неожиданностью. Я бывала у них и дома и на даче. Но почти всегда по служебным делам.
В 1928 году в Париже в компании Эренбургов бывали Луи Арагон и Эльза Триоле. Не помню, чтобы мы с Валентиной Дынник видели их в одном из посещаемых Эренбургами ресторанов, но помню, как мы зашли как-то к Эльзе Триоле домой в маленький пансион, где она снимала комнату. В то время я плохо ее знала как писателя, прочла только одну ее книгу "Земляничка". Меня заинтересовало то, что она такая просоветская, но вместе с тем почему-то живет в Париже. Меня поразила ее комната, уж очень маленькая, вероятно, 6–7 кв. метров. В ней была высокая белая кровать, покрытая белым пикейным одеялом, с высокими подушками, и одно кресло. Нам даже негде было сесть, так что я сидела на кровати, рискуя помять белоснежное одеяло. Эльза сразу начала рассказывать о том, что познакомилась с молодым французским писателем Луи Арагоном, а потом предложила: "Давайте мы увидимся и все зайдем в ресторан". Мы действительно стали встречаться в одном из ресторанчиков. Л.Арагон был интересный мужчина, доброжелательно к нам настроенный. Тогда мне было 28 лет, я была скромной, боялась на себя обратить внимание. Но когда через год-два Л.Арагон с Эльзой Триоле приехали в Москву, они, по их словам, первым делом пришли ко мне в Библиотеку. С тех пор у меня с Арагоном установился на многие года контакт, а вот с Эльзой Триоле – нет. Она мне с самого начала не понравилась как женщина – хищница какая-то, такая маленькая… Я удивлялась, как Арагон мог увлечься такой женщиной. Но он всю свою жизнь был ей предан. Последние предвоенные годы я мало с ней встречалась. Она тоже не была расположена ко мне. Я предпочитала, чтобы Арагон приходил к нам в Библиотеку один. Он пользовался огромной популярностью среди наших читателей. Говорил он очень ясно, внятно, интересно. Выступал обычно в Библиотеке в Столешниковом переулке, некоторые вечера мы организовывали рядом с Библиотекой в ВТО на улице Горького, но там было хуже. К сожалению, после войны, когда Библиотека переехала на улицу Разина, Л.Арагон к нам редко заходил.
В отчете о работе ГБИЛ за 1928 год отмечается систематический, хотя сравнительно медленный рост Библиотеки. На 1 октября 1928 года книжный фонд Библиотеки составлял 40 ООО томов на французском, немецком, английском, итальянском, испанском, португальском, шведском, польском языках, число новых поступлений за год – более 5000 томов. Общее число абонентов – 20 тыс. человек, количество посещений – более 28 тыс.; за год было выдано на дом 45.5 тыс. томов. При читальном зале имелось справочное отделение – энциклопедии, словари, справочники – около 200. В читальный зал, рассчитанный на 25–30 человек, было записано 3 тыс. человек, в 1928 году число посещений составило около 15 тысяч. Было выдано 12,5 тыс. книг, около 8 тыс. журналов, 12.5 тыс. газет (не считая текущих). Пользование читальным залом было бесплатным. Среди читателей Библиотеки было: профессоров и преподавателей – 772, учащихся – 1612, литераторов, журналистов, научных работников – 795, других лиц умственного труда – 750, служащих – 716, прочих – 322. По возрастному признаку: читателей до 25 лет – 1865, старше – 3147. Библиотека располагала каталогами: алфавитным, системным, персональным, а также предметным по литературе и искусству и картотекой новинок художественной литературы. За год было выписано 18,1 тыс. карточек. Библиотека выпускала газету "Литературная жизнь Запада" по 16–20 страниц машинописного текста в каждом номере. При подготовке материалов для газеты пользовались 60-ю журналами.
Логично встал вопрос о переводчиках, которые как-то совершенно естественно сгруппировались в стенах Библиотеки, по сути дела, с первых лет ее существования. Никакой организации ни в Москве, ни в стране, ни в Библиотеке они не имели. Поэтому в соответствии с Уставом Библиотеки при ней в марте 1929 года было создано Бюро переводчиков. К осени Положение о Бюро переводчиков, а также список Экспертно-редакционной коллегии были утверждены Главнаукой. Коллегию возглавили известные переводчики Б.А.Грифцов и И.А.Кашкин, а ее членами стали: С.А.Лопашов, Е.С.Левин, Д.И.Макрояни, И.И.Чангулли, В.Ф.Кельин, С.С.Игнатов, Б.И.Ярхо, С.И.Арсеньев, А.К.Дживелегов, Д.С.Усов, Эльгиссер. В 1929 году Бюро переводчиков выпустило 5 номеров "Бюллетеня иностранной литературы", составило литературную хронику по западноевропейским странам и США для журнала "Печать и революция", делало переводы для Совнаркома и для других государственных учреждений. Бюро подготовило ряд переводов из иностранных журналов для Главискусства и Радио-центра, направляло переводчиков на различные торжества и встречи с участием иностранцев. Был подготовлен план антологии иностранных писателей, и Бюро обратилось в издательство "Земля и фабрика" (ЗИФ) с предложением о ее издании. Впоследствии на базе Бюро переводчиков ГБИЛ было образовано Объединение художественного перевода Союза советских писателей.
