Текст книги "Леонид обязательно умрет"

Автор книги: Дмитрий Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Драгоценное кольцо вновь примерил на свой палец плебей. И чем больше она страдала, тем яростней и сильней становился капитан КГБ.

Так в первый раз эмбрион на практике осознал, что не на все его воля. Космос ему не принадлежит, хотя он его полноправный житель. Просторы Вселенной могут бороздить все, кому угодно, даже чужаки, хочет этого Вселенная или не желает этого вовсе. Насилие – главное несоответствие порядку вещей, установленному Богом. Он противоречия устранять не желает, пустив все на самотек. Ему же – малой конечной субстанции, оставалось лишь из всех сил вырабатывать яд, чтобы отомстить ей за чужое вторжение.

Совершеннейшая аномалия произошла и с ней.

В первую секунду, от насильственного вторжения капитана, она испытала вместе с рвотными корчами и чувство ненависти ко всему мужскому роду, тем более что мужское отличие ворвалось в совсем не предназначенное природой для этого место. Во вторую секунду ее вновь вывернуло, да так мучительно, что зрение от скакнувшего давления расфокусировалось и глаза перестали различать паркетины перед самым носом… Через пятнадцать секунд, совершенно не готовая к тому, она испытала такой невероятной силы финальный аккорд сладострастия, будто по клавишам фортепиано, как по наковальне, грохнули молотом, словно в ее теле слились все временные реки и само время остановилось, оставив лишь внутри нее вечный отзвук финального аккорда.

У Платона Антонова все было скромнее. Это по сравнению с ее достижением. Но по меркам его нервной системы ощущение было из ряда вон выходящим. Словно он готовился выстрелить из обычного ТТ, а вместо этого испытал новое оружие.

Он еще долго трясся всем телом, а ее сознание вовсе отсутствовало на этой земле…

Так капитан КГБ Платон Антонов вошел в ее жизнь. Не с охапкой алых роз зимой к парадному подъезду, не с бесконечной пачкой денег и утонченной красотой лысины абрека, а прокрался через черный вход, ненарочно гаденько и оттого так сладенько!..

Он никогда не оставался у нее ночевать. Вернее, она не позволяла. Мягко, не свойственно собственному характеру, просила его уйти, хотя еще несколько минут назад кричала в исступленном наслаждении так, что у Слоновой Катьки во вставных челюстях ломило, а Се-Се плакал навзрыд, ощущая себя совершенно несчастным. Настоящие путешественники всегда обходятся без женщин, успокаивая себя, глотал море из собственных слез горняк!..

Она говорила, что ни с кем не может ночевать, что натура у нее такая – проспать всю жизнь в одиночестве, и не в капитане вовсе дело.

Он не спорил, всегда уходил, лишь долго-долго смотрел на прощание в ее чистые глаза. Чего-то там силился выглядеть…

Как раз все дело заключалось именно в нем.

Юлька мучилась двойственным состоянием отчаянно.

Видеть не могла его гэбэшную физиономию, но, когда глаза закрывала, мозги тотчас затуманивались, а тело ожидало вторжения.

Эмбрион тоже не собирался сдаваться, травил ее кровь нещадно, превратив лицо молодой женщины из полного жизнью, спелого и розового совсем в чахоточное, с ввалившимися щеками.

На работе единственная подруга Ксана все допытывалась, что происходит, советовала пойти к врачу, но Калька отнекивалась, успокаивая, что все нормально, мол, осенняя тоска в ней поселилась.

Бросая подругу, она садилась за свой рабочий стол и без устали отвечала на письма радиослушателей, относясь к строчкам, выходившим из-под ее руки, со всей душевностью, со всем состраданием, на которое был способен ее организм. А потом, сопереживая, она составляла концерты по заявкам радиослушателей. Кому она сострадала?..

«… мой сын Николай находится в Псковской колонии… Передайте, пожалуйста, для него песню в исполнении Муслима Магомаева…»

«… Женечке, единственную, которую я любил… Пусть она послушает, там, на небесах… „огромное небо, одно на двоих“…

«… спасибо вам, Юлечка! Хорошие вы концерты делаете, сердечные…»

Иногда, в эпистолярный период, ей являлось лицо Пашки Северцева, смотрящее из пространства грустными глазами. Пашка иногда спрашивал, как из преисподней: «А меня кто пожалеет?»

Потом она решилась. Поинтересовалась у Платона до постели.

– Что с ним сделали?

– С кем? – не понял капитан, аккуратно вешая брюки на спинку стула.

– С Северцевым.

– Понятия не имею…

Он обнял ее что есть силы. А ее опять затошнило.

– Узнай! – почти приказала она.

– Любишь? – сдержанным шепотом поинтересовался он.

– Тебя люблю, – соврала с трудом.

– Узнаю, – пообещал он. – Криницин – его фамилия…

Уж как эмбрион корчился всеми своими уже достаточно прибывшими клетками, как ненавидел капитанскую «доблесть», а еще более испытывал отвращение к ней, которая поменяла извращенную похоть на любовь к отцу. Он, еще безвестный, безымянный, продолжал мстить, чем мог, заставляя Юльку блевать именно в моменты соития с Антоновым, прививая матери стойкое ощущение, что мучения ее все от мрачного капитана исходят, от его ненормальной страсти.

Конечно, где-то в глубине себя он понимал, что именно эта ненормальность и удерживает родительницу возле чужого ей человека, но соглашаться, смириться зародыш с этим не желал, а потому Юлька исправно блевала, впрочем, как и испытывала праздничный утробный салют.

А как-то вечером Антонов уже в дверях, уходя, коротко сказал:

– Расстреляли.

– Что? – сначала не поняла она, расставшаяся в мыслях с капитаном как полчаса. – Что?

– Расстреляли твоего Криницина… Ну, Северцева… Третьего дня и расстреляли…

И захлопнул дверь.

Потом он не приходил три дня, а она все это время провалялась на тахте, почти в забытьи. Ее даже не тошнило по утрам.

Звонил телефон надрывно. Ксанка, наверное. Но она ничего не слышала, старалась не слышать…

Эмбриону было даже не по себе от чувства жалости к собственной матери.

Так ей и надо, думал он, но яды все же не пускал, продолжая размышлять о материнском Космосе и о глупой ерунде, которая случается с носительницами Вселенной. Если бы они знали, целой частью чего они являются, вероятно, их мозг женский со временем развился бы до мужского, а так лишь бабьи бесплодные муки!.. Мужчины же подспудно осознают, что являются ненужным звеном в цепи эволюции, а оттого их серое вещество развивается куда как быстрее и мощнее, чем женское. А все для одной цели – желание осознать, почему они не нужны? Как так случилось, что в них – деятелях науки, искусств, философах, осмысляющих бытие, – Космос, по гамбургскому счету, и не нуждается… А вот так!.. Вот потому!..

Для физиологических радостей, для мыслительного процесса, двигающего научно-технический прогресс, они еще сгодятся, чтобы Космосу не напрягаться самому Мужская особь работает на комфорт Космоса. Так муравьи работают на матку. Помрет матка, конец всему муравейнику!…

Антонов появился в третий вечер, под самую ночь. Изголодавшийся, он жадно целовал ее шею, а она, подождав, пока чекист насытится поцелуем, как комар, не жравший полжизни, затем оттолкнулась от него негрубо и от окна, прижавшись спиной к подоконнику, вопросила:

– Откуда знаешь?

Он не понял вопроса, глянул на нее с удивлением, продолжая расстегивать ремень. Платон за время встреч с Юлькой похудел и накануне проворачивал шилом новую дырочку в поясе из кожзаменителя. Сейчас эта дырочка разъехалась, и ремень можно было выкидывать.

Он понял.

– Ты забыла, где я работаю.

– Как же так быстро?

– А чего тянуть? За тройное убийство… – Он свернул ремень в клубок и, словно змею, положил на сервант. – Знаешь, как он их убивал?

– Не хочу, – отвернулась она к окну. Смотрела на зеленые купола церкви, стараясь не слушать.

Но ему надо было сказать.

– Одному охраннику в глаз выстрелил. Такая огромная черная дыра в голове. Кулак можно засунуть! Второго – в живот. Он за пять минут до того плотно пообедал… Часа два мучился бедняга, прежде чем отбыть на тот свет…

Платон замолчал, делая намеренную паузу, ожидая ее вопроса.

И она случайно спросила.

– А третий?

– Третий?.. – Капитан стянул синие военные трусы, аккуратно положил на сиденье стула. Подошел к ней, обнял за талию, провел рукой внизу живота, отчего она, ненавидя себя, задрожала всем существом, но нижняя часть ее тела уже зажила отдельной жизнью, затерлась о его обнаженность, нетерпеливо ожидая вторжения. – Третий?.. Третьим, вернее третьей, была девочка четырнадцати лет… Она шла мимо… – И он ловко соединился с нею, так патрон входит в отлично смазанное ружье.

– Случайно? – Она застонала, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.

– Как же! Чтобы потом не признала! Прямо в сердечко пулька попала. Единственная дочка была у родителей. Налюбоваться не могли. Холили, лелеяли… Семья инвалидов. У него что-то с ногами, у матери глаза почти не видели… А дочку нормальную родили…

«Сволочь!» – ругался зародыш. Ругал он этим словом и отца, и гэбэшника. Обоих ненавидел. Одного за собственное возникновение, другого за насилие. Но вот что самое интересное: задавая себе вопрос, хотел бы он быть сотворенным женского полу, то есть Космосом, зародыш отвечал себе честно – нет. Нет, нет и нет!!! Лучше быть исследователем, чем то, что исследуют!.. Быть похожим на свою мать он уже в утробе не желал. Чтобы тебя насильно чихвостили, а ты бы еще удовольствие от этого получал!.. Спасибо!.. В этой ситуации роль капитана, пусть и омерзительная, зародышу больше нравилась, да и расстреленный отец, хоть и убийцей создан, вызывал определенное сочувствие. Быть похотливой сукой, когда тебе Божественным провидением отведено место Вселенной, ужаснее не придумаешь!.. А это – его мать!

Он поднатужился и выделил тройную порцию яда.

Она чуть было не захлебнулась.

– Расстреливают очень просто, – продолжал капитан. Он знал, что каждого интересует данный процесс, столько всякого намысливают про это. – Никаких урановых рудников, никакой специальной машины… Выводят из камеры, ведут в специальное помещение, ставят к стенке и зачитывают приговор. «Именем Российской Федерации… Назначенное судом наказание… Привести в исполнение»… Потом стреляют. Стараются в затылок, чтобы меньше мучился. Потом врач свидетельствует смерть и время ее наступления…

На момент конца АНТОНОВСКОГО рассказа она уже кричала в полный голос. Затыкал в своей комнате уши Се-Се. С проваленным ртом смотрела отупело на стакан с челюстью Слоновая Катька… Кричала отчаянно, а Платон доходил уже молча, выставив вперед нижнюю челюсть. Вурдалак, да и только…

– Где его похоронили?

– Расстрелянных не хоронят! – Уже через минуту его челюсть вернулась в обычное человеческое состояние. – Их бесследно закапывают! Когда сжигают…

Она не могла на него смотреть. Ненавидела и себя, и его. Себя знала, за что. Его – нет. Вероятно, за то, что не любила.

– А вдруг судебная ошибка? – вскидывалась она. – разве не бывает?

Он уже одевался, зная, что ночевать она его не допустит. Считал ее сукой за это. Был зависим до болезни, мучился, находясь без нее, отчаянно, но поделать ничего не мог. Оставалось лишь мстить по-мелкому. Что он и делал…

– Ошибки бывают. Тракторист-целинник, говоришь?.. Ты его руки видела? Он за всю жизнь лопаты в руках не держал. Только пачки денег и бабские задницы!

На этих своих словах у него защемило в груди, обдало адреналином кишки. Представил ее ягодицы в руках с холеными наманикюренными пальцами.

Ей было и так впору вешаться, а здесь ноги не удержали, и она сползла по стене, откинув голову на горячую батарею. Первый раз при нем заплакала. Вспомнила Пашкины пальцы…

Рыжая, бледная, как луна, голая…

Сука-а!!! – вскипел в нем адреналин.

Он сумел промолчать, тихо произнес «пока» и вышел вон.

Утром следующего дня в Юлькину коммунальную квартиру ворвалась Ксанка. По пути к комнате подруги она высокомерно оглядела Се-Се, который за глаза называл соседскую подругу селедкой или драной оглоблей. Ему всегда хотелось спросить ее, не играла ли она когда-нибудь в баскетбол с мужчинами, но природная скромность не позволяла. Слоновая Катя сравнивала подругу Юльки с длинным белогвардейским мундштуком для папирос. Почему белогвардейским, ей самой было неизвестно, но точно не красноармейским. Бабского в Ксанке имелось мало, если не сказать совсем ничего – полнейшая Юлькина противоположность. Шкелетина, басит прокуренным голосом, ни задка, ни передка… Слоновой Катьке нравились лишь кольца на Ксанкиных пальцах. Массивные, с большими камнями, зелеными и лазурными. Она тоже такие хотела… Еще Катька знала, что у Ксанки есть мужчина по имени Чармен, или прозвище у него такое… Видала раз, но мельком… Такие нравились ей – небольшого роста, со жгучими черными глазами, с такими же черными волосами, украшенными волнистыми седыми прядями. С носом армянина или еврея, этот Чармен казался мужчиной крепким, крутого нрава. Приходил на давний Юлькин день рождения. Вел Ксанку не под руку, а держал за предплечье заросшими черными волосами пальцами, словно косулю за горло, чтобы даже не рыпалась. У него тоже имелось замечательное кольцо, скорее перстень, с золотой ящеркой, прилепленной к камню…

– Здрасьте, – пронеслась по коридору Ксанка. Се-Се не расслышал приветствия, а Катька коротко напутствовала гостью.

– Ты предупреди ее, чтобы не орала ночами! Выселим на сто первый километр!

Шкелетина в ответ даже не удостоила чернь поворотом головы. Грохнула толстенной Юлькиной дверью.

Она лежала в несвежей постели, уставив свои чистые глаза в потолок с лепниной, сохранившейся с дореволюционных времен.

Ксанка не ругала ее, не увещевала взять себя в руки, просто пробасила коротко:

– Рассказывай!

И она все выложила. Бесстрастным голосом.

Поведала зачем-то о подполковнике с голубым стеклянным глазом, о расстрелянном Пашке и о гэбэшнике Антонове, которого ненавидит, но по-бабски без него не может, такого у нее не было, она даже блюет от кайфа.

Ксанка здесь немного удивилась, но вида не показала. В ее сексуальном опыте подобного не имелось.

– Он в КГБ работает, – повторила Юлька.

Радостно, – резюмировала Ксанка, закурила длиннющую «Яву-100», за секунды наполнив комнату клубами дыма. В нем, седом, тотчас заиграло солнце, выскользнувшее из-за зеленого церковного купола.

Юльке от вкуса табака, от Ксанкиного запаха чистого тела, смешанного с французскими духами, которые где-то умудрялся раздобыть Чармен, от солнечного луча вдруг стало чуточку легче, она даже улыбнулась, но здесь рвотный позыв заставил ее тело метнуться, выворачивая желудок наизнанку.

Ксанка за мучениями подруги наблюдала со спокойствием отлично просоленной селедки. Прав был Се-Се… С удовольствием затягивалась сигаретиной, пока не скурила третью до фильтра… Здесь Юльку отпустило. Она отвалилась на мятые подушки и тяжело дышала ртом.

– Собирайся! – скомандовала Ксанка.

– Куда?

Губы бледные, в глазах слеза.

– Там узнаешь!

Сопротивляться Юлька была бессильна. Ксанка ловко подтянула на нее чулки, прочно закрепив их на поясе… Свитер поверх голого тела… Юбка чуть мятая… Туфли…

А на улице, на всякий случай, дожидался в надраенной до блеска «Победе» Чармен.

– Давай к Равиковичу! – опять скомандовала Ксанка, когда они с Юлькой уселись на мягкий автомобильный диван.

– Конечно, – не вдаваясь в детали, согласился Чармен.

И они поехали по утренней Москве, под звуки радио, на котором вместе работали, слушая радостную программу «С добрым утром!», надеясь, что утро действительно окажется добрым и радостным, что их молодость все победит! Во всяком случае, их с Юлькой молодость. Чармена в расчет никто не брал. Чармен сам все рассчитывал.

Равикович оказался гинекологом-частником, открывшим дверь только после условного стука и пароля, состоявшего из малоизвестного словосочетания – «гипоксия плода».

Чармена с собою не взяли, да он вовсе и не стремился общаться с человеком с носом, очень похожим на его собственный.

Ксанка недолго шепталась с тайным знатоком по женской части. Равикович пару раз кивнул в знак согласия, а потом с удовольствием растянулся в улыбке, демонстрируя великолепные зубы. У гинеколога имелся знакомец стоматолог, он врачевал на дому дантистову жену, получая взамен великолепный рот.

– Места по вашему профилю, – улыбался дантист, шуруя зеркальцем, – и места по моей специальности – чрезвычайно похожи!

– И частенько они служат одному и тому же! – поддерживал шутку Равикович.

В каком-то году в России назовут такой обмен услугами бартером.

Безусловно, Юлька в своей жизни уже не раз посещала гинеколога. Но случалось это всегда в районной поликлинике, и хоть врачом была женщина, что являлось плюсом для комфорта, но остальное – кресло, обтянутое потертым тысячами женских задниц коричневым дерматином, с облупленной краской рогатками для ног, а самое главное, инструментарием, ужасающим на вид и запредельно холодным, как будто его специально выдерживали в морозильной камере… Все вышеперечисленное было нестерпимо ужасным.

У Равиковича женская медицина оказалась обставлена совсем по-другому. На стенах кабинета – картины, да все вычурные какие-то, абстрактные; диковинные цветы в глиняных горшках, своей пестрой зеленью делающие гинекологический кабинет похожим на место, откуда космонавты выходят на посадку в ракету.

Кресло казалось совершенно новым, и не с кожзаменителем каким-нибудь, а с самой натуральной лайкой.

– Зачем? – искренне не понимала Юлька.

– Не помешает! – тоном, не терпящим отказа, объявила Ксанка.

– Я – здорова!

– Садись!

Равикович не совсем понимал, что происходит, но ко всякого рода ситуациям привык, а потому спокойно ожидал.

– Ну, глупости! – не сдавалась она.

– Ты же изблевалась вся!

– Не сифилис же у меня!

– Там посмотрим!

Равикович поморщился – как профессионал знал, что от сифилиса не тошнит, даже в третьей стадии. По его части могло тошнить лишь от одного.

От слова «сифилис» Юлька немного испугалась, сопротивляться перестала, но застеснялась Равиковича, понимая, что придется сидеть курицей перед незнакомым мужчиной, пока тот будет исследовать врата в ее женское естество. Ладошки непроизвольно сложились внизу живота.

– Я здесь – не мужчина! – улыбнулся Равикович, угадав стандартные стеснения пациентки. – Я – врач! У меня, голуба моя, тридцать лет практики, и, уж поверьте, я видал столько женских прелестей, что предпочел бы быть астрономом и глядеть в телескоп. В космосе всегда что-то меняется, а вот… Там все, как Господь создал!.. Вот там вот, – он указал чистым до розового цвета пальцем на старинную, раскрашенную японскими цветами ширму, – ВОТ там вы можете приготовиться…

Она сдалась, Ксанка ей подмигнула на храбрость и вышла из кабинета.

Руки у Равиковича оказались потрясающими. Это были руки именно врача, а не мужчины – деликатные, старательно обходящие зоны, прикосновения к которым могли бы вызвать неприятные ощущения, а также не прикасались к местам, не имеющим к осмотру никакого отношения.

Инструмент оказался теплым, нагретым под температуру тела так, что она почти не ощутила ввод зеркала, и через пять минут сидела уже совсем расслабленно, отвечая на дежурные вопросы гинеколога.

Она сама удивлялась, что не стесняется совершенно незнакомого мужчины и отвечает ему на самые интимные вопросы запросто. Когда были первые месячные, на какой день наиболее болезненно проходят ныне, когда лишилась девственности, чем болела из общих болезней?.. На все ответила правдиво.

– Вы, Юлия Ильинична, – беременны!

Зародыш, к которому почти вплотную подобралось гинекологическое зеркало, почти кричал от ужаса, хоть ярко-выраженное философское начало в нем пыталось увещевать, что если даже случится аборт, то это лишь мгновение перехода из одного вида сознания в другое, и только. Чего паниковать!.. Все понимал крошечный, но в панику впал очевидную, хотел было пустить яды для защиты, но ужас лишил его даже параллельного сознания.

Ее ошеломило услышанное.

– Тошнит часто? Она кивнула.

– Можете одеваться, – разрешил Равикович.

Она продолжала сидеть, словно парализованная – с открытым ртом, вжимаясь в гинекологическое кресло, будто оно не медицинское, а фамильное, в котором сидели все ее прапрабабушки, которым сообщали, что они брюхаты.

– Аборт предпочитаете? – поинтересовался доктор. Она закрыла рот и составила голые ноги коленка к коленке.

– Или рожать будем ?

– Да, – ответила Юлька.

– Да – аборт или да – рожать?

– Конечно-конечно…

Она скользнула за ширму, в минуту оделась и выскользнула в прихожую, где дымила гигантской «Явой» Ксанка.

– Ну что, подруга, беременна?

– Ага, – ответила Юлька и вдруг улыбнулась во все лицо, да так солнечно, что Ксанка не выдержала и тоже заулыбалась.

– Знаешь хоть от кого?

– Ага.

Потом Равикович сообщил, что беременности уже недель двенадцать плюс минус одна. По женским лицам понял, что об аборте речи идти не может, а потому объявил, что будет горд сопровождать вынашивание ребеночка такой преприятнейшей особы. На прощание гинеколог снабдил Юльку иностранными таблеточками, сообщив, что теперь тошнить не должно. За все хлопоты подпольщик получил от Ксанки конверт, в котором содержалась сиреневая банкнота достоинством в двадцать пять рублей…

Всю обратную дорогу она улыбалась, словно спасенная от смерти.

– И чему тут радоваться ?

Она не отвечала, приоткрыла чуть окошко и подставила свое рыжее лицо ветерку. Зажмурилась от солнышка и дышала жадно…

– Вот дура! – усмехнулась Ксанка, а Чармен согласно кивнул умной головой.

Она весело взбежала на четвертый этаж к своей коммуналке, Ксанка же рассудок не теряла, а потому воспользовалась лифтом.

– От кого? – поинтересовалась, жадно затягиваясь сигаретой, когда они заползли с ногами на тахту.

– Ты не кури, пожалуйста, – попросила она.

– Ага… И не пей! – Сигарету все-таки загасила. – Надеюсь, не от убийцы?

– От него, – призналась Юлька, по-прежнему сияя всем лицом, словно в Новый год. – От целинника!..

– Ужас! – вскинула руками Ксанка. – А если по наследству передастся! – Она попредставляла себе немножечко всякие картинки будущего и еще активнее вскричала: – Ужас!

А для Юльки все стало просто-просто. Она потихонечку спровадила подругу, пообещав, что будет осторожной, что появится в понедельник на работе, будет кушать диетическое и все такое…

А потом она и комнату отдраила до блеска, и белье выстирала; вызвала слесаря и полотера, умолив обоих прийти именно сегодня, а когда все дела были переделаны: пол сиял новой мастикой, вода в ванне сливалась в канализацию водопадом, она приняла душ и долго потом лежала без сна, поглаживая живот, который принадлежал уже не только ей, но и стал географией существа, зародившегося в нем.

Так она первый раз обратилась к зародышу.

«Кто ты? – думала она. – Дочка или сын? »

«Кто-кто! – почему-то злился он. – Мужик я…»

«Наверное, мальчик», – почему-то решила она.

«Догадливая!»

Да, точно мальчик. На отца будет похож… Северцев… Или Криницин?.. Северцев.

Так между ними установился неглагольный контакт. Она его признала сыном, ему же никакого другого выбора не оставалось, как считать ее своей матерью.

Внезапно он почувствовал и узрел, как подбирается к комнате горняк Се-Се и как рыбий глаз знатока водопадов уставился в скважину замка.

Кандидат наук первый раз видел ее абсолютно голой.

Сердце ученого забилось, словно припадочное, живот наполнился расплавленным свинцом, правая нога задергалась в конвульсиях…

Поскольку контакт между родственниками был установлен, зародыш сообщил тревожным SOS, что маньяк-сосед пялится на ее обнаженное тело сквозь замочную скважину.

Конечно, Юлька не могла слышать его, но что-то внезапно насторожило будущую мать, она уставилась на входную дверь и разглядела чей-то глаз в замке… Виду о том, что наблюдатель рассекречен, не показала, нарочито медленно поднялась с тахты, потянулась всем телом, отчего в организме Се-Се произошла мгновенная разрядка, погубившая костюмные брюки, неспешно, отвлеченная от двери, подошла к ней и резко открыла.

Могла убить насмерть. Но лоб у кандидата наук оказался крепок, как горная порода. От удара чугунной ручкой он лишь отлетел, опрокинувшись на спину, и, бешено вращая глазами, сидел на полу, будто пьяный.

– Поглядели? – поинтересовалась она.

– Да-да, конечно, – пробубнил в ответ глупость сосед.

– Буду молчать, – предложила она. – Буду молчать, если обещаете впредь натирать полы и прочищать засоры самостоятельно!

– Конечно, Юленька, конечно!..

Он неловко поднимался с полу, еще не совсем соображая, что произошло.

– Брюки постирайте! – посоветовала она. – А лучше выкиньте!

Здесь Се-Се пришел в себя окончательно, мигом осознал произошедшее, покраснел даже внутренностями и большими скачками запрыгал к себе в комнату.

– И женщину себе найдите, – прошептала Юлька напоследок.

Здесь открылась третья комната, из которой в старой ситцевой ночнушке выперлась Слоновая Катька, желающая посетить уборную.

Увидав голую Юльку, скривилась и прошамкала беззубым ртом:

– Ишь, рассупонилась вся! Развратница!..

Она лишь улыбнулась в ответ и закрыла за собой дверь.

Слоновая Катька просидела в отхожем месте более часа.

Она вспоминала свою жизнь, себя в двадцать три и сознавала, что тогда была такой же красивой, как Юлька, может еще прекрасней, но отцвела почти бесполезно, узнав только про одного мужика, и не оставил цветок ее молодости даже почечки. Пустоцвет… Она легонько всплакнула в нелегких думках о собственных похоронах, решила, что на крайность ее райсобес закопает, а если все выйдет ладно, то соседка похоронит. Юлька, она добрая, хоть и непутевая…

Этот день был революционным для нее во всех отношениях. Во-первых, кто-то решил, что она должна стать матерью, и Юлька безропотно с тем согласилась, да еще и огромное счастье вошло в ее организм вместе с чьим-то волевым решением. Во-вторых, закончилась депрессивная связь с капитаном Антоновым. Она была в этом уверена…

В тот же вечер, когда Слоновая Катя размышляла о своей неизменной кончине, гэбэшник явился к Юльке, ощущая потребность к совокуплению, являющейся следствием какой-то странной любви, болезненной, мучительной в своей сладости.

Дверь она ему открыла и далее впустила, уверенная и радостная, что сегодня все объяснит Платону, а он должен понять.

– Сделай аборт, – почти приказал капитан.

– И не подумаю, – ответила она, впрочем, совсем без агрессии.

– Дело твое.

Антонов привычно протянул руку к ее животу, но она отшатнулась.

– Я сказала – все!

– Что – все? – не понял он.

– Я собираюсь рожать от Северцева. Ты, пожалуйста, больше сюда не приходи…

– Такого человека нет, – начал злиться капитан.

– Хорошо, Криницина…

– И такого не существует. Бродячей собакой закопан в землю, даже без таблички!

– Мне все равно. Ты сюда не ходи!..

Антонов, прыгнув неожиданно зверем, вновь попытался поймать ее, но она увернулась, присев, не давая его жадным пальцам дотронуться до интимных мест.

– Не прикасайся!

Но он уже был разгорячен отказом и неудачной попыткой охоты, а потому засверкал глазами и задышал шумно, одними ноздрями.

– Не подходи! – предупредила она, сжав кулаки.

Он вновь прыгнул, закусив кожу на ее шее. Она попыталась коленом попасть в самое уязвимое, но промахнулась, угодив в бедро.

– Сс-ука-а! – прошипел он, ощущая в теле вулканическое желание, которое вовсе не способствует деятельности мозга. – Загрызу-у!!!

Конечно, он был гораздо сильнее физически, да и по призванию знал профессиональные методы атаки, а потому автоматически применил их, одной рукой заломив ее руку за спину, второй же дернул ремень на брюках, затем задрал ей на самую голову халат, со всей силой шлепнул ладонью по голой ягодице и вторгся в женское пространство диким монголом.

– Не надо… – просила она.

А он, сознавая краешком сознания, что это его прощание с ней, достиг крайнего зверского состояния.

Она впервые в отношениях с ним не кричала, не извивалась нижней частью тела, исходя природными соками, – оставалась пассивна, вновь и вновь повторяя: «Не надо!» И эта ее пассивность, фригидность на его мощь совершенно отбила платоновские мозги. Он принялся бить ее кулаком по затылку, приговаривая:

– Так… так… так…

Она старалась не умереть. Держалась до последнего, не желая расставаться с сознанием, но предохранитель перегорел, и Юлькино «я» стало частью черного ночного неба.

Зародыш в отличие от матери не отключался. От тыкающегося в его стену пробойного орудия постепенно приходил в бешенство, а поскольку сделать ничего не мог, то обещал, что Платону сего не забудет и час расплаты придет неминуемо….

Она вернулась в себя и рассмотрела насильника, стоящего на коленях и молящего ее простить.

Она лежала, укрытая одеялом до подбородка, и слушала безучастно.

– Прости!.. Я сам не знаю, как это… Я не могу без тебя… Люблю…

Он первый раз произнес это слово, а оттого полюбил ее сразу больше, будто распахнул грудь свою, показывая раненую душу.

– У тебя должно быть табельное оружие, – холодно констатировала Юлька.

– Есть, – подтвердил он, обрадовавшись, что она заговорила. – Пистолет ТТ…

– Застрелись.

– Что?

– И я тебя прощу…

Он как-то разом сник. Еще пару раз прошептал «прости», хотел было поцеловать ее в губы, но она отвернула лицо, и он чмокнул пустоту.

Несмотря на то что Юлька сейчас пережила, в ее душе все обстояло спокойно. Она точно знала, что более такое в ее жизни не повторится, чувствовала наверняка, а потому закрыла глаза и крепко заснула…

Этой ночью Платон домой не поехал. Вместо того чтобы выспаться, вернулся в здание, в котором работал, поднялся на шестой этаж в свой кабинет.

Антонов отпер сейф и вытащил стопку папок.

Ее была самая худая. На ней была надпись – «Дело Юлии Ильиничны Ларцевой». Он открыл первую страницу и немного почитал давно ему известное наизусть.

Отец – Мовчанов И.В., полковник радиолокационных войск, развелся с супругой Мовчановой Н.П., когда девочке исполнился один год. По неточным данным, мать не смогла простить интрижки на стороне элитного полковника, и оказалось, была права, так как того впоследствии расстреляли за шпионаж. Вышла замуж за зоолога Ларцева Н.Н., который удочерил двухлетнего ребенка.

Место рождения Юлии Ларцевой – г. Улан-Батор, Монголия, по месту прохождения службы расстрелянного полковника. Далее девушка проживала и училась в средней школе в г. Магадан. Высшее образование получила в Москве, окончив исторический факультет МГУ. Место работы ГДРЗ, музыкальный редактор.

Короткая характеристика: ветрена, замечена в связях с асоциальными элементами, вполне готова к разработке…

Антонов вспомнил, как получил от начальства выговор за то, что упустил момент вербовки. Тогда ее мать и приемный отец погибли в авиакатастрофе, пересчитывая поголовье в оленьих стадах… Душа девушки находилась в смятении, Юлька кидалась от одного мужского укрытия к другому… Видимо, она тогда уже ему нравилась… Он не воспользовался благоприятной ситуацией. И не завербовал, и не дал ей укрытия…