Текст книги "Рассказы и стихи из журнала «Саквояж СВ»"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Мой гламур

От редакции

Дмитрий Быков – один из самых ярких персонажей современной русской литературной жизни. Поэт, прозаик, биограф, журналист. Лауреат многих литературных наград и герой пересудов. Для «Саквояж-СВ» будет в течение 2008 года писать в своем коронном жанре – стихотворный фельетон – в персональной рубрике «Мой гламур».

Тютюнников кутюр

Конечно, я не та воинственная дура, что в «Доме-2» рулит назло родной стране, но с некоторых пор и я не враг гламура. Гламур – всего лишь стиль, а стиль присущ и мне. Ведь что такое стиль? Хоть дворником работай, хоть ящики таскай, хоть жги ацетилен, не изменяй себе ни толикой, ни йотой. Будь целен, будь един, после-до-ва-те-лен! Да, я имею стиль! Быть может, затрапезный, отнюдь не пафосный, как вся родная глушь… но чистить перышки, когда висишь над бездной, – занятье глупое, нерусское к тому ж. Люблю изысканность простого камуфляжа – когда-то в армии гулял я, молодой: скрывая мой объем, он помогает даже отчасти прятаться, сливаться со средой. Мне шорты нравятся, тишотки и футболки, непритязательный, разношенный уют… Порой окрестные трещотки-балаболки смеются надо мной – но все-таки дают! Дают надежду мне, что, несмотря на сорок, на нити седины и ширину пузца, я все же не чужой для этих, для которых, хотя и похожу на ихнего отца.

Откуда же, спроси, беру я вещи эти, откуда я извлек стилистику свою? Скажу: от кутюрье, скромнейшего на свете, сорокалетнего Тютюнникова Ю.Тютюнников стоит в подземном переходе вблизи Савеловской, забавен и нелеп, всегда кивает мне и при любой погоде с лотка распродает китайский ширпотреб. Порой он шьет и сам: мне ведомы примеры, когда он мне кроил рубахи на заказ, поскольку я велик, а крупные размеры поныне редкостью являются у нас. Я чувствую себя ужасною скотиной, когда, с небрежностью сказав ему «привет», отличнейшую вещь беру за сто с полтиной, а то и за полста (полтина за пакет). Он шьет для бедных, да! – но также благородных. Не зря же нас зовут «зажравшейся Москвой»… А стильность ведь не в том, чтоб покупать у модных, а в том, чтобы портной – один и только свой! Конечно, ткань проста – но мне по барабану. Тютюнниковский плащ на мне, как парашют. Тютюнникова я б не отдал за Габану (тем более они такого не сошьют).

Нас много у него, секрета не открою. Не только мидл-класс, но кое-кто – с вершин. В толпе мы узнаем друг друга по покрою: ткань, прочность, ширина… Тютюнников пошил! Зачем мы шьемся там – и я, и все другие? Зачем идем к нему по хоженой тропе? Быть может, выпендреж. Быть может, ностальгия. А может быть, расчет, что не убьют в толпе. А может, это мысль, что в пакостное время, да в городе таком, как жирная Москва, приятней числиться в одном отряде с теми, кто с гордостью несет названье большинства. Я не зову в народ, не рвусь питаться тюрей, мне неприятен вид хрущобных серых стен – но то, что продает с лотка угрюмый Юрий, мне более к лицу, чем Гуччи и Карден. Быть может, в офисе я белая ворона, зато в редакции – уместен и блестящ. Для офисных рабов – костюм за полмильона. А для свободного – тютюнниковский плащ. Не ради имиджа, начальнику в угоду, не потому, что мне расход не по плечу… Для офисных рабов – одеться по дресс-коду, но истинный гламур – одеться, как хочу!

Москва – огромный рой, бетоно-, блин, мешалка, моя привычная расхристанная мать; здесь надо надевать лишь то, что рвать не жалко, и то, что кетчупом не жалко запятнать. Проверенную вещь приятно брать в дорогу – пускай ее в метро попутчики порвут. Ведь все мы дома здесь – так перед кем, ей-богу, костюмами еще выделываться тут? Тут Родина моя, как пишется в романах. А Родина любым меня перенесет.

Тютюнников! Пошей жилет о ста карманах и шорты новые. И вот тебе пятьсот.

№ 1, январь 2008 года

Рюмочная

У нас, людей московского гламура, есть место близ кремлевского двора, где наша креативная натура себя реализует на ура. Я не любитель культовых и стильных, безумно дорогих и скучных мест, где не бывает ужинов обильных, поскольку высший свет у нас не ест; я не любитель душных, кокаинных, порочных мест, где все разрешено; я не ездок на дорогих машинах. Я также не любитель казино. Мне только то и кажется гламуром, что жителей Рублевки бьет под дых, не позволяя дуракам и дурам себя пиарить в качестве крутых, продвинутых, когда их место – урна. Их пошлая эпоха утекла. Вот в рюмочной действительно гламурно – поскольку много блеска и тепла.

Здесь, в рюмочных, где горькая сивуха средь кабачковой плещется икры, московского негаснущего духа закатывались скудные пиры. Артист, поэт, скрипач консерваторский, богемные безумцы и врали, бульвар Никитский, Малый Гнездниковский тут споры полуночные вели. Тут уцелели с брежневской эпохи, когда талант еще бывал в цене, салат из лука, сельди и картохи и ДСП-панели на стене. Я с детства бегал в эти заведенья и до упора им не изменю; я до сих пор дрожу от наслажденья, припоминая местное меню. Хлеб бородинский, с чесноком и шпротой; грибки (мы оба любим их с женой); графинчик длинногорлый, узкоротый, наполненный, естественно, «Ржаной» (иные, старину припоминая, стояли за «Пшеничную» горой, но мне милей суровая «Ржаная» да, может быть, «Кедровая» порой). Курятина, как водится, под сыром, под сыром же – зардевшийся лосось… как это сразу примиряло с миром, как вкусно это елось и пилось! Столы в порезах, стулья вечно шатки, за стойкою стоит уютный гном, и неизменный фикус в круглой кадке томится перед сумрачным окном. А по стеклу – привычные потеки негромкого московского дождя, и сумерки, и темные намеки, и шутки про текущего вождя, и споры, протекающие бурно, как в сонные застойные года, и драки – да! Ведь это так гламурно – подраться за идею иногда!

Вот этот мир. Он кажется облезлым, но еле умещается в стишке: ведь я забыл яйцо под майонезом и лобио в дымящемся горшке, компот из сухофруктов и «Саяны», и чай индийский в чашке голубой, но главное – клиенты постоянны, и все имеют право быть собой. Да-с, господа! И сравнивать неловко ваш модный клуб – и клуб, что здесь воспет. Здесь истинно гламурная тусовка, поскольку от нее исходит свет. Омаров нет, и устрицы на блюде пред нами не навалены горой, но все мы состоявшиеся люди, особо если примем по второй. Здесь не дадут угря или дорады, здесь воблу распатронят под пивко, но все-таки мы все друг другу рады. До этого вам очень далеко. Надменные кривя усмешкой губы и золотую карту теребя, вы ходите в крутые ваши клубы, чтоб там продемонстрировать себя, чтоб бабу поразить, ущучить братца, соперника смутить размахом трат… А в рюмочную ходят, чтоб надраться, да иногда кого-нибудь кадрят.

У нас в стране, где многое нечестно, где гнемся мы и где имеют нас, тут, в рюмочной, единственное место, где за тобой не смотрит злобный глаз. Как в детстве, здесь уютно и свободно, кичливость тут не принята и лесть – короче, можно быть каким угодно, и это, блин, гламур, каков он есть. Не злобен, не хвастлив и не угрюм он, ему чужды кислотные цвета, он в рюмочной таков, каким задуман: свобода, ум, бухло и чистота. И если даже мы вослед Европам, где нынче воздух распрей накален, в такие клубы ломанемся скопом, где рюмка водки стоит, как галлон, я здесь останусь, на родной Никитской, на Павелецкой, Рижской и Тверской, в той рюмочной московской общепитской, где мне нальют за то, что я такой.

№ 2, февраль 2008 года

Наша party

Друзья мои, мозги себе не парьте: мы всех врагов по-прежнему кручей. Я думаю, что наш гламурный party шикарнее, чем party богачей. Мы сходимся – Петрович, я и Коля – элитного бухла принять на грудь. Нам кажется прекрасной наша доля, а доля сливок общества – отнюдь. Нам нравится на кухне собираться. Дешевая публичность нам претит, а здесь – уют и нету папарацци: никто не отравляет аппетит. Сюда, на кухню, не проникнет злоба, какою бы упорной ни была. Плюс я хотел поговорить особо по поводу элитного бухла: вы можете меня, конечно, высечь, – везде хватает дураков и дур, но пить коньяк ценою в десять тысяч (рублей иль баксов) – это не гламур. Такой приятней, может быть, буржую, который задохнулся от лаве, – а я и вкуса даже не почую, держа такую цену в голове. Петрович мыслит так же, Коля – тоже. Такой коньяк я отдал бы врагу. Я буду думать: «Десять штук, о Боже!» – и запьянеть от литра не смогу. Нет, средний класс, простой и монолитный, готов понты отвергнуть, хохоча. Нам нравится напиток наш элитный – «Кедровая» со вкусом кедрача.

Но мы эстеты, да, а не медведи! Я лучшую закуску принесу. Мы режем сельдь, изящную, как леди, и стройную, как денди, колбасу. Российский сыр, разложенный на блюде, любою мелкой дыркой подтвердит, что все мы состоявшиеся люди: любой – красавец, франт и эрудит. Блюдет дресскод крутая наша тройка: нельзя нам быть от моды в стороне. На Коле, разумеется, ковбойка, и свитер, разумеется, на мне. Пускай прикид Петровича застиран и кое-где потрескался к тому ж – но только это и зовется стилем, а прочее – эклектика и чушь. Что ж, хлопнули, салату накосили… Уже картоха варится в котле… Нам врут, что судьбы мира и России решаются на раутах в «Метле» иль в модном ресторане на Рублевке, где жрут герои нынешнего дня… Не головы там, братцы, а головки. А головы собрались у меня. Еще по двести грамм принять на грудь бы, последнее по-братски поделя, – и мы российские решаем судьбы и видим тайные ходы Кремля, и каждая Америки уловка ей грамотно поставлена в вину – и никакая модная тусовка не смотрит на такую глубину! ТВ и пресса нас не обманули, технологи стараются вотще. Мы всех умней, как водится в гламуре, и так причастны к тайнам, что ваще!

Но сколько грамм на грудь ни навали ты – есть и другие радости у нас, и к нам приходят девушки элиты, элитные, как весь наш средний класс. Приходят одинокие красотки, которые не офисная пыль, а сок земли! И самой вкусной водки с собой приносят новую бутыль. Здесь неуместна банковская дура, сюда не вхож зачуханный диджей… Здесь только цвет московского гламура – потомки дворников и сторожей. Свою тусовку мы считаем раем. Достоинства у нас не отберешь. Центр светской жизни – там, где мы киряем. И интеллектуальной жизни тож. Весь прочий мир – заплеванная урна. Петрович взял гитару под уздцы – и мы поем, и это так гламурно, что стонут все соседи-подлецы. А к трем утра, с трудом попав в кроссовки и спутникам протягивая «пять», мы кое-как расходимся с тусовки, чтоб очень скоро встретиться опять. И видно по улыбкам наших самок, прекрасных спутниц в блуде и борьбе, – насколько мы счастливей этих самых, которые… А впрочем, пусть себе.

№ 3, март 2008 года

Дача

В Отчизне нет устойчивее бренда, чем дача. Дач в России без числа (в Бразилии зовут ее фазенда, «Изаура» нам это занесла). Конечно, те, что жилисты и лОвки (бывает ударение «ловкИ»), себе добыли дачу на Рублевке, а я имею дачу близ Оки. По документам желтым, полустертым, где все уже читается с трудом, – участок дали в пятьдесят четвертом, а в пятьдесят шестом построен дом. Участок был болотистым, лесистым, два года после корчевали пни – непросто было скромным коммунистам. Вода и нынче рядом, чуть копни. Во времена империи великой участок был, насколько помню, сплошь засажен и петрушкой, и клубникой; теперь уже следа не разберешь. Я не был фанатичным садоводом, согнувшимся над грядкою в дугу. Подпочвенным неистребимым водам я возразить серьезно не могу. На даче я люблю дышать озоном, обузой быть фазенда не должна – я весь участок занял там газоном, плюс пару клумб устроила жена. К природе обуян любовью пылкой, с цитатами из Фета в голове я иногда люблю пройтись косилкой по мягкой подмосковной мураве, собрать корзину крупной черноплодки, неприхотливой, как родная Русь… А к вечеру, распив бутылку водки, с друзьями на лужайке развалюсь. Не сырьевой магнат, не клерк унылый – я ненавижу слово «барбекю». Я развожу костер со страшной силой и скромную картошку в нем пекю.

Мой дачный дом изысками не блещет, дизайнер не трудился там, увы. Там обитают большей частью вещи, что я сослал за ветхость из Москвы. Живу я скромно, как Махатма Ганди, по коему скучал недавний вождь: висит старинный ватник на веранде, а рядом плащ (на случай, если дождь). Есть хрупкий стол и пара стульев шатких – у одного подломана нога, когда на них, как типа на лошадках, скакал в далеком детстве ваш слуга. Дом изнутри обит фанерой тонкой, и, как у многих, виден на стене уже поблекший календарь с японкой, что в отроческих снах являлась мне. Мышей домашних я снабжаю сыром – народ мышиный весел и умен. Есть также шкаф, забитый «Новым миром» с Твардовских и до нынешних времен.

Какой-нибудь дурак, а также дура, не знавшие ни счастья, ни труда, мне скажут, что на даче нет гламура. Какого ж вам гламура, господа?! Я вовсе не завидую соседу, возведшему кирпичный особняк. Я как-то не за тем на дачу еду. Камней хватает в городе и так. Мне нравится усадебная прелесть, вишневый сад, всегда полураспад, мне нравится дождя уютный шелест, мне нравится под этот шелест спать, мне нравится помещичья культура – на грани запустенья, сквозняка… Лишь в этом – признак дачного гламура. Дух чеховский и бунинский слегка. Когда зима заявится, завьюжив, люблю сидеть у печки в тишине, перебирая складки старых кружев, альбом, лорнет, доставшиеся мне. И как-то мне плевать, что нет камина, кирпичных стен и современных рам. По совести сказать, все это мимо. Питаю слабость я к иным мирам – к старинному утраченному быту, еще до красной, так сказать, звезды, и к своему разбитому корыту, что от столицы в двух часах езды.

А если кто-то на гламурной даче, набив мешок защечный шашлыком, внушает мне, что надо жить иначе, я пониманья не ищу ни в ком. Резвись, приятель, прибылью одарен, коттеджи строй, как строит большинство… А я живу, как старый русский барин.

И мой гламур гламурней твоего!

№ 4, апрель 2008 года

Ксюха

В каждом истинном гламуре постоянно говорят об одной развратной дуре, соблазнившей всех подряд. Нужен повод для базара, не боящийся рожна: хоть одна крутая пара, хоть одна крутая шмара, жертва прессы и пиара, непременно быть должна! Посреди всеобщей хмури ей блистать, как луг в росе. Кто у нас в большом гламуре в этой роли – знают все. Ей самой, поди, обрыдло (все же кончила МГИМО!) потешать собою быдло, что не может жить само. Верно, думает: «Доколе?!» – и трясется в мандраже, но, боюсь, из этой роли ей не выбраться уже. Как не может быть стабфонда без смирительной узды, так не может быть бомонда без разнузданной звезды. Чтоб, сойдясь на бал гламурный, говорило шакальё о богатой, грязной, бурной биографии ее. Чтобы бык, тупой, как стенка, клялся клерку-муравью: «Слышь, ее видали с тем-то!» – «Быть не может!» – «Зуб даю!» Муравей, вострящий ухо, шепчет: «Это чересчур»…

И у нас в запасе Ксюха, потому что мы гламур.

Приходите на прогулку в нашем маленьком раю, в доме два по переулку, по какому – утаю. Мы – московский двор гламурный, вышибающий слезу: с чистым входом, с личной урной, со скамейками внизу. И – хоть вышедший из Кафки, но во всем блюдущий понт – целый день сидит на лавке весь дворовый наш бомонд: баба Люба, дед Суетин, пара теток средних лет, – и для их гламурных сплетен, кроме Ксюхи, темы нет. И глумливые подростки, что сидят на чердаках, с хитрой травкой папироски стиснув в потных кулаках, и дворовые старухи, вечно шныр-кая везде, говорят о нашей Ксюхе, нашей, так сказать, звезде. И гуляют эти слухи, набирая вес и прыть, – а о чем, помимо Ксюхи, нам друг с другом говорить? Чтоб считать себя гламуром, согласитесь вы со мной, нужен всем домашним курам образ птицы неземной, что летает дальше, выше, лезет в темные дела, – образ хоть летучей мыши, лишь бы с крыльями была! В этом вызов есть и фронда, в этом гордость есть и честь. И у нашего бомонда, слава богу, Ксюха есть.

Мать ее – алкоголичка, и до дюжины отцов, и в кого такое личико – не поймешь, в конце концов. Есть сережка в левом ухе, в правом ухе нет давно. Образ жизни этой Ксюхи – интересное кино. Лет с двенадцати, пожалуй, разнородные самцы ходят к этой девке шалой, иногда годясь в отцы. Что-то есть такое в Ксюхе, как его ни назови. Но она не то, что шлюхи: Ксюха только по любви. И какие там скандалы, на четвертом этаже! – мы не против, елы-палы, мы привычные уже. Из окна летит посуда, сигаретами смердит, и визжит «Пошел отсюда!» наша девочка-бандит. Слышен мат, порою плюхи и немедля – страстный стон: это новый хахаль Ксюхи забивает ей пистон. Да, с ее звериным бытом мы знакомы на ура: при балконе при открытом, на глазах всего двора! Можно тихо, всяко-разно – дверь запри и овладей, – но не чувствует оргазма Ксюха, прячась от людей. Лето, осень ли, весна ли, первый снег ли, первый гром – Ксюхе надо, чтобы знали, чтоб следили всем двором! Дед Суетин скажет: «Курва!», одобрительно кряхтя. Мол, ведет себя гламурно наше общее дитя. Как застонет наша Ксюха – отдыхает Вонг Кар Вай. Двор замрет и ропщет глухо: «Ксюха, девочка, давай!» Имидж выстроен с успехом, не зазря она визжит – на ночь к ней вчера приехал, между прочим, целый джип. Наша Ксюха и монаха вгонит в похоть и задор. Так, глядишь, и принц Монако скоро въедет к нам во двор.

Как идет она, бывало, в гастроном купить бухла – все, от крыши до подвала, смотрят, как она пошла, как она вращает задом, на потеху пацанья… Вот звезда – а вроде рядом, героиня – а своя! Сыплет тополь комья пуха, над Москвой плывет жара, а в квартире стонет Ксюха, гордость нашего двора. С этим чудом самородным, оперившимся едва, все мы выглядим бомондом.

А не просто домом два.

№ 5, май 2008 года

Все от всех

Приметы времени зловещи. Как знает офисный народ, сейчас гламурны только вещи, которые с предлогом «от». Сейчас уже нельзя иначе себя оформить, выйдя в свет. Когда-то было – от Версаче (теперь Версаче больше нет), а нынче – что-нибудь от Гуччи, как полагает большинство, а может – от кого-то круче, не знаю даже от кого. Я иногда смотрю рисунки, читая в глянце фельетон, – и знаю, кажется, что сумки бывают нынче от Виттон, но, извините моветона, из сотни сумок, господа, я сумку этого Виттона не угадал бы никогда. Я водку отличу от бренди, а пиво, скажем, от вина – но ни в одном одежном бренде не разбираюсь ни хрена. Но мой гламур гораздо хлеще: скажу, ударив пяткой в грудь, что все в моей квартире вещи, бесспорно, от кого-нибудь! О нет, они не от Виттона – а, впрочем, кто такой Виттон? Его не знаю телефона, со мной нигде не квасил он, а вот, допустим, Дима Лужин умен, талантлив и блестящ, со мною был когда-то дружен и подарил мне этот плащ. Теперь назло дождю-злодею, на радость другу-крепышу – я плащ от Лужина имею и с удовольствием ношу. А вот Андрей, известный физик, большой знаток свобод и прав, со мною был довольно близок и подарил мне этот шкаф. Теперь стоит в прихожей с краю. Взгляните, граждане, каков! Я с умиленьем вспоминаю, как пер его из Вешняков… Давно, в эпоху перестройки, Марина – чистый маков цвет – со мной бывала в этой койке и подарила этот плед. Распался брак на половины, нашли мы новых половин, но плед от пламенной Марины украсил скромный мой овин. Печально одному на свете, но друг пришел – и мир расцвел! Антон, приятель по газете, привез на кухню этот стол. Теперь он житель Вашингтона. Разлука с ним для нас тяжка, но я сажусь за стол Антона – и вспоминаю про дружка! Не то чтоб мне мои прибытки купить не дали гардероб – но я собрал его по нитке, друзей и близких помнить чтоб. Вот эти брюки – от Данилы, вот эта куртка – от Ильи, а вот на ней пятно текилы – оно от Леши, все свои. Когда мы только поженились с уже беременной женой – друзья нам оказали милость и подарили шкаф стенной; его размеры были круты, не лез он в комнату, хоть режь… Была коляска от Анюты, а от Наташи был манеж. И что здесь, граждане, такого? Зато наглядно, как в кино. А книги? Есть от Кабакова, и от Лимонова полно, и от Аксенова четыре, а вот Пелевин, не забудь. Короче, все в моей квартире – буквально от кого-нибудь. И в серых будничных потемках все эти вещи каждый час напоминают мне о том, как на этом свете много нас. Зачем мне вещи от Кардена, на мне трещащие по швам? Вот мой сосед, допустим, Гена. Я от него имею шрам – он не признал меня по пьяни и стал меня в подъезде бить, когда я шел домой от Мани – или от Люды, может быть. От Ирки – дети.

Грипп – от Анны. От Саши – дырка на пальто.

А что до Дольче и Габаны – они мне, в сущности, никто.

№ 6, июнь 2008 года