Текст книги "Ранние всходы"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

XV

     Эта странная чета произвела на Честюнину громадное впечатление, причины которого она в полном объеме даже не могла объяснить,– она только чувствовала, что это, действительно, совсем особенные люди и что в них лично для неё есть что-то бесконечно близкое. Брусницыны занимали в Павловске две комнаты. Сергей Петрович не мог жить без природы, которая олицетворялась сейчас Павловским парком, а Елена Петровна любила музыку. Жили они очень скромно и решительно ничего себе не позволяли как по части комфорта, так и по части удовольствий. Брат был поглощен своей ботаникой, а сестра была поглощена братом. Она ходила за ним, как тень, и, кажется, окончательно отрешилась от всяких личных интересов. Это была девушка-пестун.   – Как же он может жить без меня? – обиженно удивлялась Елена Петровна на какое-то неловкое замечание Честюниной.   Рядом с этим чисто-женским героизмом уживались совершенно непонятные для Честюниной мысли. Елена Петровна стерегла в брате не только брата, а и последнего представителя вымиравшего дворянского рода Брусницыных. И тут же как-то связывались научные занятия, как единственный почетный труд. Сергей Петрович совершенно не заботился о своей генеалогии и целых десять лет занимался изучением каких-то болотных растений.   – Почему вы выбрали своей темой именно болотные растения? – удивлялась Честюнина.   – По многим причинам, Марья Гавриловна,– спокойно объяснял Брусницын.– Одна из главных та, что, по моему мнению, первые зачатки органической жизни проявились именно в водяных растениях, и в них еще посейчас сохраняются самые архаические формы. Это раз. А второе то, что болотные растения занимают переходную ступень между чисто-водяными и чисто-сухопутными. Это очень важно, потому что именно по таким переходным формам легче всего проследить нараставший органический прогресс. Это научная сторона дела, а есть и практическая. До сих пор культурными растениями служили, главным образом, сухопутные злаки, а болотные и водяные растения совершенно пропадали. Между тем, обратите внимание, самая богатая растительность сосредоточивается именно в сырых болотистых местах, и если бы удалось культивировать пять-шесть растений, годных для пищи человека или домашних животных, или как сырой материал для технических целей, то из этого получились бы неисчислимые результаты, особенно у нас, в России, где болота занимают чуть не четвертую часть территории. В переводе это составит миллиарды рублей и постоянный заработок для десятков тысяч рук...   Брусницын умел говорить о самых трудных вещах с необыкновенной простотой, и Честюнина слушала его с увлечением. Это был не бабий пророк, а человек настоящей науки. Елена Петровна просто упивалась его рассуждениями и молча требовала восторгов от других. Она потихоньку от брата показала Честюниной его комнату, заваленную книгами, и благоговейным шопотом сообщила:   – Он здесь работает...   Честюнина, конечно, рассказала Кате о своих новых знакомых, и будущая драматическая знаменитость заинтересовалась будущим знаменитым ботаником. Когда она увидела Брусницына на прогулке в парке, то сразу разочаровалась и совершенно равнодушно проговорила:   – Я думала, действительно, что-нибудь интересное, а это просто какая-то ученая обезьяна... Ты не обижайся, Маня, но, к сожалению, я на этот раз права, у меня глаз верный...   – А я с тобой не желаю разговаривать,– обиделась Честюнина.   Катя прищурила глаза и засмеялась.   – Опять тоска, опять любовь, Манюрочка?..   Честюнина только пожала плечами и покраснела. Самое слово "любовь" ей теперь казалось таким вульгарным и пошлым. Если кто умел и мог любить, так это одна Елена Петровна, и она одна имела право на такое слово.   Раз Брусницыны и Честюнина сидели в парке. День был жаркий, и всё кругом точно застыло от истомы. На Сергея Петровича жар действовал, наоборот, возбуждающим образом, и он сегодня был особенно в ударе. Елена Петровна уже несколько раз предупредительно толкала Честюнину локтем, что в переводе значило: "Слушайте! ради бога, слушайте, как он говорит". Брусницын был доволен своей рабской аудиторией и не говорил, а думал вслух.   – По моему мнению, в девятнадцатом веке наука захватила даже область настоящей поэзии. Да... Истинными поэтами являются только одни ученые, окрыленные величайшей фантазией, чуткие, полные какого-то почти религиозного предвидения. Сердце мира билось именно в ученых кабинетах и лабораториях... По сравнению с этой могучей ученой поэзией так называемое искусство покажется жалкой игрушкой. Все стихи, картины, статуи, музыкальные произведения, появившиеся за этот срок, ничего не стоят... Выдающегося ничего нет, потому что вся сила великого века сконцентрировалась, как в фокусе, в одной науке. Искусство девятнадцатого века будет забыто, как забываются детские игрушки, а наука останется вечно. Даже истинное геройство перешло в неё же. Припомните смелых исследователей полярнйх стран, отважных аэронавтов, людей, которые работают над страшными взрывчатыми соединениями или смело жертвуют собой в борьбе с ужасными заразными и эпидемическими болезнями...   Елена Петровна со страхом заметила, как шел по аллее какой-то господин. Он шел прямо на них и, конечно, помешает ему продолжать. Девушка с тревогой смотрела на приближавшегося и вперед его ненавидела. Разве не стало других аллей для таких дурацких прогулок? Кажется, ясно. А господин подходил всё ближе и ближе и еще имеет нахальство рассматривать их. Его дерзость дошла до того, что, не доходя нескольких шагов, он остановился, перевел дух и проговорил:   – Марья Гавриловна...   Честюнина вздрогнула при одном звуке знакомого голоса. Это был он, Андрей... Она переконфузилась, покраснела, растерянно простилась с друзьями и пошла к нему. Елена Петровна проводила её злыми глазами, как существо низшего зоологического порядка.   "О, несчастная..." – подумала она и сразу поняла, почему эта курсистка скрывалась по глухим аллеям.   Первое ощущение, которое вернуло Честюнину к чувству действительности – были его холодные руки. Она слышала, как он тяжело дышал.   – Давно ли вы здесь? – спросила она, не узнавая собственного голоса.   – Давно... то-есть я приехал вчера...– отвечал он тоже не своим голосом.   – Как вы попали сюда? Зачем вы желали видеть?   Вместо ответа Андрей оглянулся назад и со злобой посмотрел на гениального ботаника. Так вот он какой... Зачем же Парасковея Пятница обманывала, уверяя, что Жиличко уехал на лето домой? В следующий момент он овладел собой и как-то громко проговорил:   – Я хотел видеть вас... Только видеть, и ничего больше. Не бойтесь, объяснений не будет и жалких слов тоже. Но я не мог вас не видеть... Это сильнее меня...   Он сильно изменился за этот год, похудел и казался выше. В выражении бледного лица, обрамленного пушистой русой бородкой, сказывалось что-то больное. Раньше Честюнина боялась этой встречи, а теперь ей вдруг сделалось его жаль. Он такой большой и такой беспомощный... Ей хотелось сказать ему что-нибудь хорошее и доброе, но не било таких слов. Она шла рядом с ним в своем темном платье, как тень, и ненавидела себя. Настал день расплаты...   – Вы нас совсем забыли, Марья Гавриловна,– заговорил он, сдерживая волнение.– Мама вам кланяется... Я был у ней перед самым отъездом. Все здоровы...   – На будущее лето я приеду в Сузумье, а нынче я... то-есть я... Мы приедем вместе с дядей.   Дальше им нечего было говорить, и оба напрасно подбирали про себя слова. Потом он вдруг остановился и проговорил как-то залпом:   – Ведь вы потому ае приехали нынче в Сузумье, Марья Гавриловна, что не хотели встречаться со мной? Да?   – Не будем говорить об этом...   Он помолчал и неожиданно прибавил:   – Я, кажется, помешал вам...   – Именно?   – Вы сидели в обществе людей, которые для вас дороги...   – О, да... Это мои новые знакомые по Павловску.   Она даже улыбнулась. Он ревновал её к Брусницыну, которого принял за Жиличко. Наболтала всё Парасковея Пятница – это верно. Она чувствовала, что он ей не верит, и объяснила фальшивым тоном, каким лгут неопытные люди:   – Это приват-доцент Брусницын, а дама – его сестра. Очень интересные люди...   Без жалких слов всё-таки не обошлось. Они вырвались сами собой и полились бурным потоком.   – Маруся, что с вами случилось? Разве вы были такой, когда уезжали сюда? Вы забыли свои обещания, всё то, что писали в первых письмах...   – Я уже просила вас не подымать таких вопросов. Есть вещи непоправимые...   Он отшатнулся от неё, как от зачумленной, и посмотрел такими дикими глазами.   – Значит, вы, Маруся... вы принадлежите другому?   Он едва выговорил последнюю фразу, точно она приросла к языку.   – Вы угадали, Андрей...– спокойно ответила она.– Я принадлежу другому, и этот другой я сама.   Он облегченно вздохнул, но не поверил. Разве можно кому-нибудь и чему-нибудь верить после всего того, что случилось... Ему казалось, что даже воздух вот этого парка насыщен ложью.   – Благодарю вас, Маруся... Да, благодарю вас. Я ехал в Петербург с самым гадким чувством и рад, что ошибся. О, какое счастье иногда ошибаться... Я теперь опять могу думать о вас, как раньше, то-есть не совсем так, но у меня остается что-то вроде надежды... Нет, я говорю не то. Не дай бег дожить вам когда-нибудь до ревности... И как я рад видеть вас свободной, такой же, какой я вас знал, то-есть совсем не такой... Ах, я опять говорю не то!.. Мне было больно думать, что другой около вас, что этот другой смотрит на вас, слушает ваш голос... И я заживо хоронил себя. Да, мне было жаль себя, свое чувство... Виноват, я не буду ничего говорить о своих чувствах. Мне хотелось хоть издали увидать вас, услышать ваш голос... Знаете, когда близкий человек около вас, вы его всё-таки мало замечаете, а когда он умирает... Боже мой, чего бы не дал, чтобы этот дорогой покойник прошел хоть издали!..   – Это вы меня в покойники записали?   – Да...– с твердостью ответил он.– Ведь я понимаю, что вы умерли для меня. И всё-таки еду сюда, чтобы своими глазами убедиться в этой печальной истине, нет, я лгу – я обманываю себя несбыточными надеждами и вижу вас сейчас как во сне.   Потом он плакал, о чем-то умолял и в то же время клялся, что ему ничего не нужно, потом в чем-то укорял, кому-то грозил, кому-то не верил и опять плакал. Это была самая жалкая сцена, какой Честюнина даже не могла себе представить. Ей уже не было его жаль. Она выслушала всё до конца, не проронив ни одного слова.   – Что же вы молчите, Маруся? Вы меня презираете?..   – Нет, зачем же... Мне интересно знать одно, когда вы думаете уехать домой? Вы не обижайтесь, что я так прямо ставлю вопрос, но я говорю в ваших же интересах...   – В моих интересах?!. Нет, я останусь здесь. Я найду себе место в Петербурге и буду для вас вечным живым упреком... У меня больше ничего нет, я весь здесь.   – Это угроза?   – Разве я могу угрожать?!.. Боже, боже!..   – Послушайте, не будьте ребенком, Андрей Ильич... Я уж сказала вам, что есть вещи непоправимые, и зачем вы поднимаете покойников из могил? Пользуюсь вашим сравнением...   – Но ведь у большинства покойников остается надежда на вечную жизнь...   – Я не могу говорить с вами. Да вы сейчас и не поймете меня... К чему все эти объяснения вообще?   У него в глазах являлось что-то сумасшедшее, и она начала его бояться. Разве нормальные люди так говорят?   – Я больше не могу...– решительно заявила она.– Мы договорим в другой раз. Для нынешнего дня достаточно...   Она подала ему руку и быстро пошла по аллее, залитой ярким солнцем. Он снял шляпу и стоял на одном месте, как ошеломленный. А она уходила всё дальше и дальше и ни разу не оглянулась. Где-то весело чиликала птичка, кто-то проходил мимо него по аллее, а он всё стоял, пошатываясь, как пьяный.   – Так вот как...– думал он вслух, повертывая шляпу в руках.– Хорошо. Не верю... Слышишь: не верю!.. Ни одному слову не верю... О, я покажу, что значит обманывать, и убью вот первого этого проклятого ботаника.   Он повернулся и сделал несколько шагов по тому направлению, где должен был сидеть проклятый ботаник, но потом остановился, что-то сообразил и быстро зашагал к вокзалу. До поезда оставалось всего десять минут, и он боялся опоздать, хотя торопиться ему решительно не было никакого основания, да и ехать было некуда.   А солнце светило так любовно, кругом было так много зелени, по аллеям мелькали счастливые парочки... Сколько хорошего он привез сюда с собой и не сказал ничего именно из этого хорошего, а всё время держал себя, как сумасшедший. Он даже пощупал свою голову, точно этим можно было убедиться в своем здравомыслии.

XVI

     Для Честюниной наступило ужасное время, ужасное в буквальном смысле этого слова. Каждое утро, когда она вставала с постели, её охватывал страх. Да, она теперь боялась подойти к своему окну и поднять штору, потому что каждое утро повторялась одна и та же картина: напротив по аллее шагал, как часовой, мужчина в черной шляпе... Потом он садился на скамейку, закуривал папиросу и так ждал неизвестно чего целые часы. Она начинала ненавидеть этого сумасшедшего, который давно обратил на себя внимание дачных дворников и каждую минуту мог её скомпрометировать. Получалось уже формальное преследование. Несомненно, этот человек был сумасшедший, и Честюнина не решалась выйти даже в парк, чтобы не встретиться с ним. Теперь она больше уже не могла его видеть и при встрече убежала бы, как курица. Она презирала себя за это преступное малодушие и всё-таки продолжала бояться.   Такая пытка продолжалась почти целую неделю. Как на зло, Катя совсем пропала, а сейчас Честюнина нуждалась именно в её помощи. Когда Катя наконец явилась, она её почти не узнала – это была какая-то виноватая, жалкая, несчастная. Анохин первые дни спрашивал про неё, а потом велел убрать со стола её прибор.   – Катя, что ты делаешь? Где ты пропадала столько времени?   Катя бессильно опустилась на стул и заплакала.   – Катя, что с тобой?..   – Маня, милая... Что отец?   – Наивный вопрос... Я замучилась с ним. Самое нехорошее то, что он ни слова не говорит о тебе в последние дни и даже велел убрать со стола твой прибор.   Катя неожиданно бросилась перед ней на колени и трагическим тоном проговорила:   – Маня, милая, родная, спаси меня!.. Ты одна только можешь меня спасти... Умоляю всем святым для тебя. Я тебя спасала, и ты меня спаси... Я пришла в этот дом в последний раз, и мне тяжело уйти из него выгнанной навсегда.   – Что же я могу сделать?   – Иди сейчас к отцу и скажи ему, что я выхожу замуж... Да... Сейчас же. Впрочем, нет, необходимо подготовить старика. Он на службу поедет только в двенадцать, а сейчас десять – значит, в нашем распоряжении целых два часа, а это больше вечности. Да? Ты сделаешь это? Ах, как мне страшно...   Катя опять зарыдала, закрыв лицо руками.   – Я не могу...– нерешительно проговорила Честюнина.– Это убьет дядю... Я подозреваю, что ты выходишь замуж за актера.   – Не за актера, а за артиста. Помнишь, молодой человек в цилиндре?   – Бурцев?   – Ах, совсем не Бурцев... У него три фамилии: на сцене он Романов, по отцу Зазер, а по матери Брылкин.   – Которая же настоящая фамилия?   – Все настоящие... Впрочем, это всё равно. Двойная фамилия теперь в моде, и я буду madame Романова-Зазер. А Брылкиной не хочу быть... Брылкины торгуют в табачных лавочках, служат кондукторами в конке... Свадьба у нас через неделю. Будут всё свои. Посаженой матерью я уже пригласила Парасковею Пятницу. Мы у ней уже наняли себе комнату, знаешь, ту самую, в которой жил тот... ну, лохматый твой... да. А какая это чудная женщина, Маня... Она сама предлагала мне съездить в Павловск и объясниться с отцом. Она одна только в целом свете понимает меня... А главное, Манюрочка, нужно всё устроить до возвращения мамы. Она всё может расстроить... будет проклинать... падать в обмороки. Если бы еще был Эжен, я подкупила бы его. Помнишь, у меня есть браслет с сапфиром – я его заложила бы и все бы деньги отдала Эжену. Он беспутный, но, в сущности, добрый мальчик и вполне бы понял меня... Знаешь, кого я встретила сейчас на вокзале? Ну, этот твой ботаник... Настоящее чучело в очках и чучелка при нем. Табло... Зачем только такие люди на белом свете живут!.. Послушай, ты, может быть, обижаешься, что я не пригласила тебя в посаженые матери?..   Что было тут говорить? Один сумасшедший ходит по аллее, а другой здесь, рядом. Честюнина взяла Катю за руку, подвела к окну и сказала:   – Видишь вон того господина, который вышагивает по аллее? Он так же неизлечимо поврежденный, как и ты... Я думаю, что вы лучше всего сговоритесь и поймете друг друга. Помнишь письмо с канцелярским почерком? Так вот это и есть его таинственный автор... Поняла? Он меня уже целую неделю выдерживает в осадном положении. Так пойдешь и скажешь ему, что это нехорошо и что я решительно не желаю его еидеть. Поняла?   – Значит, развязка романа с канцелярским почерком?   – Полная...   – О, я с удовольствием его разделаю... Не беспокойся, в другой раз не придет. Наши дворники бог знает что могут подумать. Нет, это нахальство... Итак, я его спроважу, а ты переговори с отцом. Я тебя буду ждать здесь... Вот лягу на кровать, закрою голову подушкой и буду ждать своего смертного приговора. Ах, как страшно... Зачем я родилась на свет? Зачем не умерла в раннем детстве?   Василий Васильич сидел у себя в кабинете и что-то писал. Около него на стуле лежал портфель, туго набитый деловыми бумагами. Честюнина вошла, поздоровалась и проговорила:   – Приехала Катя...   – А...   Он с тревогой посмотрел на неё и по её лицу угадал всё. Она видела, как у старика тряслись руки и как он машинально засовывал расходную книгу в свой портфель.   – Ты меня пришла подготовить?.. Да?.. О, не нужно, ничего не нужно – я давно уже подготовился ко всему.   Честюнина, сбиваясь и подбирая слова, объяснила, в чем дело. Василий Васильевич выслушал её молча, застегнул свой летний пиджак и проговорил:   – Что же, отлично... Я знаю её характер. Может быть, она думает, что я сделаюсь антрепренером?   Старик захохотал, поднялся и схватил себя за голову.   – Я этого ожидал... Ради бога, не называй его имени. Я не хочу слышать, как фамилия моего позора, моего несчастья, моего отцовского горя...   – Если бы вы сами переговорили с ней, дядя...   – Не могу!.. Маша, ведь я не понимаю, что такое ты говорила сейчас... Нет, не понимаю...   – Она ждет ответа.   – Ответа?.. Скажи ей, как говорит Маргарита Готье: ответа не будет. Через неделю свадьба? И я отдам свою родную дочь на позор гаерам, клоунам, балаганщикам?! Ха-ха... Ответа не будет, Маша. Так и скажи этой сумасшедшей.   Катя выслушала свой смертный приговор с побелевшим лицом и осталась им недовольна. Она ожидала протеста в совершенно другой форме.   – Я его заставлю дать ответ...– проговорила она решительно.– Да, заставлю, так и передай ему. Он меня сам заставляет это сделать...   У неё тряслись губы от волнения. Потом она подошла к Честюниной, наклонила голову и серьезно проговорила:   – Перекрести меня, Маня...   Честюнина крепко ее расцеловала и расплакалась. В этой Кате всегда было что-то трагическое, несмотря на все её буффонады и заразительное веселье. Она сейчас не пробовала её даже уговаривать, потому что это било совершенно бесполезно. Разве можно уговорить сумасшедшего человека?.. Катя простилась самым трогательным образом и быстро вышла. В её манерах уже появилось что-то театральное, что никак не вязалось с серьезностью переживаемого момента.   Катя вышла на улицу с решительным видом, потом быстро пошла к вокзалу, но по дороге вспомнила о поручении сестры и вернулась в аллею. Она подошла к нему и проговорила:   – Андрей Ильич Нестеров?... Очень рада познакомиться... Нам по пути на вокзал, и вы будете любезны, проводите меня. Я – сестра Мани...   Честюнина видела из своего окна, как он покорно шел за Катей. Потом она остановилась и заставила его предложить руку. Никто бы не подумал, что эта улыбавшаяся красивая девушка навсегда оставляла родное гнездо и свою решимость скрывала под самой беспечной болтовней, как птичка прячет свои яйца в соломе.   – Вам необходимо переменить климат, господин Нестеров,– болтала Катя, распуская зонт.– Я думаю сделать то же самое...   Через день Честюнина получила письмо от Андрея. Он писал, что уезжает домой и что сейчас плохо отдает себе отчет в своих собственных мыслях... «Простите безумца,– писал он.– Каждый сходит с ума по-своему... Вы были со мной более чем жестоки, и я ненавижу себя за то, что не могу даже рассердиться на вас. Уношу с собой вечную память о милой девушке, которой желаю счастья, много счастья... Я держал себя позорно – сознаюсь, но нельзя требовать от человека хороших манер, когда его жгут на медленном огне. Кстати, какая милая девушка ваша сестра... Передайте ей мой сердечный привет и скажите, что, если она когда-нибудь будет нуждаться в братской руке – я к её услугам. Это немножко высокопарно, но в моем положении извинительно. Пишу и не могу кончить письма, потому что в конце концов я всё-таки должен понимать, что люблю вас и всегда буду любить... Я даже не претендую на простую дружбу, а умоляю оставить мне самую маленькую надежду – нет, не надежду, а право думать о вас, хорошо думать... Преданный вам Андрей Нестеров».