Текст книги "Гонорар (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Откуда знаю? Анкета, пункт восьмой, вопрос о пирожках с яблоками.

– А тринадцатый?

– Пункт тринадцать? Это насчет мазохизма? Вот запали вы на него, честное слово… Это цвет волос первой возлюбленной. Рыжая, да?

Баринов кивнул. Во рту у него пересохло.

– Вы пейте чай. Кофе чего-то не идет сегодня, дай, думаю, чайку сделаю… Ну вот. Когда человек жалеет о прерванном романе, о сломанной якобы судьбе? Когда жизнь не удалась. Ему кажется, что, не вернись он тогда в семью, останься с любимой, – все бы встало на другие рельсы. На самом деле ничего подобного, так… предлог. Вот шишка, набитая в детстве, – это да, укус там осы или гнилая клубничина попалась… А это – нет, это еще не делает жизнь неудачной. Имманентность, третье следствие. Ладно, не буду томить: в общем, все нормально, вы даже будете судьбу благодарить за этот шаг, хотя поначалу, конечно, все будет болеть и так далее. Но вы и в детстве легко успокаивались, когда плакали, верно? Жену вы тоже любите, и, пожалуй, не меньше, а только иначе. Другой любовью. Она все простит, она у вас добрая, и будет замечательная жизнь, долгая, не скажу сколько, не знаю, но долгая, благополучная, со славой – умеренной, конечно, стойкое хорошее реноме, – и смерть в окружении домочадцев. О серьезных вещах говорим, правда? – Фатумолог улыбнулся. – Короче, все хорошо. Но при этом, видите ли… – Он снова поднял на Баринова глаза и поглядел в упор, долго. – Есть у вас такой друг – не друг, а приятель, человек не без способностей, довольно самолюбивый графоман с задатками, надоедливый, но добрый? Должен быть.

Баринов трудно глотнул.

– Есть.

– Как бы это вам сказать… Опять-таки: не принимайте слишком всерьез и, главное, не говорите ему.

Теперь Баринов вспотел весь.

– В общем… – Фатумолог замялся. – Умрет ваш друг.

Баринов не поверил и отвел глаза.

– Вы можете не верить, – поспешно сказал фатумолог, – но тут как раз очень большая вероятность. Он, правда, человек уже немолодой, но тут довольно четкая картинка, – он, похоже, умрет незадолго до того, как вы решите возвратиться в семью.

– Откуда это выводится? – хрипло спросил Баринов.

– Из вашей женитьбы, – ответил фатумолог. – Не из романа на стороне, а именно из женитьбы. Судьба – такая штука, я вам не могу и не хочу все рассказывать. Но это связано с тем, что после женитьбы у вас будет меньше возможностей его видеть, вы проморгаете его болезнь или депрессию, что-то связанное с творчеством, кажется мне…

Баринов молчал.

– Это не будет самоубийство? – спросил он наконец.

– Очень маловероятно.

– Так, – сказал Баринов и закурил. Из-за насморка у сигареты был особенный, насморочный запах и привкус. – А если мы расстанемся?

– Если вы расстанетесь, – сказал фатумолог, – совсем другая картина. Вы все равно встречаетесь с той женщиной, она вам на роду написана, но, конечно, роман уже не столь бурный, вернее, не столь остро переживаемый, потому что его уже не подогревает ваша… женатость. Жизнь острее в соседстве бездны, роман ярче в присутствии жены. Но все равно увлечение сильное и взаимное, полный восторг, почти немедленная женитьба, сложная семейная жизнь, пики счастья постоянно чередуются с размолвками, непониманием, тем более досадным и трагическим, чем острее и счастливей будут минуты близости. Частые скандалы, столь же частые всплески страсти, все типично. Дитя опять же, но чуть позже, вам будет где-то под тридцать. Очень неровная и беспокойная жизнь, постоянные стрессы, проживете чуть поменьше, но будут минуты изумительные. Правда, к сожалению, одинокая старость. Признание, само собой, но одиночество, приступы разочарования… Не слишком обеспеченный быт – всю жизнь. Не слишком уютный дом – тоже всю жизнь. И как следствие – ранняя седина.

– А он?

– Он останется жив, – сразу понял фатумолог. – Вы его все равно переживете, потому что он намного старше вас, но проживет он значительно дольше и, смею сказать, счастливее. Он, правда, не из тех людей, которые умеют быть счастливыми, свинья грязи везде найдет, и он себе всегда найдет толпу якобы завистников, затирающих его талант. Но в целом у него гораздо более радужная перспектива.

– Вы его знаете? – резко спросил Баринов.

Фатумолог улыбнулся.

– Вот все так. Нет, конечно. Я даже не знаю, о ком идет речь. Но кто-то подобный должен быть в вашей биографии. Я знаю только признаки. Атрибутирование – ваше дело.

Баринов снова помолчал.

– Но почему? – взорвался он вдруг. – Почему?! Объясните хоть что-нибудь! Почему вы вообще не можете все показать?!

– Потому что, – спокойно и медленно сказал фатумолог, – мы не частная лавочка, не компания шарлатанов и не базарные фокусники. Фатумологией могут и должны заниматься только те, кого к этому вывела судьба. Может вывести и вас. Карту составить недолго, этому можно за неделю научиться. Вы подите научитесь интуитивно находить главное. Например, один из существенных моментов тут – ваша любовь к калиткам.

Баринов вздрогнул.

– Автобиография, почерк, анкета – пункт десятый, ваше представление о рае, – не дожидаясь вопроса, сказал фатумолог. – Калитки, заросли, усадьбы, девятнадцатый век. Роса, кусты, беседки, огромные пустые парки. Большие старые деревья – то ли вязы, то ли липы. Помните, в одной книжке вашего детства сумасшедшая плакала и повторяла: «Хорошо, хорошо, хорошо под дубами»?

Баринов заплакал.

– Вы не плачьте, – сказал фатумолог. – Вы же любите все это, правда? Вам бы хотелось такого рая? Дубы, вязы, ясени, статуи в полутемных аллеях. Шепоты, шорохи, буйное цветение. Ленинские горы такие, только очень большие, безлюдные и желательно в Европе, веке так в восемнадцатом. И отсюда же – ваше частое желание исчезнуть, спрятаться, тенденция к эскапизму и любовь к уютным решениям. Согласитесь, тут напрашивается связь. Успокоились?

Баринов перестал хлюпать.

– Простите, – сказал он.

– Я вас вполне понимаю, – мягко сказал фатумолог. – Почти все плачут. Перераспределение.

Баринов внезапно озлился. Тоше мне провидец, подумал он. Смесь Кассандры с Порфирием Петровичем.

– Скажите, – произнес он, – есть какой-то шанс всего этого избежать?

– Есть очень большой шанс, что все это само вас избежит. Процентов пятнадцать. Более точных прогнозов никто не дает.

– Это ничтожная цифра, – самому себе сказал Баринов.

– Ну, не скажите, – загорелся Малахов, – тут, батенька, ничего нет ничтожного. Вторжение крошечной детальки все может изменить, да и потом – известная аберрация… Вы же в анкете не все правильно ответили, иногда форсили, кое-где подвирали, скрытничали… Правда ведь? Но это все тоже имманентно вашей личности и, значит, указывает на судьбу. Все, кстати, господин хороший, все в дело…

– Да, да, – бездумно повторил Баринов. У него болела голова, и он отпил большой глоток чаю, почти не почувствовав его запаха, хотя чай был хороший, крепкий.

– Видите ли, – все более увлекался фатумолог (а может, он хотел отвлечь Баринова, только и всего), – это все штука тонкая, очень тонкая. Возьмите две параллельные прямые на расстоянии, скажем, пяти сантиметров друг от друга. И допустите, что одна из них отклонится от параллельности на миллионную долю градуса. Так через миллион километров они уже ах как разойдутся! Каждая мелочь, поступок, проступок, особенно в детстве, дает нам в будущем отклонение на жуткое расстояние, совсем другой ориентир. Вот почему там столько вопросов о детстве. Чего боялись, каких книг, каких картинок и так далее. Понимаете?

Баринов кивнул. Он думал не об этом. Но вдруг его осенило, и в словах фатумолога он увидел намек.

– То есть крошечное отклонение сейчас может дать гигантские результаты в будущем? – спросил он быстро.

Фатумолог опять понял.

– Видите ли, – сказал он, опуская глаза, – два года – это не такое уж дальнее будущее. Это бы вам лет десять назад подумать.

– Мы тогда не были знакомы с… этим человеком.

– Я знаю.

Снова они замолчали.

– Я понимаю ваше огорчение, – заговорил фатумолог. – Но подумайте: это ведь не прогноз. Это предупреждение. И потом, я сказал вам очень много хорошего. Вы никогда не будете сидеть в тюрьме, а именно этого вы больше всего боитесь. У вас будет чистая совесть, вы никого не ограбите и не обманете, вы вполне реализуетесь, напишете много хороших книг, поможете многим людям, хорошим и разным… Вас будут любить.

– Ладно, – сказал Баринов. – Спасибо. Я обо всем подумаю. Но может быть… – Он замялся. – Как-то это можно проверить? Вероятность вашего прогноза, что ли…

– О, конечно, – заторопился фатумолог, – это предусмотрено. Если бы не это, вообще не имело бы смысла разговаривать. Есть один шанс проверить все. Я вам сразу же заготовил такой пример, я всем заготавливаю – просто чтобы самому посмотреть, насколько у человека тенденция к сбыванию, простите за квадратное выражение.

Баринов насторожился.

– У вас ведь есть правило подавать нищим?

Он кивнул.

– Что-то вроде такого откупания от судьбы, верно? Что вот, задобрена судьба, хотя покупка и груба. Всегда лучше отдать в малом. Так вот, если вы три дня не будете подавать нищим, то на четвертый чуть не попадете под трамвай. Эксперимент вполне безопасный, но по вашей карте – я ведь на вас карту составил – просто не видно более наглядного примера. Совершенно никакой опасности. Если б была, я бы вам не сказал.

Просто сумасшедший, с облегчением подумал Баринов.

– А другого способа нет? – на всякий случай спросил он.

– Много есть способов, но там будут более серьезные последствия. Это уже нарушение чистоты эксперимента.

– Слушайте, – неожиданно сказал Баринов, – а о загробной жизни вы ничего сказать не можете?

Фатумолог усмехнулся.

– Я серьезно, совершенно серьезно, – поспешно добавил Баринов.

– Я знаю, – сказал Малахов. – И знаю, что именно об этом вы сейчас думаете больше всего. Как, впрочем, и все нормальные люди. Так вот, про это я вам ничего не могу сказать. Фатумология этим не занимается. Наш отец-основатель Набоков – он с полным правом может так называться, – в «Прозрачных вещах» пишет, – там это один сумасшедший записывает герою в альбом: мы-то все по наивности думаем, будто тайна жизни и тайна загробного существования совпадают. Общий Вопрос Вопросов. Нравственность напрямую связана с загробным существованием, и так далее, и так далее. Но что, спрашивает он, если на самом деле эти две тайны совсем не совпадают или пересекаются только чуть-чуть? Фатумология занимается имманентностью. Ваша здешняя судьба вам имманентна, вам всему, целиком, то есть отчасти и вашему биологическому носителю. А чему будет имманентна ваша тамошняя судьба – кто знает? К трансцендентальным вопросам я никакого касательства не имею.

Под конец Баринов не слушал его. Слова распадались, таяли дымом, плыли кольцами, ничего не значили.

Фатумолог это почувствовал.

– Значит, договорились: вы три дня проверяете, на четвертый происходит небольшой инцидент с благополучной развязкой, а на пятый день прошу сюда. На этот раз уже с гонораром.

Господи, подумал Баринов, я же ему еще и заплачу.

– А вы не боитесь, – сказал он, вскидывая голову и не скрывая злости, – что своими предсказаниями лишите жизнь всех радостей? Вы понимаете, о чем я, – о неожиданностях, об азарте…

– Слушайте! – возмутился Малахов. – Это ни на что не похоже. Я вам хоть одно конкретное событие, с датой, с деталями, предсказал?

– Ну, вы же не Господь Бог и даже не Ванга…

– Вот именно. Я вам смоделировал наиболее типичный для вас выбор. И модель вашего поведения в обоих случаях.

– А вы не можете предсказать, как я поступлю?

– Этого даже вы предсказать не можете. Судя по некоторым намекам в анкете, вы будете искать компромисс. Если не отыщете, с равной вероятностью можете бросить невесту или пойти с нею под венец – вы человек сложный, кто вас знает. Тут уж не случай решит, а вы. Но погодите, погодите, три дня у нас на контрольный эксперимент, там и поговорим.

Баринов резко встал, в голове у него было пусто, гулко и жутко. Они прошли в прихожую, и фатумолог подал Баринову пальто. Взгляд его был непонятно тревожен, хотя улыбка мягка.

– А самоубийств после таких сеансов у вас тут не было? – вдруг спросил Баринов.

– Обижаете, друг мой, – сказал фатумолог, возясь с замком. – Если там маячит нечто, способное данного индивида выбить из колеи, – разве я скажу?

– А что тогда делать?

– Последний наш конгресс в Женеве разрешил в таких случаях лично вмешиваться. Устранять кое-что. Вот давеча ко мне девочка зашла: карта такая, что Господь не приведи. Светило ей через полтора года безумие на почве совести: любимый к другой уйдет, а она ему – какую-то кошмарную месть, то ли порчу, то ли кислоту в лицо, то ли скандал на службе, но что-то гаже некуда. И все из-за кошки, кошку она себе такую завела. Убрал я эту кошку – на карте, разумеется, – совсем другое дело: линии чистенькие, любимый при ней, психическое здоровье и двойня, если аборта не сделает. Пришла девочка, я у нее и выпросил кошку.

– И где она сейчас?

– Кошка-то? У товароведа одного. Если б не кошка эта, что я ему вовремя подсунул, сейчас бы в его делах три прокурора разбирались.

– А у меня – не можете вмешаться?

– Не могу, друг мой, не могу. Ваш случай замкнутый, сами видите. Ваш выбор.

– Ладно. До скорого. Насчет трамвая точно я жив буду?

– Слушайте, ей-богу, поссоримся!

– Ладно. Всего доброго.

Баринов медленно сошел по лестнице, но на лестничной площадке второго этажа развернулся и, задыхаясь, хлюпая носом, побежал назад.

Фатумолог стоял в открытых дверях, поджидая его. Баринов перепуганно отшатнулся. Он понял, что все всерьез.

– Нет, нет, – сказал фатумолог.

– Да подождите вы, черт! Вы же не знаете!

– Знаю, – печально кивнул Малахов. – Все знаю. Это не имеет значения.

– Этого вы знать не можете, – умоляюще сказал Баринов и высморкался. – Этого никто не знает, даже матери не говорил. Я забыл один факт. Я просто побоялся писать, закомплексовал, понимаете? Когда нас в десятом классе возили на стрельбище, меня капитально отлупили…

– Знаю, знаю, – сказал фатумолог, страдальчески морщась. – Военрук не следил, и однокласснички с товарищами из других школ резвились как могли. В детали не входите. Вы крепкий на вид человек, со стержнем, я не думал, что вас так развезет. Хотя предполагать мог, почему и жду. Успокойтесь, это дела не меняет. Вы об этом все равно проговорились.

– Где?! – закричал Баринов.

– Тсс, – сказал фатумолог, не приглашая его, однако, зайти. – В девятнадцатом пункте. С чего бы вы начали рисовать белку – помните? С носа. А если бы не эта история на стрельбище, вы бы ее рисовали с хвоста, потому что в семнадцатом пункте у вас первое пришедшее в голову число – восемнадцать.

Ведь вот сидишь, пишешь – и каждую секунду думаешь: а не слишком ли это я проговорился? можно ли туда залезать? может, эта тема – из числа тех, что мстят за контакт? Может быть, проговариваясь, я и сам на себя уже что-то навлекаю. Вздрагиваю от шорохов, осматриваюсь, трясусь. Ну да ладно. Авось.

Баринов надеялся, что сляжет и тогда автоматически не будет подавать нищим, потому что ему не придется выходить. Но судьба Евгения хранила, и к утру он чувствовал себя здоровым.

По дороге на работу Баринов увидел в подземном переходе женщину лет пятидесяти, раздувшуюся, водянистую, с бессмысленным лицом. Она сидела на картонке и заворачивала в целлофан красную гноящуюся ногу, покрытую чудовищными струпьями и пахнущую так, что прохожие старательно обходили эту нищую. Баринов и в другое время не подал бы ей, потому что побоялся подходить ближе и разглядеть больше. И лишь потом он задумался: в тот день ему попадались только те нищие, которым он скорее всего не подал бы и без эксперимента. Например, было много цыганок с детьми, а нищим с детьми он никогда не подавал, потому что часто за ними наблюдал и знал, что дети были каждый день разные, скорее всего ворованные или взятые напрокат, к тому же подозрительно апатичные и чаще всего спящие – видимо, под транквилизаторами.

Впоследствии он с трудом вспоминал эти три дня, потому что плохо воспринимал окружающее и думал только о прогнозе. Ирке он пока не рассказывал ничего, тем более что забыл спросить у фатумолога, можно ли. Мысль о том, что можно бросить Ирку, казалась ему невероятной. Он давно отказался от убеждения, что может существовать та самая, одна-единственная, и потому любил Ирку спокойной и ясной любовью. Африканских страстей не было – была обоюдная приязнь, привычка, сходство, и он совсем уже было смирился с тем, что ничего лучшего не бывает. Тоска мучила его. Иркины родители его любили. Иркина сестренка души в нем не чаяла, и он помогал ей писать сочинения. Ирку бросил бариновский предшественник, и прибавлять ей такого опыта мог только законченный подонок.

Собственно, перед ним стояло два выбора: один касался чужой жизни, другой – его собственной измены два года спустя, но тут, по сути, выбирать было не из чего: девушка была ему написана на роду, а раз написана на роду – значит, это действительно была его девушка. Он поторопился и будет за это платить. Но если бы не Ирка, он неизвестно как прожил бы два поганых года после того, как отпустил на все четыре стороны самую долгоиграющую кандидатку на роль единственной. Ирка спасла его и спаслась сама. Он не мыслил себя отдельно. К вечеру третьего дня он решил напиться и организовал в редакции грандиозную попойку за свой счет, благо выдали получку и уговаривать остальных не пришлось.

Он упился до того состояния, которое ненавидел, – до необъяснимой злобы, когда бесило все и мир плыл перед глазами. Славка Щербанов, опасаясь за его душевное здоровье и лежавшую в кармане зарплату, вызвался проводить Баринова и у него заночевать. Он вез Баринова на метро и потом на троллейбусе до дома. Когда вышли на остановке, Славка спросил:

– Отец, у тебя как насчет мелочи?

– Меньше трешки нету, – огрызнулся Баринов.

– Ладно, давай трешку. С получки можно.

– На хрена?

– Да вот видишь…

На тележке около остановки сидел безногий инвалид лет двадцати пяти, тоже пьяный в дугу, и рядом с ним была установлена жестянка с рублями и трешками.

Откуда здесь нищий, никогда тут нищих не было, поразился Баринов. Этот пророк хренов нарочно, что ли, с ними со всеми сговорился, чтобы два дня их было меньше обычного, а к концу третьего здесь сидел этот безногий?! Тоже мне: фатумолог – шеф московских нищих. Тут же Баринов устыдился.

– Ну вот и подай, – удовлетворенно сказал Славка, увидев, как Баринов достает из кармана трюндель.

– Нет уж, ты подай. – Сходя с ума от напряжения, но ничем себя не выдавая, Баринов протянул Щербанову бумажку. – Ты у нас жалеешь всех, ты идейный… подавай!

– Что за китайские церемонии! Сам, что ли, не можешь?

– Нельзя, – импровизировал Баринов, – по примете одной чувствую. – На самом деле он перепугался всерьез: около его дома отроду не бывало нищих.

Когда через полчаса Баринов выглянул в окно, он увидел, что пошел снег, что милиционер у посольства напротив прохаживается с воинственным видом и поднял воротник, но никакого нищего на остановке не было.

…Снилась какая-то дрянь, но, к счастью, невнятно. Страшно хотелось пить, и Баринов ходил среди ночи за водой, шарахаясь от малейшего шороха. Как всегда с похмелья, он проснулся очень рано и, пока сосед за стеной не включил радио, чувствовал себя всеми забытым, несчастным и так непоправимо одиноким, что про трамвай он толком припомнил только уже за завтраком: висело нечто над ним. Ни в коем случае, заорало все внутри, ни в коем случае! Пересидеть дома! И он совсем было склонился к этому варианту, но представил, что до завтра на неизбежное событие нарастут проценты, как нарастают пени на невыплаченный телефонный счет. За нищих надлежало расплатиться немедленно. Чтобы не попасть под поезд назавтра и не лишиться ноги послезавтра в столкновении с каким-нибудь совсем уж непредвиденным транспортным монстром вроде снегохода.

Он поехал вместе с Щербановым на работу, но схитрил и взял такси. До редакции они докатили вполне благополучно. Когда встал вопрос, кому ехать на пресс-конференцию, Баринов выкрутился и сел вместо этого сочинять подпись к фототеме. Как всегда, когда день проходил в кабинете, без перемещений и приключений, вечер наступил скучно и быстро. Окно стало отражать лампы дневного света, густая синева перешла в абсолютный мрак, в котором едва желтели окна напротив. Сеялась оттепельная морось, на тротуарах вода выступила поверх льда. Баринов глубоко вздохнул и пошел на остановку.

Он мог бы взять такси и до дома, но после того, как фатумолог пробил в его бюджете труднолатаемую брешь (сумма была уже отложена), две тачки в день выглядели роскошью непозволительной. Он работал далеко от дома. Кроме того, его страшили проценты.

Подавать нищим было уже можно, и Баринов с облегчением сунул молодому крепкому парню три рубля. Парень не поблагодарил и даже не кивнул. На переходе с «Краснопресненской» на «Баррикадную» одинокий саксофонист возносил под меловые своды вопль о бездарно прожитой жизни, и Баринов ему посочувствовал, но денег не дал. Невероятно высокая нота сопровождала его до самого поезда.

Сейчас он был бы не прочь заехать к какому-нибудь старому приятелю, из прежних и близких, и обсудить с ним невыносимое двойственное положение. Ему пришел в голову сюжет о человеке, который оказался перед выбором и раздвоился. Один должен был остаться с женой, другая ипостась отходила любовнице. В результате обе ипостаси передрались, пытаясь решить между собой, кому что. Один убил другого и очутился перед прежним выбором.

Он подумал, что из этого мог бы получиться рассказ и что лучше всего было бы сейчас не ехать в метро, конструируя сюжеты, а сидеть у друга, пить с ним что-нибудь легкое и рассказывать ситуацию, просто чтобы рассказать. Повествуя о своих горестях, человек видит их со стороны, сознает их невеликость и успокаивается. Интересно, что скажет фатумолог назавтра, когда не произойдет никакого трамвая. Не может быть, чтобы вчерашний нищий помешал.

Баринов вылез и тупо постоял на платформе, проводив свой поезд и Бог весть зачем дожидаясь следующего. Следующий выкатился из тоннеля, толкая впереди себя сноп воздуха, как поршень в шприце. Люстры под сводом тонко задребезжали.

…Он сам плохо понимал, как произошло все потом. С чувством странного и внезапного облегчения – до дома было два шага! – он взбежал по ступенькам, выскочил из метро, домчался до остановки, но автобус был переполнен, и он в него не влез. Он уже стоял на подножке, когда его выпихнули, но одна из тесемок его куртки, болтавшаяся на поясе, застряла в дверях. Автобус тронулся, и Баринов побежал за ним, словно на поводке, оскользаясь каждую секунду, при всех шансах упасть-таки и либо пропахать носом изрядное расстояние, либо сползти под колесо. Он слегка наддал, чтобы поравняться с дверями, и с силой дернул. Куртка трещала, натянувшаяся тесемка сдавила ему бока. Наконец он отцепился. Весь инцидент не занял четверти минуты, и Баринов нашел в себе довольно сил, чтобы улыбнуться обступившим его пассажирам, которые тоже не влезли в ушедший автобус.

– Мог бы упасть, – сказала ему женщина, из тех, что всегда говорят подобные вещи.

– Ничего, ничего, – сказал Баринов, растерянно улыбаясь, совершенно счастливый. Больше ничего с ним сегодня не должно было происходить. Только потом, идя домой пешком и непрерывно куря, благодаря Бога за то, что дешево отделался, он понял, что рука судьбы просвистела где-то совсем рядом, и он ощутил ее впервые, оказавшись частью цепочки. Таких вещей с ним не бывало, если не считать нескольких пустяшных проявлений интуиции в детстве и одного странного случая в юности, когда он тонул и здорово перепугался, но переменившийся ветер отнес его к вдавшейся в море скале. Опасность была несоизмерима, но рука чувствовалась прежняя, и всякое ее прикосновение было для Баринова жутко, будь оно даже самым ласковым. Все должно было делаться само собой. Сегодня он почувствовал, как его за шкирку вернули в русло. Для этого оказалось достаточно нарушить самую невинную и застарелую из привычек. Баринов понял, что из мечты отделаться от тысячи мелких ритуалов и условностей, висевших на нем гроздьями, никогда ничего не выйдет.

Когда он уже входил во двор, оттуда внезапно выехала иномарка, и Баринов едва успел отскочить в сторону. Второй транспортный инцидент не планировался. Чертов Щербанов, подумалось ему. Нашел кому вчера подавать. В лифте Баринова жестоко облаяла незнакомая черная собака, и это вогнало его в окончательную тоску, что по странному душевному свойству легко перешло в несколько истерическое веселье. Весь вечер он рассказывал Ирке о том, как все вокруг'ужасно и как вследствие этого стоит плюнуть, довериться ходу вещей и плыть по течению. Заснули они оба мгновенно, и Баринову снилась огромная река, по которой он должен был поплыть, но все опаздывал пароход.

3

Фатумолог был на этот раз хмур и не особенно приветлив, но для приличия поулыбался вымученной улыбкой.

– Денежки принесли? – спросил он, едва пригласив зайти в комнату.

– Вот. – Баринов протянул пакет. Фатумолог заметно подобрел.

– Вы садитесь, садитесь. Сейчас чайку. (Баринов подивился: все шло по нисходящей. В первый раз был заранее сварен кофе, во второй – чаек, в третий раз фатумолог не позаботился и о чайнике, но вскоре вернулся с пузатым заварником в синих с золотом цветах.)

– Почти все вышло, как вы сказали, – быстро выговорил Баринов.

– А и должно было выйти, – сказал фатумолог. – Я же говорю: у вас четкая карта. Решили для себя что-нибудь?

– Послушайте. – Баринов говорил спокойно и медленно, как с ребенком, но всякую минуту готов был сорваться. – Неужели ничего нельзя сделать?

– Милый друг, – сказал фатумолог усталым голосом. – Я вам по третьему разу объясняю: ваша судьба имманентна вашей личности. Вот представьте себе: мир – это огромный кусок воска. Вы в него вдавлены. Слепок с вас – это и есть ваша судьба. Стенка, которая возвращает брошенный вами мяч. Вы бросаете мяч. Я занимаюсь свойствами стенки.

– Это понятно, – еще спокойней сказал Баринов. – Что я должен в себе изменить, чтобы невинность соблюсти и капитал приобрести?

– Ничего у вас, молодой человек, не выйдет, – сказал Малахов. – Помните вопрос – от каких своих качеств вы можете отказаться? Вы там пишете, что от многих, разница в том, как припрет. Но в том-то и дело, что по всем пунктам у вас выходит: от самых невинных качеств. В остальном вас изменить никак нельзя.

– Ну а если там… – Баринов уставился в пол. – Извините за назойливость. Но если руку отрезать – я от балды говорю?

– Во-первых, – сказал фатумолог, – руку вы себе не отрежете. Не тот вы фрукт. Я и разговаривал с вами, как с нормальным. Будь вы способны руку себе отрезать, вы бы уже по первому рукопожатию были раскушены и отправлены отсюда восвояси с самым расплывчатым прогнозом. А во-вторых, будь у вас хоть самое идиотское, но явно спасительное ответвление, – я бы вам в первую голову сообщил.

– Но сбылось-то не совсем! Трамвай-то не сбылся!

– А нечего было надираться, батенька… Вы ведь почему были в безопасности? – потому что вы очень боитесь трамваев в частности и рельсового транспорта вообще. Даже когда по скользкому булыжнику переходите трамвайные пути, вам все равно кажется, что вас вот-вот собьет. И тут показалось бы. И у вас возникла бы стойкая уверенность, что прогноз сбылся. А с автобусом, в котором вы, судя по всему, застряли, судьба распорядилась без меня. Перераспределение, только и всего.

– Полный хаос, – сказал Баринов. – Шулерство и хаос.

– Хаос хаосом, – удовлетворенно сказал Малахов, закуривая и отхлебывая чай, – а все сбылось, как было сказано. Плюс-минус означенные пятнадцать процентов.

– А машина во дворе? – спросил Баринов.

– Какая еще машина? – встревожился фатумолог.

– Которая чуть не сбила меня.

– Не было никакой машины.

– Как не было, когда я еле отскочил?

– Это уж ваша собственная рассеянность. Слишком были потрясены и все такое, а оттого не смотрели по сторонам. По карте нет никакой машины.

– Нет, – упорно сказал Баринов. – Это тоже следствие того нищего.

– Какого еще нищего?

– Который подвернулся в конце третьего дня. Я ему сам не подал, но приятель положил мою трешку.

– Это несущественно.

– Нет, – твердо сказал Баринов. – Существенно все.

– Кто бы спорил, – примирительно сказал фатумолог. – Я же не все могу предусмотреть. Еще раз говорю: наше дело предупреждать, ваше – избегать рожна. Договорились?

– Договорились, – блекло сказал Баринов. – Я могу рассказать невесте о вашем прогнозе?

– Почему же нет? – Фатумолог пожал плечами. – Непонятно, как вы будете после этого уходить.

– А что с ней будет, если я ее брошу?

– Если сразу, в одночасье, то она, по всей вероятности, вскоре уедет в Париж. Будет такая возможность на работе в ближайшее время. Если будете тянуть, – продолжал фатумолог, – Париж пролетает, но через какое-то время появится перспектива брака. Правда, не очень удачного. Зато опять с заграницей, она ведь у вас мечтает о Париже, верно? Язык учила… (Этого в автобиографии у нее не было, вспомнил Баринов. Чертова Кассандра небритая.)

– И с мужем она уедет?

– Не исключено, что уедет. Или будет выезжать ненадолго – как получится. Отношения с вами сохранятся самые дружеские. Будет вам духи для жены из Парижа присылать.

«Похоже, он за меня решил», – подумал Баринов.

– А скажу я ей или не скажу – это как-то… влияет?

– Не влияет, – покачал головой фатумолог. – Она многое чувствует сама. Именно поэтому вы ее пять месяцев уговариваете жениться, а она тянет, тянет и наконец отправляет вас ко мне.

– Но ведь что-то я должен буду ей сказать!

– Это ваше дело. Вы человек пишущий, придумаете. Выбор остается, но помните, что Париж ей замаячит на работе очень скоро. Если она будет одна – отказываться грешно.

– А будет она… счастливее без меня?

– Это вопрос к Господу Богу, – сказал фатумолог. – Полагаю, что лучше, чем с вами, ей вряд ли будет с кем-то. Вы хорошая пара. Иначе не было бы распределения и самой ситуации выбора, при которой ваш друг подвергается такому риску.

– Логично, – после паузы сказал Баринов.

– Не без того, – согласился Малахов.

– Я должен вам сообщить о своем выборе? – вдруг решился спросить Баринов. Это был хитрый вопрос: фатумолог мог сказать, что о выборе уже знает, и постепенно из него можно было бы вытянуть остальное.

– Зачем? – Фатумолог снова пожал плечами и допил чай. – Вы можете мне звонить, телефон я оставлю. Но если бы каждый клиент стал меня держать в курсе своей биографии – у меня бы не осталось времени на чистую науку. Вы человек неглупый, вам я могу говорить нелицеприятные вещи.