Текст книги "Скользящие в рай (сборник)"

Автор книги: Дмитрий Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

50

Только я открыл входную дверь, как раздался телефонный звонок. Без лишних слов мужской голос предложил мне выметаться из квартиры как можно быстрее. Еще он сообщил, что приходится Райке родным братом и теперь будет ее опекуном. Невероятно быстро разбегается запах наживы по самым невидимым щелям. До того я ни разу не слышал, что у Раисы имеется брат, тем более родной. Я сказал: «Хорошо». Я и сам понимал, что должен уйти. Но это мое смирение, видать, раззадорило брата.

– Слышь-ка, – сказал он (он жевал, наверное, резинку), – давай, чтоб завтра тебя не было. Завтра приду – чтоб не было.

– Ладно.

– И смотри, чтоб ничего не пропало. А то знаешь…

– Хорошо.

– У нее ценного там чего есть?

– Ну, есть.

– Чего?

– Вот ты брат, вот и увидишь. – Потом я подумал и добавил: – Только гляди, чтоб ничего не пропало. Я тоже прослежу.

– Чего?

– Ничего. Смотреть можно, а брать нет.

– Да ты чего, урюк, гонишь?

– Я не урюк, а полковник милиции. Первомайское УВД, слыхал? Знать надо, с кем сестра крутит. Давно с нар?

– Кто, я?

– Запомни, каждую булавку проверю. Сопрешь хоть пуговицу – упеку. Раиса Васильевна только спасибо скажет. Все не так плохо, брат.

И повесил трубку. Надо было выметаться. Но еще одну ночь можно было провести здесь. Уже темнело. Я долго бродил по комнатам с поразительно пустой головой, глядел в окна, стоял перед книжной полкой, полузаполненной дамской беллетристикой, включил телевизор. Дом наполнился человеческими голосами. Потом взял из холодильника початую бутылку водки и вышел на балкон. Чудесное безразличие опустилось на меня с первым глотком. Безразличие равнозначно надежде.

Опять зазвонил телефон. Я поставил бутылку на пол, вошел в комнату и снял трубку. Она буквально вибрировала в руке от истошного, переходящего в визг крика Раисы:

– Прости!! Прости!! Прости!! Пожалуйста!! Прости меня!! Пустите, сволочи!! Гады!! Прости меня!! Уйдите!! Пожалуйста!! Дайте!! Прости меня!! Прости меня!! Прости!!

Потом крик оборвался и сменился короткими гудками. Я повесил трубку и вернулся на балкон.

На небе висела обкусанная луна и мерцали звезды. Очень красивое зрелище, на которое можно любоваться всю ночь, если, конечно, хватит водки и сил. Удивительно, но и в кустах, похоже, было так же пусто, как на небесах. Я стоял на маленьком балконе один в целом мире. Новый глоток повлек меня к звездам. Их было так много, что не хватало фантазии, не увидеть, не сосчитать. Какое-то свежее, может быть, забытое чувство вскружило мне голову. Я бы даже заплакал, если б умел, честное слово.

А потом, так и не могу понять, что произошло, когда я легко и непринужденно перемахнул через перила.

Что-то крепко ударило меня в бок, и в ту же секунду, с треском проломив собой какие-то ветки, я уже был внизу, в куче отбросов, перемешанных с мокрым сеном.

51

Так я пролежал долго. Ей-богу, никогда еще мне не было так спокойно.

Потом, через долгое, долгое время, все же пришлось подниматься. Невероятно, я, кажется, был цел. Только сильно болел бок, возможно, сломано ребро, возможно, сильный ушиб, но я даже не хромал. Вверху с балкона третьего этажа свисал раскуроченный кронштейн для сушки белья, который, вероятно, и отбросил меня на крону тополя. Прижимая локоть к ребрам – так, по крайней мере, казалось, в боку меньше отдавались шаги, – я поплелся куда глаза глядят. Назад мне ходу не было.

Постояв немного посредине пустого двора, я пошел искать Никодима. И очень скоро нашел – Никодим всегда возникал вовремя. Он лежал на скамейке брюхом кверху с хорошего перепоя, но уже трезвел. Я подошел, сел на скамейку рядом и сказал:

– Поедем в Таганрог, Никодим.

– Поедем, – согласился он. – Когда?

– А прямо сейчас.

– Как это прямо сейчас?

– А так. Прямо сейчас и поедем. – И добавил: – А потом будет поздно.

52

Уговаривать Никодима не пришлось. Правда, я просидел на скамейке с расцарапанной мордой до утра, пока Никодим занимался сборами. Или поборами, поскольку вернулся он возбужденный, с круглым мешком, набитым едой и всевозможными предметами быта, что от всех щедрот насовали ему безутешные товарищи и подруги. Даже бутылка вермута и та была. Кроме того, он притащил отваленный каким-нибудь забулдыгой ношеный пиджачок и набросил его на меня, чтобы я не замерз, надо понимать, если что.

Возбуждение его постоянно росло, и скоро вся округа знала, что Никодим уходит в плавание, чтобы раз в месяц ждали от него ведро кефали, что любимый сорт сигар у него кубинские, что сандалии так не носят, зиму придумали самоеды, людям нужны шезлонги, у женщин мозги в брильянтах, деньги счета не любят, что у него с рождения боцманская походка, что море не прощает, что на судне он бог и что в Греции, в жаркой Греции найдется теплая бухта каждому.

– Я прощаю всем свои грехи! – весело басил Никодим, размахивая банджо. – Мне они не нужны! Я поехал за новыми!

– Значит, уезжаешь, Никодим?

– В Таганрог, ребята! В Таганрог!

– Хватит ли барахлишка-то?

– А у меня, куда ни ехал, всегда руки в карманах!

Приходилось опасаться, что в такой эйфории он может задержаться тут еще месяц-другой, а у меня времени не было. Впрочем, обошлось: в какой-то момент Никодим отставил стакан с недопитым вином, сделал себе запрещающий знак рукой, взвалил на правое плечо мешок, на левое повесил банджо, мне бросил сумку с документами, присел на дорожку, свесив брюхо между тонких колен, вздохнул и допил вино. Потом встал и, не прощаясь, молча зашагал в сторону Таганрога.

Я ухватил выходящую из подъезда соседку и отдал ей ключи от Райкиной квартиры. Вот и все.

53

В конце концов, я всегда имел склонность к странствиям, путешествиям, всегда хотел в экспедицию.

54

Оказалось, что денег у нас на двоих практически нет. Следовательно, ни о каком поезде не могло быть и речи. «Это ничего», – заверил Никодим. Решено было на метро доехать до конечной, оттуда дойти до трассы, а там, за городом, ловить попутки.

– А что, – хорохорился Никодим, – будем расплачиваться игрой на банджо. Оно тоже денег стоит, если подумать. Так многие делают. Автостоп называется. Говно вопрос.

Через полчаса стало понятно, что вопрос совсем не так обыкновенен. Нас никто не собирался подсаживать, на что так надеялся Никодим. На легковушки мы и так не рассчитывали, но и большегрузы – главная наша добыча – надменно проносились мимо, обдавая нас клубами пыльной гари. Никто не нуждался в бесплатных концертах. Почему-то Никодим не подумал, что в любой машине имеется радиоприемник.

– Живая же музыка, – недоумевал он. – Где такую еще услышишь? Я в молодости в подземных переходах играл. На штырке, мы говорили. Вот там бывало. Ждали даже: «Ну, щас он нам смыгает!» И хорошо зарабатывал.

– Мы что, пешком пойдем в Таганрог? – спросил я.

– Немного пойдем, а там посмотрим. К вечеру они другие.

– Уже же вечер.

Никодим сверился с картой, и мы пошли. Слава богу, стояла теплая погода, и я рассказал Никодиму о том, что случилось с Раисой. Он нахмурился, закурил.

– Рай, говоришь? Зря она. Все мы скользим в рай, как песок по лопате. Кто голыдьба, не злодей, те сразу в рай, прямым ходом. Иначе и быть не может. По религии, оно как? Сперва чистилище. – Он остановился и развел руками. – Так вот же оно, вокруг. Никто не знает. Думает, еще будет. Ни хрена, здесь очищайся, оправдывайся. А уж отсюда – в рай.

Он задумался. Потом сказал осмысленно, убежденно:

– Все такие, как мы, идут в рай. Это жадному, богатому надо гадать, как в ушко́ прошнырить. А нам чего? Чего с нас возьмешь?.. Зря она головой, Райка… эх, зря.

Он опять примолк.

– Люди рожают людей зачем? Для чего?

Я пожал плечами. Мне тяжело было идти. Болели ребра, бок, задница.

– Для радости. Только для нее. А значит, и жить обязаны – в радости. Ну, то есть, чтоб, знач, в таком понимании, видишь, чтоб… А не научились, сами, значит…

Очередная фура окутала нас черной сажей, испачкав наше светлое философское настроение.

– Может, ты прямо тут на банджо сблямзаешь? – предложил я. – Ну, чтобы видели, какая у нас валюта. Впереди ночь, можно заснуть за рулем. А тут ты со своим банджо по башке ему. Могут и клюнуть, а? А я голосовать буду.

– Как будто ты мной торгуешь.

– Ну, вроде того.

– Нет, это слишком. Проституция какая-то выходит. Как плечевые. Не, надо соблюдать достоинство.

– Ну как его соблюдать, если вот-вот стемнеет.

– Ну, не знаю.

Однако мы все шли, и Никодим все болтал и болтал:

– До Тулы – на перекладных. Где автостопом, где как. Оттуда до Воронежа – электричкой. А от Воронежа рукой подать. А в Таганроге нас знаешь как встретят! Меня там каждая свинья знает.

– Надо говорить – каждая собака.

– Что поделаешь, если в Таганроге свиней больше, чем собак. Тихий, понятный городок. Хотя и там можно развернуться. Собачьи бои есть, петушиные. Тараканьи бега. Но это так, мелочовка. Скука, короче. Нам оттуда дальше двигать. На юг. Белый пароход томится у причала, ждет. Меня ждет. Ну а ты со мной. Только б дождался.

– Ну откуда там белый пароход?

– Ну, не белый, ну, зеленый, коричневый. Ну, не пароход. Так что ж с того, дорогой мой? Плавсредство тебя устроит? Баржа, плот? Ты матросом будешь, я боцманом. Или наоборот. Хотя нет, наоборот несолидно. Да какая разница? Через Азов на Керчь и – в Черное море. А там!.. Ты был на Черном море?

– Конечно, был.

– А я не был. Представляешь, ни разу в жизни.

– Да ладно тебе.

– Что ж я врать буду в таком святом вопросе? Ну и чего там есть?

– Там? Море, вода. Тепло. Кипарисы растут, персики, инжир. Цикады орут по ночам. Запах еще такой. Густой, головокружительный.

– Мама моя, не может такого быть!

– Да ведь от Таганрога до Черного моря рукой подать.

– А я там проездом был.

– И каждая свинья уже знает?

– Ну да, уж очень понравился городок. Народ хороший, доверчивый.

Внезапно нас обогнала идущая на большой скорости белая «шестерка». Она резко развернулась и встала в облаке пыли ровно перед нами. С треском распахнулись дверцы. Из «шестерки» выскочили трое. Я не разглядел их. Ни лиц, ни возраста, ни одежды. Все трое кинулись к Никодиму. Машинально я заслонил его, но был отброшен на землю, где скорчился от боли. Они обступили Никодима, который что-то кричал, захлебываясь, старался что-то объяснить. Я лишь видел, как заработали их локти. Это продолжалось совсем немного. Я все еще пытался подняться на ноги, когда они запрыгнули в машину. «Шестерка» с ревом развернулась и умчалась обратно, в направлении города.

Мне никак не удавалось отдышаться от боли, я мог стоять только на четвереньках. Я позвал Никодима, но ответа не последовало, и я пополз к нему с нарастающим в сердце тоскливым страхом. Наконец я добрался до него. Он неподвижно лежал на спине. Мое внимание сразу привлек влажный, переливающийся блеск нескольких узких разрезов на рубашке, туго обтягивающей его вздымающийся живот.

И тогда я обнял его.

– Никодим. Никодим.

Но он не ответил. Он как-то очень нехорошо сопел. Недолго. Потом он умер.

55

В сумке у него лежали какие-то деньги, паспорт, несколько фотографий разных женщин и одна – маленькой девочки с белым бантом на голове. Все это я запихнул обратно, а сумку положил ему под голову. Потом я пошел к ограде, за которой, по-видимому, выпасали коров, и выломал из нее длинную, горизонтально прибитую жердь. Это далось мне с большим трудом и заняло немало времени, поскольку из-за усилившейся и сделавшейся постоянной боли в ребрах я не мог действовать в полную силу. Те семь гвоздей, на которых держалась эта жердь, мне пришлось выбивать и вытаскивать целую вечность с применением досок, камней и веса собственного тела. Я хорошо их запомнил: их длину, форму и то, что их было семь. Наконец жердь была выдрана и повисла. Какой-то железякой я вырыл у обочины дороги яму, достаточно глубокую, чтобы в нее можно было установить выломанную жердь. Тогда я вернулся к Никодиму и из последних сил стянул с него рубашку. Я нацепил рубашку на конец жерди, поднял ее кверху и другим концом впихнул жердь в яму. Получился криво торчащий, неустойчивый шест, на котором, подобно знамени поверженного войска, висела мокрая от крови рубашка с темно-красными попугаями. Потом я прикрыл тело Никодима ветками и так оставил его. Больше ничего сделать было нельзя. Из всего, что было, я забрал только банджо.

56

Вот так. Я не ушел в Таганрог. И белый пароход уплыл в Черное море. Я возвращался назад. Странно, а ведь у меня не было другого выбора. Этот город, точно губка, втягивал меня обратно. Он не дал нам удалиться настолько, чтобы исчезнуть из вида. Он ни на минуту не сводил с нас пристального взгляда кровопийцы. Наверное, ему надо было, чтобы я издох в его муравейнике.

Вот ведь какое дело: у меня есть руки и ноги. И голова на плечах тоже есть. И по всему выходит, что я могу позволить себе пойти куда захочу. Почему же я возвращался? Как намагниченный. Зачем? Сам опять шел к тому, что без сожаления оставил, что сулило одни невзгоды, лишало надежд? И никакой пароход – да что пароход! – бревно на воде и то меня там не ждало ни у какого причала.

Я вошел в него на рассвете. На рассвете он не такой. Прижавший уши, подслеповатый, расслабленный. Можно даже подумать, что ему не нужны твоя печень, мозги, селезенка, кости, сердце, кровь, душа.

И сейчас, когда мне так нужны были силы, меня охватывала цепенящая паника, как будто моя жизнь все-таки могла быть окрашена высоким и неведомым значением.

По пути я набрел на озерко, в нем ополоснул лицо и руки и пиджак застегнул на все пуговицы, чтобы не угодить в участок сразу.

Эта сволочь меня не отпускала.

57

Я так ничего не понял – ничего не понял – ничего.

58

Мне ничего не оставалось, кроме как пойти домой. Денег у меня не было, поэтому пришлось чесать пешком через полгорода, так что у дома я был только часам к одиннадцати. Цель визита была не до конца понятна, в квартире могли жить уже другие люди, а наше имущество описано и вывезено судебными приставами. Но с другой стороны, куда-то же надо было девать свое тело?

Стояла ясная, солнечная погода. Женщины играли с детьми, дворники чистили урны, мальчишки прогуливали уроки, трудящиеся неслись по своим делам – картина ни капли не изменилась. Консьерж не узнал меня и выскочил наперехват, а когда все же узнал, смутился. Я вошел в лифт, поднялся на свой этаж, подошел к двери. Постоял немного, затем нагнулся и сунул руку под половик. Ключ лежал под ним. И этот ключ открыл замок.

Первое, что меня удивило, что вся наша мебель была на месте. Кухня, диван, картины, сервант, занавески. Все сверкало чистотой и уютом. А взамен проданногоГене старого телевизора стоял новый. Но главное не это. Главное – запах свежих сырников, чуть не отправивший меня в нокаут. И сами сырники – пухлые, румяные, теплые, опрятно уложенные горкой на блюде посредине кухонного стола. Вот что меня сразило.

Я сел за стол и стал их есть. В это время открылась дверь ванной комнаты и оттуда вышла жена с намотанным на голову полотенцем, в белом халате и зачем-то уже в очках. По всей видимости, она услышала шум в квартире и поэтому надела очки. Я встал с набитым ртом. Она схватилась за шею, словно, выйдя из ванной, увидела висельника. Впрочем, ее нетрудно понять. Моя расцарапанная рожа, окровавленная одежда, пиджак алкоголика, банджо за спиной. Это не может не произвести впечатления.

– Я сейчас уйду, – сказал я. – Только поем, переоденусь и уйду.

Она замотала головой и заплакала. Это было слишком.

– Где ты был? – спросила она, давясь слезами, и повторила так, словно не предполагала ответа: – Где ты был?

– Понимаешь, мне надо… ( что мне надо? что мне надо?) мне надо переодеться…

– Да, конечно.

Она кинулась к гардеробу и принялась подбирать мне чистую одежду. Крикнула из шкафа:

– Пожалуйста, прими ванну. Тебе срочно надо принять ванну. Я дам тебе чистое полотенце.

Я не стал спорить и пошел в ванную, опасаясь, что с минуты на минуту в квартиру вернется ее новый муж. Грохочущая струя повыбила мысли из отяжелевшей моей головы, горячие воды объяли душу и повлекли в сладостное забытье. Жена тихо вошла и повесила полотенце, задержалась на миг и вышла, незаметно для себя свершив простое, домашнее дельце. Вместе с паром безразличие и покой оплели сознание. И даже боль в боку подутихла. Со всего маху я макнулся носом в воду и проснулся, ногой закрыл кран. Слава богу, я отупел. Очень хорошо.

На полу перед ванной стояли мои тапки, на тумбочке аккуратной стопкой лежала чистая одежда. Я сунул ноги в тапки, надел халат и пошел в кухню. Жена стояла у плиты.

– Я свеженьких нажарю. Ты же любишь горячие, – сказала она, не поворачиваясь.

Я молча кивнул и вышел на балкон, но сразу вернулся. Послонялся по дому, поглядел в окно, сел в кресло и задремал.

– Все готово, иди, – позвала жена.

Кроме свежих сырников она приготовила свиные отбивные, теплый салатик с пармезаном и заварила большой чайник зеленого чая. Все это дымилось и пахло. Причем пахло тем, что казалось утраченным навсегда.

Она разложила еду по тарелкам, налила, как всегда, два стакана минеральной воды для лучшего пищеварения, и мы медленно, долго ели в неловком молчании. Обедали. Я не ждал от нее никаких объяснений. Я готов был принять все это как естественный порыв хорошего человека, как добрый жест естественного сочувствия, но вдруг загрохотал холодильник, мы оба вздрогнули, и она все ж таки заговорила. И говорила тоже долго, сбивчиво, с паузами, в которых крепла ее убежденность в несправедливости того, что с ней произошло. А я слушал.

– Ты должен меня понять, – говорила она, затягиваясь сигаретой.

И я согласно кивал: понимаю.

– Он оказался совсем не тем человеком, каким представлялся вначале. Нам просто не о чем с ним говорить. О, эти вечера! Тягостный обмен дежурными фразами. У нас оказались такие разные интересы. Ты меня понимаешь?

И я опять кивал: да, да, понимаю, конечно, понимаю.

– Я тяготилась им. Он, конечно, старался. Хотел, чтобы мы уехали. У него практика в Швейцарии. Удивительный все-таки спрос на эти услуги. Он, конечно, потрясающий специалист, замечательная личность. Бабы от него просто мрут. Но ведь… ты же понимаешь.

И я хмурил брови, деликатно выковыривая зубочисткой мясо из дупла больного зуба.

– Видишь ли, я ошиблась. И когда я поняла это, я решила вернуться. Хорошо, что я не уволилась. Мы с тобой так давно вместе. Нам не надо ничего друг другу объяснять, доказывать. Правда?

– Да.

– Ну вот. Пусть все будет, как было. Так лучше. В конце концов, лучшее – враг хорошего. Ведь так?

– Конечно.

– Я ведь ничего не спрашиваю, хотя тебя так долго не было. Между прочим, нас чуть не выселили. Пришлось заплатить вперед. Зато теперь полгода об этом можно не думать. У меня же есть деньги. Как-никак, чуть замуж не выскочила за богатого медика. Не знаю… но я тебя ни о чем не спрашиваю.

– Да, да.

– Главное, что ты все-таки вернулся. Нам о многом надо поговорить, но не сейчас, да? Я так устала, ты не представляешь себе. Как будто пять лет прошло. Хорошо, что ты так и не дал мне развода. Это был знак, позиция. Я все поняла. Тебе легче было спрятаться, скрыться, чем окончательно разорвать наши отношения. Ты надеялся?

– Да.

– А я уже не надеялась ни на что. Но ты дал мне понять, я задумалась. Он и не знает, что я вернулась к тебе, все ждет меня в Базеле, звонит чуть не каждый день. Но мне легче не отвечать, чем так сразу нанести удар. Ты меня понимаешь?

– Конечно.

– Я думаю, все уладится. Все уладится. Все будет хорошо.

Когда мне позвонили из рекламного агентства, откуда я был уволен, и милый девичий голосок сказал, что ситуация в агентстве изменилась к лучшему, что мне предлагают вернуться, и даже с повышением, то есть отныне я буду не старшим, а главным менеджером, я был уже готов. Мне предложили пару дней на раздумья и сборы.

– Ах да, – воскликнула жена, торопливо отложив сигарету, – я забыла сказать, что тебе раз пять за последние две недели звонили из агентства. Можешь не говорить, я знаю, они берут тебя обратно. Вот видишь, хороший специалист никогда не пропадет.

59

Потом я лег спать и проспал до вечера. Когда я проснулся, жены дома не было. Вероятно, она пошла в магазин или к живущей неподалеку подруге. Часы показывали семь с четвертью. Какое-то время мне пришлось приходить в себя, сидя на кровати.

Наконец я смог встать. Плохо соображая и пошатываясь, я прошел в коридор, где внимание мое привлекло лежащее у входной двери банджо, явно приготовленное на вынос. Рядом – куча барахла, в котором я заявился, также приговоренная к помойке. Я поднял банджо, прижал к здоровому боку и попробовал что-нибудь смыгать. Получилось, по-моему, даже неплохо. Вполне приемлемо для слуха. Вдруг почудилось, что сейчас меня, того и гляди, разорвет изнутри. В башке переклинило. Тогда я стал одеваться. Конечно, не в то тряпье, что валялось на полу, однако пиджак подаренный, с чужого плеча, все же надел. Потом повесил на плечо банджо и вышел из дому.

В подъезде встретил профессора со связкой книг под мышкой.

– Все носите?

– Ношу. Они меня атакуют. Из квартиры выживают. Черти.

Путь до подземного перехода, где я познакомился с Раисой, занял больше времени, чем обычно, я шел медленно, потому что каждый шаг оседал тупой болью на ребрах.

На улицах было людно, многие возвращались с работы. Хорошее время для выступления. Мне хотелось сыграть «Одинокого ковбоя», которого, если по-честному, я выводил с большими недоработками, но мне нравилось. А если нравилось мне, то обязательно еще кому-нибудь понравится.

Я спустился в переход да так и замер на месте. Одна стена была оккупирована бойкой командой подростков, которые устроили целую какофонию из гитар и барабанов на темы популярных песен и не давали проходу людям, выклянчивая у них «помочь музыкантам», хотя никакими музыкантами они не были. Вдоль другой стены расположились торговцы дисками и книгами. Места не было.

Я повернулся, чтобы уйти, как вдруг увидел на нижней ступеньке лестницы незаметную фигуру, по-видимому, молодой девицы в грязных обносках, уткнувшуюся лицом в колени, которая то ли спала сидя, то ли скрючилась от ломки, то ли попросту была пьяна. Рядом как-то отдельно от нее стояло отрезанное дно пластиковой бутылки, означавшее, судя по всему, просьбу кинуть в него монету-другую. Но люди проходили мимо, на дне было пусто, никто даже не замечал ее, да и сама она вряд ли на что-то рассчитывала, если вообще понимала, где она и зачем. Чуть не наступил на нее.

По кислому запаху мочи и по тому, как спешно расступались идущие наверх люди, стало понятно, что в переход спускается бомж. Вот он возник, нестерпимо воняющий, в лохмотьях, покрытый многомесячной грязью получеловек. Вид его был не просто чумазый, а безумный. Он ступал трудно, должно быть, ноги у него распухли и плохо слушались. На него старались не смотреть и немедленно забывали. И я невольно тоже отступил подальше в сторону.

Вот он достиг последней ступени. Еще спускаясь, он засунул руку в свои лохмотья. Поравнявшись с попрошайкой, вытащил руку, не останавливаясь, нагнулся и разжал кулак. На дно обрезанной бутылки ссыпалась мелочь. Девчонка даже не пошевелилась. А бомж пошел своей дорогой.

Ты ошибался, Никодим. Милосердие все-таки есть. Вот оно.