Текст книги "Рассказы и стихи из журнала «Саквояж СВ»"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Выявление

Рыжая ввалилась в купе последней, минуты за две до отхода. Ни «здрасьте», ни «добрый вечер». Морда густо намазанная, широкая, белая, «на щеке бородавка, на лбу другая» – чистый Отрепьев, с той разницей, что щека и бровь проколоты и бородавки железные. Не извинившись, она задела Наташку толстой задницей, забросила на Наташкину верхнюю полку свой рюкзак и плюхнулась к столику. Наташка мельком глянула на очкастого, молча сидевшего напротив, и вместо легкой брезгливости, которую ожидала увидеть на тонком его лице, увидела недвусмысленную радость. Очкастый глядел на рыжую с восторженным удивлением, с каким наблюдают за первыми шагами ребенка или за тропической бабочкой, которую и не чаяли обнаружить в среднерусском березняке.

Рыжая вытащила из ушей наушники и схватилась за мобильный. Наташка знала этот тип: они ни на секунду не могут остаться с собой наедине, напор внутренней пустоты разрывает их, как газы – тысяча извинений – разрывают желудок при метеоризме. Все время надо с кем-то коммуницировать – либо с плеером, из которого несется голимая попса, либо с бутылкой пива, либо вот неизвестно с кем по мобильнику. Причем сказать им, как правило, нечего, они знай себе описывают окружающее. Так и вышло. «Але! Да, доехала. Да, слушай, успела. Не, дураки какие-то. Лохушка какая-то и ботан. Не, приставать не будут. Точно тебе говорю, не будут. Откуда я знаю. Слушай, а тут еда. Ты прикинь, купе с едой. Щас, посмотрю, – она с хрустом открыла упаковку с ужином. – Чего-то колбаска… какой-то егурт… Ща, погоди. Печеньице вот. Ща возьму печеньице».

Наташка поняла, что лохушка и ботан – это они с очкастым, и снова скользнула по нему взглядом, интересуясь его реакцией. Он улыбался все шире, все восторженней. Лет ему было под сорок, он был того самого типа, который Наташке всегда нравился, – несмотря на сугубо профессорскую внешность, в нем ощущалась надежность. Несмотря на жару, он был при полном параде – сорочка, костюм, даже галстук, хоть сейчас на конференцию «Аспектология венгерских глаголов», – и по экономным его движениям, общей приветливости и суховатой доброжелательности ясно было видно, что он давно живет в имидже ботана, знает, чем за это платят, и готов в случае чего постоять за себя вплоть до рукоприкладства. Наташка, несмотря на свои двадцать, имела подобный опыт и легко распознавала его в других.

Поезд дернулся, тронулся, рыжая не преминула сообщить об этом – «Мы тронулись!» – и еще минут десять, не щадя денег, припоминала с собеседницей какую-то прогулку по каналам, во время которой они сначала привлекли внимание усатого араба, потом развели его на два коктейля, а потом сбежали, причем рожа у него была ууу! Насладившись воспоминанием, она снова вонзила наушники в свои толстые, белые, варениковые уши, вжалась задницей в подушку и зажмурилась. Впрочем, сохранять спокойствие долее пяти минут было выше ее сил. Она заерзала, доела колбаску, посмотрела в окно, извлекла из рюкзака глянцевый журнал с Биланом на обложке (не забыв, разумеется, пнуть Наташку), просмотрела его, с тоской достала жвачку и сунула в рот – ей сил нет как хотелось поговорить, рассказать попутчикам, как они с подруженцией развели араба, но попутчики были лоховатые, не оценят, и занимались какой-то чушью. Очкастый читал толстый журнал, Наташка пролистывала блокнот, прикидывая, как будет отписываться за командировку.

Неожиданно очкастый оторвался от книги, взглянул на часы и вежливо спросил:

– Тут у меня кроссворд… Роман Льва Толстого из одиннадцати букв. Не подскажете?

При этом он незаметно подмигнул Наташке – мол, помалкивай, ничему не удивляйся: вопрос явно предназначался не ей. Рыжая, видимо, не знала, что никаких кроссвордов в толстых журналах не печатают, завела глаза под лоб и задумалась.

– Это, – сказала она. – Анна Каренина. Сколько там букв?

Наташка еле удержалась, чтобы не прыснуть. В «Анне Карениной» было, во-первых, двенадцать букв, а во-вторых, два слова. Рыжей было на вид лет шестнадцать. Она не могла не знать таких вещей, но вот не знала. Могла же она, допустим, не знать, что надо извиняться, когда толкаешь соседа, или здороваться, когда входишь в купе.

– Правильно, – удовлетворенно кивнул очкастый.

– А я кино видела, – радостно сказала рыжая, чтобы никто не посмел заподозрить, что она читала книгу.

Помолчали.

– А вот тут еще, простите, – деликатно начал очкастый. – Прибор для определения сторон света, шесть букв.

– Этот, как его, – сказала рыжая. – Ну Господи, ну этот. Я же точно знала. В нем еще магнит.

– Шесть букв, – настойчиво повторил очкастый.

– Ну ты сам, что ль, не знаешь?! – крикнула рыжая. На миг ее блинообразная морда исказилась вполне человеческой тревогой: действительно знала слово, действительно забыла. Но, с другой стороны, зачем ей в повседневной жизни компас? Кто из вас за последний год пользовался компасом, дети, поднимите руки?

– Хорошо, – очкастый кивнул с удовлетворением врача, обнаружившего симптом. – Самое дорогое существо из четырех букв.

– Леха, – сказала рыжая и гнусно гыгыкнула.

– Неправда, – сказал очкастый. – Леха – из пяти.

Рыжая вылупилась на него, потом что-то прикинула в уме и кивнула.

– А, ну да, – сказала она. – Точно. Тада Юра.

– Очень хорошо, очень, – очкастый внезапно встал и запер дверь купе. – У меня остался последний вопрос. Он, кстати, к вам.

Наташка насторожилась. Ей переставал нравиться весь этот хеппенинг. Она сунула руку в карман куртки, нащупывая мобильник, но сомневалась, что из поезда можно вызвать 02. И что она скажет? Спасите, помогите, в пятнадцатом вагоне поезда «Столичный экспресс» сидит маньяк? Срочно пришлите опергруппу в пятое купе?

– Вопрос очень простой, – миролюбиво сказал очкастый. – Сколько часовых поясов в Китае?

Наташка категорически перестала понимать его логику. В купе происходила очень нехорошая игра.

– Китай живет по единому времени, – пролепетала она. – По синьцзянскому…

Тут же она подумала, что правильно отвечать в этой игре, наверное, нельзя. Нужно что-то другое. Рыжая вон три раза ответила неправильно, и ей сохранят жизнь. Вон она как лыбится. А Наташка ответила как надо, и теперь ее пришьют. Маньяки точно такие и бывают, очкастые, приличные. Ой, мама! Наташка уставилась на маньяка умоляющими круглыми глазами, и он в ответ улыбнулся спокойной отеческой улыбкой:

– Все отлично. Сидите смирно. Приступаем.

Он наклонился к рыжей и быстро сказал:

– Спать пора. С самого утра спать хотела, аж глаза слипались. И на пароходике хотела, и в кафе хотела. В кафе коктейль пила, коктейль сладкий, все слиплось. Глаза слиплись, жопа слиплась. Спать охота, сил нет. Спать будешь полчаса.

Рыжая обмякла и рухнула башкой на стол, так и не успев вынуть наушники из толстых белых ушей. Очкастый аккуратно вынул их, выключил плеер и положил рядом.

– А вы сидите смирно и слушайте внимательно, – сказал он оцепеневшей Наташке. Та только и смогла кивнуть.

– Когда это случилось? – резко спросил очкастый у спящей рыжей. Она подняла голову и широко открыла невидящие глаза.

– Кажется, около полугода, – произнесла она вдруг вполне осмысленным голосом без тени вульгарности, но с бесконечной, месяцами копившейся усталостью.

– Кто это сделал?

– Я его не знаю. Это было в баре. Ударил меня по плечу и исчез.

– Что вы почувствовали?

– Сначала ничего. Потом стала забывать слова.

– Вы испугались?

– Нет. Было приятно. Будто от груза освобождаюсь, от лишнего.

– Ваше имя? – спохватился он.

– О… Ольга.

– Отношения с родителями как?

– Очень странно. Будто их и нету. Я раньше мать очень любила. Вы поможете?

– Помогу, обязательно помогу, – твердо сказал очкастый. – Они ничего не замечают?

– Они говорят – переходный возраст.

– Отлично. Вы раньше слушали попсу?

– Никогда.

– Что слушаете теперь?

– Я теперь в основном смотрю «Звезд на ринге».

– Еще что?

– «Звезд в гареме» иногда.

– Плохо дело. Вы заметили, что «Звезды в гареме» транслируют тот же сигнал?

– Да, я чувствую, – медленно произнесла рыжая. Наташка сидела рядом ни жива ни мертва. – Что-то чувствую. Как-то подсаживает. Не могу выключить никогда. Всякий раз досматриваю и потом плохо помню.

– На чипсы тянет?

– На чипсы все время, да. Вы доктор?

– Нет, я так, дилетант. Но вам я помогу. Скажите честно: секс часто?

– Часто, да. – Рыжая густо покраснела. Наташка никогда бы не подумала, что эта халда способна так смущаться. – Но знаете… очень странно. Я не чувствую ничего.

– Это нормально. Тогда почему же занимаетесь?

– Ну… я чувствую, что так надо. Меня что-то толкает. Что если я не буду заниматься… сексом, то могу умереть. Или стать немодной и тоже умереть.

– Скольких инфицировали? – брезгливо спросил очкастый.

– Одного, Лешу, – быстро заговорила рыжая. – Клянусь, только одного. Остальные с иммунитетом, я вам честно говорю. Какой мне резон врать? Я сама ему хотела сказать, а то он почувствовал и ничего не понимает. Особенно когда потянуло на чипсы. Он толстеть стал, спорт бросил…

Она всхлипнула.

– Адрес диктуйте.

– Свой?

– Зачем мне ваш, вы же вот. Лешин.

– Севастопольский, пять, двадцать восемь. Телефон не помню, у меня в мобиле.

– Глубоко зашло, – сказал очкастый.

– Да, очень глубоко, – подтвердила рыжая. – Раньше я хоть во сне понимала – что-то не так. А теперь, понимаете… только вот сейчас. И я пытаюсь всем сказать, но не могу. И кто поверит? Я сначала думала – болезнь. Даже к врачам ходила. Говорят – все в норме, не симулируй. От физры хочешь освободиться, говорят.

– Идиоты, – брезгливо скривился очкастый. – Ладно. Я сейчас все сделаю, и учтите, что будет больно. За полгода они успевают укорениться.

– Ради Бога, – пролепетала рыжая. – Я вас очень прошу… осторожно, ладно?

– Раньше надо было «осторожно», – буркнул очкастый. – Когда по барам шастала. Десятый класс, а она в баре.

– Ну так ведь все…

– Шастали все, а заразили тебя. Давай плечо, нечего.

Рыжая расстегнула блузку. Очкастый склонился над ее булочно-пухлым, молочно-белым плечом.

– Смотрите внимательно, – бросил он Наташке. – Видите родинку?

– В… Вижу, – сказала Наташка, еле ворочая пересохшим от страха языком.

– Зеленоватая такая, да? Это след вхождения. Вообще-то через год обычно зарубцовывается, как первичная язва, но тут еще свежий. Организм попался здоровый, борется. Придется давить.

– А иначе никак? – захныкала рыжая.

– Сиди у меня, девочка в баре… – Очкастый извлек из портфеля пузырек йода и резиновые перчатки. Йодом он быстро смазал пространство вокруг родинки, а перчатки с хирургической ловкостью натянул. – Смотрите: вам самой не раз придется, я уверен. Их же все больше, так что учитесь. Надавливать начинаем издали, аккуратно, потом усиливаем…

Он сдавил плечо. Из зеленоватой родинки показался тонкий усик вроде клубничного.

– Ааа! – заскулила рыжая.

– Отвернись, не смотри. Это я не вам, вы смотрите, – отнесся маньяк к Наташке. – Важно зацепить, потом он не вырвется… Сейчас, сейчас…

Он сдавил сильней, и усик задергался, как живой. Собственно, он и был живой.

– У меня пинцет в портфеле, достаньте, – спокойно сказал он Наташке, и она, произведенная в ассистентки, покорно полезла в коричневый портфель. Пинцет лежал сверху.

– Давайте сюда. Вот так.

Усик с неожиданной ловкостью обвился вокруг пинцета, словно намереваясь вырвать его у очкастого, но тот держал его крепко, другой рукой продолжая сдавливать плечо рыжей. Больше всего это было похоже на выдавливание огромного зеленого прыща, но прыщ оказался живой и ухватистый: он дергал за пинцет, и сила в нем чувствовалась немалая. Очкастый, однако, все вытягивал и вытягивал странный ус, вцепившийся в крошечные стальные щипчики. Ус был уже с полметра и все не кончался. Наконец рыжая, дотоле скулившая на одной ноте, пронзительно взвизгнула, и длинный, бешено извивающийся зеленый червь, прихваченный пинцетом за хвост, повис над столиком купе. Только теперь Наташка заметила бесчисленные крошечные отростки, которыми, видимо, он пытался там, внутри, уцепиться за плоть несчастной рыжей. Теперь все они беспорядочно шевелились, а на хвосте открывалась и закрывалась длинная щель. Очкастый быстро осмотрел червя и опустил в пустой стакан. Червь неподвижно свернулся на дне и начал отчетливо буреть.

– Воздуха не переносят совершенно, – радостно сказал очкастый. – Через пять минут готов.

– Какой… какой ужас… – стонала рыжая.

– Спи, – устало, но повелительно сказал очкастый. – Рано еще, сыро еще…

Рыжая послушно засопела, снова уронив голову на руки. Наташке показалось, что вся она несколько сдулась.

– Ну вот, – очкастый уселся на свою полку и перевел дух. – Все поняли?

Наташка хотела было заорать, что ничего она не поняла и требует немедленных объяснений, но вдруг ей стало ясно, что о чем-то подобном она догадывалась давно. Глядя на стремительно тупевших однокурсников, жиревших и дурневших подруг, включая телевизор или слушая в машине радио, она еще года два назад поняла, что само так не бывает, что темная и тайная сила взялась отбивать у всех интерес к абстракциям, вычеркивать из памяти сложные слова и тонкие эмоции, оставляя аппетит во всех видах – от консюмеристского до сексуального; конечно, это легко было списать на общую деградацию страны или на коварный умысел телевизионщиков, которые и так всегда крайние, но никакие телевизионщики не сделали бы из страны такой отстойник за какую-то пару лет. Еще совсем недавно с людьми можно было разговаривать не только о ценах, еще вчера они, казалось, помнили о справедливости, о долге перед родителями, могли процитировать наизусть хоть одно стихотворение, кроме «Ипотека для молодого человека», – сегодня ничего этого не было и близко. Из мира, словно в гигантскую озоновую дыру, стремительно вылетало все, ради чего стоило его терпеть. И потому, когда Наташка воочию увидела паразита, выжиравшего из них человеческое и заставлявшего круглые сутки жрать чипсы, она не так уж сильно и удивилась.

– Инопланетяне? – только и спросила она.

– Честно говоря, понятия не имею, – улыбнулся очкастый. – Кстати, я Вадим.

– Ну а я Наташа.

– Так вот, Наташа, действительно не знаю. Я, если честно, в инопланетян не очень верю. Это скорее земной продукт. Или наши вывели, или еще кто-то. Кратчайший путь к мировому господству.

– В смысле? – опешила Наташка.

– Да очень просто. Через год такой человек обычно уже ни на что не годен. Окружающих для него не существует – ради них не то что жертвовать жизнью, а извиниться, если толкнул, уже никто не может. Потом жадность, дикая – в еде, во всем. Сужение интересов, разрушение памяти. И главное – патологическая внушаемость. Им можно внушить все что угодно. Что все хорошо, что все счастливы, что кругом враги и шпионы, что в слове «Леха» пять букв… Вы заметили?

– Да, я следила.

– Вот это и наводит меня на мысль, что все-таки наши, – помрачнел очкастый Вадим. – Понимаете… может быть, они действительно нашли способ такого воздействия. Это ведь несложно, я сам в этом направлении думал. Сконструировать такого паразита – пара пустых, – он кивнул на стакан, где неподвижно бурел червь. – Гораздо круче, чем био-терроризм этот долбаный, на котором они так свихнулись в последнее время… Понимаете, как просто? Запускаем червя, и все в порядке. И перед нами идеальный гражданин, больше всего озабоченный чипсами, разводками, покупками, сексом и попсой. Но они не учли одну штуку. Одну отличную штуку. Вы читали «Союз пяти»?

– Кажется, читала. – «О Господи, – подумала Наташка, – неужели я тоже инфицирована? Неужели я забываю элементарные вещи?!» – Ну, конечно, читала! Это где пятеро решили расколоть Луну, чтобы посеять панику и завладеть всем. Но они не учли, что после паники это их «все», которым они завладеют, станет уже никому не нужно! Люди перестанут считаться с властью и деньгами! То есть все бессмысленно!

– Точно, – кивнул очкастый. – Так и тут. Они не учли, что вместо идеального гражданина получится кусок мяса, неспособный ни к какой осмысленной деятельности. В оппозицию он, конечно, не уйдет, на марш не пойдет, лишних вопросов не задаст… Но и стимулов работать у него нет, и читать он не умеет, и защищать никого не будет. И родителей в старости не прокормит. Животное, да еще и прогрессирующее.

– Нет, как хотите, – замотала головой Наташка, – а в такой цинизм я не верю. Мне легче в инопланетян…

– Очень может быть, – сказал Вадим, но видно было, что верить в инопланетян ему как раз не хочется. Он, должно быть, вырос на фантастике о добром инопланетном разуме, и лишаться этой последней надежды ему не хотелось. – Может, планету хотят захватить или что…

– А чего вы меня про китайское время спросили?

– Чтобы наверняка знать про вас. Мне надо было точно понять, что вы не инфицированы. С двумя я бы не справился.

– Слушайте! – возмутилась Наташка. – Но почему же вы в газету не обратитесь? На то же телевидение не пойдете?!

– Куда? – горько спросил он. – Они все в деле. И половина там таких – почитайте, что в газетах пишут. Вы «Звезды в гареме» смотрели?

– Один раз.

– Заметили, что там зрителя-победителя хлопают по плечу?

Наташка испуганно заморгала.

– Я вам вот что посоветую, – сказал Вадим буднично. – Вшейте наплечники. Вот как у меня.

Он снял пиджак. На безупречно белой сорочке красовались плотные суконные погоны.

– Внутри стальная пластина, – сказал он не без самодовольства. – Если кто и хлопнет, до плеча никакая инфекция не дойдет.

– А она? – спросила Наташка. – С ней что теперь будет?

– Понимаете, – помрачнел Вадим. – Я всего третий раз достаю… Я ведь тоже не сразу дошел. Есть небольшая инициативная группа, занимающаяся выявлением. Вы теперь тоже наша, я надеюсь. Если заметите такой явный случай, попытайтесь остаться с клиентом наедине и доставайте обязательно. Если не достать, он может там разжиреть, и тогда только иссечение. Они засыпают легко, потому что очень внушаемые. Никакой гипноз не нужен. Им скажешь «голосуй» – они голосуют, скажешь «спи» – спят… А потом я не отслеживаю. Я думаю, должны начинаться улучшения.

– Думаете? – тревожно спросила Наташка. – Или уверены?

– Уверен, – без особой уверенности сказал Вадим. – Я не специалист, понимаете? Я не знаю, насколько это обратимо. Погодите, сейчас она проснется.

Он взял стакан с червем и вышел. Через минуту вернулся с пустым стаканом, на стенках которого блестели капли.

– В сортир, – ответил он на немой Наташкин вопрос. – А стакан достаточно вымыть, это так не передается.

Рыжая между тем завозилась. Ее рука шарила по столу в поисках чипсов. Не найдя чипсов, она нащупала пакетик печенья и вынула последнее.

– Сейчас, сейчас, – произнес Вадим.

Рыжая открыла глаза.

– Че, подъезжаем? – спросила она прежним толстым голосом.

– Да нет еще, долго, – ответил Вадим.

– Двинься, – рыжая толкнула Наташку попой. – Твоя, што ль, полка?!

Она вынула мобильный.

– Але! Юльк, ты? Ой, а я сплю че-то. Че-то сплю и сплю. А че еще делать-то? Говорить не с кем, тоска. А ты спишь? А че? А кто? А Пашка? А Пашка что?

– Пойдемте в тамбур, – попросила Наташка.

Они вышли в прокуренный тамбур. В углу два подростка, дымя «Кентом», вели диалог, состоявший из сплошных междометий.

– Надо подождать, – сказал Вадим. – Так сразу вряд ли подействует.

– А если вообще никогда не подействует? – усмехнулась Наташка.

– Ну… тогда не знаю, – признался Вадим. – Но выявлять все равно надо.

– А зачем?

– Чтобы выдавливать.

– А выдавливать зачем?

– Чтобы не было, – твердо сказал Вадим.

– Че встал, земеля?! – пихнул его пьяноватый морячок, просовываясь в тамбур. – Всю дверь загородил, е-мое…

Он бодро хлопнул Вадима по плечу.

– Руки не распускай, – сказал Вадим, машинально отряхивая суконный наплечник.

– Нежные все стали, е-мое, – с ненавистью сказал морячок и втянулся обратно в вагон.

№ 8, август 2007 года

Убийство в восточном экспрессе

Сначала подали заливное из лося, потом розового, тающего во рту копченого тайменя, лиловый и пряный паштет из дичи, сыр «Охотничий» с зеленью, потом красно-бурую, волокнистую вяленую медвежатину, блюдо очищенных кедровых орехов, ко всему этому «Таежную» на калгане, потом крепкий бульон с круглыми, толстыми, ручной лепки пельменями – опять-таки из лосятины, – потом жареный кабаний бок с капустой, соленой черемшой и моченой брусникой, и Владимир Коктельо-Перверте все это жрал. Он жрал, мощно двигая челюстями, одобрительно кивая подавальщицам, подмигивая переводчику, жрал, словно его не кормили во Франции, Германии и Польше, которые он посетил перед российским турне, словно нажирался за всю свою голодную юность, потраченную на постижение верховной мудрости в мансардах Парижа и трущобах Буэнос-Айреса. Европейский писатель изысканно колупнул бы там, понюхал тут и отломил хлебца – и достаточно, но Коктельо-Перверте был латиноамериканец и хорошо знал, что пока кормят, надо жрать. Потом не будут. Только эта большая школа бурно прожитой жизни и примиряла Сыромятникова с Перверте, хотя бы отчасти. Чувствовался человек не только понюхавший, но и хлебнувший.

Прославленный сочинитель эзотерических детективов, покоритель международного книжного рынка, личный друг Мадонны, любимый партнер Пола Маккартни по бриджу, крокету и трансцендентальной медитации, духовник Марадонны, талисман сборной Аргентины по хоккею на траве, регулярный гость Сорбонны, крестный отец внебрачного сына Челентано и крестный сын далай-ламы, принявший в буддизме имя Суттипон Бхатхабратха, что значит, должно быть, настырный лысый проныра с закосами под духовного вождя, – Владимир Коктельо-Перверте родился в семье крупного латифундиста, сиречь землевладельца, в 1951 году. Его отец увлекался идеями Ленина и назвал сына в его честь, но, к счастью для Володи, ограничивался теорией, исповедуя на практике хищнический капитализм самого мафиозного образца. Сынок, духовный учитель европейского студенчества, кумир американских кампусов и кубинских компаньерос, унаследовал от папы счастливую способность исповедовать одно и практиковать другое. Отправившись учиться в Париж, он перепробовал там все виды нейростимуляторов и психоделиков, забросил учебу, апашествовал под мостами, странствовал по Европе, зарабатывал на жизнь всем – от киднеппинга до куннилинга, – и был обнаружен встревоженным папашей в амстердамской коммуне маоистов-растаманов, поклонявшихся беременной негритянке, Матери Миров. Папа справедливо заключил, что образование сына закончено, и поместил его на отдых в психиатрическую лечебницу под Буэнос-Айресом, где Володю впервые пронизал так называемый Розовый Свет. Под действием этих теплых волн он записал как бы продиктованный ему свыше первый эзотерический детектив «Смерть бедуина», герой которого, сыщик и мистик Рабан, путешествуя по эпохам и континентам, в конце концов ущучивал мировое зло. Перверте было совершенно нечего делать в комфортабельном заключении, таблетками его пичкали исправно (да, говорят, он вдобавок обольстил красивую медсестру, снабжавшую его также гашишем) – знай читай да галлюцинируй. Он прочел «Тысячу и одну ночь», Борхеса, суффиев, пару популярных толкований Нового Завета – и основал жанр, принесший ему громкую славу. Все двадцать три сляпанных им мистических детектива о странствиях Рабана по Борхесу и суфиям, с регулярными заходами в Ватикан, Мекку, Иерусалим, эпоху крестоносцев и расцвет Венеции, одинаково напоминали рахат-лукум, завернутый в страницу из потрепанной британской энциклопедии. Однажды Сыромятников купил такой рахат-лукум в Стамбуле и поразился буквальности сходства: вязко, сладко, и ко всей этой липкой экзотике прилипли фрагменты исторического справочника. Однако высоколобые называли Перверте главным латиноамериканским постмодернистом, а массовый читатель скупал «Смерть муфтия», «Украденный Коран» и «Каббалу святош» в таких количествах, что через пять лет литературной карьеры Володя приобрел психиатрическую лечебницу, где его озарило, и основал там Межконфессиональную школу духовного просвещения. Там изучали его духовный завет народам всего мира – «Настольную книгу Светоносца». Бухгалтерию вела та самая вечно беременная негритянка, которой он поклонялся в Амстердаме.

Сыромятникову досталось все это переводить – в университете он выучил испанский. Сам он тоже писал детективы, и гораздо лучше, чем Коктельо, но они никому не были нужны, поскольку сыромятниковских героев убивали не в Лувре, а в провинциальных гостиницах, и убийцами были не монахи тайного Ордена Вольтерьянцев, а доведенные до отчаяния местные безработные. Из его детективов нельзя было сляпать даже сериал. В результате он кормился с Коктельо и перепер на язык родных осин уже шесть его неотличимых поделок, включая только вышедший «Шифр Афродиты». Российская мода на Владимира началась с Макаревича, который познакомился со смуглым толстяком во время дайвинга в южных морях и пригласил в Россию. Он же привез сюда экземпляр «Справочника Серебряного Воина» и во время презентации очередного диска показал главному редактору «Эксни». «Эксня» быстро смекнула, чем пахнет, – ей предлагалась вся мировая культура и религия в одном флаконе, пережеванная, отрыгнутая и поперченная, – и скоро широкий хавальник светоносного воина скалился со всех билбордов. Раскрутка пошла лихо, и на пике моды Коктельо был приглашен на снежный Восток мирового духа, как обозвал он Россию в первом же московском интервью. Слоганом поездки стало название нового романа «На Восток!»: Перверте выразил желание проехать по России – от Москвы до Читы, – встречаясь с поклонниками в крупных городах и издали благословляя мелкие. К восточному экспрессу «Байкальская синь» прицепили салон-вагон, в нем оборудовали роскошное купе для Перверте, купе для мужеподобной секретарши-сербки, еще одно – для женоподобного секретаря-колумбийца (Сыромятников все не мог понять, с кем из них сожительствует воин света), самому переводчику выделили скромную клетушку близ сортира, и под щелканье блицев друг Мадонны отчалил в свое первое русское паломничество.

Он был, в общем, неплохой мужик, отлично знавший цену своей продукции. Облачаясь в расшитый серебряный халат и белоснежную чалму перед остановками в Казани и Новосибирске, Коктельо насвистывал себе под нос что-то революционное, причем с таким хитрованским видом, что Сыромятников однажды не удержался и подмигнул ему. Переводить его тарабарщину было удивительно легко – он нес полную пургу и предоставлял переводчику украшать ее как угодно. «Я не обижусь, amigo, – пророкотал он при первой же встрече, – если в синхронном переводе вы сколь угодно далеко отойдете от оригинала. Положитесь на вашу фантазию, индуцированную присутствием моего могучего духа! Ха! Ха!» – и Сыромятников ни в чем себе не отказывал. «Регулярный пост по четным числам, воздержание от супружеских обязанностей по нечетным, созерцание созвездия Задумчивой Крысы, как называют у нас в Бразилии Большую Медведицу, и прочистка чакр гигиеническим ершиком фирмы „Салем“, совладельцем которой я являюсь, поможет вам уже к концу первого года занятий достигнуть Степени Поглощения, от чего только один шаг и полгода тренировок до Стадии Испражнения!» – бесстыдно чесал он, почти не прислушиваясь к болботанию Владимира. Вечерами они прекрасно выпивали в салоне мэтра, благо на его любимый «Джек Дэниелс» издатель не скупился.

– Мой дар предвидения подсказывает мне, молодой друг, – хитро щурясь, говорил Перверте, – что вы и сами пописываете, о да, и весьма успешно. Признайтесь, я угадал?

– Не без того.

– И печатают?

– Плохо.

– Ничего, все с чего-то начинали… Мне кажется, вся ваша проблема в том, companiero, что вы не знаете жизни. Еще Фидель, когда мы охотились в его угодьях, однажды сказал мне: жизнь, надо знать жизнь! Че читал книжки, а я разбирался в людях – и где теперь я, а где Че? Так сказал мне Фидель, а Фидель хитрый парень. Я постранствовал, о да, я повидал всякого, – и он загибал очередную историю, которой позавидовал бы Максим Горький. Перверте проехал всю Европу, месяц прожил среди африканских пигмеев, снимал документальный фильм о королевских пингвинах, занимался благотворительностью среди аборигенов Океании, везде дегустировал национальную кухню и оставлял потомство. «Я щедро размазал себя по этому грязному глобусу, так-то, amigo! Жить надо со вкусом, как сказал мне Уго Чавес, отобрав у очередного олигарха всю его собственность. Вот вам тридцать пять, а что вы можете вспомнить?»

Сыромятникову, конечно, было что вспомнить – грязные дороги российской провинции, сотни изломанных судеб и тысячи кислых мин, на которые он насмотрелся в качестве редактора отдела расследований «Трибуны», серые папки одинаковых уголовных дел – копеечные грабежи и многолетние сроки, бессмысленные побеги и опять сроки, кража проводов и трансформаторов, развинчивание рельсов, побеги из армии, – но из этого нельзя было изготовить даже один бестселлер типа «Завещания Мавра». Почему-то читатель упорно отказывался читать про то, что его окружало, плевать хотел на страдания парализованного соседа и нищей соседки, но проливал реки слез по Изауре, которая жила на другом конце земли, да и то исключительно в больном воображении продюсера.

Коктельо изучал русскую жизнь широко и основательно. На встречах в книжных магазинах он не столько говорил, сколько слушал; Сыромятников переводил ему криминальную хронику из местной прессы; проводниц и подавальщиц он не только исщипал до синяков, к полному их блаженству, но и расспросил о малейших биографических подробностях, вплоть до начала месячных и привычек свекрови; жадность его к еде, выпивке и впечатлениям была поразительна. С пяти утра он что-то выстукивал на крошечной «Тошибе» с личной монограммой, потом наговаривал на диктофон колонки для двух аргентинских газет (расшифровка лежала на секретаре), потом вносил правку в только что оконченную автобиографию для «Penguin books» (в этом помогала секретарша), потом так же неутомимо обедал и темпераментно давал пресс-конференцию в очередном сибирском городе. Сыромятников дивился его неуемности и российской необъятности: Перверте производил страшное количество одинаковой продукции, за окном тянулось страшное количество одинаковой России – по сравнению с компактным Западом ее Восток поражал избыточностью и запущенностью, – и в этом смысле гость и хозяйка были друг для друга созданы. На каждой станции поклонники дарили Перверте сувенир, он раздавал тысячи автографов, не уставая спрашивать имена читателей и на каждой пятой книге рисовать голубка, а вечерами, когда за окном тянулась долгая, хвойная, сырая, без единого огонька тьма – рассказывал Сыромятникову главы будущей автобиографии. Иногда Сыромятникова тошнило от Коктельо, но в общем он был признателен кормильцу.