Текст книги "Ранние всходы"

Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

XI

     Это вмешательство Парасковеи Пятницы и Кати сделало то, что для Честюниной сделалось ясным её собственное положение. Да, они обе были правы...   Вернувшись домой, девушка произвела самый строгий экзамен самой себе и, признавая факт, не могла определить, как и когда всё это могло случиться. Если что было возмутительно, так это то, что со времени отъезда из Сузумья не прошло еще и года. В буквальном смысле она "башмаков еще не износила", тех башмаков, в которых ходила на свидания с Андреем. Сейчас он ей казался таким далеким-далеким, таким маленьким-маленьким и совершенно чужим, и ей делалось досадно, что она должна отвечать на его письма, что-то такое объяснять, и чуть не оправдываться. А он точно предчувствовал стрясшуюся беду и настойчиво повторял в каждом письме, что если летом она не приедет сама в Сузумье, то приедет он в Петербург. Последнее пугало Честюнину до того, что у неё начинали трястись руки.   Сближение с Жиличко произошло с поразительной быстротой. Сначала он казался Честюниной просто жалким. У него всё выходило так неловко, робко, почти глупо. Именно такие мужчины никогда не могут нравиться женщинам. Но, к её удивлению, у себя дома Жиличко был совсем другим. Он был и находчив, и остроумен, и как-то особенно прост. В первый раз, когда Честюнина зашла к нему в комнату, её охватила давно уже не испытанная, какая-то домашняя теплота. А он ничего не делал, чтобы казаться тем или другим, а был только самим собой. Честюнину поразило больше всего то, что он думал совершенно то же, что и она. Он даже говорил её словами.   – Мне кажется, что мы с вами давно-давно знакомы,– говорила Честюнина.– Точно встретились после долгой разлуки...   – Представьте, и мне то же самое кажется...   – Не правда ли, как это странно?   – Да нисколько... В природе есть масса необъяснимых явлений, которые нам кажутся странными именно только поэтому. А затем, много ли вы видели людей вообще, Марья Гавриловна? Несколько человек родных, учителей, десяток знакомых... Тут даже и выбора свободного не могло быть. Впрочем, эта история повторяется со всеми девушками, и они впоследствии платят за неё слишком дорогой ценой. Вы, конечно, понимаете, что я хочу сказать...   – О, даже слишком хорошо понимаю, к сожалению...   Большею частью они говорили на общие темы. Честюнина только могла завидовать Жиличко, для которого так всё было ясно и просто, т.-е. то, к чему он шел.   – Людей можно разделить на героев и простых смертных,– говорил он.– Героев немного и геройство не обязательно, да и смешно немного, если кто-нибудь считает себя таковым. Значит, прежде всего нужно быть самым простым смертным и добросовестно делать свое дело. У нас везде порыв, увлечение, скачки, а кто же будет делать черновую работу? Я так и смотрю на жизнь... Мы будем делать свое маленькое дело, а герои в свое время найдутся. Им и книги в руки... Это немножко скучно и прозаично, но так уже складывается наша жизнь.   С этими прозаическими размышлениями были не согласны и Лукина, и Морозова, и Борзенко, которые называли Жиличко "постепеновцем" и спорили с ним до хрипоты. Соглашалась с ним только одна Честюннна, и даже не соглашалась, а для неё его разговоры имели свой специальный смысл. Однажды она сказала Борзенко:   – Помните, есть недоконченный роман Помяловского "Брат и сестра". Там один герой говорит, что нужно украсть, а другой отрицает такой способ приобретения, и дело кончается тем, что первый остается честным человеком, второй же крадет. Так и тут... Жиличко просто бравирует своим практическим реализмом.   Борзенко только посмотрела на Честюнину своими наклеенными глазами и ничего не ответила.   Да, эти другие лишены были способности читать между строк, и только одна она, Честюнина, понимала Жиличко. Например, он просиживал дни и ночи над своей медициной и в то же время не признавал её даже наукой.   – Для чего же тогда вы так убиваете себя над работой? – спрашивала она.   – Да так,– дело, во всяком случае, хорошее и полезное. Кое-что известно, и можно этим известным пользоваться, а остальное – чистейшее знахарство. Возьмите вы всех наших знаменитостей медицины – будь медицина действительно наукой, тогда всякий мог бы быть знаменитостью, или, вернее, тогда совсем не было бы знаменитостей. Просто, морочат доверчивую публику, которая требует, чтобы её обманывали. Мы только еще идем к науке, когда для этого будет доставлен естествознанием достаточный материал. А сейчас еще период знахарей-знаменитостей, которые разыгрывают гениальных людей за два с полтиной. Ведь это тоже, в своем роде, герои...   О, он был умен и оригинально умен. Потом, он постоянно читал и знал, кажется, всё на свете. О чем только они не переговорили в течение какого-нибудь одного месяца. Он поражал её своей эрудицией и особенно общим образованием, а потом необыкновенным умением передавать свои знания. По каждому вопросу он наизусть перечислял целую литературу всевозможных источников. В его присутствии Честюнина чувствовала себя такой маленькой-маленькой, как ребенок, заглядывающий на дно глубокого колодца.   Увлечение налетело с необыкновенной быстротой, и она заметила его только тогда, когда стала скучать без Жиличко. Да, она ждала его, как комнатная собачка ждет хозяина, и вся розовела, когда он, шаркая ногами, входил к ней в комнату. С ним вместе входило столько хорошего, умного, оригинального, что она готова была просидеть целую жизнь, слушая его нескладную, угловатую речь. Когда он уходил, ей хотелось его удержать, что-то такое спросить, о чем-то посоветоваться, просто еще хотя немного почувствовать его присутствие.   Объяснений между ними не было, но всё было ясно без слов, да и слова только мешали бы тому хорошему, что нарастало и захватывало обоих.   Раз Борзенко довольно ядовито спросила на лекции Честюнину:   – А Крюков у вас часто бывает?   – У меня он совсем не бывает...   – Да? А между тем это самый близкий друг Жиличко...   – И этого я не знаю. Они просто учились в одной гимназии.   – Всё-таки: скажи мне, кто твои друзья, и так далее.   Эта Борзенко всегда умела сказать что-нибудь неприятное, а тут самое простое дело: лев полюбил маленькую собачку и забавляется ею. У больших людей бывают маленькие слабости.   Честюнина теперь, кроме лекций, нигде не бывала. Её больше не интересовали общие беседы, молодые споры и студенческие сходки. Она чувствовала там себя чужой. Раз Борзенко устроила целый спектакль, стравив двух "бабьих пророков", но и это её не интересовало. Девушка совершенно была счастлива в своей маленькой каморке и больше этого счастья ничего не желала. Жизнь и без того была полна. А тут еще подошли экзамены, и приходилось заниматься по ночам. И как раз именно в это время она получила предлинное письмо от Андрея. Вот человек, который не хотел понять такой простой вещи, что она занята по горло и что ей не до длинных писем. Она не могла прочитать его в день получения, а только через два дня. Между прочим, Андрей писал следующее:   "Мне очень понравилось твое длинное письмо, Маруся, где ты так хорошо говоришь о науке. Да, наука – святое дело, но я думаю, что она хороша только тогда, когда освещена деятельной любовью к людям. Лично я, например, никогда не удовлетворился бы одной чистой наукой. Мне нужно живых людей, живое дело в смысле его реализации, и я думаю, что нужно иметь совершенно особенный душевный склад, чтобы навсегда уйти от настоящего. Меня даже огорчает эта двойственность. Представь себе такую комбинацию. У меня на глазах мрет с голоду осиротевшая семья, и в то же время у меня есть свободных сто рублей, которые я могу отдать этой семье. Конечно, это паллиативная помощь, и я только временно могу покормить голодающую семью, а потом она опять будет голодать. А если я положу эти же сто рублей в банк, то через тринадцать лет они удвоятся, еще через тринадцать лет учетверятся и так далее, так что через сто лет в результате получится уже целый капитал, который может обеспечить несколько бедных семей. Как тут поступить? Я отдал бы свои сто рублей сейчас же, потому что есть вещи, которые не ждут. Так и с чистой наукой, Маруся... Ты понимаешь, что я хочу сказать. Всё зависит от склада характера. Я, например, свое маленькое земское дело не променяю ни на что, потому что оно удовлетворяет мою потребность живой реальной деятельности. В частности, медицина, конечно, прекрасная наука, заслуживающая всевозможного поощрения, почтения и уважения, но есть и другая сторона: последние слова от этого дорогого хлеба науки достаются только богатым, а бедные живут без всякой медицины. Есть жестокая практика жизни, которая говорит о сегодня и больше ничего не хочет знать. Я хочу жить вот этим сегодня и хочу делать то дело, которое довлеет этому сегодня. Видишь, какой я практический человек... Говорю это потому, что провинция отдает столько молодежи в столицы, и лучшая часть этой молодежи только и мечтает о том, чтобы остаться в столице навсегда. По-моему, это несправедливо. Не в столицах, а в провинции нужны более всего интеллигентные честные деятели. И в этом заключается вся суть. А молодежь не желает знать именно этого, т.-е. известная часть молодежи, которая слишком увлекается благами специально-столичной цивилизации. Наши столицы слишком далеко стоят от провинции и отгораживают себя всё больше и больше. Это письмо я мог бы назвать: глас вопиющего маленького земца. Видишь, и я тоже увлекаюсь отвлеченными темами, что, впрочем, и понятно, так как лично интересного в моей жизни слишком мало. Всё время уходит на земскую работу, и домой, приходишь только отдохнуть".   "Какой он хороший, этот Андрей...– невольно подумала Честюнина, прочитав письмо до конца.– И, может быть, он прав".   Девушке вдруг сделалось совестно, точно она прочла свой собственный обвинительный приговор. Да и письмо как раз совпало с моментом её собственного увлечения. Она проплакала всю ночь, перечитывая это письмо, которое так серьезно и просто звало её назад, а она на всех парах летела вперед, в неведомую даль. Даже выбора не могло быть... А сердце уже говорило другое.   – Боже мой, что я за несчастная уродилась? – жаловалась девушка, ломая руки.– Чем я виновата, что Андрей такой хороший и что я больше его не люблю...   Она решила написать ему вполне откровенное письмо, но из этого решения ничего не вышло. Что было писать? Я нехорошая, легкомысленная, дрянная... Он не поверит и прилетит в Петербург, а из этого уже бог знает что может выйти. Лучше оставить пока вопрос открытым. Пусть само всё устраивается.   На другой день Честюнина, однако, не утерпела и показала письмо Андрея прямо Жиличко. Тот прочел его с большим вниманием, поднял брови и спокойно заметил:   – Это вечная история курицы, которая высидела утенка... Как мне кажется, этот Андрей человек серьезный, но, к сожалению, слишком односторонний. Сейчас видно, что человек засиделся в провинции и всё на свете меряет своим провинциальным аршином. Он в каком университете кончил курс?   – Он из шестого класса гимназии...– ответила Честюнина и сейчас же покраснела.   – Ага... да...– промычал Жиличко, возвращая письмо.– Да, это вполне понятно...   Письмо Андрея, как это иногда случается, достигло как раз противоположной цели. Именно благодаря ему произошло между ней и Жиличко окончательное сближение, то, о чем раньше даже не говорилось. Всё случилось как-то само собой, и девушка отдалась течению, уносившему её куда-то далеко-далеко от всего, что еще так недавно было и близко и дорого.

XII

     Сейчас после окончания экзаменов Честюнина получила письмо от дяди, который приглашал её к себе самым настойчивым образом: "Я приехал бы сам к тебе,– писал старик,– но арестован доктором на несколько дней". В особой приписке было сказано, что тетка с Эженом уехали за границу. Честюнина отправилась на Васильевский остров и, действительно, нашла дядю больным. Старик встретил её довольно сухо.   – Что же это, Маша, ты совсем забыла нас?   – Были экзамены, дядя...   Он как-то сбоку посмотрел на неё и нахмурился.   – Отчего ты не спросишь, Маша, чем я болен? Тебя это не интересует... Да, болен... Что-то такое неопределенное, вообще – первая повестка старости. Что же, в порядке вещей. А вот доктор взял и арестовал меня... Как ты думаешь, имел он право лишать меня свободы?   – Странный вопрос, дядя... Если это нужно, то, конечно, имел право, даже был обязан это сделать.   – Вот и отлично. Представь себе, что я доктор, а ты больная, и я тоже арестую тебя, потому что обязан это сделать.   – Я решительно ничего не понимаю, дядя...   – Очень просто, я тебя не выпущу из своей квартиры. Катя уже уехала за твоими вещами...   Честюнина отвернулась к окну, закрыла лицо руками и заплакала.   – Плачь, Маша,– это помогает... А что касается того господина, то я могу к нему сам съездить и объясниться, или ты сама ему напишешь, что твой дядя самодур, изверг и палач вообще. Если есть женская равноправность, то должна быть и равноправность старого дяди. Понимаешь: я этого хочу! Да, да и еще раз да... А впрочем, мы с тобой поговорим подробно потом, когда успокоишься.   Девушка продолжала стоять у окна.   – Маша, ты обиделась на меня?   – Да...   – А разве может обидеть человек, который любит? А я тебя люблю, как родную дочь... Потом, у тебя нет отца, мать далеко – некому о тебе позаботиться. Немножко я виноват, что как-то упустил тебя из виду... А теперь я в тебя вцеплюсь, как коршун. У меня, брат, всё вот как обдумано... Комар носу не подточит.   – И я всё-таки не останусь, дядя...   – А разве я тебя спрашиваю об этом?   – Я выхожу замуж...   – Замуж? Что-то как будто я такой науки не слыхал... Да и не стоило за этим ездить в Петербург. Одним словом, об этом еше поговорим, когда перестанешь плакать и сердиться. Ведь ты сердишься на меня? Да и как же не сердиться, когда старик-дядя окончательно взбесился...   Катя, действительно, привезла вещи Честюниной и сейчас же устроила её в комнате Эжена.   – Это я тебя предала,– коротко объяснила она арестованной гостье.– Парасковея Пятница кланяется... Я ей что-то врала, но она догадалась, в чем дело.   – Я вас всех ненавижу,– ответила Честюнина.– А с тобой и разговаривать не желаю...   – А всё-таки я ловко придумала!.. Тогда я на островах уговаривала тебя добром, а ты нуль внимания... Вот я и устроила штуку. Маму с Эженом мы проводили на всё лето, а сами будем жить в Павловске. И ты с нами... К осени, надеюсь, ты выздоровеешь. Не правда ли? В Павловск мы переезжаем на-днях... Какая там музыка, сколько публики!.. Я ужасно люблю Павловск...   Честюнина забилась в свою комнату и пролежала в постели весь день. Она больше не плакала, а перемучивалась молча. Её до глубины души возмущала проделанная с ней комедия. Конечно, она могла вернуться к себе, но ей не хотелось обидеть дядю. Отчего он не поговорил с ней просто, как говорят с взрослым разумным человеком? Она начинала себя чувствовать нашалившей девочкой, которую поставили в угол.   Вечером, когда Катя куда-то уехала, она отправилась в кабинет к дяде и высказала откровенно ему всё. Старик выслушал её до конца терпеливо, не моргнув глазом, и только спросил:   – Ты всё сказала, Маша? Отлично... Я согласен, что можно было всё устроить иначе, но ведь здесь только вопрос формы. Есть такие вещи, где приходится действовать решительно. Да... У тебя свои взгляды, значит, и у меня могут быть свои. Представь себе, что я не согласен с твоим поведением, и очень может быть, что через некоторое время ты сама же будешь меня благодарить. В последнем я глубоко убежден, а перед тобой целое лето для того, чтобы одуматься. Я мечтал летом ехать с тобой в Сузумье, но пришлось отложить эту поездку, и мы недурно проведем лето в Павловске. Там и погулять есть где, заниматься можешь, сколько душе угодно... Осенью я тебя отпущу с миром, и делай сама, как знаешь. Ты согласна?   – Дядя, одна только просьба: можно мне съездить туда... проститься?   – Вот этого-то и нельзя, милая. Конечно, ты можешь это сделать без моего согласия, но этого ты и не сделаешь. Выдержи характер... Потом, что за прощания – ведь это предрассудок старых людей. Впрочем, как знаешь.   Через три дня Анохины переехали в Павловск. Честюнина так и не видала Жиличко, а написала ему письмо, в котором говорила о непредвиденных обстоятельствах, о болезни дяди, о том, что это даже хорошо, чтобы иметь время одуматься и проверить себя. Письмо вышло неестественное и какое-то глупое, но другого она не могла написать.   В Павловске первое, что поразило Честюнину, это чудный Павловский парк. Ничего подобного она не видала и не могла даже приблизительно представить себе такой безумной роскоши. Катя в первый же день выводила ее по всем главным аллеям, показала все красивые уголки, но Честюниной понравилась больше дальняя часть парка, где разбегались почти деревенские дорожки. Это напоминало уже далекую родину, родной лес... Вот куда можно будет уходить на целые дни, пока кончится назначенный дядей период испытания. Ни в себе, ни в Жиличко она, конечно, не сомневалась, и её теперь даже забавляла выдумка старика, взявшего на себя неблагодарную роль няньки. Пройдя по парку, Честюнина опять чувствовала себя девочкой, а деревья казались ей старыми хорошими знакомыми. А тут и зеленая трава-мурава, и лесные дикие цветочки, и синее небо над головой... Дышится так легко, и хочется жить.   Старик-дядя был как-то особенно ласков с племянницей, как бывают ласковы с больными детьми. Он любил гулять с ней по парку и каждый вечер тащил на музыку. Сначала девушка чувствовала себя неловко в этой разодетой и шумливой толпе, а потом быстро привыкла. Дядя ужасно любил музыку и высиживал терпеливо все отделения.   – Это у меня что-то вроде службы искусству,– шутил он над самим собой.   Однажды, это было недели через две, когда Честюнина возвращалась вечером с вокзала домой вдвоем с дядей, она тихо проговорила:   – Дядя, знаешь... кажется, я начинаю просыпаться...   Он молча поцеловал её в лоб и ничего не сказал.

XIII

     Поведение Кати приняло очень подозрительный характер, что очень беспокоило Честюнину. Катя уже давно пользовалась дома полной свободой и теперь часто исчезала на целые дни. Она ограничивалась тем, что предупреждала отца в очень категорической форме:   – Папа, я сегодня уезжаю в Озерки и, вероятно, останусь там ночевать.   Василий Васильич сначала не обращал внимания на такие отлучки, потому что в Озерках жила тетка, родная сестра Елены Федоровны. Между семьями давно установились какие-то нелепые, натянутые отношения, и Елена Федоровна не желала видеть сестру, которая, по её мнению, сделала непростительную глупость, потому что против её желания вышла замуж за очень небогатого офицера. Так сестры и не встречались, но это не мешало детям бывать друг у друга. Честюнина по лицу Кати давно заметила, что та что-то скрывает, но молчала. Ей было только жаль старого дядю, который волновался молча и тяжело вздыхал, когда они вдвоем садились обедать. Пустой стул, на котором обыкновенно сидела Катя, являлся немым свидетелем этого отцовского беспокойства. Василий Васильич требовал, чтобы прибор Кати ставился всегда, хотя бы её и не было дома.   Переговорить с Катей откровенно с глазу на глаз Честюнина тоже не решалась. Катя не выносила расспросов и считала всякое вторжение в её дела за личное оскорбление. Это было её самым больным местом, и она ревниво берегла свою девичью волю.   – Помилуйте, ведь нам решительно всё запрещено,– роптала она.– И то нельзя, и это невозможно, и третье не принято... Позвольте же мне быть человеком хотя с глазу на глаз с самой собой. Ведь это ужасно, когда меня будут пытать, что я думаю. Я хочу иметь в душе у себя такой уголок, куда никто не смеет проникнуть.   – Кажется, никто не выражает желания проникнуть в твою душу,– иронически замечал отец.   – Если бы это было так... Меня всю коробит, папа, когда я возвращаюсь откуда-нибудь и читаю на твоем лице немой вопрос: где была?   – Мне кажется, что вопрос самый естественный...   – Отчего же ты не спрашиваешь Эжена, где он пропадает?   – Во-первых, я это отлично знаю, потому что мне же приходится уплачивать по его счетам, а потом он мужчина...   – Нет, он человек, папа, а я несчастное существо, которое называется барышней...   Таинственные исчезновения Кати продолжались почти целый месяц, а потом она не выдержала и сделала "исповедишку" Честюниной, взяв с неё слово, что это останется между ними...   – Поклянись мне, Маня...   – Послушай, Катя, это смешно.   – Ну, дай честное слово.   – А если я и без твоей исповедишки догадываюсь, в чем дело?   Катя чуть-чуть не обиделась, но сдержала себя, потому что уже давно томилась жаждой поделиться с кем-нибудь своей тайной. Она потащила Честюнину в парк, в самую глухую аллею, и там, не без торжества, показала ей афишу летнего театра в Озерках.   – Я так и знала...– говорила Честюнина, просматривая действующих лиц.– Ты, конечно, выступила под псевдонимом?   – Конечно... Тебе нравится фамилия: Терекова? Самые поэтические фамилии делались по названию рек. Онегин, Печорин... А теперь будет Терекова. Я сама догадалась придумать это. Мне хотелось что-нибудь такое бурное, дикое... "Браво, Терекова!.. Бис, Терекова! Ура, Терекова!.." Мне уж завидуют... Ну, посмотри, какие тут фамилии: Смирнова, Травина, Мосягина... Разве можно с такими фамилиями иметь хоть какой-нибудь успех?   В увлечении своим псевдонимом Катя даже поцеловала афишу.   – Для начала совсем недурно, Манюрочка... Я уж познакомилась с двумя газетными рецензентами. Обещали написать обо мне, как только я выступлю в подходящей роли.   – А сейчас?   – Сейчас я только в приготовительном классе... на выходных ролях. Представь себе, режиссер говорит, что я еще не умею ходить по сцене и руки не знаю куда девать. Это я-то?!. Он такой смешной и ко всем придирается... В сущности, против меня интригует примадонна. Важнюшка и ломушка ужасная.. Паузит, пропускает реплики, забывает места...   Катя уже говорила закулисным жаргоном и была счастлива до того, что теряла всякое чувство действительности. Все люди казались такими маленькими, ничтожными и вообще несчастненькими. Она жила в радужном тумане своих снов наяву.   – Мы с тобой вместе поедем в Озерки,– упрашивала Катя.– Будто к тетушке... Понимаешь? Я хочу тебе показать всё... Ах, как интересно, если бы только знала!.. Если стоит жить на свете, так только для этого...   – Нельзя же быть всем актрисами, Катя.   – А это называется счастьем, Маня... Счастье – дар богов. Право, поедем в следующее воскресенье... А какой у нас комик Рюшкин – он смешит меня до слез. И сам ведь не смеется... Знаешь, что он сказал, когда увидел меня в первый раз: "Это что за чортова кукла?.." Ха-ха!.. Я даже хотела обидеться, как все новички, но выдержала характер...   – Кто же тебе из актеров нравится?   – Ишь, какая хитрушка... Так вот и сказала. Будешь всё знать – скоро состаришься.   – Значит, есть такой?   – Пока я еще и сама не знаю... Кажется, что в этом роде что-то такое вообще... Одним словом, ничего не знаю. У нас первый любовник Бурцев... Ужасно важничает. Я его ненавижу... Рюшкин говорит, что у него ужасно умное выражение в ногах.   Честюнину очень заинтересовал этот случай побывать за кулисами. Она вообще мало бывала в театре, а тут можно было видеть решительно всё.   – Знаешь, я тебя рекомендую, как переписчицу моих ролей,– предлагала Катя.– Ты даже можешь взять там работу... Я поговорю с режиссером или с Рюшкиным.   – Для чего же еще эта комедия?   – Да так просто. Ведь ты хотела искать работы... Вот тебе прекрасный случай заработать рублей пять.   Дядя очень обрадовался, когда Честюнина сказала ему, что едет в Озерки вместе с Катей. Прямо он ничего не высказал, а только крепко пожал ей руку. Может быть, с намерением, а может быть и случайно, провожая девушек на вокзал, он добродушно проговорил:   – Не поехать ли и мне с вами?   Катя даже изменилась в лице, но отец прибавил сам:   – Впрочем, по пословице, в церковь ходят по звону, а в гости по зову.   Эта ничтожная сценка неприятно подействовала на Честюнину, которая почувствовала себя невольной сообщницей взбалмошной сестры.   – Катя, ты не любишь отца, а он такой хороший!.. Отчего ты ему не расскажешь всего откровенно?   – Потому, сударыня, что очень его люблю и не желаю тревожить старичка напрасно... Зачем ему беспокоиться прежде времени?.. Потом, я горда. А вот когда я прославлюсь, тогда другое дело. У стариков есть свои предубеждения, через которые не перелезешь. Ты обратила внимание, какими высокими заборами огорожены старые дома?.. Так и тут...   Катя ужасно волновалась до самого Финляндского вокзала. Она боялась опоздать на репетицию. Но всё сошло благополучно. На вокзале пришлось еще ждать целых полчаса, так что Катя забралась в дамскую уборную и успела "пройти" свою роль несколько раз. Роль была маленькая, но старавшаяся девушка путала реплики, сбивалась и приходила в отчаяние. Это было, наконец, смешно, и Честюнина всю дорогу шутила над ней, чтобы этим путем придать бодрости.   – Погибаю в цвете лет...– уныло повторяла Катя, когда поезд подходил, наконец, к Озеркам.– А сердце так и замирает, точно я что-нибудь украла и меня ловят. Вся надежда на капельдинера, который, кажется, сочувствует моему критическому положению.   Впрочем, волнение подруги передалось и Честюниной, когда они вошли в самый театр. Громадная зала тонула в таинственной полутьме, звонко раздавались шаги, а там, в глубине, на сцене, двигались какие-то черные тени, напоминавшие тех человечков из черной бумаги, которых вырезывают дети.   – Садись вот сюда в ложу и жди меня,– шепнула Катя, толкая Честюнину в одну из лож правой стороны, мимо которых шел проход за кулисы.– А вот и мой добрый гений!..   К Кате трусцой бежал бритый капельдинер и с предупреждающей улыбкой слуги старой школы говорил:   – Вас, mademoiselle Терекова, спрашивал режиссер...   – Сейчас, сейчас... Манюрочка, молись за мою грешную душу! Она так много любила и так мало жила...   Честюнину охватило такое жуткое чувство, когда она осталась одна. Нечто подобное она испытывала в раннем детстве, когда из шалости забегала в темную комнату. Теперь она искренно жалела эту милую Катю, точно ей грозила какая-то неотвратимая опасность. Вот она скрылась в дверях, на которых был вывешен аншлаг: "Вход посторонним лицам воспрещается", вот её грациозная фигурка показалась уже на сцене, вот к ней подошел какой-то господин в черной шапочке, сдвинутой на затылок... Где-то раздался монотонный речитатив, точно жужжала муха – это в один тон говорил свою роль молодой человек в цилиндре. Он, видимо, сердился, когда режиссер, сидевший за отдельным столиком, останавливал его и наставлял. Потом показалась высокая дама в ротонде и громадной модной шляпе. Она знала лучше свою роль, чем молодой человек в цилиндре, и читала роль с выражением. Честюнина вслушалась и вся застыла. Ведь это говорила она, Марья Честюнина... Да, это были её мысли и её чувства.   Честюнина совсем забыла название пьесы и имя неизвестного автора, но это не мешало ей чувствовать каждое слово монолога. Ей даже сделалось страшно, точно чья-то посторонняя рука раскрыла её собственную душу, и все, целый театр, видели, что это её душа. Примадонна рассказывала о любви к двоим, о неудовлетворенном женском чувстве, о неизбежных сомнениях пред решительным шагом, о том, что как женщина, так и мужчина в любимом существе любят создание собственного воображения, лучшую часть самого себя, то, что остается никогда недостижимым и что служит неиссякаемым источником страданий. И как хорошо, тепло и умно всё это было высказано. Что же это такое наконец? Честюнина даже закрыла глаза, как человек, который ожидает смертного удара.   – С нас слишком много требуют и слишком мало любят...– неслось со сцены...– Мы приучаемся страдать молча, приучаемся скрывать наши женские чувства, чтобы не показаться смешными, и в конце концов отдаемся призыву чувства...   Честюнину немного кольнуло только одно, именно, что все эти хорошие слова относятся к молодому человеку в цилиндре, которого она почему-то невзлюбила с первого раза. Стоило тратить хорошие слова для такого хлыща... Девушка смешивала действующих лиц с актерами. Но, с другой стороны, при чем тут, в этой вечной драме женской жизни, какой-нибудь Иван Петрович или Петр Иваныч?.. Получалось что-то вульгарное и обидное. А молодой человек в цилиндре положительно напоминал Эжена,– так же цедил слова сквозь зубы, так же раскачивался на ногах, так же "паузил".   Катя появилась в роли бедной молоденькой девушки, и Честюнина не узнала её голоса. Она страшно волновалась, глотала слова и не давала договаривать реплик. Режиссер останавливал её несколько раз, заставлял повторять, хватал за руку и ставил на то место, где она должна была говорить. Роль была самая незначительная и совсем не соответствовала бурному темпераменту артистки Терековой. В результате этой пытки будущая знаменитость заговорила таким тоном, каким отвечает гимназистка на экзаменах самому строгому учителю.   Дальше пьеса была испорчена автором самым добросовестным образом, и все действующие лица начали делать и говорить самые невозможные глупости. Вероятно, и в жизни бывает то же самое... Одно умное место выкупается тысячью искупительных глупостей.   – Идем на сцену,– проговорила неожиданно появившаяся Катя.– Я тебя познакомлю с нашими...   – А если я не желаю?   – Ты? не желаешь?   – Очень просто... Я не желаю терять иллюзии.   – Даже с Рюшкиным не хочешь познакомиться?   Катя вдруг обиделась за всю труппу. Помилуйте, какая-нибудь несчастная курсистка и вдруг: не желаю.

XIV

     Честюниной не понравилось в Озерках. Она осталась на спектакль, но теперь пьеса на неё уже не произвела того впечатления, как при читке на репетиции. Катя провела свою роль совсем плохо, как играют любители, и никак не могла попасть в тон.   – Мы едем, конечно, домой? – спрашивала Честюнина, когда Катя в третий антракт вышла в сад.   – Нет... После спектакля у нас будет маленький ужин. Будут только свои, и я не могу отказаться.   – Ах, Катя, Катя... Тебя больше всего интересуют репетиции и эти маленькие ужины, а не искусство.   – Ты находишь, что я скверно провела свою роль?   – Никуда не годится...   – Я не виновата, что мне дают такие скверные роли. Я, действительно, терялась... Всё дело, видишь ли, в том, что против меня интригуют, как я уже говорила тебе. Ну, да это пустяки... Она уж стара, как пожарная лошадь, и не выносит молоденького личика... Рюшкин говорит, что её ненависть самая лучшая рекомендация для начинающей артистки, а она меня возненавидела с первого раза. Теперь поняла? Я на зло ей и ужинать осталась. Меня пригласил Рюшкин... Ты всё-таки едешь?   – Всё-таки еду...   Катя задумалась и прибавила другим тоном:   – Знаешь, мне жаль папу... Он такой добрый. Но что же мне делать, когда     Не рыбачий парус белый –   Корабли мне снятся.     В Павловск Честюнина возвращалась одна. Ей опять сделалось жаль Кати, а по пути она раздумалась и о себе, чего в последнее время избегала самым старательным образом. На эти "собственные" мысли её навело случайное обстоятельство. С Финляндского вокзала она проезжала мимо медицинской академии, и мысль невольно вернулась к недавнему прошлому. Боже мой, как всё было недавно и вместе давно. Где теперь Жиличко? Он на её письмо не ответил. Что поделывает Парасковея Пятница? Честюниной страстно захотелось побывать на Сампсониевском проспекте, взглянуть на свою комнату, в которой столько было пережито, поговорить с милейшей Парасковеей Пятницей. Но было поздно, и нужно было поспевать на Царскосельский вокзал. Будь это день, она, быть может, и не удержалась бы. Боже мой, от каких пустяков зависит всё в жизни... Если бы не вмешательство дяди, история с Жиличко могла разыграться самым серьезным образом, а между тем она его не любила, в чем убеждалась всё больше и больше. Это была какая-то сумасшедшая вспышка, что-то вроде тех детских болезней, которые налетают вихрем и вихрем улетают. Да и он, наверно, уже успел её забыть... В душе Честюниной невольно шевельнулось ревнивое чувство, и она почему-то припомнила одну курсистку, с которой Жиличко ходил в театр. По ассоциации идей она припомнила последнее письмо Нестерова. Где-то он, этот земский человек? Тоже, вероятно, успел её забыть... Почему-то ей казалось, что Нестеров такой маленький-маленький, какими люди кажутся на далеком расстоянии. И все эти мысли и воспоминания прикрывались сейчас страстным шопотом Озерковской примадонны, а из-за него поднималось что-то новое, та сладкая и манящая тоска, которую она испытывала в детстве, когда провожала кого-нибудь на пароходную пристань.   Жизнь в Павловске сильно повлияла на Честюнину, точно она пришла в себя после какого-то сна. Это было странное ощущение человека, который постепенно находил самого себя. Да, именно находил, потому что самих себя мы меньше всего знаем. Она теперь целые дни проводила в парке, который полюбила, как что-то родное. Эти громадные деревья точно слушали её и только изредка по-стариковски начинали ворчать любовно и тихо, как ворчат на маленьких детей. Ей хотелось иногда рассказать им всё, чем была полна душа. Но это почти молитвенное настроение постоянно нарушалось гулявшей в парке публикой. Честюнина никак не могла привыкнуть именно к этой дачной, разодетой по-праздничному публике и забиралась в самые далекие аллеи, где уже никого нельзя было встретить. Прежде всего, она чувствовала себя совершенно чужой в этом избранном обществе, и дядя постоянно подшучивал над ней на эту тему.   – Такие же люди, как и мы с тобой, Маша... Собственно коренных петербуржцев совсем мало, а больше всего провинциалы. Наживут денег в провинции правдами и неправдами и едут проживать их в Петербург.   Старик знал почти всех, особенно тех ветхих старичков, которые по докторскому приказанию в солнечные дни выползали в парк, опираясь на палки и тяжело шаркая ногами. В свое время эти старцы делали большие дела, а теперь тихо догнивали по роскошным дачам, великодушно уступая свое место молодому поколению. Дельцы-хищники, умевшие воспользоваться каким-нибудь случаем, и люди совершенно неизвестных профессий, умевшие, повидимому, только проживать деньги.   – Да, нужно было много и долго грабить всю Россию, чтобы вот эти старички могли разогревать на солнце в Павловском парке свои застарелые ревматизмы и параличи,– объяснял Анохин.   – Как же ты, дядя, говоришь, что они такие же, как мы с тобой?   – Я хочу этим сказать, что не следует стесняться этой показной роскошью. Ты скучаешь о своем Сузумье?   – Говоря откровенно, нет... Меня даже огорчает это. Собственно я очень соскучилась о матери и братьях, но ехать сейчас домой не желала бы. Мне здесь так хорошо и спокойно... Я люблю думать, как, по окончании курса, поеду в свою провинцию женщиной-врачом. Это золотая мечта...   Она не договаривала главного, почему не желала сейчас ехать домой,– именно, из страха встретиться с Нестеровым. Да, это уже был страх, и она ловила себя на этом. В сущности, ведь она ничего дурного не сделала, а всё-таки было бы тяжело увидеть его, объясняться и говорить жалкие слова. Это был даже не страх, а простое малодушие. Честюниной нравилось сейчас больше всего то, что её здесь не знает решительно ни одна живая душа и никому до неё никакого нет дела. Что может быть лучше? И это одиночество дает только один Петербург. А давно ли она ехала сюда такой наивной, с самыми фантастическими представлениями о столице, своих курсах и всем обиходе новой жизни? Главной, захватывавшей её новостью оставалась попрежнему одна святая наука, и Честюнина делала самый строгий подсчет каждому прожитому дню. Ей было ужасно совестно, что она пропустила без занятий недели две, и теперь старалась наверстать потерянное время. Ах, как было нужно сделать много и как быстро летело неумолимое время!.. Впрочем, Честюнина была довольна своими успехами в новых языках, особенно в немецком, что для занятий медициной являлось краеугольным камнем. При всем нежелании с кем-нибудь знакомиться, Честюнина всё-таки познакомилась с одной оригинальной парой. Это были молодые люди. Он сильно прихрамывал и ходил, опираясь на палку. Она, совсем молодая и красивая какой-то особенной холодной красотой, постоянно сопровождала его. Сначала Честюнина приняла их за влюбленную парочку, нарушавшую её одиночество в разных глухих уголках довольно бессовестным образом. Выходило что-то вроде преследования. Она их встречала каждый день и напрасно разыскивала новые уголки. Таинственная парочка появлялась как на зло. Это, наконец, выходило смешно. Раз при такой встрече он вежливо раскланялся и проговорил:   – Простите, пожалуйста, что мы преследуем вас по пятам. Это какое-то роковое совпадение, и нам лучше уговориться, чтобы не встречаться. Разделимте парк на две половины...   – Зачем делить? – смутилась Честюнина.– Вы мне нисколько не мешаете.   Она просто и внимательно посмотрела на Честюнину и проговорила:   – Если не ошибаюсь, вы курсистка?   – Да...   – Вот видишь, Сергей,– обратилась она к нему.– А ты еще спорил со мной...   – Да, да... Но я уже привык постоянно ошибаться,– добродушно согласился он и, протягивая руку, прибавил: – Давайте лучше познакомимтесь, барышня. Приват-доцент Брусницын, а это моя родная сестра, Елена Петровна... Вы ничего не имеете против этого?   Честюнина заметила, что он необыкновенно хорошо улыбался и что вообще его лицо было такое простое и умное, хотя и болезненное. Он носил сильно увеличивавшие очки и длинные волосы.   – Нас почти все принимают за мужа и жену,– объяснила Елена Петровна с немного больной улыбкой.   Этим первая встреча и ограничилась. Затем они стали раскланиваться издали, как знакомые. А кончилось это случайное знакомство тем, что Елена Петровна первая остановила Честюнину и проговорила своим серьезным тоном:   – Мы опять спорили о вас с братом... да. Вопрос шел о том, почему вы всегда одна и почему скрываетесь от всех. Брат объяснял это особенным складом характера, а я уверена, что здесь дело совсем не в характере.   – Правы и вы и ваш брат...   Девушки незаметно шли по аллее все дальше и дальше. Елена Петровна почему-то волновалась и заговорила о брате. Его специальность – ботаника, и он скоро займет кафедру в одном из провинциальных университетов, а сейчас усиленно готовится к защите своей докторской диссертации.   – О, это совсем особенный человек,– повторяла она с какой-то материнской гордостью.– Его нельзя не любить... И потом у него такое горе.   Из этого объяснения Честюнина поняла только одно, именно, что эта странная девушка влюблена в своего особенного брата, как только может любить сестра. Это ей очень понравилось.   – Ах, я заболталась с вами,– спохватилась Елена Петровна.– Сергей сидит один, а его нельзя оставлять одного... Ведь он совершенный ребенок и будет сидеть на одном месте целый день, пока я не вернусь.