Текст книги "Смертная чаша"

Автор книги: Дмитрий Володихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Полк его стоял у калитки, обращенной в сторону Кремля, перед рвом, отделявшим Опричный двор от окрестных улиц. Мимо ратников носились туда и обратно люди: одни искали помочь рати, борющейся с татарами, другие бежали от огня. Средь рыскающего многолюдства Хворостинин разглядел телегу, едущую с нарочитой медленностью. Рядом с нею ехали на усталых лошадях двое детей боярских в тегиляях. У одного рука вспорота и рукав кровью напитался, у другого чело рассечено и плечо кровит.

Так вывозят из сечи раненых воевод – неспешно, с опаскою: не растрясти бы до смерти на дорожных ухабах…

Дмитрий Иванович направил к ним коня.

– Кто? – спросил он, вглядываясь в серое лицо человека, лежащего на телеге.

– Князь Иван Дмитрич Бельский. Восемь ран у него… – сказал тот, что с распоротой рукой.

«Как же я не узнал его? Сто лет знакомы, а…» – Хворостинин еще раз заглянул в телегу.

Тот, кого он знал, веселый и сильный человек, ничуть не напоминал того, кто лежал сейчас на сене, измазанный своей и чужой кровью, с пятнами копоти на щеках, с отрубленным ухом. «Весь измятый какой-то, словно грязную тряпку в телегу бросили, а не человека…»

Но всё же это был именно Бельский, старший воевода земской рати.

– Куда?

– Пока что в усадьбу его, Бог даст, очнется и со смертушкой поборется, – ответил тот, у кого кровь сочилась из плеча. – А нет, так хоть дома помрет.

– Как там… у наших?

– Умирают, – со спокойной отупелостью смертельно уставшего человека произнес первый.

– Князь Мстиславский еще держится, но по тысяче бойцов на полк осталось… нам не сдюжить.

На плечо Хворостинину опустилась чья-то рука. Он сердито повернул голову.

– Ладно, – негромко молвил Темкин-Ростовский. – Бери свои пять сотен, и… помогай Бог!

– Благодарствую, Василий Иваныч.

…Отъезжая в сторону Замоскворечья, Хворостинин осмотрелся. Огонь уже оседлал некоторые близкие улицы, туда ходу нет. Паче того, пламя подбиралось и к стенам Опричного двора. Ратники пытались остановить его ведрами с песком. Двор поставили на низинном месте, щедро засыпали его чистым белым песком, убавляя сырость, и вот инако пригодился тот дивный песочек, издаля за большие деньги привезенный…

Хворостинин вел людей, словно пес, чутьем угадывая, где еще можно пройти. Не больше десятка потерял по дороге.

Но когда выехал к Замоскворечью, сердце захолонуло. Всё, проиграно дело. Опоздали. Уже не татарам, зною пожарному отдали победу.

Перед ним простиралось море огня. На жалких островках, пока еще свободных от пламени, русские и татары остервенело рвали друг друга. Не ради одоления, токмо лишь ради смертной жесточи. Слишком долго дрались за каждую улицу, озлились друг на друга, уже не могли расцепиться.

Басурмане одолевали, ошметкам русских полков следовал один исход: погибнуть, чести не растеряв.

На миг Дмитрий Иванович впал в оцепенение. По сию пору ни разу с ним такового не случалось, чтобы никак не мог он переиграть неприятеля. А тут… хоть все пять сотен положи, боя не переломить.

Но нрав его деятельный скоро взял верх над унынием. Ин ладно! Раз не дает ему Бог погнать татар, так хоть товарищей своих он еще может вытащить.

И Хворостинин ринул в битву опричные сотни, давая Мстиславскому время разорвать смертельное объятье с крымскими воинниками, поставить заслон да и вывести к переправе всех, кого еще можно вывести.

Держал натиск татарский стрелами и саблями. Сам ходил в сечу, яко простой ратник. Видел, как упал боярин Вороной-Волынский, истыканный стрелами, и сейчас же обрушился на него горящий дом.

Вдруг стали отходить татары. Только что напирали, и вот уже нет их, одне лишь конские задницы видно на другом конце улицы. Повсюду развернулись, из битвы выходят… Что за блажь?

Хворостинин огляделся.

Тут нечего взять татарину, кроме гибели своей…

Нет больше островков, огонь подступает отовсюду. Не вернуться за реку – отрезан обратный ход, и в сторону не уйти – некуда!

Тогда Дмитрий Иванович повел остатки своих сотен вперед, прямо через татар. Гнал их, как хотел гнать до начала боя, но уже без надежды на разгром, а с одной только мыслью: «Вырваться бы! Выскочить бы!»

И татары расступались перед русским отрядцем, татары уже не хотели драки, им бы такожде – выскочить!

Хворостинин летел, зная: каждый миг огонь отгрызает людей от его малой рати. Брови опалил, руку обжег. Едва увернулся от падающей колокольни. Зарубил татарина, осмелившегося преградить ему путь. Выровнял коня, споткнувшегося на мертвеце.

Вылетел на поля подгородние. Повернул, прикидывая, где еще орудуют грабительские отряды татар… Обманул раз, другой и выскользнул у смерти из лап неподалеку от Новоспасского монастыря.

Сколько с ним сейчас ратников? Пересчитать! Сотня и шесть десятков уцелели из пяти сотен.

Хворостинин спрыгнул с коня, пал на колени, перекрестился.

«Господи! Благодарю Тебя за милость! Сберег нас, Царю Небесный!»

* * *

Что представляет собою всё это царство московитов? Случайное образование на границе истинно просвещенного, упорядоченного мира и азиатской варварской бездны. Мыльный пузырь на краю хаоса. Ни настоящей культуры, ни настоящего христианства, ни настоящего государственного строя: всё это существует здесь в странно искаженном виде, словно обезьяна нарядилась в человеческое платье и смотрится в кривое зеркало… Почему Бог даровал этой стране столь значительное богатство? Русские ничем не заслужили Его милости! Они бестолковы и ленивы, от них не добьешься дельной работы. Они корыстолюбивы и лживы, того и гляди обворуют тебя, как ежедневно обворовывают друг друга. Отчего же Господь терпит их? Отчего не карает их за тиранство государей и низость подданных?

Должно быть, всё это ненадолго.

Должно быть, вся эта Московская derzhav'а – эфемерное государство, коему суждено скоро исчезнуть под грузом собственным пороков.

Должно быть, крымский царь избран орудием Божьим. Ордами его, словно бичом, наказывает Бог нерадивых русских, в кровь рассекая тело их derzhav'а. И скоро падут гордые стены московские, словно непокорный Иерихон, разрушенный ревом труб…

Когда крымский царь подошел к Москве, никто уже не смел выйти из города, разве только отчаянные смельчаки. Значит, сегодня свершится суд Божий, в крайнем случае – завтра.

Но ты, ты, что делать тебе, чужому для этих мест человеку, порождению иного мира, попавшему сюда с невинной целью немного заработать на нерасторопности местного люда? Ты же ни в чем не виноват! Ты не должен отвечать за грехи русских перед лицом Его! Это совершенно неуместно.

Для чего попадать тебе под удар тяжкой десницы?

Тебе надо спастись. Любой ценой. И спасти всё то ценное имущество, которое даровали тебе по сию пору Господь Бог, а также твоя отвага, твоя разворотливость и твой ум.

Вчера, когда крымский царь явился к московским предместьям и зажег в миле от города увеселительный дом русского правителя в Kolomenskova, ты должен был предвидеть, что московитские ратники, разобщенные злобой друг на друга, не остановят его надолго. Ты сказал себе: «У меня еще есть один день, хотя бы один день». Разумеется, ты не пошел к своей сотне, ты не стал снаряжаться к бою. Но неужели ты не мог собираться чуточку быстрее?

Сегодня вместо семи возов добра, загруженных и приготовленных к дороге со вчерашнего вечера, ты идешь с двумя большими кожаными сумками на плечах. Их ремни, захлестнутые крест-накрест, гнут тебя к земле. Но ты говоришь себе, что золото, серебро и прочие ценные вещи – легкая ноша, когда они твои. Ты мог бы выгнать из Москвы целый табун ухоженных, дорогих лошадей, но огонь с утра отсек тебя от конюшен, и ты пеш, а дворня твоя идет за тобой, возложив кое-какие вещи на плечи и ворча на хозяина, мол, до чего же он дурак, совсем из-за него obeznozheli. В иное время ты отделал бы их так, чтобы навсегда запомнили. Но сейчас тебе следует соблюдать всяческую осторожность: при тебе сабля и две заряженных пистоли, у дворни – топоры, ножи и тяжелые молотки, а кругом огонь и сумасшествие, так не пожелают ли слуги верные среди всеобщего беспорядка открутить тебе голову и поживиться твоей казной? В Москве ныне полное бесчиние, ты видел, как одна знатная семья посреди яростного пламени сводила счеты с другой, и юношу-аристократа пронзили шилом… Неужто тебя, чужака, пожалеют? Нет, нет, ты можешь положиться только на самого себя.

Ты ведешь своих людей по той стороне кривой и неровной московской улицы, которая еще цела. Противоположная сторона уже охвачена огнем, и нестерпимый жар опаляет тебе лицо. Ты прижимаешься к самым оградам…

Куда бежать? У реки Москвы немцы построили вместительный погреб с каменными стенами и крышей; не рассчитали того, что вода стояла здесь под землею слишком высоко, и погреб скоро подтопило; пришлось его бросить, пользовались лишь верхней его частью. Но теперь следовало пробиваться именно туда. Вернее, бежать туда, нестись туда! Ибо на одном из слуг уже загорелась одежда, и пришлось его бросить.

Ты выводишь своих людей к реке. Тысячи горожан искали в ней избавления от мук. Однако дыхание огня, вовсю полыхавшего на берегу, среди многочисленных деревянных строений, уничтожало всякую возможность спастись: даже те, кто высовывал из воды одни лишь ноздри, не могли вдохнуть, ибо им в грудь входил губительно раскаленный воздух, а нос покрывался ожогами.

Речное течение уносило сотни трупов, они были повсюду, словно косяки разжиревшей рыбы!

Тебе надо войти прямо в погреб. Но перед погребом стоит немецкая девушка из Лифляндии, она говорит тебе: «Погреб полон: туда вы не войдете».

Вот несчастье! В погребе укрылись главным образом немцы, которые почти все служили у великого князя, с их женами и детьми. Поверх погреба под сводом ты видишь своего слугу Германа из Любека. Отлично! Вот это идея!

Пришлось, работая саблею, пробиться через толпу русских… Но ты смог, и у тебя появилась счастливая возможность укрыться под сводом.

У этой сводчатой палаты – железная дверь. Кто еще набьется сюда, пройдя ее! Пришлось прогнать за дверь половину стоявших здесь и втиснуть на их место дворню с вещами.

Ты увидел, как пылает Aprisna двор. Занялся Кремль, а вместе с ним – половина города…

На свой собственный счет по воле и указу великого князя ты добыл для него трех горных мастеров. Вот один из них, Андрей Вольф: он пытается тушить пожар, когда вокруг него всё горит. Что за осёл! Но очень ценный осёл, осёл, который еще пригодится… Ты выскакиваешь из палаты, втаскиваешь его к себе и тотчас же захлопываешь железную дверь.

Здесь очень жарко, очень темно, и, кажется, смерть подступает к тебе столь близко, что ее зловонное дыхание обдает лицо…

Бедствие снаружи не утихает час за часом. Железо накаляется, но камень сводов, набирающий тепло не столь быстро, пока еще спасает тебя и твоих людей. Один из слуг, стоящий слишком близко к двери, падает без чувств. Другой склоняется над ним и по дурости касается двери. С криком он отдергивает руку: с ладони слезла кожа, кровоточащая плоть распухла.

– Брось его, придурок! Ему уже не помочь.

Он подчиняется тебе, он присоединяется к толпе, жмущейся подальше от двери.

Вся вода выпита. Ты едва терпишь. Некоторые из твоих слуг кричат. Из погреба, где воздух накалился еще сильнее, доносятся вопли. Люди оттуда лезут наверх, но здесь им нет места. Пускай убираются назад! Они же не захотели принять тебя, когда ты собирался спуститься в погреб?!

…Наконец пожар завершился: зной начал стихать.

Как там дела, в погребе?

Аха, там все мертвы. Что-то загорелось, хотя вода стояла по колено. Обугленные мертвецы выглядят прескверно.

Пора выходить наружу.

Твоего дома нет. Ничего, здесь торгуют готовыми домами: ты купишь такой, и тебе доставят всё необходимое к указанному месту, а соберут в один день. Правда, с печами придется повозиться, но и тут хлопот не столь уж много. Как-нибудь справишься.

Москвы больше нет.

За шесть часов выгорели начисто и город, и кремль, и Aprisna двор, и слободы. Была такая великая напасть, что никто не мог ее избегнуть! Где войско? Ты видел не более 300 боеспособных людей. Всюду горячие угли, всюду обгорелые тела. На задворках еще полыхают мелкие пожары – детки и внучки великого пожарища.

Помимо русских в дыму задохнулось много татар, которые грабили монастыри и церкви.

Через Москву протекает ручей Неглинная в один фут шириной и глубиной. Ручей этот и был границей Aprisna и Zemshi… Zemchi… Zemshchina, вот так это называется. На нем великий князь приказал отстроить такой большой двор, какого в Русской земле доселе не видывали. Он столь дорого обошелся стране, что земские желали: «Zgorel bi!». Великий князь узнал об этом и дал своим опричникам волю всячески обижать земских. Многие рыскали шайками по стране и разъезжали, якобы из опричнины, убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу, грабили многие города и посады, били насмерть людей, жгли дома. Захватили они много денег, которые везли к Москве из других городов, чтобы сдать в казну. За этими делами присмотра тогда не было. И что теперь сталось с Aprisna двор? Всё деревянное сгорело: большой храм, все поварни, погреба, хлебни, мыльни, палаты, выстроенные из превосходного елового леса. Их украсили когда-то искусной резьбой под листву. Палатные мастера пользовались только топором, долотом, скобелем и одним инструментом в виде кривого железного ножа, вставленного в ручку, но возвели отличнейшие постройки… Ныне всё это пепел. В конюшнях издохли великолепные лошади. Большая четырехугольная площадь, где находился Aprisna двор, была окружена стеною, возведенной на сажень из тесаного камня, еще на две сажени вверх – из обожженного кирпича, а выше всё деревянное. Одни только эти камни да почерневшие, разбросанные кирпичи остались от резиденции русского правителя… Северные ворота находились против Кремля и были окованы железными полосами, покрытыми оловом. На воротах красовались два резных разрисованных льва, вместо глаз им вставили зеркала; меж ними возвышался резной двуглавый орел черного цвета с распростертыми крыльями. Один лев стоял с раскрытой пастью и смотрел в сторону Zemshchina, другой смотрел во двор… Где они теперь, деревянные звери московитского царя? А они тоже – пепел.

Так осуществились пожелания земских, и так сокрушилась земная слава русского деспота. Похоже, Московитская derzhav'а начала заваливаться набок, и никакой силе ее уже не сберечь.

А ты… Ты не столь уж плох: тебе удалось кое-что спасти.

* * *

Русские полки успели к Москве на полдня ранее Девлет-Гирея. Правда, не все: три земских да два опричных. Еще два земских безнадежно отстали.

Когда князь Иван Бельский указал полку Воротынского место, где им следовало ждать татар, – Таганский луг, Заяузье, – Михайло Иванович недоуменно переспросил:

– Таганский луг? Так ле?

– Точно так. Встретишь Девлетку, если вздумается ему Москву с Восходней стороны обойти и оттуда в плечо нам ударить. Переправы держи! Что через Москву, что через Яузу!

Воротынский частью расположил полк в окологородних слободах, частью же – в лугах и на холму Таганском, близ речного берега.

Явился Девлетка, и грянул Вознесеньев день – месяца маия 24-й, четверток, а для Российской державы чернейший. Как только увидел Воротынский, сколь быстро бежит по граду столичному пламя, сразу же распорядился из слобод людей полковых убрать. Слава Богу! Уберег. Без того – половина бы там осталась.

Весь день, пока пылала столица, татары почти не беспокоили полк Воротынского. Появлялись мелкие их шайки – более десятка, менее сотни, носились по берегу противолежащему, но переправляться в малой силе опасались.

Ночью Москва озарялась тысячью огней. К утру еще дымила вовсю. Темные витые столбы подперли свинцовое небо…

К полудню люди крымского царя скопились на противоположном берегу Москвы-реки. Воротынский двумя днями ранее приказал стрельцам нарыть окопов на случай неприятельского вторжения и теперь укрыл их по окопам, приказав сидеть сторожко, не высовываться. Конные сотни Михайло Иванович отвел подальше, выставив к самой реке полсотни бойцов: если никого татары не узреют, заподозрят неладное.

Бродов московских татары не ведали. Нагнали было людишек полонных, никто, однако, перелазов им не указал. Тогда привели целую толпу полоняников, повелев им разбирать дома и вязать плоты. Минул час, второй, и пустились плоты с татарскими всадниками в Заяузье. Половина же татар переправлялись с конями вплавь, держась близ плотов.

Воротынский прикинул: всего-то с тысячу вражеской силы. И эта тысяча своё получит.

Первым двум плотам дали пристать к берегу. Ратники Девлет-Гирея скучились, постреляли немного в сторону полусотни русской, но покоихмест прочие бойцы не выплыли, бросаться ей вдогон не собирались.

Вот оно. Самое время.

Воротынский махнул рукой.

Зурны полковые издáли вой, и стрельцы, поднявшись со дна окопов, открыли пальбу по крымцам. Свинец бил в живую плоть без промаха: не во всадника, так в коня! По такой большой цели невозможно промазать… Над Таганским холмом поднялся стяг русский с ликом Богородицы. Ударил барабан полковой, и дворянские конные сотни, доселе спрятанные, поскакали на врага. Татары приняли их в сабли. У прибрежной полосы вспыхнула сеча. Издалека Воротынский видел, как ударами булавы сбивает татар с коней рослый русский боец. «Ловко! – изумился князь. – Что ни удар, то всё чужой воинник наземь летит!» Давненько он такого не видывал…

Бой длился недолго: покорив Москву, не желали басурманы головы класть в малой стычке. Останется Заяузье не ограбленным? Что ж, иных мест для грабежа хватает…

Татары бросили свои два плота, повернули коней в воду, прочие же плоты начали выгребать назад. Воздух над рекою наполнился шелестом стрел. Обе стороны щедро поливали ими друг друга, пока расстояние не сделалось слишком дальним для лучников.

Воинский голова князь Лыков пришел к Воротынскому с докладом, заговорил радостно:

– Набили татарвы изрядно! Токмо на берегу мертвых тел с сотню, часть же рекою унесена, иных, раненых, с собой забрали. Наших семнадцать человек легло.

Воевода поразился сему веселию. Горькая радость – сотню татар положить, когда в Москве, быть может, десять тысяч русских сгорело да на боях головы сложило! А то и двадцать тысяч, тридцать, да Бог знает сколько!

– Что за богатырь там, на берегу, с легкостию татар дубьем гвоздил?

– А! Точно! Силен, бродяга… То холоп мой боевой, кабальник.

– Михайло Юрьич, отдай мне его. Кабалу выкуплю.

Лыков ощерился злою улыбкою:

– Не хочу! Мой холоп. Самому нужен! – И устремил на Воротынского взгляд хама, коему никто не указ.

Темно-серые очи его, широко раскрытые, излучали вызов. Тако отроки меряются друг с другом: пойдем, мол, выйдем на улицу, а там – на кулачках… иль на ножичках, по-взрослому… давай-ка!

Воротынский отражался в его зрачках: кряжистый, но седой, старый…

Воевода молча отстегнул калиту с серебром и протянул дерзкому собеседнику. Но тот не взял. Тогда Михайло Иванович снял с пояса длинный нож в черненых ножнах с бирюзою.

– Тут всяко больше кабальных денег будет, – сказал он с прохладцею. – Любую кабалу перешибает.

– А ежели все равно не отдам?

Тогда Воротынский сделал то, что перьвее всего сделать следовало. Сказал ему голосом, для таковых забияк вполне понятным:

– Хочешь ли против рожна переть?

И тот, осклабившись, сделал рукою движение, будто мошку словил:

– А забирай! Зовут его Гневаш Заяц.

Привел Лыков своего богатыря к новому господину. Увидев ратника вблизи, Воротынский еще более поразился: косая сажень в плечах! Но виду не подал.

– Теперь ты за мною будешь. Сколь долго надобно тебе, чтобы за кабалу рассчитаться?

Тот глухо, деревянно проговорил:

– Лет за пять, за шесть хотел… господин мой князь.

– Аще служить будешь мне со храбростию и сноровкой, за три года от меня уйдешь. Чему научен?

– Огненному бою, кулачному бою, лучному, с рогатиной, с секирой, с булавою и со клевцом. На ножах, если надо. С саблею могу, но не искусен. Станичную службу знаю… в прямом деле с литвою и татарами бывал, в засадах такожде…

«Как бы не в разбойных, засадах-то. Больно вёрток хозяин твой, с него станется холопов своих на разбой послать… Ничего, пригодишься». Воротынский любил неговорливых людей. Этот ему понравился. Вот уж кто богатырь неподдельный.

…Одного за другим отправлял в Москву разведчиков Воротынский. Некоторые не возвращались, как видно, нарвавшись на татарские разъезды. Другие, всего вернее, спешили к своим домам да и застревали там надолго, забыв о службе. А те, кто, осмотрев раскаленный город, вернулись к полковому стану, в шатер к воеводе являлись с черными лицами.

Вести они приносили одна другой хуже. Замоскворечье сгинуло в огне, Опричный двор в золу обратился, Орбат пропал, Занеглименье опустошено, из каждого десятка слобод и улиц московских не более одной уцелело. Крепости московские, несокрушимые твердыни – и те истерзаны! Кремль выгорел, и Китай-город выгорел. Где пороховое зелье хранилось, там стены с башнями вырвало и на воздух подняло: стену кремлевскую пониже Фроловского моста да стену в Китай-городе, что против земского двора! Яко бешеный зверь Москву грыз! Князь Иван Бельский, многажды ранен, от пожарного зною насмерть затхнулся. Множество иного народу в огне и дыму жизни лишилось. Татары грабят монастыри и села подмосковные, на пожарище выискивают сокровища, полону бесчисленно нагнали отовсюду.

Собственные палаты Воротынского огнем наполовину пожраны. Дворня едва отгоняет от оставшегося людей бессовестных, павших на пепел с надеждою чужим добром поживиться. О, много явилось тех, кто жаждет погорельцев обокрасть. Татары еще не ушли, а эти уже ходят с ножичками, шильцами, топорами да чекмарями, свою выгоду преследуя.

Воротынский велел кликнуть новоприобретенного холопа. Вот громада! Какое сердце сего великана ветхозаветного не устрашится? Отродье сильных, издревле славных исполинов-нефилимов, не иначе…

– Назавтрее татар пошерстим… Но ты с полком не идешь. Даю тебе иное дело. Возьми еще двоих слуг моих вооруженных и отправляйся сторожить дом мой на Москве. Никанора и Голбца возьми, они проведут до места… Не пускай в родовые палаты, сколь бы мало от них ни осталось, шильников, стерволюбцев, сволочь разную…

Холоп молча склонил голову, и Воротынский движением ладони отослал его.

Как его зовут? Гневный? Гневец? Как-то странно, не упомнить.

Под вечер Михайло Иванович собрал воинских голов своего полка, голов стрелецких да младшего воеводу князя Татева.

– Назавтрее до восхода крымский царь от Москвы назад побежит, – заговорил Воротынский. – Тогда и наша работа приспеет: вцепимся гадине в хвост, отряды его малые побьем, обоз потреплем, а главное, полоняников отполоним, сколько Бог даст. До Степи проводим гостя дорогого. Аще будем прытки да резвы с ним, не столько много деревень и городов на пути своем пожжет-пограбит. Готовьте людей к походу, раненых оставьте…

Воротынский запнулся. Хотел сказать: «Оставьте на Москве!» – да где та Москва. Помолчав немного, он продолжил:

– Оставьте раненых в селах под Москвою, каковые целы остались. И стрельцов такожде оставьте: без них пойдем, налегке.

– Дозволь вспросить тебя, господин воевода полковой, Михайло Иванович, – сей же час откликнулся Лыков. – Откуда сведал ты, что Девлетка наутро в отступ пойдет? Отчего не остаться ему, отчего нас не раздавить? Силёнок-то наших на един жевок ему. Отчего ж Девлетке не прибрать остаточное серебрецо да барашнишко, да рухлядишку?

И взгляд его, хамский, сверлящий, обратился к Воротынскому.

– Кабы готовился татарин брать Москву да царство наше с землей ровнять, тако бы и поступил. А он и сам дивится, отчего в неподобном беспорядке наша рать, отчего град столичный отдали ему без большой битвы. Люди крымские счастливы таковым приобретением: сколько полону у них, сколько богатства нахватано! Захотят скоро и без бою к себе домой всё навоеванное доставить, никакой правитель их не удержит. Аще и хотел бы, да не возможет. Слабость наша татарину в новинку, к иному он привык. Опасается, не стоит ли где свежая сила. Потому и уйдет, в том не имею сумнения. Ничего, раз изведав, теперь повадится ходить к нам. На следующий год рать будет новая… тогда-то Девлетка и возжелает Русскую державу без остатка выкорчевать.

То были слова мужа великого, столпа царствия, вельможи из царского совета. После них молчать бы всем да расходиться по делам своим. Не тут-то было.

Раздерзился Лыков:

– Тогды… отчего б не ударить нам по ночной поре? Растреплем басурмана! Более народу отполоним, нежели на походе! Авось устрашится. Откуда ему знать, сколько нас тут: полк, три полка или рать великая?

Воротынский посмотрел на охальника тяжко, да ему всё как с гуся вода, рот расхмылил, зубьё кажет, словно бы в некоем веселии. Скоморох, а не начальник воинникам!

И мог бы полковой воевода напомнить Лыкову, что не ведает никто, где малая сила татарская стоит, а где большая, и в том неведении можно весь полк на бою изгубить. Мог бы сказать, что люди от пожарного зрелища умами шатнулись: одне злы на татар, в драку рвутся, иные напрасной гибели своей опасаются, а кое-кто сердцем обмяк, и трудно таковым пепелище оставить, где домы их впусте положены, семьи бедствуют, храмы пламенем погрызены… вот как он сам, например, боярин и воевода Воротынский… А с обмякшим сердцем много ли навоюют? К утру же с духом соберутся…

Но всё это была бы беседа с товарищем. А Лыков никакой не товарищ ему, Лыков отдан ему под власть и обязан без слова лишнего повиноваться. Вместно бы дать ему острастку, забаловал!

– Что я велел, то и выполнишь, Михайло. И тако выполнишь, како я велел. Без вопрошаний и умствований. Понял ле?

Тот кивнул, не угашая взора.

– Не слышу тебя, Миша, понял ле?

– Да, Михайло Иванович.

– Всё! Ступайте к людям своим.

Когда головы воинские разошлись, Воротынский приказал никого к нему в шатер не пускать.

Ему предстояла долгая молитва и короткий сон перед утренним походом. Но прежде молитвы и сна с государевым воеводой князем боярином Михайлою Ивановичем Воротынским, высокой отраслью Рюрикова рода, должно было произойти то, чему не надобны свидетели.

Он отпустил наконец слезы свои. По лицу отрешенному, не выражающему ни гнева, ни скорби, ни отчаяния, по старчески дряблым щекам, по бороде текла горячая соленая слабость. Единственная, которую мог он себе позволить.

«О, лихо лютое! О, беда невыразимая! Како избыть тебя?

Горечи – по грудь и по шею! Горя – море разливанное.

Кем была ты, Москва сильная, Москва славная? Чашею колокольных звонов! Храмами украшенная, палатами изузоренная, стенами несокрушимыми защищенная, торгами кипящая, истинно великий град, средина мира! Кем была ты? Третьим Римом, Вторым Иерусалимом, Уделом Пречистой! Кем была ты? Средоточием светлой веры православной, пристанищем царей. А кем стала? Пустырём, пристанищем ежей. Кем ты стала? Пеплом, углями. Кем ты стала? Тьмой клубящейся.

Господи!

Как же мы отдали тебя, город городов? Как же мы пустили тебя на растерзание зверю? Что же мы? Кто же мы такие? Отчего нам такая мерзость в род и в память вписана! Срам непереносимый вовек и накрепко! Да что же такое случилось с нами?! Да что такое?

Господи, за что караешь нас? За какие грехи? Ужели отступился Ты от нас? Помилуй нас!

Господи… Господи…

Где ты, Москва?

Нет Москвы, погибла Москва.

Не может того быть! Поверить невозможно! В один день…

Исчезла Москва, нет Москвы.

Господи… Господи…»

А слезы все текли, слезы все не останавливались.