Текст книги "Бальтазар Косса"

Автор книги: Дмитрий Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

XXXIX

Парадисис достаточно подробно говорит о созванном Коссой в Риме в 1413-м году соборе, где присутствовали представители Франции, Германии, Кипрского и Неаполитанского королевств, Флоренции, Сиены и других городов-коммун.

Выступавшие на соборе ораторы особое внимание уделяли осуждению еретического учения Виклифа, профессора теологии Оксфордского университета, который, почти за 150 лет до Лютера, требовал реформации и оздоровления церкви. Виклиф энергично отстаивал право английской или любой другой национальной церкви бороться с посягательствами святого престола на их самостоятельность. Он считал собственность церкви одновременно государственным достоянием, которое может быть конфисковано, ежели церковь допускает злоупотребления. Он выдвинул идею перевода Библии с латинского на все другие языки.

Король Англии до 1381-го года поддерживал Виклифа, но крестьянское восстание и движение «лоллардов» – сторонников идей Виклифа – испугало власть. Учение Виклифа, успевшее, меж тем, проникнуть в Чехию и воспринятое Яном Гусом, было объявлено еретическим, и новый король, Генрих IV Ланкастер, начал бороться с ним и с лоллардами.

С речью против английских еретиков на соборе 1413-го года выступил кардинал Забарелла, ставший на Констанцском соборе 1415-го года первым кандидатом на пост папы, взамен смещаемого Коссы, и вот вопрос: насколько активно участвовал он в следствий против последнего?

На соборе 1413-го года было организовано сожжение еретических книг. Иоанн XXIII самолично бросил в костер несколько изданий трудов Виклифа, то есть поступил так, как и должен был поступить по должности. Вряд ли он, в стараниях удержаться на папском престоле, много думал о содержании проповеди английского теолога, хотя и комиссия по борьбе с ересью была создана, и в Прагу посланцы Иоанна XXIII являлись, и даже отлучение Гуса от церкви состоялось, снятое потом. И, конечно, Косса не подозревал, что присутствует при столкновении двух идеологий, одна из которых призвана была одолеть, окропив путь к победе кровью, своих мучеников.

Далее опять даю слово Парадисису. «Когда благочестивое дело (сожжение книг) было совершено, святые отцы, решив, что момент сейчас самый благоприятный, подошли к святейшему и почтительно, но твердо попросили его быть более воздержанным и не совершать впредь поступков, несовместимых с саном служителя церкви[29]29
  Было бы очень любопытно выяснить поименно, кто предупреждал папу в 1413-м году и их участие в процессе над Коссой в 1415-м году. Многое стало бы гораздо понятней.


[Закрыть].

Кардиналы и архиепископы смиренно просили Иоанна XXIII изменить свое поведение, несообразное с его положением, прекратить злоупотребления в делах церкви, которые становятся все более явными». Парадисис утверждает, что недовольство вызвала, в данном случае, даже не распущенность папы, а то, что Косса занимался ростовщичеством, причем поставил дело широко. Был создан папский банк, отделения которого открывались во многих городах, причем Иоанн XXIII беспощадно преследовал своей властью иных ростовщиков, обеспечивая себе монополию. Напомним, что нынешние папы в основном существуют на средства, вложенные в те или иные банки и промышленные предприятия (храмы западной Европы пусты!). То есть тут Косса ухитрился указать путь позднейшему папству. А началось все с разговора в укромном покое флорентийского дома Бальтазара Коссы с Джованни д’Аверардо Медичи.

«Благодаря искусному ведению этого доходного дела Иоанн XXIII скопил баснословное богатство», – пишет Дитрих фон Ним, всегдашний оппонент и завистник Коссы.

Обвинение в ростовщичестве было позднее одним из главных, предъявленных Коссе, помимо распутства и совращения женщин.

«Ныне, как папа, он получил большие возможности для своих похождений, – пишет Парадисис. – Его связи с распутными женщинами или девушками, которых он сам развращал, словно сладострастная обезьяна, а затем бросал на произвол судьбы, были бесконечны!».

Одновременно Парадисис пишет, мало заботясь, что одно не стыкуется с другим, что Косса всячески заботится об укреплении нравственности в монастырях, издает указы, карающие разврат, и проч. Однако для самого себя Косса делал исключение.

Борджиа еще был впереди! Еще провести ночь с кардиналом считалось почетным едва ли не для любой женщины, – что удостоверяет Петрарка в своих письмах, – еще ревизии обнаруживали, что монахини почти не верят в Бога, не считают грехом плотскую связь с мужчинами, рожают или травят младенцев, не чураясь группового сожительства, что доминиканцы и францисканцы спорят, кому и с какими монашками спать, и стараются не допустить до сожительства с ними светских лиц, считая святых дев своими законными сожительницами. Еще болонские женские монастыри имели прозвища: «монастырь куколок», «монастырь сплетниц», «монастырь кающихся Магдалин», «монастырь бесстыдниц», «монастырь Мессалин». Монахи-наставники зачастую превращали монастыри в свои гаремы. Разврат творился повсеместно, от Испании до Венеции и Венгрии. Так, в 1574-м году в Венеции десять монахинь некоего монастыря были одновременно любовницами одного священника и трех патрициев. Иными словами, «шведские семьи» не вчера были изобретены в Западной Европе! Монахини завивались, носили короткие платья и полуоткрывали грудь. Суровые обвинения, предъявленные Бальтазару Коссе, на этом фоне выглядели несколько странно.

В эту пору, утверждает Парадисис, началась связь Коссы с Динорой Черетами из Перуджи[30]30
  Источники не называют имени прекрасной аптекарши из Перуджи, якобы отравившей Владислава. Можно, конечно, принять схему, предложенную Парадисисом, но доказать, что дело было именно так, – как и утверждать, наверное, что безымянный пират – палач Урбана VI был именно Коссой, – невозможно. По косвенным соображениям можно скорее сказать «нет», чем «да».


[Закрыть].

Когда-то молодой Косса имел связь в Неаполе с девушкой по имени Констанция. Через несколько лет, уже будучи кардиналом при Бонифации IX, Косса вступил в связь с дочерью Констанции, утверждавшей, что девушка эта – его дочь. И вот теперь он встретил уже дочь дочери, по утверждению матери – дочь самого Коссы, Динору Черетами. (Косса, в свое время, сумел выдать свою тогдашнюю любовницу, ее мать, за Черетами, состоятельного буржуа, ученого лекаря и владельца аптеки в Перудже. «Многие летописцы утверждают, – замечает Парадисис, – что именно от него Косса получал яды для отравления своих противников».)

«Диноре было четырнадцать лет. Мать ее, Джильда, неоднократно говорила нашему герою, что ее дочь – дочь Бальтазара. (Как ее мать, Констанца, утверждала когда-то, что Джильда родилась от него же.) Но Иоанн XXIII делал вид, что не верит этому, хохотал, принимая это за шутку, и сумел увлечь девочку… (Кардиналом Косса стал в 1402 году, т. е. Диноре никак не могло быть 14 лет в 1413 году. Но, допустим, что Парадисис несколько ошибся.) Что касается девочки, – продолжает Парадисис, – ей очень льстило внимание такого высокопоставленного лица. „Бальтазар, – лукаво улыбаясь, спрашивала она нашего героя, – это правда, что ты мой отец и дедушка?“ И хвалилась перед матерью и бабушкой: „Я теперь важная особа! Сам папа римский без ума от меня!“

Далее Парадисис пишет, что Косса ежедневно выбирал красивейшую из пяти-десяти красавиц и помещал в монастырь, где настоятельницы готовили благоухающую постель для высокого гостя и его подруги.

«В Риме Косса принимал любовниц и в самом Ватикане, и в Латеранском дворце, и в монастыре Святого Онуфрия. Последнее место он любил особенно. Отсюда, с холма, открывался вид на город и окрестности, а обитательницы монастыря (монастырь был женский) преданно ухаживали за папой, тем более, что Косса не скупился на щедрые подарки, а кое-кого награждал местами настоятельниц в иных женских монастырях[31]31
  Ежели сопоставить сказанное с описанной выше политической обстановкой, то возникает жестокое недоумение. Да полно! Про того ли героя речь? Когда это Косса среди непрерывной борьбы, речей, выступлений перед народом, дипломатических усилий и трагического приближения неаполитанских войск было развлекаться с многими монахинями? Поди, опять больное воображение фон Нима?


[Закрыть].

Затем следует сцена, где события, по всегдашнему обычаю Парадисиса, как бы налезают друг на друга:

«В это утро Косса проснулся в хорошем настроении и залюбовался бело-розовым телом сестры Анезии, лежавшей рядом с ним. Она уже не спала, но боялась пошевельнуться, дабы не прервать драгоценного сна папы Иоанна XXIII. Что-то заставило ее проснуться. Она не понимала, что именно: был ли это шум в голове или что-то другое? Нарушить же покой его святейшества она не решалась.

Девушка была еще очень молода и совсем недавно пришла в монастырь. Здесь ее и увидел Косса. И сегодня впервые провел с ней ночь. А теперь спит.

Послышались шаги, в дверь тихонько постучали. Косса открыл глаза и спрыгнул с постели. Но как ни быстро было движение, которым он накинул одеяло на девушку, розовый луч зари, проникший через жалюзи, успел осветить следы потери невинности на белоснежных простынях. Свежее лицо девушки залилось краской, когда Косса попросил посетителя войти.

В дверь протиснулось огромное тело одноглазого гиганта, бывшего пирата, который стал теперь правой рукой нашего героя. Он спокойно огляделся, так как давно привык к подобным картинам, повторяющимся тысячу раз.

– Гуиндаччо, в каком монастыре поблизости нет настоятельницы? – спросил Иоанн, показывая глазами на девушку, стыдливо завернувшуюся в одеяло. – Узнай и скажи мне. Или лучше скажи Пасхалию, пусть он позаботится!»

Далее выясняется, что народ Рима возмущен попыткой Коссы продать во Флоренцию останки Святого Иоанна (третьи по счету) за 50 тысяч флоринов, и что одновременно приехали синьорина Динора Черетами с матерью Джильдой и бабушкой Констанцией.

«Девочка, увидев Иоанна, бросилась к нему в объятия и со страстью, неожиданной для ее возраста, зашептала ему в ухо:

– Мой дорогой! Хороший мой! Теперь я всегда буду с тобой! – она заботливо оглядела его. – Мы все останемся здесь. И мама, и бабушка. А отец будет жить в Перудже»…

XL

Все это так, и, положим, что именно так и было, но где перед нами отец церкви? Выдающийся политик? Покровитель гуманистов? Да где и выдающийся финансист, создавший разветвленную банковскую систему?

Что ж он, стихов, а паче того писем Петрарки не читал? Не знакомился с наследием флорентийских гениев, того же Данте и прочих, создавших славу своего города и утвердивших позднее флорентийский говор как литературный язык всей Италии? Что ж, в Латеране или старых (пусть старых!) залах Ватикана не устраивались иные оргии и иные пиры, более близкие к «Пиру» Платона? И не беседовали тогда, за изысканными явствами папского стола о живописи, зодчестве, о творениях Джованни Пизано и Джотто, об очередном послании Калуччо Салутати, бессменного канцлера Флорентийской республики?

Не представить ли себе за этим столом д’Альи, который, сплетая и расплетая тонкие долгие пальцы, вдохновенно повествует о движении светил, о неизбежных в юлианском календаре ошибках противу солнечного года, нарастающих с каждым столетием, о Манефоне, египетстких жрецах, о халдеях, о том, как Юлий Цезарь, устроив «Год конфуза», единым махом исправил Римский календарь. И Косса вдумчиво хмурит брови, забыв о серебряном, с позолотою, кубке багряного кьянти» и прикидывает, что – да! – разделавшись со схизмою, заставив отречься от престола упрямых соперников своих, ему надлежит вновь в первую голову заняться, помимо финансовых дел, реформой календаря.

И, попутно скажем мы, могло, очень могло получиться так, что григорианский календарь, которым с Петра Великого пользуемся и мы, появился бы на полтора столетия раньше под именем иоанновского. И вряд ли тогда кто-нибудь поминал о пиратском прошлом и недостойном поведении Бальтазара Коссы… Могло быть? Могло!

Тихая музыка. Стройный ансамбль лютни, цитры и виолы в согласном звучании овевает председящих. Слуги вносят все новые блюда. После «фрутти ди маре» и макарон является жареная макрель, запеченные на вертеле цесарки. И уже «разрушен» и унесен красавец-кабан, и уже, с новыми переменами вин, являются сыр, печенья и сласти, восточный рахат-лукум, орехи и пастила.

И гуманист Поджо Браччолини делает широкий жест – ибо разговор с церковных дел и календаря вновь соскользнул на литературу и поэзию, на творения нового светила, Джованни Боккаччо и его «Декамерон», – делает широкий жест, увлеченно сказывая о новых находках античных рукописей, о Тите Ливии и Лукреции, о чистоте латинского языка, который гуманисты чают восстановить в его первозданном древнем великолепии. Вспоминают Пикколо Никколи, которого и сам Косса посещал когда-то, удивляясь его собранию античных ваз.

Поджо, порядком-таки хвативший и итальянских и испанских вин, слишком широко размахивая руками, толкует о благородстве, как результате личных качеств и заслуг, и неясно тут, одобряет ли он Коссу или втайне критикует его, обрушиваясь на старую родовую аристократию.

Играет музыка. Появляются девушки в легких, просвечивающих струящихся платьях, танцуют перед гостями, прозрачно намекая на возможность более интимной близости.

Здесь присутствует и Леонардо Бруни (Аретино), уже давно занимающий должность секретаря папской курии, успевший под покровительством папы разбогатеть. Он говорит о важности воспитания, и духовного и физического, в сочетании с практическими штудиями:

– Ибо знания теоретические без знания действительности бесполезны и пусты, а знания действительности, как бы велики они ни были, если не украшены они блеском литературных сведений, будут казаться лишними и темными!

Бруни – горячий сторонник Флоренции и флорентийского государственного устройства. Он и тут, горячась, ставит его всем в пример, высказывая мысли своего будущего трактата «Похвала Флоренции».

Собеседники раз за разом взглядывают на греческого ученого Хризолора, в долгой серебряной бороде, у коего учились многие из них, внимательного и немногословного.

У него за спиной умирающая Византия, обветшавшие дворцы императоров, замолкший ипподром, обезлюженный город, из которого все живое перебралось через залив Золотой Рог в Галату, подчинившись безудержной генуэзской экспансии… Но за его спиною и труды Иоанна Златоустого, и Михаил Пселл, и великие каппадокийцы, и Палама, и Малала, и Вриенний, и Анна Комнина. За его спиною – чудо Святой Софии, непревзойденное доднесь, и тени великих эллинов: Ксенофонта и Геродота, отца истории, Эсхила и Еврипида, и божественный Гомер, и эти слова, доныне бросающие в дрожь:

 
Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам, и народ копьеносца Приама.
 

Он сам чувствует себя иногда эдаким Приамом перед этой шумной толпою потомков великого Рима. Он опять приехал их учить, передавать, спасая от забвения, опыт великого прошлого угасшей Византии и незабвенной Греции, где родились труды Гиппократа и Пифагора, Эвклида и Эпикура, Платона и Аристотеля, драмы Софокла и бессмертная лирика Сафо…

Невозможно спасти народ, уставший жить, но возможно сохранить культуру, передав ее немеркнущий огонек в другие, юные руки. Культура – это всегда накопление. И подвиг ученого, и его, Хризолора, подвиг – не дать угаснуть свече, передать ее им, сюда. Тот дар, который уже не в подъем его измельчавшим землякам… А итальянцев токмо надобно научить читать по-гречески! Прочтя в подлиннике Софокла, Фукидита или Василия Великого, они их уже не забудут!

Новый папа, кажется, культурнее прочих, и с ним приятно иметь дело, а эти юные мужи симпатичны своей пылкостью и прямотой. Да кто-то из них даже и учился у него!

Поджо горячится. Он будет сделан папским секретарем и примет участие в Констанцском соборе, с которого он отправится путешествовать по Германии, попутно разыскивая античные рукописи в монастырях. Он опишет целебные купанья в Бадене, созревших, в цвете красоты, девушек, купающихся за низкой перегородкой рядом с мужчинами, опишет, как они поют и танцуют, и не воспоминаниями ли о приемах у Коссы вдохновлялись эти его письма из-за Альп?

И тот же Поджо не побоится, в следующем письме, описать с живейшим сочувствием к осужденному, казнь Иеронима Пражского, коего Поджо сравнит с героями-мучениками древнего Рима.

Звучит музыка, танцуют юные девушки в легких прозрачных одеяниях, словно бы сошедшие с будущих картин еще только родившегося Боттичелли, зазывно поглядывая на гостей, и с каким вниманием, с какою любовью слушает наш Бальтазар, «пират и насильник», ученые речи и споры своих гостей! Насколько тактичен и вежлив! Тут он, прежде всего, правовед и теолог, выученик болонского университета, получивший две докторские степени. А прочее – несостоявшийся союз с анжуйцем, угроза неаполитанского вторжения, борьба за Рим и в Риме – там, за стенами Латерана, и отодвинуто посторонь, как и женщины, как и любовь.

Назавтра Бальтазар, сидя у себя за рабочим столом, вызывает Дитриха фон Нима.

– Необходимо назначить пенсии гуманистам вот до этому списку. Суммы у меня проставлены!

– Ваше святейшество! – фон Ним говорит, не подымая глаз. – Вы обещали выдать по восемь тысяч флоринов кардиналам…

– Кардиналы получили достаточно. Я истратил на них столько, что мне впору самому теперь собирать милостыню! – возражает Косса тихо, но грозно, и взглядывает на секретаря так, что фон Ним весь сжимается, понимая, что может воспоследовать, ежели он прибавит еще хотя бы слово в осуждение папских трат. И как он ненавидит в сей миг этого пирата, выскочку, обольстителя, как прямо жаждет его погубить, но как? И чем? Уйти с работы секретаря при папском дворе Дитрих фон Ним не может себе позволить, это значило бы погибнуть с голоду. Ему, Дитриху, никто не вручит пенсии, чтобы он мог просто жить и собирать рукописи да заниматься болтовней, как они все, подрывая самые основы церковной организации!

Папа – покровитель гуманистов! Покровитель безбожников! Да он и сам безбожник, воплощение дьявола, сам дьявол!

– Во всяком случае, Поджо Браччолини еще слишком молод… – начал было он.

– Браччолини я нынче беру к себе секретарем! – перебивает Косса, как о давно решенном.

Дитрих фон Ним скрипнул зубами и смолк. Коссу он ненавидел больше, чем даже Урбана VI, хотя его и воротило когда-то от пыток и вида крови, которую проливал Урбан. Но то было хоть понятно! В борьбе за власть и не такое еще бывает! Но платить людям за то, что они читают в подлиннике Лукреция и собирают рукопией древнего Рима? Платить за удовольствия, доставляемые ими самими себе?! Этого фон Ним не мог понять совершенно и потому исходил сдавленною злобой, тем более страшной, что она, пока Косса был у власти, не могла найти себе выхода.

– Вызовешь Поджо ко мне! – приказал Косса в спину уходящему фон Ниму, и тот вздрогнул, словно ударенный хлыстом.

– О, я вызову! – прошептал он, уже подходя к лестнице. – Я содею все, чего ты просишь, но когда ты окажешься на краю пропасти, граф Белланте, я сам столкну тебя туда! И буду любоваться твоим смертным полетом! (До Констанцского собора оставалось всего два года.)

Но тут голос Коссы догнал его снова, заставив остановиться и даже вернуться назад:

– Слушайте, Дитрих, ведь вы чему-то учились, насколько я понимаю? Вы бакалавр? (Это была очередная пощечина, ибо Косса ухитрился среди всех своих дел получить степень доктора обоих прав, и неясно, как он это сделал, но – сделал-таки! Дитрих фон Ним полагал, что степень была присуждена ему просто «honoris kausa», как папскому легату, но Косса, о чем он никому не рассказывал, действительно провел диспут в бытность свою в Болонье и досдал экзамены по общему и церковному праву, хотя профессора и конфузились, принимая экзамены у посланца самого Бонифация IX, но, положа руку на сердце, заявляли впоследствии, что этот бывший пират оказался зело знающим и докторскую степейь получил вполне заслуженно.) Как вы полагаете, Дитрих, могли бы мы изучать то самое римское право, да и читать в подлинниках древних отцов церкви, ежели бы эти вот, как вы полагаете, – и не спорьте со мной! – книжные черви не проделали грандиозную работу по возвращению нам античной культуры? Великой античной культуры! – повторил Косса, насмешливо глядя в спину уже уходящего, сгорбившегося папского секретаря. – И еще: подготовьте мне решение о передаче головы Иоанна Крестителя Флоренции! Да, да, за пятьдесят тысяч золотых флоринов!

«Укус этой гадины, хоть она и ядовита, вряд ли будет смертельным для меня!» – подумал Косса про себя, углубляясь в бумаги, и еще раз жестко усмехнулся, слегка покачав головою.

Он ошибался. Именно укус «этой гадины» оказался впоследствии для него роковым.

А пока… Следовало написать в Феррару, Никколо III д’Эсте, красиво написать! Как-никак, отцом Никколо в Ферраре открыт университет, и для этой роли фон Ним с его засушенной канцелярской прозой вовсе не годился. «Поручу это Луиджи да Прато, или даже Поджо!» – решил Бальтазар про себя. Отдавать Падую в руки Венеции, как это намерен сделать Никколо, теперь, когда не укрощен еще Григорий XII, было опасно. Письмо должно быть дружеским, дышать радостью, коснуться рыцарских поэм, милых его сердцу, и только чуть-чуть… Поджо, несомненно, справится с этим! И не дай Бог, ежели Никколо д’Эсте объединится с Владиславом Неаполитанским! Тогда остается одно лишь спасение – Сигизмунд.

И еще надо написать Джан Франческо Гонзаго в Мантую. Он, кажется, союзник Сигизмунда, кроме того, школа гуманистов Витторино да Фельтре в Мануе уже прославилась на всю Италию и прославила род Гонзага…

Нужны новые люди. Не эти искатели бенефиций и пребенд, каждый из которых тащит в свой огород, Для которых папская курия – лишь источник дохода и наживы, а люди дела, работающие на общую идею: объединение Италии и объединение церкви. Служащие идее гуманисты должны заменить жадную толпу тунеядцев!

Если бы не Владислав! Хватило бы времени! Владислав кончит, как все они, – достойных наследников у него нет. Нет и системы, организации, способной продолжить его дело. Даже у Гогенштауфенов не получилось ничего!

Убрать, убрать эту средневековую лавочку бесконечных кормлений! Церковь должна быть не сообществом феодалов, а единым рабочим организмом. В моих руках? Да, теперь в моих руках! Я должен сделать то, чего не смогли сделать ни Гильдебранд, ни Иннокентий III.

Если бы этот фон Ним – который писал ведь Рупрехту! – хоть что-нибудь понимал!