Текст книги "Гонорар (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Дальше была продолжающаяся вереница смешных чудес, и он вернулся домой, где должен был выходить с ней на почти ежеминутную мысленную связь, и каждый раз в доказательство контакта в комнате начинал светиться веселым розовым светом какой-то предмет. Он посылал ей мысль – и она принимала ее, и гитара на стене светилась розовым под приятный мелодичный звон; снова посылал мысль – и светилась чернильница, подаренная когда-то ради символа; обращался к ней опять – и будильник под тот же ксилофонный смеющийся звон начинал отсвечивать, и это была игра, потому что он никогда не знал, какой на следующий раз засветится предмет. Он видел и ее: она сидела в своей комнате с подругой, которая смеялась вовсю и дивилась на эти чудеса, и так они переговаривались под скрытое и радостное одобрение всего мира.

Он проснулся поздно. Ирка уже встала и гремела чайником на кухне, идти на работу было не к спеху. Баринов подошел к окну.

Стоял мягкий, серый снежный день, и в его матовом свете дети в ярких курточках – красных, оранжевых, зеленых – играли на снегу в детском саду. Баринов жил на третьем этаже, и он слышал их смех, возню, крики. Воспитательница разгребала дорожки, и он пожалел ее, но и порадовался за нее. Дети везли санки, бегали, в обнимку скатывались с горы на розовых вращающихся круглых штуках, которые он называл сковородками. Какой-то мальчик плакал, не взятый в игру, но тут же его утешали, взяв в другую, и он, мгновенно развеселившись, вовлекался в движение.

В это бесконечно долгое, остановившееся мгновение Баринов понял, что вся его жизнь будет такова – исполнена безвыходных, счастливых и невыносимых ситуаций, невыполнимых условий, невозможных выборов, – и он принял эту жизнь. Он понял, что никогда не сможет бросить девушку, гремящую посудой на кухне, и никуда не уедет из квартиры на третьем этаже, и вечно будет мучиться и метаться, но жизнь его будет время от времени за все вознаграждать. Вся полнота жизни была внятна ему. Он понимал и то, что ему на роду написана та, другая, что после всего приснившегося ее не может не быть, но и Ирка написана ему на роду, и бросить ее он не в силах, и Дунского он спасет, примирив все, все приняв на себя, сделав для этого что угодно – занявшись фатумологией, найдя единственный ключик, все повернув, как надо, – ведь мир сиял такой мягкой, такой милосердной гармонией, что в нем не могло не существовать спасительного для всех решения.

Ирка пришла и позвала его завтракать.

5

– Ладно, – сказал старик, – все понятно.

Баринов молчал. Телефон старика ему достал Щербанов, всеми правдами-неправдами, через двадцать пятые руки, через коллег, любовниц и великую солидарность журналистов. Старик стоял у истоков фатумологии и, брезгуя прикладными делами, смыслил в теории.

– Вашим случаем я заниматься не буду, – быстро говорил старик, стоя спиной к Баринову и роясь в секретере. – Я слово себе дал не практиковать, потому что любое вмешательство в работу судьбы лично мне глубоко противно. Эти ребята играют с огнем, я их давно предупреждал, но ведь и насчет атомного ядра кто-то там предупреждал Резерфорда. В общем, практических советов я не даю, но литературу я вам дам, – просто потому, что никогда не начинаю первым, но раз они уже успели навредить, мой долг – посильно это исправить. У вас может получиться, может не получиться, но тогда это будет строго имманентно вашей судьбе, а пока идет игра втемную, фатумология заборного тона…

Старик был неопрятен, неприветлив, болтлив.

– Я не знаю и знать не хочу, с кем вы имели дело, – говорил он, расхаживая по комнатенке. – Видимо, школа Михайлова. Адрес вы, конечно, назвать откажетесь, да я и сам не захочу знать. Нагнали они на вас страху, нечего сказать, да и то – поди представь кого другого на вашем месте… В общем, берите. Принесете через неделю, вам должно хватить. Если вам покажется, что это все теория и к практике не имеет никакого отношения, – ничего не получится. Если сумеете сделать выводы – может быть, найдете варианты. Почему, кстати, вы не хотите еще раз пойти к нему?

– Он мне уже все сказал, – ответил Баринов. – Я думал, вы больше знаете.

– Конечно, знаю, – сказал старик. – Знаю, что судьба умнее нас, и она бы сама распорядилась. Имманентность – второе следствие, первый подпункт – предусматривает, что каждый получает столько, сколько может вынести. Тут, конечно, терминологические трудности, и я лично с этой формулировкой не согласен, – звучит жестоко, – но суть верна, и, ежели бы жизнь вашего друга была в настоящей опасности, вы могли бы почувствовать это заранее. Судьба, друг мой, она все предусматривает. Весьма возможно, что у вас было спасение, да он не заметил или говорить не захотел. Вы бы друга вашего отправили к тому специалисту, – он бы его, может, предупредил…

– Не могу, – сказал Баринов. – Как я ему объясню, что он должен туда пойти? Раскрою все? Он с ума сойдет, он такой…

– И покинуть эту вашу невесту вы никак не можете?

– Не могу. Это и меня добьет, и ей жизнь поломает.

– Вот ведь вы какой. Ладно. Через неделю я вам сам позвоню, чтобы забрать документы. Сюда вам больше приходить не следует. Тот ваш молодой объяснил бы как-нибудь уклончиво, а я прямо скажу: нельзя с вами сейчас много общаться. Аура у вас плохая, соприкосновение может все мои карты спутать. Квартира все это чувствует, так что на квартиру больше не приходите, еще заразите. Встретимся где-нибудь в метро или на работе вашей. Извините, мне пора укол делать, сейчас сестра придет. Давайте, давайте скоренько.

Баринов ушел, не спросив о гонораре. Старик бы и не взял, боясь заразиться, видимо, даже от его денег.

«…Судьба слагается из ситуаций выбора, жертвования одним ради другого. В этом смысле фатумология – наука об отказах и платах».

«Развернутые ответы на все четные вопросы анкеты прибавляют по пять очков к цифре, откладываемой на оси ординат; все краткие ответы на нечетные вопросы вычитают три очка из цифры на оси абсцисс».

«Наложение всех трех карт дает итоговый результат. Совпадающие точки и линии следует выделить, несовпавшие отмести как маловероятные».

«Лемма 16. Каждая линия имеет не менее трех вариантов развития, что следует из теоремы Бергсона».

Здесь Баринов вздрогнул.

…Была одна версия – так себе версия, правду сказать, с ничтожным процентом вероятности, но почему-то Баринов за нее ухватился, потому ли, что Малахов выбрал именно ее, потому ли, что и сам он; слушаясь шестого чувства, прослеживал ее с болезненным упорством. Именно по ней все у Дунского выходило особенно плохо. Болезнь, несчастный ли случай – обстоятельства не уточнялись, но кривая круто шла вниз, на нее наползало темное облако, и Дунский исчезал из карты – отчасти по собственной вине, потому что всю жизнь притягивал мелкие пакости и наконец их количество перешло в качество, отчасти из-за какого-то события, которое Баринов долго вычислял и наконец вычислил.

Дело было в том, что вскоре после женитьбы Баринова по дурацкой цепочке совпадений, уравновешиваний и выборов исчезала Сова. Она бросала Дунского через неделю после того, как Баринов возвращался с Иркой из свадебного круиза Москва – Тверь – Москва. С уходом Совы у Дунского начиналась темная полоса.

По другим версиям Дунский выправлялся, обрастал жирком, печатался. Но все пока шло по этой, третьей. Он уже позвонил Баринову с просьбой о деньгах, и Баринов, боясь новых контактов, отослал деньги с Иркой, хотя сам сидел без копья, потому что ради ученых занятий взял отпуск за свой счет.

Именно эта, третья версия почему-то работала исправнее всего, но и у нее должно было найтись спасительное ответвление, и Баринов это ответвление нашел.

Дело было ночью. Сами собою предполагались дым сигарет, больная голова, беспокойно спящая Ирка. Баринов сидел за столом, вычерчивая одну и ту же утомительную, неумолимую кривую, как вдруг забрезжила некая точка, спасительный поворот, робкое пересечение с еще одной невесть откуда взявшейся черточкой. Именно эта черточка меняла все дело: Дунский отделывался безденежьем, четко рисовавшимся на координатной сетке, Баринов оставался с Иркой, а через два года или около того, его, бариновская, линия пересекалась с жирной чертой, обозначенной на всех трех схемах, и сливалась с ней еще на два года, после чего шла себе ровненько, с периодическими вспышками творческой активности.

Баринов не поверил и снова выследил заветную точку, отложил ее на оси абсцисс, подставил цифру в уравнение Витгенштейна (вот ведь чем занимался, заумник, на старости лет) и посмотрел по толкователю расшифровку.

На языке цифр этот поворотный пункт назывался 16,8; в толкователе, дававшем значения до сотых, значились калоши.

Ничтожная эта фигня, идиотский, крошечный винтик выглядел так же чмошно, как и сам Дунский. Баринову, начиная с января будущего года, надлежало носить калоши, не снимая их зимой ни при какой погоде. Летом калоши были не обязательны (16, 81 уже давали непременные калоши в любое время года, не глядя на жару). Калош у Баринова не было, но достать их не составляло труда. Толкователь устарел, как и сами калоши, и Баринов порадовался, что ему не попался более крутой историзм, типа шкуры дикого вепря или рыцарских шпор. В новом толкователе, возможно, вместо калош был предусмотрен галстук особой расцветки или другая равноценная замена. Но в старом толкователе судьба Дунского зависела от калош с нового года, и судьба сработала четко: он успел впритык, на следующий день старик позвонил, и Баринов, рассыпаясь в благодарностях, вернул ему растрепанную кипу машинописи. Старик растворился в толпе на «Белорусской-кольцевой», а Баринов поехал к дядьке и взял у него калоши со старых валенок – вполне добротные, крепкие. На работе, конечно, засмеют. И пускай себе.

Двадцатого декабря он привез калоши домой, а двадцать первого поздним вечером раздался звонок в дверь. Баринов пошел открывать. На пороге стоял Малахов.

Он был небрит, но это была уже не та элегантная небритость в гарлемском стиле, которая только прибавляла ему шарма в былые времена. Глаза ввалились, лицо осунулось, он мял в руках шапку и робел.

– Вот не ждал, – сказал Баринов, отчего-то не испытав ни страха, ни удивления. – Входите.

– Можно, да? – жалобно сказал фатумолог. – Извините, что поздно. Я мог позвонить, но это не телефонный разговор. Надо повидаться.

Баринов провел его на кухню, поставил чайник и придвинул ему сигареты.

– Честно говоря, я ждал вашего звонка, – сказал Малахов, закуривая.

– Вы же говорили: будет все нормально – не свидимся.

– Да, я не знал наверняка. Были варианты.

– Нет, вы не подумайте, Игорь. Я не в обиде. Вы не все могли предусмотреть.

Малахов усмехнулся:

– Вы думали, я не просчитал вариант с калошами?

Баринов потрясенно отшатнулся. Если калоши не сработают, подумал он, все к черту. Неужели он это отмел как неработающее? Он профессионал, а я щенок…

– Я все просчитал, – продолжал Малахов, пуская дым кольцами. – Я одного не знал: начнете вы сами копаться или нет.

– Какая разница? – пролепетал Баринов.

– Принципиальная, к сожалению. Вы ведь знаете лемму о трех версиях? Не знаю только, кто вам дал. Есть много специалистов, которым не нравится наша частная практика. Я и сам понимаю, что это не совсем нравственное занятие. Но, во-первых, это действительно многим помогает, а во-вторых, деваться некуда, надо ставить дело на ноги. И кто-нибудь из стариков – верно ведь? – мог вам дать тексты…

– Мог, – сказал Баринов, твердо решивший не выдавать старика, как не выдал он Малахова.

– Я не спрашиваю, кто конкретно, – снова угадал фатумолог. – Я только говорю, что этого ведь могло не быть, понимаете? Вы могли ограничиться моими рекомендациями.

– И убить Дунского.

– Кого?

– Того приятеля.

– Правильно. Но вы бы его не убили, так? Вы бы ушли от невесты.

– Это невозможно.

– У нее без вас все было вовсе не так плохо.

– Это не имеет значения.

– Имеет, – тихо сказал фатумолог. – Дело в том, что третью версию я от вас… скрыл… Можете делать со мной что угодно. Я к вам пришел, потому что сейчас все зависит от вас. Не удивляйтесь ничему. Вариант с калошами действительно работает. Я мог бы вам соврать, придумать к нему какие-то жуткие последствия, но вы сейчас подкованы, и мы более-менее равны. Я ведь тоже всего два года этим занймаюсь. В общем, что бы я ни сказал, вы не поверите. И я говорю вам честно: если вы сейчас выберете этот вариант, друг ваш останется жив и невеста будет при вас. Но от меня уйдет жена и заберет ребенка.

Баринов долго молчал.

– Помните ту черточку? – снова заговорил фатумолог. – Там, где пересечение это калошное? Так это и есть я. Как видим, судьба вас ко мне не просто так привела. И устроила экзамен обоим.

– И ничего нельзя сделать?

– Четырех версий не бывает. Было бы можно – уверяю вас, я бы сказал. Вы мне верите?

– Верю, – хрипло сказал Баринов, – верю. Почему же нет?.. Но как вы могли?! Как вы поставили на карту жизнь незнакомого человека?

– Да не поставил я ее на карту! – отчаянно воскликнул фатумолог.

– Тише, тише, Ирка спит… Она рано легла сегодня.

– Простите… – Малахов понизил голос. – Ничего бы не случилось с вашим человеком! Там же, вы видите, выходит ваш совершенно четкий уход от невесты, процветание вашего друга… И встретили бы вы вашу эту… единственную…

– Встретить-то встретил бы, а одинокая старость? Одинокую мою старость вы забыли?

– Ну да, одинокая, но ведь благополучная, правда? Со славой, с деньгами… А у меня, если хотите знать, – Малахов стал рыться в портфеле, извлекать планшетку с приколотой картой, – у меня после ухода жены – полный тупик! Этого можно ожидать, потому что она для меня все. Она и мальчик. Я женат десять лет и себя без нее не мыслю. Через десять лет вы поймете. Если, конечно, будете так же любить жену, как люблю ее я.

– Но раз у вас такая любовь…

– То-то и оно. Она еще очень красива. Довольно молода, ей тридцать два. И вы можете нас развести, шевельнув калошами. Понимаете?

– Что же там за цепочка, – раздумчиво проговорил Баринов, то ли спрашивая, то ли восхищаясь.

– Невероятная цепочка. Но все действует на основе закона: вы сохраняете и приумножаете все – у меня убавляется. Так всегда: ваше счастье – чужое несчастье. Грубый дарвинизм, простой отбор. Но именно я оказался вашей парой. Такой вот сюжет.

– Странно, – произнес Баринов. – А до этого нас с вами ничего не объединяло?

– Как будто нет. Вы какую школу кончали?

– Семьдесят седьмую. В восемьдесят втором.

– А я девяносто третью. В семьдесят пятом.

– Очень, очень странно…

– Ну, не так уж и странно. Может быть, у вас способности к фатумологии. Даже наверняка. Я же говорил, к этому каждого приводят некие силы. Может быть, наша встреча и вся эта коллизия были только поводом, чтобы вы, новый гений, сами занялись этим. – Малахов жалко улыбнулся.

– Но согласитесь, что вы поступили очень плохо, Игорь.

– Не соглашусь, – тихо сказал фатумолог.

– Но вы же могли мне жизнь переломать! И невесте моей!

– Не так же, как вы сейчас переломаете мне. Потому что у меня, говорю вам, после этого полный швах. Верите, нет?

Малахов прочертил ногтем по планшетке, по жирной кривой, резко летевшей вниз, как поезд с откоса.

– Это конец, – сказал фатумолог. – С наукой вообще придется завязать. Впрочем, возможно, это тоже отбор – на место менее талантливого приходит более талантливый… Фатумология меняет любовников. Как Клеопатра.

Баринов молчал.

– И потом, – ровным голосом сказал Малахов. – Есть у меня одна собственная теория. Я не люблю вмешиваться в чужую жизнь. Только когда судьба заставляет, как вот – помните? – с кошкой. А на самом деле я эгоист. Принципиальный. Потому что рай на земле настанет только тогда, когда каждый будет сам за себя. Не будет лезть в чужую жизнь со своей помощью, не будет никого учить, не будет, наконец, вытаскивать из болота того, кто там живет. Никому не надо помогать. Все наше добро оборачивается против нас. Мы растрачиваем себя на других, а они наше добро гробят, потому что это добро только с нашей точки зрения. А потом в один прекрасный день вы обнаруживаете, что растратили себя по ничтожным мелочам, так ничего существенного и не сделали, а люди помнят о вас только плохое. Как вы ногу отдавили в троллейбусе тому, кому за день до этого жизнь спасли.

– Не лишено, – сказал Баринов.

– Но это не значит, конечно, что надо вырывать кусок изо рта соседа. Это значит, что нужно только брать идущее в руки и не раздавать направо-налево тем, кому оно ничего, кроме неприятностей, не принесет.

– Как со мной, – сказал Баринов.

– А вы как думали?! – взвился Малахов, но тут же понизил голос, вспомнив про Ирку: – Это моя жизнь, понимаете, моя! Моя судьба вас ко мне привела, нас столкнула! Может быть, только для того, чтобы обустроить вам тихую жизнь с вашей истинной возлюбленной!

– Я эту тоже люблю, – сказал Баринов. – Я ей многим обязан.

– Но у меня она, правда, единственная, – сказал Малахов. – Я знаю. Я из-за нашей встречи и начал задумываться о судьбе. Даже рассказывать не буду, как все произошло. Из суеверия.

– Ладно, не надо, – согласился Баринов. – Все равно я, хочу того или нет, уже руководствуюсь вашей теорией. Мне в руки плывет спасательный круг в виде калош. Я отпихиваю от него вас. Вы же своего не упустили, когда я к вам приходил, верно? Почему же я должен упускать свое?

– Фатумология – наука об отказе, – сказал фатумолог. – Вы можете отказаться от невесты. Можете! Если хотите, я просчитаю ей все, я три ночи не буду спать, но немедленно составлю ей карту. И очень точную. Хотите – вместе составим. И вы увидите, что там все и без вас нормально.

– Но со мной лучше. И совесть моя чище.

– Андрей, – умоляюще сказал фатумолог, – я все понимаю. Я перед вами свинья. Я не встаю на колени, я не предлагаю вам денег, не порю истерику. Но поймите: вы рубите меня под корень. Вы не знали этого, а я еще два года назад составил карту на жену и на себя. Вы там появляетесь, но я вас не узнал. Чертовы калоши эти… Понимаете, тут же был шанс, что вы вообще не займетесь фатумологией, если б не северный ветер.

– Какой ветер? – насторожился Баринов.

– Северный! Неделю назад… Был бы любой другой, хотя бы северо– восточный, – жизнь повернулась бы совершенно иначе! Это я уже потом просчитал…

– Неужели и это связано?

– Все, все связано, дорогой мой, все… Умоляю вас, подумайте, а? Все в ваших руках.

А Ирка спит и не знает, подумал Баринов.

– Нет, – сказал он, не глядя на Малахова. – Я вам уже заплатил.

– Да я верну, я принес, – заторопился Малахов. – Вот, и с поправкой на инфляцию…

– Да нет же, – досадливо сказал Баринов. – Игорь, вы все правильно говорили. В том и беда моя, что я не умею отказывать, берусь за все, трачусь по пустякам… Но здесь уж извините. Здесь я вам сам благодарен – Дунского вы все-таки спасли, калоши я носить буду, что бы там ни думали прохожие. Но судьба – вещь жестокая. Тут я сам должен твердо решить. Я вам твердо говорю: нет. С судьбой можно разговаривать только на ее языке. Гонорар, понимаете? За все – гонорар. Я вам заплатил. Теперь вы платите гонорар. Это не я, это судьба.

– Вы вполне фатумолог, – криво усмехнулся Малахов.

– Вполне. С кем поведешься. Извините меня. Но гонорар выплачен.

– Это окончательное решение?

– Окончательное.

– Ну ладно, – сказал Малахов и встал. – Извините и вы.

Молча Баринов подал ему пальто, открыл дверь и поймал последний его взгляд, – Малахов чуть обернулся.

– А времена-то теперь знаете какие? – уже с порога спросил фатумолог. – Такие времена, что все сдвинулось, поехало… Новью законы нужны, новые правила… Не так все просто. Одна система рушится, другая даже не строится… Сами понимаете, никто ни от чего не застрахован…

– Плюс-минус пятнадцать процентов, – пожал плечами Баринов.

– Ну-ну, – пробормотал фатумолог и быстро пошел к лестнице. Баринов посмотрел ему вслед и осторожно, чтобы не разбудить Ирку, закрыл дверь. Навесил цепочку. Зачем-то долго мыл руки.

Вошел в комнату. Кровать была разобрана, смята, Ирки не было.

У него подкосились ноги.

…Ирка сидела в шкафу. Она проснулась от плеска воды в ванной, и ей пришла мысль немного развлечься, как в начале их романа. Она выскользнула из-под одеяла, залезла в шкаф и стала ждать. Она слышала, как он открыл дверь комнаты, но, как сполз по стене, слышать не могла, поэтому, высунувшись наружу, страшно завизжала. Он очнулся, и тупо захлопал глазами, и хлопал ими еще долго, пока она не принесла ему пузырек нашатыря.

6

Потянулось странное время.

Два обещанных года – наступающий и следующий – разметали, растащили, развеяли всех, как в центрифуге. Ничего ужасного не случилось. Просто перестали сбываться простейшие законы, жизнь изменилась до неузнаваемости, произошло все, что предсказывали, и больше, и все все вынесли, смотри лемму насчет того, кому что посылается и кто что выдерживает.

Как-то все разбренчалось, раздухарилось. Система пропала, музыка растворилась в хаосе, линии сплелись в клубок. Какая уж там далекая возлюбленная. Брюки бы на ногах удержать, шляпу на голове, голову на плечах.

Собственно, ни тебе катаклизмов, ни драки. Постепенное, медленное осыпание. Нищих стало гораздо, гораздо больше, – больше, чем он мог себе когда-нибудь представить. Проза наша тоже разбренчалась, стала развинчиваться, как машина, в которой перед гонками поработал диверсант: все болты ослаблены, вон колесо отлетело, вон руль… Там вылетел эпитет, здесь авторское отступление воровато просунулось в сюжет. А вас вообще не звали, вы цитата из газеты «Трибучая борона». А кто меня заставит? Все же съехало. Захочу – перепишу алфавит и назову: роман.

Какие уж тут, казалось бы, законы судьбы.

Так и текло время нашего героя: прерывисто. Не поймешь, что было когда.

Вот он идет домой, к любимой жене, со встречи на частной квартире, где собирались фатумологи его поколения и круга. Один рассказывал, как съездил в Париж. Ну, съездил и съездил. Другой – как он не любит власти. Ну, не любит – и на здоровье. Третий женился. Дай вам Бог здоровья и генеральский чин. Заговорили о деньгах. Хуже, чем у Дунского. Тьфу ты, Господи, на что уходит жизнь!..

Дунский, кстати, процветает, хиппоза носит ребенка. Остепенилась, забыла слово «Борхес», может говорить только о том, какой хороший поэт Петенька-старший и как смешно толкается там, внутри, Петенька-младший. А что – и правильно, и дай вам Бог здоровья и генеральский чин…

Нищий на углу, молодой мужик с хитрыми глазками, клочковатой бородой.

– Подайте, ради Христа! – сильным, ясным голосом. Как не подать!

– Дай вам Бог здоровья и генеральский чин!

Герой возвращается с работы, все человеческое из него вытрясло в транспорте. «Даже во сне вы видите человека». Он испытывает отвращение к старухам, детям, военным, толстым, лысым. Он сильно изменился, хотя не слишком бедствует. По выходным он спит, пишет мало, для себя – почти ничего.

А вот он идет вдоль свалки, среди колдобин, то ли в гости, то ли на интервью, но вечер, вечер, ранний, зимний. Вы не находите, что в последнее время не успевает толком рассвести, как надо уже смеркаться?

Здесь следует пейзаж.

А не находите ли вы, что традиция такой рваной прозы у нас значительно лучше укоренилась, нежели нормальная изобразительность, надежная повествовательность? Ну, ясное дело. Эта проза не представляет труда. В паузах предполагаются такие бездны отчаяния, в умолчаниях – такие подтексты, что повествователю как бы и не очень обязательно повествовать. Он лепит себе коллажи, шуточки, намеки, а читатель дорисовывает, как хочет. Такие времена. Никто от тебя ничего не требует, никакая закономерность не просвечивает в происходящем. Так можно писать до бесконечности. Все ждешь кульминации, а тебя погребает сыпучая лавина эпизодов. Самое интересное, что и жить так можно долго.

Ниче-ниче… Бывает хуже…

Но ты мне объясни, объясни: есть в этом хоть какой-нибудь смысл? Есть закономерность или нет? Убери попов: попы – клопы, кровопийцы. Убери йогов: йоги – неудачники-мэнээсы. Убери политологов: политологи – скучные, мелкие люди, выводящие законы приливов из бури в стакане воды. Но скажи!

Друг наш болеет. Приливы озноба. Он лежит в жару, каждая волна возносит ртуть на новую высоту, доводя до отметки 38,9. Словно горячий пояс охватил его спину и живот, а ноги и руки мерзнут. Герой задает вечные вопросы…

А калоши, калоши! Как все потешались над ними! На работе косились. Друзья хватались за бока. В метро так крыли – батюшки мои! Жизнь вообще десакрализовалась. Курят, дерутся в метро, в кино, в троллейбусе…

Может, и нет ничего?

Подождем, подождем, недолго…

Ну, ладно. Поиграли – и довольно.

Прошло два года, за которые, как уже было сказано, ничего особенного не произошло, кроме того, что, согласно бессмертной метафоре из «Репетиции оркестра», каждый заиграл свое, мелодия стала хаосом и линии несколько запутались. Баринову все труднее было прослеживать свою, поэтому, кроме двух маленьких работ по фатумологии литературы, он так ничего и не опубликовал в «Вестнике», который был-таки создан на деньги, заработанные частной практикой. Сам он от частной практики бежал как от огня и зарабатывал исключительно поденщиной. О нем пошумели и забыли.

Через два года и неделю Баринова пригласили на какой-то круиз по Волге, на фестиваль видеоклипов. Фестиваль был дурной. Плыли вдоль синих, печальных берегов. Единственная была тут как тут. Правда, она была замужем, потому что Баринов не любил носить галстуки, но он ее легко развел, потому что, выходя из дома, всегда шмыгал носом, проверяя, насколько холодно и чем вообще пахнет.

И странное дело – как только их линии благополучно пересеклись, все как-то стало нормально, все обрело черты, зазвучало в унисон, обозначилась мелодия и вообще в судьбах мира стали видны новые закономерности, которые чрезвычайно обрадовали всех.

Пошло другое время, другое повествование.

Малахов спился.