Текст книги "Живая вода (Рассказы)"
Автор книги: Дмитрий Мамин-Сибиряк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)
НА ЛИНИИ
Рассказ
I
Трудно сказать, почему Николай сделался железнодорожным сторожем. Сам он никогда не думал, что придется коротать остаток жизни в будке на линии железной дороги и притом коротать совершенно одному, а в сорок лет одиночество тяжело.
Секрет всех житейских неудач заключался том, что он как-то умел везде опоздать. Рассчитывает, соображает, надеется, а, смотришь, уж кто-нибудь другой предупредил его.
– Ну, чем же я виноват? – говорил Николай, оправдываясь перед самим собой. – Кажется я-то ни у кого и ничего не отнимал…
Товарищи посмеивались над добродушием Николая и выхватывали у него лучшие куски из-под носу. Он из деревни двадцатилетним парнем попал в солдаты, служил исправно и чуть не дослужился до унтер-офицера, но опоздал, и вместо него назначили другого; потом он мечтал занять место швейцара в одном из богатых петербургских домов, где так хорошо живется швейцарам, но и тут он ухитрился опоздать раз десять. Нечего делать, отправился к себе в деревню, но и там все было захвачено: в отцовской избе жил младший брат, земля была давно разверстана – одним словом, солдату тут нечего было делать.
– Какой же ты крестьянин, когда у тебя и жены нет, – говорили ему деревенские мужики. – Да и жениться ты опоздал…
Действительно, Николай остался холостым и не подумал раньше об этом.
Подумал, подумал он и решил: что же, свет не клином сошелся, да и много ли одному нужно. Пожалуй, и хорошо, что не женился, а то теперь пришлось бы кормить и жену, и ребятишек.
Пошел Николай искать работу на железной дороге. Кажется, уж тут ли не быть работе, да еще у Николая был знакомый жандарм Егоров на одном полустанке. Николай к нему. Егоров только руками всплеснул.
– Ведь вот какой случай: только вчера наняли сторожа, который в колокол звонит на платформе. Уж лучше тебе этого места и не найти… И тепло, и светло, и работа не трудная, и на чай иногда от проезжающих перепадет.
– Уж, видно, у меня такая судьба, – жаловался Николай. – Везде-то я опоздаю… Удивительно, как это другие умеют устроиться. Вот если бы я получил тогда унтер-офицера, так мог бы поступить в швейцары, а то простого солдата не берут.
– Да, трудненько добывать места, – жалел Егоров. – А впрочем я ужо похлопочу… Есть тут у меня знакомая кухарка, она служит у начальника станции – при случае замолвит словечко. Все от счастья, братец, зависит…
Идти дальше было некуда, и Николай остался на станции. Жил так себе, без всякого дела и собственно не жил, а только перебивался. Сегодня одному поможет, завтра другому – глядишь, и накормят. На Николая напало упрямство, и он сказал самому себе: не уйду, покуда не достану себе места. Ночевал он потихоньку на вокзале, а кормился кой чем. Он часто проходил мимо кухни в квартире начальника станции. В окно всегда можно было видеть краснощекую, здоровую кухарку Анисью. Николай идет мимо и снимет шапку. Потом как-то в праздник познакомились.
– И что это, Николай, такой ты мужчина, молодой, здоровый, а шляешься без всякого дела? удивлялась Анисья. – Даже тошно смотреть на тебя… Вот я – баба, а и то при своей должности состою.
– А видно ты счастливее меня… Стараюсь, а ничего не выходит. Только бы место найти, так я сейчас бы…
– Что: сейчас-то?
– Да женился бы… Надоело одному жить.
– Самому есть нечего, а ты жениться, – смеялась Анисья.
– Вот отыщи место, так я на тебе и женюсь, – говорил Николай серьезно. – Вместе бы стали жить… Ты бы кухаркой, а я где-нибудь тут же, на станции.
Анисье нравился безответный, скромный солдат, и, пожалуй, она пошла бы за него замуж, но все дело в месте. При случае, она замолвила словечко барину, но тот только развел руками – было место сторожа, да сплыло.
– Пусть подождет твой солдат, – сказал начальник. – Кто знает, может быть, и место где-нибудь освободится…
Живет Николай на станции месяц, два, целых полгода и все думает о том, как было бы хорошо жениться ему на Анисье и зажить своим домком. Не хорошо завидовать другим, а все как-то думается. Ведь, вот сторож, который в колокол звонит, как он хорошо устроился. А и вся разница только в том, что он раньше пришел на станцию, а Николай, по обычаю, опоздал. Раздумается Николай о стороже и начинает его ненавидеть, зачем он его место захватил, а потом раздумается, что у каждого свое счастье, и сделается ему совестно.
А сторож, как на зло, раз и говорит Николаю:
– Что это ты, Николай, зря проедаешься здесь и даром только баклуши бьешь. Потом, пора и честь знать… Шел бы куда в другое место.
– А я тебе мешаю? – озлился Николай.
Чуть он не поругался со сторожем. Очень уж обидно, что сторож попрекнул чужим хлебом.
– В самом деле надо уходить, – решил Николай, раздумавшись. – Сторож-то прав, хоть и занял мое место. Хорошо ему разговоры разводить, когда сыт, одет и при своем месте…
Николай даже совсем собрался было уходить, как Анисья прибежала на станцию, разыскала его и сказала, что есть свободное место сторожа.
– Вот и тебе счастье выпало, Николай.
Так и попал Николай сторожем, хотя и тут ему досталась самая плохая будка, – совсем в лесу и далеко от станции. Ну, да он и этому был рад – не из чего было выбирать.
– Ты, Анисья, не забудь, что я тебе говорил, – сказал Николай, отправляясь на новую службу. – Вот только устроюсь и женюсь на тебе.
II
Поселился Николай в своей будке и первое время был очень счастлив. Много ли одному человеку нужно? А тут еще и квартира готовая, дрова под боком, можно свой огород развести, даже можно и коровку купить. Одним словом, хорошо. И работа не трудная. Обошел свой участок, встретил поезд, и конец тому делу. Правда, что поездов было много, и они надоедали по ночам, но нет худа без добра и добра без худа. А двадцатого числа получай жалованье десять рублей. Очень даже достаточно, да и куда девать деньги в лесу?
Живет Николай у себя в будке месяц, другой, кой-чем обзавелся по хозяйству, справил одежу и вспомнил про Анисью. А хорошо бы теперь жениться… Анисья и обед бы приготовила, и сшила, что нужно, и огород развела бы, и за коровой походила бы – одним словом, полное хозяйство. Главное, двоим то веселее.
Еще прожил Николай два месяца, нарочно не получал жалованья и отправился на станцию, где жила Анисья. Приходит. Встретил жандарма Егорова. То, се, поговорили, а потом Николай и спрашивает:
– А что Анисья?
– А тебе ее на что?
– Да так… Мы с ней как то тут говорили. Одним словом, хочу, брат, жениться. Самая для меня подходящая баба…
Жандарм только рассмеялся.
– Чудак же ты, Николай… Вот уж месяц, как твоя Анисья вышла замуж за того самого сторожа, который твое место занял. Ты опоздал, брат…
Подумал-подумал Николай, жаль ему стало Анисьи, а с другой стороны, может быть, и сторож человек хороший – что же, его счастье. Значит, так судьба. Все-таки захотелось ему повидать молодую. Анисья немного смутилась, когда его увидела и проворчала:
– Что же мне тебя было ждать, Николай? Да и не велика радость в лесу с тобой жить, а здесь все же на людях, да и я на службе служу. Муж одно жалованье получает, а я другое…
– Это ты правду говоришь, Анисья. Ну, прощай, будь счастлива…
Анисье опять сделалось совестно дай жаль Николая, – хороший и смирный мужик. Хотела она что-то сказать ему на прощанье, да только махнула рукой. Что тут будешь говорить, когда дело сделано!
Получил Николай свое жалованье и пошел назад, в свою будку. Бедному человеку и погоревать некогда – служба не ждет. Идет Николай и ропщет. Нигде то ему нет удачи… Ну, не опоздай он тогда – служил бы сторожем на станции, женился на Анисье, получал бы жалованье, а она другое. Почему же так устроился другой, а не он, Николай? Ах, не хорошо, а главное – скучно. Пожалуй, и новой своей службе не рад: заест одного тоска в лесу.
Идет Николай и ропщет, а когда пришел домой – все ему сделалось не мило. Раньше-то все мечтал и так и этак устроиться, а тут вдруг ничего не нужно.
– Эх, такой уж я, значит, несчастный родился, – подумал Николай. – Везде опоздаю…
А тут, как на грех, еще весна. Снег стаял, зазеленела первая травка, распустилась березка, защебетала разная птичка в лесу. Смотрит Николай, слушает, а сердце так и ноет. Вот и птичка Божья радуется, потому что не одна. Гнездышко себе вьет, хлопочет и своим птичьим голосом наговаривает, что всем она довольна. Ведь, самая малая птичка, и та счастлива. Да, и солнышко греет, и птичка щебечет, и травка зеленеет, а Николая еще сильнее давит тоска. Солнышко то для счастливых светит…
Начал задумываться Николай. Летят поезда один за другим, на поездах мчатся тысячи людей, куда-то торопятся, кто-то их ждет, у каждого своя забота, а главное – все могут ехать, не то, что он – сиди в своей будке, как сыч в дупле. И вперед едут люди, и обратно едут, и конца им нет. И будут ехать, когда Николая не будет, и другой сторож займет его будку. Николаю почему-то начало делаться обидно, что другие едут, а он точно привязан к своей будке.
– А ежели бросить службу? – начал думать Николай. – Лучше голодать да на воле…
Очень скверно чувствовал себя Николай все лето. Даже похудел с тоски.
Что это с тобой? – спрашивал жандарм Егоров, когда он приходил на станцию за жалованьем.
– А так, нездоровится…
Николаю не хотелось разговаривать даже со старым благоприятелем, точно тот в чем-то провинился пред ним.
Опять живет Николай в своей будке. Прошла весна, прошло лето, наступала осень. Пожелтел лист на дереве, жалобно шелестела высохшая трава, весело певшие весной птички улетели в далекие теплые края. По целым дням лил дождь, а по ночам завывал голодным волком холодный осенний ветер.
Раз, в ожидании поезда, Николай сидел у огонька. Он часто делал теперь это: разложит огонек перед будкой и сидит. Весело трещит пламя, и чем-то живым оно кажется. Сидит Николай и видит: идут двое мужиков. Подошли, поздоровались.
– Можно обогреться у огонька?
– Милости просим… Откуда бредете?
– А мы из Питера… Значит, мостовую мостили, а теперь домой собрались.
– Отчего же вы не по чугунке.
– Да капиталу не хватило на двоих… – объяснил мужик помоложе. – У меня то были, а вот у товарища не хватило. Разнемогся он, пролежал в больнице и ни с чем домой идет, а там семья, ребятишки. Кормильца ждут, а он едва на ногах держится. Вытянулся на работе…
Вольной мужик едва дышал от усталости и ничего не говорил.
– Может быть, вы поесть хотите? У меня вон и картошка варится…
Совестно было мужикам признаться, что они целый день ничего не ели, но делать нечего. Поблагодарили доброго солдата, закусили, отдохнули и пошли дальше.
– Этакое тебе счастье, – говорил на прощанье больной мужик. – Все-то у тебя есть, и работа не трудная… Кажется, месяц бы так-то пожил, отдохнул… Ну, да всякому свое. Прощай…
Остался Николай один, и сделалось ему совестно, что он кому-то завидовал, а сам сыт, одет, имеет свой угол и, главное, здоров. Все у него больной мужик из головы не выходит… Где-то он теперь? Дошел он живой до дому, или нет? Как-то перебивается его семья без работника? Ох, много горя ходит на земле…
III
Зима была бесснежная, с частыми оттепелями. В народе ходила глухая молва о будущем неурожае. Старики припомнили свои старые приметы. Действительно, наступила весна, холодная и ветряная, а потом дождливое, серое лето. Хлеб плохо родился повсеместно. Едва собрали семена. Все думали о страшной, голодной зиме. Николай тоже думал и говорил о голоде, но ему нечего было бояться – и жалованье получит, как всегда, и деньжонки кой-какие припасены про черный день.
Наступила осень с дождями и холодным ветром. В поездах ехало меньше народу. Вдоль полотна железной дороги шли толпами голодные рабочие, искавшие работы. Николай по ночам боялся, что как бы его не убили. С голода у людей мутится ум. Ему начинало казаться, что эти голодные люди каким-то чутьем слышали, что у него припрятано в сундуке целых двести рублей, которые он скопил в течение шести лет. Он их теперь чаще пересчитывал и перепрятывал с места на место.
Раз, когда он пересчитывал свои деньги, в будку неожиданно взошла женщина. Николай вздрогнул.
– Тебе что нужно, милая? – спросил он сердито, пряча деньги за пазуху.
Женщина смутилась и как-то умоляюще посмотрела на дверь. Николай только теперь заметил, что она еще совсем молодая, но такая худая, точно после болезни.
– Я-то не сама пришла, а вот мальчоночко… ослаб в дороге… заговорила она со слезами в голосе. – Присел у канавки и плачет… «Мамка, не могу дальше идти»… Конечно, он глупый, Васька… Затощал в дороге, а покормить его нечем… Вот я и пришла…
Договорить она не могла, а только опустила глаза, полные слез.
Николай понял, в чем дело, и вышел. Мальчик, действительно, сидел у канавки и плакал. Он был такой худенький и напрасно прятал замерзшие худые ручонки в мокрые рукава рваного, худого пальтишка.
– Эй, Васька, иди в будку погреться…
Мальчик недоверчиво посмотрел на Николая, молча поднялся и пошел за ним.
– Вот мы сейчас утешим мальчугу, – радостно говорил Николай, вытаскивая из печи горшок с кашей. – Васька, хочешь каши? Да и матка поест вместе. Садитесь к столу. Тебя как звать-то, умница?
– Матреной…
– Ну, вот, и отлично…
Гости присели к столу. Васька с жадностью накинулся на кашу и несколько раз чуть не подавился. Мать стеснялась есть и отламывала хлеб маленькими кусочками. Она несколько раз пробовала отодвинуть горшок с кашей от Васьки, который продолжал есть с прежней жадностью.
– Пусть поест, не тронь… остановил ее Николай. – Ты это в Питер бредешь? В ученье мальчугу ведешь?
Матрена рассказала, что она вот уже с год, как овдовела. Семья у них большая, а тут голод. Хлеб вышел, и каждый кусок на счету. Большаки начали на нее взъедаться за мальчика, что он даром хлеб ест. Под конец и хлеба не стало. Вот она и надумала уйти в Питер и отдать мальчика в обученье куда-нибудь к сапожнику, а сама наймется кухаркой.
– Так, так… говорил Николай. – Только тяжело будет мальчуге-то в учениках…
– Уж что делать, так видно ему на роду написано…
Николай оставил Матрену с Васькой переночевать. Мальчик, все равно, не мог идти дальше. Гости улеглись рано и сейчас же заснули мертвым сном, а Николай лежал и все думал. Куда денется несчастная баба в городе? Куда определится Васька? Попадет он куда-нибудь к пьяному сапожнику, и будут его бить походя, пока не вырастет большой и не сделается таким же пьяницей. А теперь такой славный мальчуган… И всего – то пять-шесть лет его покормить – человеком будет. Много разных других мыслей было у Николая в голове, и он почти не спал всю ночь, а утром сказал Матрене:
– Оставайся у меня пока… Жалованья я тебе платить не могу, а сыта и одета будешь и мальчика при себе оставишь.
Подумала-подумала Матрена и осталась, потому что жаль ей было сына отдавать в ученье.
Через месяц Николай пришел на станцию за своим жалованьем. Жандарм Егоров увидел его и сказал:
– Ну, теперь, Николай, не зевай… Сторож-то, который твое место занимал, помер. Ступай скорее к начальнику станции…
– Нет, брат, я не пойду…
– Ах, ты, глупый! Ты и на Анисье теперь можешь жениться… Баба хорошая и жалованье получает. Вот как заживете… А я буду к вам чай приходить пить.
– Не надо…
Николай помялся и рассказал про Матрену. Тоже хорошая женщина. Скромная, работящая – воды не замутит. Теперь будку-то и не узнаешь… Да и мальчик любопытный. Смышленый такой. И то ему расскажи, и другое, и третье. Скоро и большой вырастет. Ну, тогда на своих ногах – скатертью дорога на все четыре стороны.
– Жениться, что ли, хочешь? – спросил Егоров.
– Около этого… Выходит, значит, такая судьба. Главное, мальчуга-то пропал бы в городе… Жаль.
– Что же, дело хорошее… – сказал Егоров, подумавши. – Ужо я как-нибудь к тебе на дрезине приеду.
Через полгода Николай женился и зажил по новому. Около его будки был разбит небольшой огородик, бегали куры, и мычала коровка – новокупка. Когда Николай уходил на линию, вместо него с зеленым флагом встречал поезд Васька.
Николай больше никому не завидовал и только удивлялся, куда это люди так торопятся, зачем так хлопочут и суетятся, когда так немного нужно каждому…
SUUM CUIQUE[2]2
Латинская поговорка: «Всякому свое».
[Закрыть]
Рассказ
I
не съездить ли к о. Якову? – вслух подумал о. Андрей, старичок лет шестидесяти, сгорбленный и худенький, с реденькой бородкой и добрыми глазами.
Кругом все точно приглашало почтенного старичка к осуществлению этой мысли. В открытое окно смотрел такой чудный летний день. Купы рябин и черемухи стояли, не шелохнувшись. Из садика несло запахом свежей травы. Тишина нарушалась только гуденьем пчел. По голубому небу, в недосягаемой выси плыли белые облака. Вообще, все было отлично.
– Отчего бы не съездить к о. Якову? – повторил о. Андрей, выглядывая в окно.
Домик у о. Андрея был небольшой деревянный, но такой уютный и добродушный. У дома был разбит садик. Из-за живой стены рябин и черемух виднелась каменная заводская церковь, а за ней поднимались невысокие лесистые горы. О. Андрей жил один. Старушка жена умерла несколько лет тому назад, а дети выросли и разлетелись в разные стороны. Старческое одиночество чувствовалось о. Андреем больше всего именно в такие хорошие летние дни, когда его охватывала какая-то неопределенная тоска.
Был вызван кучер Ефим, он же дворник, садовник и чиновник особых поручений. Это был довольно хмурый старик, глядевший куда-то в сторону. На последнем основании о. Андрей считал его очень хитрым.
– Еще что-нибудь сделает, – думал иногда о. Андрей, наблюдая своего верного слугу. – Если у человека совесть чиста, то он будет смотреть прямо в лицо, а не в сторону. Кто его знает, что у него на уме… Непременно нужно будет ему отказать и взять другого кучера.
Так думал о. Андрей и не один раз откровенно высказывал свои мысли Ефиму. Но последний ни мало не смущался и отвечал одно и то же:
– Такой уж уродился, о. Андрей… А что касаемо отказа с места, так куды я пойду? Слава Богу, скоро двадцать лет, как служу тебе… Одним словом, некуда мне идти.
О. Андрей соображал про себя и соглашался, что, действительно, Ефиму некуда идти.
Вызванный со двора Ефим стоял в передней и тяжело переминался с ноги на ногу. О. Андрей вышел к нему и нерешительно проговорил:
– А не съездим ли мы к о. Якову, Ефим?
– А отчего не съездить?.. – ответил Ефим, глядя в угол.
– Ты думаешь, хорошо?
– На что лучше… Вёдро[3]3
Вёдро – хорошая погода.
[Закрыть] стоит вот какое.
– Ну, а как Сивко?
– Што Сивко, – в огороде траву ест. Одним словом, лукавая скотина…
– Не нужно так говорить, Ефим! – наставительно заметил о. Андрей. – «Блажен, иже и скоты милует»… Сивко не виновен, что состарился. Я его купил еще по четвертому году. Двадцать лет выслужил…
– В самый раз продать его татарам на мясо. Рубля три дадут. Вон у о. Якова пара коней… Коренник-то – загляденье, только держи!
– Ты бы не удержал, Ефим…
– Пожалуй, и не удержал бы… – уныло согласился Ефим, продолжая глядеть в угол. – Состарился я… Вместе с Сивком двадцать лет служим тебе…
– Хорошо, хорошо… Ступай, закладывай!
Ефим пошел к дверям, потом вернулся и спросил:
– Так закладывать, што ли?
– Сказано: закладывай! Ах, какой ты!..
У Ефима была дурная привычка спрашивать одно и то же по десяти раз. Он вернулся из сеней и еще раз спросил, закладывать ли лошадь. О. Андрей знал, что он вернется, и немного рассердился. Выжил совсем Ефим из ума, и нужно будет ему отказать.
Собраться в гости к о. Якову, т. е. проехать целых девять верст, – для о. Андрея было настоящим событием. Он собирался битых часа два. Не забыть бы чего-нибудь (забывать было решительно нечего), не испортилась бы погода, не случилась бы какая-нибудь неотложная треба, не сломалось бы колесо дорогой, не захромал бы Сивко и т. д. Ефим все это время закладывал лошадь, ворчал себе под нос и мотал уныло головой.
– Разве это лошадь? – повторял он, без всякого основания тыкая Сивка в бок. – Волки и те не станут есть…
Сивко, действительно, был стар. Натруженные ноги были согнуты в коленках, нижняя губа отвисла, во всем теле сказывалась старческая худоба, на левый глаз он почти ничего не видел.
«Его и корм не берет», думал Ефим. – «А еще называется поповская лошадь»…
Когда закладка кончилась, Ефим отправился в переднюю и громко спросил:
– Ехать, што ли?
– Сейчас выхожу, Ефим. Вот только нужно Матрене наказать… Уедем, а тут не знаю, что может случиться.
Перед отъездом о. Андрей обошел все комнаты, запер все двери и окна, спустился в кухню и долго читал глухой кухарке Матрене наставления, как нужно себя вести, когда кухарка остается в доме одна.
– Понимаешь: я уезжаю, объяснял он, – а ты остаешься одна… Совсем одна в доме.
– Ну? – грубо спрашивала Матрена, ничего не понимая.
О. Андрей показал на себя и махнул рукой в сторону Нового завода (Матрена поняла), потом показал на нее и, отставив один палец, объяснил:
– Понимаешь: одна?
– Ну? К о. Якову поехали с Ефимом…
– Вот, вот… Если кто придет или приедет, так и скажи, что я уехал на Новый завод, к о. Якову, и вернусь только вечером. Поняла?
– Ну? Ночевать там останешься…
– Ах, какая ты!.. Разве я когда-нибудь оставался там ночевать? А ты никуда не уходи… Уйдешь, ворота забудешь запереть, а воры и залезут… Воры… Поняла?
О. Андрей показал, как залезут воры и все утащат, хотя отлично знал, что Матрена никуда не уйдет, да и идти ей было некуда.
– И этой надо непременно отказать, – думал вслух о. Андрей, усаживаясь в долгушку.
– Глухая тетеря… – ворчал Ефим, догадавшись, о ком идет речь. – Хоть кол ей на голове теши, все равно, ничего не услышит.
Ефим и Матрена, как и следует кучеру и кухарке, вечно ссорились, хотя и жили в кухне вместе целых двадцать лет. О. Андрею постоянно приходилось их мирить.
Старый завод, где жил о. Андрей, точно потерялся в горах, рассыпав свои бревенчатые домики по берегу длинного и глубокого заводского пруда. Другая часть селенья вытянулась вниз и вверх по течению горной речки Шайтанки. На горе стояла церковь, под горкой у плотины горбились почерневшими железными крышами заводские корпуса. Вечно дымили доменная печь и десятка два труб. Фабрика была невелика, как и все селенье. Долгушка о. Андрея спустилась на плотину, обогнула деревянный амбар и начала забирать в гору.
– Ну, ну, не бойся! – покрикивал Ефим, когда Сивко в гору сбавил шагу. – Ах, какая лукавая скотинка!..
– Ничего, пусть шажком поднимется в гору… Стар стал, тяжело ему.
– Ничего не тяжело, а просто лукавит… Ну, ты не бойся!..
О. Андрей знал в своем заводе, конечно, каждый дом и каждого человека. Да и как было не знать, когда он всех крестил, венчал и хоронил! И его все знали, и все кланялись, Знали все и то, что о. Андрей поехал в Новый завод, к о. Якову в гости, и что кучеру Ефиму перепадет в гостях рюмочка водки, а то и две.
От Старого завода до Нового было всего девять верст. Дорога все время шла горным перевалом, с горки на горку. Красивее место трудно себе и представить, хотя Урал здесь и не отличается особенной высотой. Горы точно покрыты дорогим зеленым ковром. В двух местах с высоты открывался чудный вид, – с одной горы виднелся Старый завод, с другой Новый. Издали дома казались игрушками. Но ровному месту Сивко тащил долгушку с грехом пополам, а когда приходилось подниматься в гору, он останавливался и, помахивая хвостом, оглядывался назад.
– Ну, ну, чего стал? – кричал Ефим. – Не бойся!..
– Действительно, скверный конь! – соглашался о. Андрей, вылезая из долгушки. – Но я могу и пешком подняться на горку… Доктора говорят, что это даже весьма полезно для моциона. Полирует кровь…
– Убить мало упрямую скотину, – ворчал Ефим, слезая с козел. – Ты думаешь, о. Андрей, она не может везти в гору? Все обманывает… Это она нарочно куражится над нами: пускай, дескать, пешочком, на своих – на двоих. Смеется над нами Сивко…
– Что же поделаешь, Ефим?..
– Вон у о. Якова какие кони… Только успевай держать.
– То у о. Якова, а то у о. Андрея.
Сивко слушал эти мудрые речи и медленно поднимался в гору, как ни в чем не бывало. Пустую долгушку было не трудно везти. Ефим шагал рядом, держа вожжи в руке, точно старая смирная лошадь могла вырваться и убежать. У старого Ефима были свои мысли: хорошо бы у о. Якова поесть пельменей, а потом сходить в гости к куму Спиридону. О. Андрей шел по правой стороне дороги, где пешеходами была пробита такая славная тропка. Кусты жимолости, рябин и черемух протягивали к нему свои зеленые ветки, точно хотели его обнять. Попадались кусты малины с спелой ягодой, в траве мелькали ягоды земляники. Из соснового леса тянуло смолистой струей теплого воздуха.
– Никуда не годится Сивко, – думал о. Андрей, глядя на старого коня, едва тащившего пустую долгушку. – Надо его продать хоть за три рубля… Ничего не поделаешь. От старости лекарства нет…
II
Летний день в Новом заводе был так же хорош, как и в Старом. О. Яков, полный старик, совершенно седой, с окладистой бородой и румяным лицом, глядя в окно на дорогу из Старого завода, подумал вслух:
– Отчего это о. Андрей не едет в гости? Спесив стал, старых однокашников забывает… А у меня прошлогодняя рябиновая наливка поспела…
Не успел о. Яков огорчиться в полную меру, как на заводской плотине показалась долгушка о. Андрея.
– Эге, легок на помине! – радостно проговорил о. Яков, потирая руки. – Вот и отлично…
Экипаж о. Андрея едва дотащился до поповского домика, несмотря на то, что Ефим дергал локтями и кричал: «Ну, ты не бойся!..» Старый Сивко едва передвигал ноги, точно он двигался на деревянных костылях.
Подъехав к самым воротам, Ефим счел нужным натянуть вожжи и, как настоящий кучер, лихо осадил лошадь, точно Сивко мог сломать ворота. О. Яков смотрел в окно, улыбался и говорил:
– Милости просим, дорогой гость!.. Забыл ты нас совсем.
Матушка Леоконида Гавриловна улыбалась гостю из другого окна, а из-за ее плеч выглядывали бойкие детские личики Коли и Вани и тоже улыбались о. Андрею. В следующий момент оба мальчика уже были за воротами и трогательно помогали о. Андрею вылезти из долгушки, при чем не забыли дернуть Сивка за хвост, а кучеру Ефиму показать язык.
– Ну что, шалуны? – здоровался о. Андрей.
– Здравствуйте, о. Андрей!.. – в десятый раз кричали шалуны, подхватывая старика под руки.
– Учитесь?
– Учимся, о. Андрей…
– Очень хорошо… Науки юношей питают, отраду старцам подают. Так, малыши?
– Совершенно верно…
О. Андрей торжественно введен был в переднюю, где его встретили о. Яков с матушкой.
– Забыли вы нас, о. Андрей! – пеняла матушка. – Уж мы ждали вас, ждали да и ждать перестали…
– Да все собирался, Леоконида Гавриловна, все собирался… Соберешься, а тут, как на зло, что-нибудь и задержит. То с требой позовут, то дождь пойдет, то кто-нибудь из знакомых завернет.
Старушка матушка побежала в кухню заказывать пельмени. Она имела такой вид, точно о. Андрей мог каждую минуту умереть с голода. В самом деле, человек проехал целых девять верст.
– Самовар скорее, Авдотья! – умоляла старушка. – Ах, батюшки, сухариков, которые любит о. Андрей, кажется, у нас нет?… Варенья земляничного достань, сливок сними свежих…
Домик у о. Якова был небольшой, но от него так и веяло домашним теплом. Матушка Леоконида Гавриловна без устали хлопотала с утра до ночи над своим гнездом и умела все устроить уютно. Последнее особенно ценил о. Андрей, у которого дома чувствовалась пустота. Ему казалось, что у о. Якова и печки иначе топятся, и самовар иначе кипит, и хлеб вкуснее. Ефим находил то же самое и каждый раз жаловался кучеру о. Якова, Сергею, на свою глухую кухарку Матрену.
– Наша Авдотья тоже хороша, – утешал его Сергей, совсем еще молодой парень с глуповатым, добродушным лицом. – Одним словом, баба…
Поповские кучера очень дружили и поверяли друг другу свои горести. Улучив свободную минутку, они уходили вместе к куму Спиридону и возвращались домой навеселе, напрасно стараясь принять бодрый вид, при чем особенно страдал Ефим, как более слабый.
– Погоди, вот самовар отопьют, – говорил Сергей своему приятелю, – Авдотья начнет пельмени делать, – ну, мы с тобой и того…
– Я уж отпрашивался у о. Андрея…
– Ну, а я и так уйду.
О. Яков любил летом по вечерам пить чай в небольшом садике, который развел своими руками и которым, на этом основании, особенно гордился. Каждое деревцо было родное, каждый кустик, каждая клумбочка. Днем он любил здесь отдохнуть после обеда в тени развесистой рябины. Хорошо было в садике…, когда приезжали гости, пили здесь чай, обедали и ужинали. И сегодня самовар был подан в сад. О. Андрей похвалил кусты малины, смородину, клумбы цветов.
– У тебя тоже хороший садик, – заметил скромно о. Яков.
– Да, ничего…
За чаем поговорили о погоде, о последних заводских новостях, о старческих недомоганиях, о нараставшей дороговизне, о том, что с каждым днем все на свете делается как будто хуже – и люди хуже, и провизия дороже, и материи не отличаются прежней прочностью, и как будто даже сахар не такой уж сладкий, как бывал раньше.
– Отчего бы ему-то, сахару, быть таким, т. е. хуже? – удивлялся о. Андрей. – Впрочем, я больше с медом пью чай…
– Хорошо тебе одному мед есть, – заметил о. Яков и, указав глазами на внучков, прибавил: – А вот накорми-ка медом таких молодцов…
Мальчики принимали самое деятельное участие в чаепитии, тем более, что варенье подавалось только при гостях, да и бабушка при гостях делалась, как будто, добрее.
– Ах, юность, юность! – со вздохом говорил о. Андрей, любуясь детьми. – А ведь и мы с тобой были, о. Яков, когда-то такими…
Старики любили вспомнить то время, когда они вместе учились. Это была бесконечная тема, и матушка уходила, чтобы присмотреть в кухне. Разве можно довериться Авдотье? А вдруг она сделает что-нибудь не так… Возьмет и сделает. Никто не знал, о чем думала Авдотья, когда она ни с того, ни с сего пересаливала кушанья, пережаривала телятину, забывала, сколько нужно было класть масла, перцу, луку, и т. д. Когда старушка ушла в кухню, а о. Яков и о. Андрей предались своим воспоминаниям, «юность» мигом очистила стоявшее на столе варенье и предалась позорному бегству.
– Я очень люблю о. Андрея, – говорил Коля, вытирая запачканное второпях лицо вареньем. – Помнишь, как бабушка угощала его кедровыми орехами, а у него и зубов нет…
– И я его тоже люблю, – соглашался Ваня и, подумав немного, прибавил: – я его больше всего люблю за то, что у него сивая лошадь… хвост совсем белый… длинный хвост…
– У старых лошадей всегда бывают короткие хвосты, а у Сивка длинный… Отлично бы подергать волос на лески…
Мальчики заглянули на кухню, – ни Сергея, ни Ефима там не было. Во дворе их тоже не было. Лошадь о. Андрея стояла привязанная к столбу. Ефим еще не отложил ее. Это было очень хорошо. Мальчики обошли ее кругом несколько раз, погладили морду, похлопали по шее. Сивко держал себя равнодушно, не прижимая ушей. Ничего не оставалось, как воспользоваться этим добродушием. Ваня подошел спереди и начал гладить дремавшего Сивка, а Коля с замечательной смелостью и ловкостью в этот момент успел вырвать из хвоста Сивка целый клок великолепных, длинных волос. Сивко прижал уши и смешно лягнул в оглоблю левой ногой.
