Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

12

Он упал в сон, едва присел на диван. Сон был глубокий и тяжелый. Когда, весь мокрый от пота, он проснулся, свернувшись в позе эмбриона, то помнил лишь, что ему снилось море. Кожу в уголке глаза сухо пощипывало от запекшейся слезы. Он попробовал вспомнить подробности и не смог. Тогда он представил себе голубое небо, синее море, белый песок.

Море так и сыпало солнечными искрами, словно бенгальским огнем. Небо сияло безмятежной глубиной. Песок мягко проминался под ногой, обнимая ступню. Пожалуй, было раннее утро. Берег был еще пуст, разноцветные кабинки с пляжными принадлежностями закрыты. Набегающие волны жадно пожирали сушу, покинутую за время ночного отлива. В окнах прибрежных зданий весело отражалось набирающее жар солнце. Песок еще не раскалился и приятно холодил ногу. Мысленным взором он обежал крошечный городок, его улицы, площадь, окраины, его магазинчики с вынесенным наружу товаром, набережную, просыпающиеся рестораны и узкий пляж с блуждающими жирными чайками. Еще час – и пляж оживет, воздух наполнится бойким, жизнеутверждающим городским шумом. С балконов исчезнут полотенца и купальники. Дети будут пускать воздушных змеев и плескаться на мелководье. Рестораны в предвкушении погожего дня заполнит расслабленная публика. Близ берега появится спасательная лодка, оберегающая людей от быстрого прилива. Первые яхты выйдут в море. Пройдет новый час, и станет жарко.

А запах? Он забыл, какой это был запах. Запах моря, запах устриц. Запах теплого продувного ветра…

В ноябре ветер в этих краях обретает леденящую мощь и разгоняет курортников. Она прилетела в ноябре, всего на четыре дня. Он встретил ее в столичном аэропорту. Был какой-то повод, но ему хотелось считать, что поводом был он. Во всяком случае, в его распоряжении были полные трое суток.

Они взяли напрокат машину и уже через час достигли побережья. По пути она радовалась вымощенным розовым камнем поселкам, аккуратным домикам в цветах, мельницам, видневшимся вдали, неспешному ходу машины и пересказывала ему новости, которые он немедленно забывал. На ней были голубые сапоги, голубой плащ и голубые перчатки. У нее были светло-голубые глаза и мягкие белокурые волосы. Такая редкая банальность.

Когда он открыл дверь номера в отеле, она всплеснула руками от радости. Состоящий из двух комнат номер был воплощением уюта и комфорта. Окна выходили на море. По краям широкой белой кровати манящим светом горели бра. Ей захотелось немного поспать, чтобы к вечеру выглядеть свежо. Чувствуя себя виноватой, она прижалась к нему. Ну почему нет? Он поцеловал ее в губы, помог снять плащ, сдвинул гардины и сказал, что вернется через пару часов. Ему запомнился ее полный благодарности и любви взгляд.

Беснующийся ветер накинулся на него, как только он ступил на набережную. Еще не начало темнеть, но все уже жило предчувствием сумерек. Низкие облака изнемогали под тяжестью воды, готовой пролиться холодным дождем в любую минуту. Тяжелой взволнованной массой колыхалось море. Вместе с пронизывающим ветром в лицо летела влажная пыль.

Он плотнее закутался в куртку и бесцельно пошел по набережной. Половина отелей уже закрылась. Спускавшиеся внутрь города улочки были пустынны и серы, но светящиеся окна домов и витрин вкупе с уже зажженными фонарями и летящими огоньками автомобилей создавали ощущение тепла. Мокрые тротуары со сверкающими на них многоцветными разводами напоминали палитру художника. Он любил этот синий час в любое время года. Ошеломленная трепкой злого ветра, вдоль стены неуверенно пробиралась кошка. Мимо проплывали прибрежные ресторанчики, некоторые из которых были открыты. Заглянув в окно одного из них, он неожиданно осознал, что голоден: с самого утра даже не подумал о еде. Задрав мордочку, кошка застыла в двух шагах от него, уступая дорогу. Он поклонился кошке, толкнул плечом дверь и вошел внутрь, растирая окоченевшие руки.

В камине пылал огонь, отсветы пламени играли в большом аквариуме с живыми лобстерами. Он занял место возле окна и заказал подскочившему официанту бутылку красного вина и бифштекс с кровью. Кроме него, за столиком в глубине, тихо переговариваясь, обедала пожилая пара. Больше посетителей не было. Он закурил, привалился на локти и уставился в окно. Тепло от горящей на столе свечи ласкало кожу. Через пять минут он согрелся, а еще через пятнадцать перед ним уже дымился огромный кусок сочного мяса.

Никуда не спеша, он с удовольствием ел мясо, запивал его терпким, бодрящим вином, смотрел на быстро темнеющее море, на огни соседнего города, на пробегающих время от времени укутанных людей и знал, что сейчас рядом, в двух шагах от него, спит женщина, которую он ждал, и что через некоторое время он встанет, оденется и пойдет к ней; впереди у них будет вечер, да только ли вечер – целых три дня, и в эти три дня они бесперерывно будут вместе; они поедут вдоль побережья, они будут останавливаться в полупустых отелях, посиживать в полупустых ресторанах, болтать о пустяках, обо всем, что придет на ум, не выпуская друг друга из объятий; все было в порядке, все определено, и каждый новый глоток вина усиливал в нем предвкушение и уверенность в том, что это надолго, навсегда…

Ему захотелось подняться и смыть память ледяной водой.

Он стиснул веки, словно от головной боли, но не нашел в себе мужества, чтобы встать, отринуть, забыть, и тогда мысленно вернулся в летнее утро.

Солнце жарило уже что было сил. В комнату врывалось томное многоголосье набережной, отдаленный стрекот моторных лодок, детские крики. Было слышно, как дышит море.

Когда она открыла глаза, он стоял на балконе в одних шортах и смотрел на оживший пляж. Боясь пошевелиться, она любовалась его залитым солнцем бронзовым телом на фоне немыслимо голубого неба. Он не видел ее, но почувствовал, что она уже не спит. Поняв это, он не повернулся к ней сразу, а решил потянуть удовольствие, зная, что с этой минуты новый день окончательно наступил.

Первое, что он увидит, будет улыбка, которая давалась ей на удивление легко. Собственно, улыбка и была обычным выражением ее лица: открытая, сдержанная, задумчивая, приветливая – на все случаи жизни, а серьезное выражение казалось непривычным и смешным. Такое впечатление, будто ее распирало от радости, понятной ей одной. Он не умел улыбаться так же свободно, для этого ему недостаточно было просто хорошей погоды или внезапного дождя. Но, увидев ее заспанную улыбку, он, конечно, не сможет удержаться, и губы сами поползут в разные стороны.

Что потом? Откуда ему знать, что потом? Скорее всего, она займется приготовлением кофе, а он сбегает в ближайшее бистро, чтобы купить горячие круассаны к завтраку. А может, они станут просто валяться в кровати без повода и забот, и он будет очень близко разглядывать ее губы, ресницы, глаза, ямку на подбородке, пока она не накроет подушкой его голову. Или же предпочтут торопливо позавтракать на набережной, под широким зонтом, чтобы захватить раннее солнце… Что будет потом? Что будет?

Ей нравились лошади. Когда вдалеке показывалась вереница всадников, растянутая по прибрежной полосе, она теряла голову от восторга и, дождавшись их приближения, старалась погладить каждую лошадь по лоснящейся скуле. Потом они договорились с клубом, и ее стали брать на верховые прогулки. Он видел удалявшуюся фигурку, постепенно сливающуюся с конем тонким контуром, он видел, как издали она машет ему рукой, прежде чем раствориться в дюнах. Возможно, что и сегодня ей захочется покататься верхом, и тогда он присядет на песке подальше от пляжа и будет ждать ее возвращения.

Она всегда возвращается на трамвайчике, который бегает вдоль побережья, – раскрасневшаяся, переполненная впечатлениями: как чуть не свалилась с лошади, как брала в галоп. Она, конечно, упадет, увязнув в песке, потому что забудет снять босоножки, и он услышит ее смех.

Что дальше? Занятно, но они никогда не задавали себе этот вопрос.

У нее отсутствовало то, что принято называть жизненным – или житейским – опытом. Все находило в ней живой, непосредственный отклик, она умела порхать легко, каждый день набело, всякую мелочь – от сувенирной лавки до мартышки шарманщика, жующей эскимо, – воспринимая с детским переизбытком энергии. Странное дело, но рядом с ней и он становился проще, мир менялся в его глазах, обретая эдакую эфирную свежесть.

Вот и теперь, стоя на балконе их номера летним утром, он не спешил повернуться к ней, с удовольствием оттягивая эту минуту, хотя знал наверняка, что она уже не спит, поскольку новая встреча с ней представлялась ему нереальным подарком, который – он был спокоен – никуда не исчезнет. У него было время.

Вероятно, они отправятся в соседний городок, как делали не раз, в котором, возможно, пройдет карнавальное шествие по какому-нибудь, безразлично какому, поводу; там любят карнавальные шествия. Вон он, виден с балкона, с тонким пирсом, к которому швартуются прогулочные теплоходы. Они решат это беспричинно, как-то так, валяясь на пляже, – а не пойти ли нам в другой город? – встанут и пойдут, неспешно, по линии слабого прибоя, загребая воду босыми ногами. Часы они забудут дома.

Постепенно их городок превратится в кучку разноцветных кубиков, городок, в который даже не заходят суда. Люди исчезнут, и их голоса зазвучат первобытно. Она перестанет вскрикивать оттого, что наступила на пустую ракушку, и, может быть, снимет лифчик.

Потом она расскажет ему, как увидела ползущую по берегу огромную черепаху, абсолютно белую, как альбинос. Наверное, эта черепаха уползла из цирка или, как знать, ее вынесло на сушу с прибоем. Она расскажет, как осторожно подкралась к ней – это было небезопасно, – как вспрыгнула на ее скользкий панцирь и долго ехала таким способом, с трудом удерживая равновесие, пока черепаха не надумала отплыть в море. Он представил себе эту картину и решил, что не будет возражать, хотя, конечно, и черепах в таких морях не водится, и в бродячий цирк их не возьмут, да и нет на свете огромных белых черепах.

Они будут смотреть вперед, на вырастающий перед ними город, на море, на покрытые сушняком дюны, растворяющиеся в высоком, плотном кустарнике, но в основном – под ноги, без устали созерцая волнистые узоры на песке, нарисованные прибоем. Они будут перепрыгивать через покрытые бурыми водорослями волнорезы, наблюдать за драками чаек, выискивать красных рачков в песчаных норках и спасать мидии, кидая их обратно в воду. Они еще раз посмотрят на свой городок, съежившийся вдали и какой-то уже чужой, и, возможно, искупаются, сбросив с себя остатки одежды.

Да, скорее всего, они искупаются, а после будут бегать друг за другом на мели, совершенно одни. Ее дикарская бессовестность действовала на него возбуждающе. Ей словно неведомы были цивилизованные предрассудки, связанные с сокрытием интимных частей тела и эмоций, как неведомы они ребенку или животному. Она могла снять купальник, сидя на солнцепеке в прибрежном кафе, или начать истово целоваться посреди многолюдной улицы. Ей было все равно, она не стеснялась проявления своих желаний, вовсе не думая кого-то этим задеть или, того хуже, поразить. Просто она не знала, как сдержать, подавить невыносимые чувства, внезапно охватывающие ее, а главное – зачем. И честное слово, не было на свете ничего более живого и естественного, чем ее молодое, упругое обнаженное тело…

Голубой дым сигареты тянулся куда-то вниз… Яблоко на столе. Чашка с остывшим кофе. Откуда это?.. С балкона открывался весь пляж, усеянный пестрыми зонтиками, живой, беспечный, как вдох…

Он посмотрел на солнце, и солнце не ослепило его…

Это древнее развлечение всех курортных городков – устраивать костюмированное шествие по главной улице – всякий раз вызывало в ней бурное восхищение, граничащее с потерей себя и всего того, что было в руках и карманах.

Держась друг за друга, они протиснутся через толпу поближе к зрелищу, в котором при иных обстоятельствах он усматривал одну простодушную пошлость, но рядом с ней вся эта срежиссированная бравада действовала на него бодряще – не потому ли, что на происходящее он смотрел ее глазами?

В грохоте сменяющихся ритмов мимо пойдут духовые оркестры, предваряемые маршем лицеисток в киверах, потянутся платформы с установленными на них огромными кофейниками из папье-маше, статуями Свободы, гномами, мельницами, с пляшущими полуголыми красотками a`la Moulin Rouge и элвисами пресли. Она будет цепляться за его локоть, взвизгивать, подпрыгивать, махать руками, всецело отдаваясь шумному городскому веселью.

А народ будет прибывать и прибывать, стекаться со всех сторон. Старики в панамах, молодые компании, размякшие на отдыхе парочки, дети всех возрастов и калибров – сплошные улыбки, смех, аплодисменты.

Не успеют они порадоваться тому, что заняли место в первых рядах, как два сверкающих маслом мускулистых колосса вдруг спрыгнут на тротуар, подхватят ее под локти и подсадят на медленно проплывающую платформу, где будет стоять высоченная пальма, а под нею хижина Робинзона Крузо в лице полненькой девицы в неглиже, которая в обычное время наверняка управляет колбасной лавкой где-нибудь неподалеку. Оба Пятницы станут ритмично двигаться вокруг нее, а колбасная робинзонка набросит ей на шею пышные бусы из пинг-понговых шариков. Она посмотрит на него сверху, чуть виновато, как бы спрашивая разрешения, он помашет ей рукой и улыбнется. И тогда она начнет двигаться в ритм с ними, самая красивая на этом празднике. А платформа будет уплывать все дальше и дальше, ее сменят новые, потом еще другие; он будет тянуть шею, чтобы не потерять из виду вздымающуюся белокурую гриву, пока ее окончательно не заслонят картонные хижины и фанерные дворцы…

Улыбка так и осталась на его лице. Сигарета дотлела почти до фильтра и, обломившись, упала вниз рассыпающимся пеплом. Он забыл про нее. Велосипедный звонок вернул ему крепкое ощущение реальности, в которой было место всему, что он любил и о чем думал. Он знал, что не станет планировать ничего в новом дне, что этот день повторит предыдущие в главном – в надежной неопределенности. Он понял, что не может больше терпеть, вдохнул в себя соленый воздух, повернулся и шагнул в комнату. Секунду глаза привыкали к полумраку помещения, а когда привыкли, он увидел аккуратно убранную пустую постель. На столе лежало яблоко в луже пролитого кофе. Никого не было.

Глеб свалился с дивана и некоторое время стоял на четвереньках, опустив голову. С кончиков волос упали на пол три-четыре капли пота. Спазм перебил дыхание, садистски дозируя поступающий в легкие воздух. Потом он тяжело поднялся на ноги и, шатаясь, хватаясь за стены, потащился в ванную. Открыл холодную воду и сунул голову под ледяную струю. Постепенно дыхание нормализовалось. Он выпрямился и посмотрел на себя в зеркало.

Ее не стало очень давно, много лет назад. Несчастный случай.

13

«Шантиль», кофейня в самом центре города, пользовалась необъяснимой популярностью у богемной публики и, как следствие, у девушек, которые в изобилии приходили сюда поболтать с подругой. Девушки пили чай, ели пирожные и чутко прислушивались к монологам музыкантов, певцов, артистов, сидевших по соседству. Кофейня обладала одним неоспоримым достоинством: окна заменяли собой стену, от пола до потолка, открывая широкий вид на сквер, площадь и перекресток. Внутри всегда было светло.

Глеб занял столик в углу, откуда мог наблюдать за происходящим внутри и снаружи, и заказал кофе. Лиза опаздывала. Она позвонила и взволнованно посетовала, что вынуждена крутиться в переулках, поскольку многие магистрали перекрыты милицейскими кордонами. Глеб предложил перенести встречу, но в ответ получил целый залп заклинаний не уходить, подождать, потерпеть – и остался.

Некоторые посетители говорили чересчур громко – то ли увлекаясь, то ли нарочито, дабы привлечь к себе завистливое внимание простых людей. Глеб не узнавал никого, но, судя по впечатлению, которое они производили на окружающих их девушек, все это были люди в чем-то известные, и даже, вероятно, весьма. Какой-то в измятом пиджаке матерно сокрушался по поводу отмены его концертов, лишь одна аппаратура для которых стоила миллионы. Другому, наоборот, в чем-то таком сильно повезло: полный успех и признание. Его поздравляли. Кто-то прочувственно заверял, что скрипки олицетворяют линию добра, а тромбоны – линию зла. Многие были знакомы и при встрече делано, по-домашнему, не отрываясь от мобильного телефона и шаря глазами по лицам присутствующих, целовались.

В кофейне завели Yesterday. Рассеянное внимание Глеба перескочило на соседний столик, за которым перед окаменевшими барышнями глухо вещал некто с лохматой, вспотевшей головой, чрезвычайно, видимо, авторитетный, должно быть, в кинематографе. Глядя сквозь внемлющих ему сотрапезников, он наговаривал приблизительно следующее:

– Моя задача – расширить границы дозволенного в любви. Когда мы расширяем границы любви, общество должно к этому как-то отнестись. Вы всю жизнь реализуете свою программу любви. – Его ладонь покачивалась в мессианском жесте. – Можно сказать, что я занимаюсь любовью профессионально. Границ любви не существует. Отсюда все эти запреты, обвинения в педофилии. Чушь! В психологии это называется рефрейминг – когда старое содержание дается в новой интерпретации. Пусть говорят что угодно, но мой фильм имел аншлаг в Лондоне, его купили пять стран. Искусство должно давать новый вектор, беспощадно ломать замшелую психологию. Мир запретов нужно поменять на мир любви.

– Да, – задумчиво изрек сидящий рядом товарищ, – уже шесть.

– Что? – не понял кинематографист.

– Я говорю, уже шесть стран купили. Фильм. Еще Эстония.

Позади заседали, по-видимому, жители ночных клубов и сопутствующие им творческие личности. Каждый спешил сообщить что-то свое наперекор собеседнику. Складывалось впечатление рокочущей какофонии.

– Лично я таких слов, как face control и dress code, не приемлю. Ну, скажите, как по одежде можно распознать того или иного человека? У нас на дверях стоит Галя Крипер, она психолог с двумя высшими образованиями. За те пять секунд, которые она смотрит человеку в глаза, она определяет, когда он в последний раз был агрессивно настроен. Если это было очень-очень давно – человека пропускают.

– Я прочитала «Вишневый сад» и подумала: какая же она отвратительная, эта Раневская! И мне ее играть! Все время плачет, вспоминает своего наркомана в Париже, в то время как дочь сидит без средств к существованию. Пустая женщина! Надеюсь, что я на нее совсем не похожа! Буду пытаться делать ее другой. А вообще Чехов – он удивительно пошлый! Умеет выпятить мещанскую струну, которая есть в каждом человеке, до такой степени, что на человека смотреть противно! Мне иногда кажется – может, он и сам был такой? Окажись Чехов моим современником, представляете, что я бы с ним сделала?

– А мне Чехов так и вовсе не нравится. Зря ты с ним связалась.

– Написание песни для меня, скорее, удовлетворение самосознания. Это когда ты совершаешь что-то, а не придумываешь.

– Я вот тоже в него влюбилась, но так, дня на два, на три. А он прям все эти годы… по чесноку. Потом я уже снималась… А он приходит и говорит, что я для него жена.

– Ай, брось! Что там твое самосознание! Да хоть блюй! Да хоть тряси голой задницей! Или испражняйся прилюдно! На здоровье! Важно, чтоб все подчинялось как бы одной идее! Если внутри у ней любо-о-овь, люди как бы сами почувствуют!

– Кстати, ты не помнишь, в каком году Блок написал стихи о Прекрасной Даме?

Глеб получил кофе, расплатился и уткнулся в окно, прижавшись виском к стеклу. Темный, сумрачный люд сонно копошился на площади, заполнив ее до краев, перемешиваясь, словно дробь, ссыпанная на гладкий стол. В бессмысленном, на взгляд со стороны, движении сквозила угрожающая готовность подчиниться некоему решению, и даже ощущалось ожидание решения, способного слить хаотичную толпу в единый кулак. Было много военных, стариков, много молодежи, подростков, явно с окраин, бедно и серо одетой и злой. Некоторые сосали дешевое пиво и кидали пустые бутылки под ноги, чтобы они разбились. «Намагничено там, что ли?» – равнодушно подумал Глеб. Немногочисленные милиционеры ничему не препятствовали, они были вооружены дубинками, наручниками, овчарками, которых разрешалось дружелюбно трепать по холке. Светофоры на перекрестке не работали, поэтому машины пробирались как бог на душу положит, без конца сигналя в бессильном негодовании. А так, стоял погожий летний вечер, освещенный косыми лучами закатного розового солнца.

Соседи по кофейне продолжали без устали трындеть о творчестве, о любви, не обращая внимания на телевизор, по которому профсоюзный лидер Белов в политкорректных выражениях прозрачно намекал едва ли не на политический переворот, который может случиться в ближайшие сутки.

– Любовь – оборотная сторона эгоизма, – сообщил кто-то. – Но если любить только себя, что будет?

Наконец перед кофейней притормозило такси, из которого выпорхнула Лиза. Одетая как девушка, которая хочет нравиться, она выделялась в сером потоке ярким рекламным пятном. Наказав водителю ждать, девушка легко вбежала в «Шантиль». Ее появление можно было сравнить с прыжком пантеры на скотный двор. Не замечая оценивающих взглядов, Лиза практически подбежала к столику, за которым расположился Глеб. Она поцеловала его в губы и расслабленно плюхнулась в кресло напротив, отбросив волосы со лба. Глеб поймал себя на том, что не испытывает естественного для мужского тщеславия лестного чувства, когда такая незаурядно красивая девушка выбирает его, и только его: может быть, и потому, что она хотела, чтобы он почувствовал это. Она легла подбородком на кулаки и, улыбаясь, сказала:

– Капибары – это большие морские свинки, милые травоядные существа, которые хорошо умеют плавать. Совсем миролюбивые.

– Вот как? Не знал.

– Знал, знал. Но я тебе все равно верю.

– Ладно. Вот, я заказал для тебя кофе.

– Прекрасно. Люблю выпить чашечку кофе вечерком.

– Вечерний кофе – к бессоннице.

– Прекрасно. Именно этого я и хочу.

– У тебя глаза блестят.

– Это от удовольствия. Давай уедем.

– Зачем?

– Увидим другие страны. Станем свободны.

– Зачем?

– Странный вопрос.

– Не более странный, чем само предложение.

– Папа настаивает, чтобы я уехала срочно.

– Что ж, поезжай.

– Без тебя?

– Ну, от меня-то папа этого не требует.

– Я хочу, чтобы мы уехали вместе, Глеб.

– Это еще почему?

– Потому что я люблю тебя.

Он надел темные очки. Потом снял их. Постучал дужкой по блюдцу. Затем тыльной стороной ладони уперся в подлокотник кресла, слегка нагнулся к девушке, перевел дух и тихо процедил:

– Вы что тут все, с ума посходили?

– Кто это – все? – оторопела Лиза.

Очки с хрустом переломились в его кулаке. Она увидела капли пота на лбу. Лицо перекосила гримаса ярости.

– Кто все? – прохрипел Глеб и отбросил очки в сторону.

Сидевшие рядом стихли и оборотились к нему.

– Все! – рявкнул он так, что Лиза вздрогнула, а в зале примолкли. – Везде! Всюду! Бубнят и бубнят! Любовь-любовь, любовь-любовь. Нашли себе оправдание – любовь! Гнусные морализаторы, извращенцы, пожиратели детей, уроды! Только скажи, предупреди заранее – это любовь, и можешь делать любую мерзость! – Он обвел всех безумным взглядом. – Чего уставились, пустобрехи? Сейчас вылетит птичка!

– Глеб, – дрожащим голосом пискнула Лиза, – что с тобой?

– Что со мной? Ничего особенного! – Он вскочил на ноги. – Просто я не люблю – да-да, не люблю, с большой буквы! – не люблю! Кто-то вот любит, а я – не лю-блю! Слышите? Убийцы! В вас нет ничего живого! Вы жрете воздух, которым я дышу! Вы заполняете мою жизнь собой! Неужели кто-то из вас когда-нибудь состарится и станет живым человеком?

В кофейне нарастал возмущенный ропот. Постояльцы спрашивали: кто такой? Требовали позвать милицию. Гадали: пьяный или псих? Официанты угрожающе двинулись к Глебу. Поднялись и посетители.

– Что, трупы, вам нужны чаевые? – Сильным ударом в челюсть он отправил одного кинематографиста на стол, а второму резко швырнул в лицо пачку купюр, которую выхватил из заднего кармана, успев крикнуть: – Это за удовольствие!

– Уйдем! – взвизгнула Лиза, но несколько человек уже бросились на Глеба.

Судя по естественной грации движений, это были танцоры. Впрочем, к драке они были приспособлены не лучше, чем оперные певцы к балету: старались бить ладонями и толкались. Обрызганный клюквенным джемом кинематографист участвовал в драке морально, призывая «начистить рыло подлецу». Обсуждавшие Чехова дамы удовлетворенно чокнулись бокалами с вином. Артисты, сценаристы, интеллектуалы всех мастей словно ждали мордобоя, в котором любой мог безнаказанно поучаствовать на виду у девушек, отбегая и наскакивая, норовя заехать прямее, чтобы уловить в себе прилив адреналина, возможно путая его с тестостероном. Под градом пинков и ударов, на которые почти не отвечал, Глеб рвал на них самое дорогое – эксклюзивную одежду. Возня плавно перетекала в стадию озверения.

– К выходу! – вопила официантка, прикрываясь подносом. – Пожалуйста, к выходу тащите!

Глеба потащили к выходу, чтобы эффектно спустить с лестницы. Он уже не мог сопротивляться навалившимся на него крепким творческим работникам. Какая-то мадам подбежала и плеснула в него кофе со сливками. Со всех сторон неслись подбадривающие крики, требующие наддать подонку. Прежде чем вылететь из кофейни, Глеб успел двинуть локтем в ближайший нос, окропив кровью раскаленные эмоции. Эмоции вспыхнули белым пламенем. Его бы разорвали на части, если бы в эту минуту в роскошное окно кофейни (от пола до потолка) не влетел кусок кирпича. Его запустил юный прохожий в измятой спецовке с отцовского плеча – и даже не убежал, злорадно ухмыляясь своим товарищам. Стекло взорвалось сотней осколков, вызвав невообразимую панику внутри, что дало Глебу шанс выкатиться из кофейни сравнительно безболезненно.

Лиза нашла его за углом. Он сидел на перевернутом мусорном баке и курил. Рубашка осталась почти без пуговиц, светлые брюки залиты кофе, по лицу, от виска к подбородку, протянулись две параллельные царапины. Она присела перед ним на корточки и промокнула царапины платком. Глеб улыбнулся.

– Ни одного синяка, представляешь? – сказал он. – Сплошные шишки.

Тем же платком она попробовала стереть со своих век поплывшую тушь, еще больше размазав ее вокруг глаз. Улица неистовствовала автомобильными гудками. Поднявшийся ветер нес по мостовой мусор: газеты с уже прокисшими новостями, политические листовки, зовущие к мирному штурму, грязные целлофановые пакеты. С ближайшей церкви ударили в колокол.

– Действительно, надо уехать, – молвил Глеб. Прищурив глаз, он посмотрел на красный диск солнца, свет которого уже не слепил, глубоко затянулся и подытожил: – К морю.

– Конечно, – всхлипнула Лиза, – давай уедем к морю. Прямо завтра, а? – Она вскинула голову и поймала его взгляд. – Ведь если не ждать счастья, оно не придет.

– Завтра так завтра. – Он погладил ее по щеке и некоторое время разглядывал ее лицо. – Осталось лишь выбрать подходящее море, – тихо, почти смиренно добавил он. – Впрочем, у меня есть одно на примете.

Он нагнулся, притянул ее за подбородок и поцеловал в губы, шепнув на ухо:

– Если бы ты видела себя сейчас. Если бы ты видела.

– А что? – обеспокоенно спросила она. – Что такое?

– Ну, вылитая очковая змея. – Он прижался лбом к ее лбу, и оба прыснули от смеха. – Вылитая.

– Ты обещал мне кофе.

– Обещал… Но у меня нет при себе денег. Я же расплатился.

– Надеюсь, окончательно.

– Надеюсь.