Текст книги "ЖД-рассказы"
Автор книги: Дмитрий Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Они знаешь что?– доверительно спрашивал он у Некипелова, живо смекнув, кто тут душа общества.– Они всю нашу Сибирь… уже практически всю! Они обнаглели, это самое, как я не знаю! У нас на заставе был Иванов во время учений, министр. Руку жал. Он говорил, что направление стратегистическое! Стра-те-ги-сти…
Крохин три раза порывался влезть к себе на верхнюю полку, но его удерживали. Непонятно, зачем он нужен был Некипелову – ни анекдотцев, ни интересных деталей про зубовный скрежет он не выдавал и ограничивался хмыканьем, даканьем и неопределенным меканьем; видимо, Слава, как всякий истинный затейник, не мог успокоиться, пока не покорит все сердца. Он успел выяснить мнение Крохина о том, что будет с долларом, кто станет чемпионом России по футболу и надо ли выгонять из Москвы всех чурок. Некипелов был уверен, что надо, а Каримов предлагал сразу посадить, потому что они сплоченные.
– Вот они защищают свои права,– говорил он обиженно.– А почему русские не защищают свои права? Почему у русских в Москве нет организации, которая защищала бы права? Если русские начнут защищать, то это сразу будет фашизм. А когда эти защищают, то это и нормально. Это вам как?
– Русские в Москве – хозяева,– терпеливо сказал Крохин.– Зачем им объединяться и защищать свои права?
– Хозя-яева,– презрительно протянул Каримов и отвернулся, чувствуя бесполезность разговора с таким зашоренным человеком.
– А вы не татарин будете?– простосердечно спросил Крохин.
– Я буду русский, москвич в пятом поколении!– вскинулся Каримов.
– А то фамилия…
– А что фамилия?!– поддержал Каримова погранец.– У нас был Бульбаш, все думали – хохол, а он татарин!
Каримов долго еще рассказывал, как он вынужден ютиться в спальном районе почти у самого МКАДа, даром что в пятом поколении, и о том, как весь этот район заселен незаконными гастарбайтерами и отвратительными торговцами, которые оккупировали московские рынки и не дают русским торговать; о том, кто мешает русским торговать и оккупировать собственные рынки, он не говорил ни слова. Некипелов горячо его поддерживал, а Крупский сообщил, что в Америке тоже много чурок, объединенных в мафии, а валят все на русских, подозревают только русских. Стали ругать Америку. Дембель трубно ревел и колотил красным кулаком в стену. Вошел проводник, ласково улыбнулся всем и не стал усмирять дембеля. Вероятно, в мужских вагонах следовало делать замечания кротко, смиренно, а лучше не делать их вовсе – целее будешь.
Выпили третью, купленную в вагоне-ресторане (сходить туда вызвался Крупский как младший). Дембель пел. Конечно, при женщине в купе не было бы и десятой доли подобного свинства. Под конец развезло и бодибилдера, принявшегося с остервенелой откровенностью и частыми вкраплениями английских слов рассказывать, как он у себя в Курске любил студентку медицинского училища и как она, фак, ему не дала. Все свои боди-успехи он одержал ради нее, в Америку уехал ради нее, а когда вернулся – оказалось, что она давно замужем за пластическим хирургом. Крупский бы его, конечно, сделал одним мизинцем, но хирурга боялся – вдруг у него скальпель и он чего отрежет? Гигант виновато улыбался, рассказывая все это, но чувствовалось, что хирург для него был кем-то сродни шамана. Он был наделен сверхъестественной силой и мало ли что мог отрезать в честном бою.
С пятой попытки Крохину удалось отделаться от мужского общения. Он лежал на своей верхней полке, слушал пение дембеля, анекдотцы Некипелова и каримовские инвективы, а думал о том, как отвратительны местные мужчины по сравнению с местными женщинами. Женщины никогда не позволяли себе подобной ксенофобии, не записывали в русские по принципу наибольшей мерзотности, не считали весь мир виноватым в своих бедах, не жаловались на то, что все мужики сволочи, а если жаловались, то исключительно в сериалах; женщины еще читали книги, пусть даже женские детективы – попутчики Крохина и этого в руки не брали; женщины, наконец, были в большинстве своем красивы, а мужчины являли собою паноптикум. В этих грустных размышлениях Крохин задремал, а разбудило его прикосновение небритой щеки и отвратительный дух коньячного перегара в смеси с укропной селедкой.
– Мура моя, Мура,– шептал дембель,– Мура дорогая…
– Какая я тебе Мура?!– шепотом заорал Крохин. В купе было темно, и с нижней полки, наискось от него, доносился чудовищный храп Некипелова. Ни одна женщина не могла бы храпеть с такими фиоритурами, внезапными садистскими паузами, внушавшими надежду, и новыми триумфальными раскатами.
– Мура моя Мура,– продолжал шептать ему в ухо погранец.– На палубу вышел, а палубы нет… Вручили нам отцы всесильное оружье…
– Тебе чего надо?– без приязни спросил Крохин.
– Всех!– захрипел дембель.– Они нас всех! Придут и всё заселят, я же вижу. А ты лежишь тут, люба моя, и не знаешь…
– Сам ты Люба,– сказал Крохин и отвернулся, но отвратительный небритый чужой человек еще дышал ему в затылок и норовил обнять – без всяких приставаний, в чистом дружеском порыве. Мужское тело было отвратительно. Крохин лежал, вяло отбивался и с невыносимой тоской думал о том, сколько раз его собственное мерзкое тело наваливалось вот так на чистую и нежную красоту, на совершенство, именуемое женщиной; и многие терпели, а некоторые любили! Он понял теперь внезапные приступы отвращения, овладевавшие его Элей вдруг, без всякой причины. По-хорошему, Эле не следовало терпеть его вовсе.
В остаток ночи уместилось много удивительных событий: Некипелов продолжал храпеть, дембель побежал блевать – и не добежал; хорошо, по крайней мере, что не заблевал купе. «Харчами расхвастался»,– презрительно проскрипел Каримов. Саня Крупский сказал, что один его друг – он с тщательностью второклассника выговаривал его американскую фамилию – тоже однажды перебрал перед первой брачной ночью и тоже, значит, метнул харчи – ну, не в сам момент, но сразу после, так что невеста подумала, что это она так на него подействовала. Крохин засыпал, слушал буйство дембеля в коридоре и каримовский шепотный монолог – несчастный рассказывал самому себе о том, какие все стали выжиги, а бабы в особенности. Крупский иногда подавал голос, отвечая на каримовские шепотные расспросы о ценах на американскую недвижимость. Зачем Каримов этим интересовался – Бог весть: ясно было, что покупать американскую недвижимость он не собирался. Просто ему все время надо было чувствовать, что кто-то живет много лучше нас – разумеется, за наш счет.
Среди всего этого шума и зловония, страдая вдобавок от коньячной изжоги, Крохин думал о главном – о том, как он придет завтра к Эле. То есть даже уже сегодня, о Господи. Он придет к ней, в чистоту, опрятность, интеллигентность ее квартиры,– придет грубый, страшный, чужой, ведь они не виделись три месяца, придет, чтобы сделать с ней грубую и страшную вещь – потому что страшно видеть рядом с собой мужчину, примитивную, пошлую особь, озабоченную только доминированием да демонстрацией нажитых комплексов. Мужчина жесток, труслив, циничен. Мужчина отвратительно пахнет. Невозможно даже просто спать рядом с мужчиной, а о том, чтобы принадлежать ему, не может быть и речи. Генофонд гибнет из-за мужчин. Одни мужчины храпят и пьют, как наши попутчики, а вторые умеют только брюзжать и всех ненавидеть, хотя они ничем не лучше… Что я сделал в своей жизни? Я делал женщин более или менее несчастными, и все это время я трепался, занимался никому не нужной и непонятно зачем существующей социологией, маскировал свои низменные желания стихотворными цитатами… Ненавижу! Крохин все мог себе представить – не мог представить только, как женщины терпят этих уродов, примитивных, как два пальца, и зловонных, как авгиевы конюшни.
Утром он долго сидел в скверике напротив Элькиного дома, не решаясь зайти. И просидел бы так еще час, а может, и уехал бы на фиг, ближайшим же поездом, не осквернив и не сломав ее жизни, не навредив ей эгоизмом и комплексами всякого самца… но она, со своей истинно женской интуицией, сразу просекла, что надо поглядеть в окно. В это окно она и увидела его, и сбежала к нему по лестнице, и потащила в дом – не то бы он, конечно, уехал. Но бабы понимают, и потому она ни о чем не расспрашивала его.
Миледи
Независимая, состоятельная, молодая, красивая, пышноволосая, худощавая, длинноногая, изысканная, изящная, профессионально успешная женщина Татьяна по прозвищу Миледи – а как вы хотите, чтобы окружающие трансформировали фамилию Милетинская?– ехала в Москву из Петербурга в комфортабельном, уютном, дорогом, шикарном, отличном купе сверхскоростного поезда ЭР-200, чтобы отметить свое неотвратимое, приятное, зрелое, своевременное, нисколько не огорчительное тридцатилетие в обществе своего нового красивого, щедрого, молодого, состоявшегося любовника по имени Григорий.
Миледи сидела в купе и думала о себе именно этими словами. Это было нечто вроде профессионального аутотренинга, но, по совести сказать, она и в самом деле встречала тридцатилетие в полном шоколаде. Врут, что большинство женщин боится возраста. Возраст – это компетентность, это право пользоваться плодами трудов, это особая, зрелая, чуть терпкая привлекательность (она так и думала: «чуть терпкая»). Молодость унизительна. Зрелость – ровное, надежное плато, достигнутое равновесие, и только от нас зависит растянуть его практически до бесконечности. Кроме того, новый любовник Миледи хоть и был младше ее на два года, но совершенно об этом не догадывался: он был главной ее вершиной, тем самым, к кому она шла все эти годы, дегустируя и отвергая предыдущие варианты. К этому человеку можно было бы даже переехать – он уже намекнул на это. Отметить вступление в новый возраст Татьяна хотела именно с ним. Как встретишь, так и проведешь.
В купе она была одна. Думала сначала выкупить второе место, но потом решила лишний раз испытать судьбу. Судьба в последнее время подбрасывала ей подарок за подарком – повышения, знакомства, проекты. Миледи передвигалась по жизни в ауре всеобщего завистливого обожания, ловила на себе восторженные взгляды и не снисходила до того, чтобы отвечать на них благодарной улыбкой. В конце концов, все это было должное, заслуженное. Тут и таилась прелесть возраста: спелые, так сказать, плоды. Страшно вспомнить, сколько она комплексовала в юности. Теперь уже ничьи резкие слова и грубые замечания (проистекавшие, понятно, от зависти) не портили ей настроения – она научилась игнорировать их. Но ждать подарков от судьбы не переставала – вечная азартная девочка, Диана-охотница. Так думала она о себе: да, Диана-охотница. Беру, что хочу. Вот сейчас войдет прелестный мальчик, или опытный зрелый мужчина, или увлекательный творческий человек, телеведущий или Сергей Минаев, и дорога превратится в еще одно приключение, а Григорий никогда ничего не узнает. Жизнь надо воспринимать именно так – как череду легких праздников, веселых авантюр и увлекательных… она задумалась, подыскивая третье слово, и тут дверь купе отъехала в сторону, и глазам Миледи предстал ее бывший муж Прохоров.
– Здорово, Таня,– сказал он, отдуваясь. Прохоров был полноват, но это его не портило – мог себе позволить при почти двухметровом росте.– Не ждала?
– Прохоров?!– изумилась Миледи.– Здравствуй, я очень рада! Какие бывают удивительные совпадения!
– Да, да,– сказал Прохоров.– Прямо как в «Космо». Поздравляю тебя, Таня, с днем рождения.
Он уселся напротив и угнездил на коленях дипломат, но никакого подарка оттуда не извлек. Вот тебе и судьба, подумала Миледи. Разумеется, никакой речи о возобновлении отношений и быть не могло, Прохоров был исчерпан и отброшен еще три года назад, да и брак длился всего пару лет,– но занятно было посмотреть на него с высоты своих прекрасных тридцати. В нем что-то было, да, что-то надежное, мило-медвежковатое,– но он, конечно, сильно отличался от двадцативосьмилетнего щедрого, состоятельного, состоявшегося, веселого, белозубого, безукоризненно одетого, благоуханного, свежего (нужное подчеркнуть – нет уж, давай все вместе) Григория.
– Прекрасно выглядишь, Таня,– сказал Прохоров с мягкой улыбкой.– А я вот, видишь, все один и выгляжу не очень хорошо.
– Ну что ты, Прохоров,– очаровательно улыбнулась Миледи.– Ты очень, очень славный. Я часто вспоминаю тебя. Мы были друг для друга необходимым этапом. Я благодарна всему и ни от чего не отрекаюсь.
– Да-да,– рассеянно кивнул Прохоров.– А у меня после тебя все не очень хорошо. Ты видишь какая, а я, прямо скажем, не ахти…
«И впрямь не ахти»,– подумала Миледи с явным удовольствием.
– Ну, не надо опускать руки,– сказала она.– Никогда не поздно реализовать свой шанс. Ты всегда был недостаточно позитивен, а ведь всё в наших руках.
– Ну да, ну да,– снова кивнул Прохоров, вытащил недорогой, некрасивый, немодный потрепанный, неинтересный, ненавороченный мобильник и набрал номер.
– Уже здесь,– сказал он в телефон.– Да, да, все отлично. Ну, привет.
Через несколько секунд дверь купе опять отъехала – они как раз пролетали мимо Купчина,– и взору Миледи предстал Паша, которого тут не могло быть ни под каким видом. Паша два года назад, с тех самых пор, уехал за границу. Он написал ей, что у него всего два варианта – или убить ее, или убить себя; но поскольку на самоубийство он пока решиться не может, то предпочитает мягкий его вариант, а именно Швейцарию.
– Ой, Паша!– воскликнул Прохоров.– Какая удивительная встреча!
– И то сказать,– кивнул Паша.– Прелестные бывают совпадения. Здравствуй, Коля.
Мужчины пожали друг другу руки.
– А ты гляди, с кем я еду-то!– радостно сказал Прохоров.
– О-о-о!– воскликнул Паша.– Ты едешь с Таней! Вы опять вместе?
– Что ты, Паша,– кротко сказал Прохоров, потупившись.– Разве Таня теперь снизойдет до меня… Видишь, я какой… Я старый, и толстый, и немодный… Нет, я оказался здесь для того, чтобы поздравить Таню с днем рождения.
– Еще одно удивительное совпадение!– с некоторым гнусноватым подвыванием ответил Паша.– Я здесь ровно для того же, йа, йа! Натюрлихь! Дорогая Таня, я поздравляю тебя с наступающим днем рождения.
– Спасибо,– суховато ответила Миледи. Ей переставал нравиться этот парад удивительных совпадений.– Очень приятно, мальчики, что вы встретились как друзья.
– Ну теперь-то что же нам делить?– искренне изумился Паша.– Теперь мы, конечно, друзья. Мы все теперь веселые, позитивные друзья… я присяду, дорогие ребята?– Он плюхнулся на мягкий диван рядом с Прохоровым.– Дружба – такое удивительное, прекрасное чувство… оно, мне кажется, даже больше любви. Как ты думаешь, Коля?
– Нет,– сказал Прохоров и решительно покачал головой.– Нет, как хочешь, Павел, а я не соглашусь с тобою. Я буду с тобою спорить. Любовь провоцирует нас подчас на чудесные поступки, мы сами потом не можем понять, что это на нас нашло… Вот, например, узнав, что Таня любит тебя, я сжег твою книгу в ванной. Вообрази. Там на обложке был твой портрет. Сначала я проткнул тебе глазки и ушки, а потом сжег на хрен в ванной. Прости, Паша.
– Ерунда,– сказал Паша.– Я даже ничего не почувствовал. Зато теперь мы друзья, и это прекрасно.
– Зато Таня почувствовала,– сказал Прохоров.– Правда, Таня? Ей было очень приятно. Когда она об этом узнала, она очень смеялась, очень. Вообще, мне кажется, ей нравился наш тройственный союз…
– Только когда ты не напивался,– резко сказала Миледи.
– Да, да, я напивался,– покаянно кивнул Прохоров. Она сразу вспомнила эту его манеру – шутовские покаяния вместо того, чтобы сделать хоть шаг к реальному изменению ситуации.– Я вообще чуть не спился, когда ты ушла, Таня. Точнее, когда ты выгнала меня. Правда, мы купили квартиру вместе, но ты сумела мне доказать, что любой суд встанет на твою сторону…
– Это так и было,– заметила Миледи.
– Я пил довольно долго,– продолжал Прохоров.– Но потом, как видишь, взял себя в руки и попытался начать все сначала. Это было не очень легко, но постепенно удалось.
– Я рада за тебя,– совсем уж неприязненно сказала Таня.– По-моему, ты выбрал не лучшее время для выяснения отношений.
– Да мы ничего не выясняем!– воскликнул теперь уже Паша.– Мы встретились в одном купе, и это очень приятно! Правда, оно двухместное, но мой друг Коля пригласил меня зайти в гости, и вот я тут с коньячком.– Он извлек коньячок.– Знаешь, Таня, я тоже тебе очень благодарен. Потому что после изгнания Коли мы были с тобой так чисто, так безмятежно счастливы целую неделю! Пока я не заглянул в твою электронную почту. Представляешь, до чего ты меня довела?! Ты – меня, писателя, человека строжайших правил! Но я сделал это, Таня: ведь когда-то я сам завел тебе эту почту на Яндексе, я знал пароль, и просмотр твоих писем привел меня в неистовство. Я давно уже замечал некоторое охлаждение в наших отношениях. Кажется, я был тебе интересен только до тех пор, пока у тебя – точнее, у нас – был Коля. Но стоило нам съехаться после колиного переезда к маме, как я сразу почувствовал: ты из тех женщин, кому мало одного! Ты стала холодна. Тебя все стало раздражать. Я не мог, извини, взять с собой в сортир книгу – а без этого какое же удовольствие?! Дело не в этом, конечно…– Он разлил коньяк по походным металлическим стопочкам, Миледи предусмотрительно отказалась, а Коля опрокинул.– Короче, через неделю это началось, месяц я терпел, а потом заглянул к тебе туда. И открылись удивительные вещи! Таня, оказывается, все это время ты любила вовсе не Колю и не меня, а нашего друга Геннадия!
– Алле-оп!– послышалось за дверью, и в следующую секунду в купе вошел, кто бы вы думали, естественно, Геннадий, и это было совершенное уже черт-те что, потому что после той истории Геннадий свалил в Киев, это я вам совершенно точно говорю, поехал делать украинскую версию своего издания, потому что там теперь свобода. Он сказал, что уходит от несчастной любви в революцию, ибо только революция способна склеить разбитое сердце. И тем не менее это был он, собственной персоной, чуть лысее прежнего, но в остальном прежний.
– А мы тут случайно встретились с Таней,– кивнул Прохоров.
– Представляешь?– подтвердил Паша.– Совершенно случайно!
– Так я шо и говорю,– с комическим украинским акцентом сказал Геннадий.– Я шо и кажу, хлопцы. И я совершенно случайно услышал ваши голоса – дай, думаю, загляну на огонек… Имею сало!– Он достал из-под мышки аппетитный сверток.
– Так и закусим!– возгласил Паша.– Мы как раз вспоминаем, Гена, как я узнал о твоем существовании. Я прочел вашу переписку с Таней, то самое письмо, из которого явствовало, что я оказался совсем не тем человеком. Она теперь очень томилась рядом со мной, я измучил ее подозрениями, ревностью, оказался хуже Коли…
– Трудно, трудно, но можно,– покаянно кивнул Коля.
– Хуже Коли,– со значением повторил Паша.– О Господи, чего я только не делал, прочитав ваши взаимные излияния. Конечно, Таня и тогда писала в стиле женского глянца, причем самого низкого разбора,– но все равно, знаешь, было очень увлекательно. Знаешь, что я тогда сделал?
– Что же ты сделал?– с живейшим интересом спросил Геннадий. На Миледи они, казалось, вовсе не обращали внимания.
– Я написал тебе письмо с описанием своих сексуальных фантазий!– воскликнул Паша.– С ее ящика. Ты, наверное, очень удивился…
– Да, признаться, я немного удивился,– согласился Гена.– Я даже смутился. Я не предполагал в Тане такого бесстыдства. Но я с удовольствием предложил ей попробовать некоторые из описанных ею трюков, после чего в наших отношениях зазмеилась первая трещина.
– Это что!– продолжал Паша.– Я стал бомбардировать ее письмами с твоего ящика. Это продолжалось довольно долго, и ты узнал о себе много интересного…
– Мразь!– воскликнула Миледи. Для нее в этой истории до сих пор было много загадочного.
– Мразь,– согласился Паша.– А ты не мразь. Ты вся в белом. Коля спился, я скурвился, Гена с горя сделал революцию, а ты молодая, красивая, состоятельная, неуязвимая, остроумная, длинноногая женщина в полном расцвете сил.
Тут красивая, молодая, состоятельная (нужное подчеркнуть) окончательно сбросила с себя личину преуспевающей светской львицы и завизжала дурным коммунальным голосом, выдающим ее пролетарское, инженерское петербургское, безотцовское, восьмидесятническое происхождение:
– И это вы, блин, пришли тут ко мне предъявлять претензии?! Вы, которые не могли обеспечить женщине нормальную жизнь?! Импотенты, блин! Лузеры! Я вынуждена была работать, я… Я дальше Праги никуда не ездила! Я одевалась на Сенном рынке! Я состоялась только потому, что вовремя всех вас послала нах!
Три мушкетера покаянно кивали.
– А помнишь, Гена,– ласково улыбаясь, заметил Паша,– как Миледи тебе письмо написала – вот про все это самое? Про то, что ты импотент и тварь, и у нее нет больше сил терпеть твой запах, и у тебя никогда не будет настоящих денег?
– Очень хорошо помню,– кивнул Гена.– Я после этого письма и уехал. Правда, перед этим я на улице человека избил. Меня поймали и сутки держали в ментовке, а потом выпустили с благодарностью, потому что это оказался криминальный авторитет по кличке Перец Тамбовский. Он мог меня убить, конечно, но я, во-первых, этого не знал, а во-вторых, был очень, очень зол.
– Так вот,– сказал Паша,– это письмо тоже я тебе написал.
– Какая же ты сука, Паша,– горько скачал Гена.– Но ты ни в чем не виноват, Таня несколько раз говорила мне подобные вещи… Я чувствовал, что не удовлетворяю ее ни в каком отношении.
– Ребята, не ссорьтесь,– мягко сказал Прохоров.– Я старше вас всех, мне тридцать пять, и я отлично знаю, что удовлетворяет нашу Таню.
– Что, что удовлетворяет нашу Таню?!– взволнованно спросил Паша. Он даже покраснел.
– Нашу Таню можно удовлетворить всего двумя способами,– важно заметил Прохоров.
– Может, я лучше выйду?!– с невозмутимым презрением произнесла Таня.
– Сиди, сиди,– разрешил Прохоров.
– Но мне надо!– сказала Миледи, пытаясь улыбнуться.
– Сссидеть!– рявкнул Паша.– Говори, Колёк.
– Во-первых, наша Таня испытывает наслаждение, когда сталкивает мужчин лбами или выслушивает мольбы и признания от того, кому только что изменила в ближайшей подворотне. А уж когда один из нас бьет другому морду, Таня испытывает такое наслаждение, которого не доставил бы ей и самый чуткий вибратор, не говоря уж о любом реальном самце. Скажу вам правду, хлопцы, Таня ведь не так уж любит это дело.
– Серьезно?– не поверил Гена.
– Конечно. То есть она любит это дело, но так, как ты, Гена, любишь сало. А вот так, как ты, Паша, любишь литературу,– она уважает только одно: возможность стравливать нас, изменять нам, лгать нам и выбрасывать нас вон, как пустые скорлупки. Это первый способ удовлетворить нашу Таню, и признайтесь, что каждый из нас этим способом хоть раз ее удовлетворил.
– Было дело, было,– кивнул Паша.– Я один раз из-за нее стеклянную дверь кулаком разбил, потому что мне было очень грустно. И заметил на ее лице гримасу адского сладострастия…
– Кровь не слизывала с тебя?– деловито осведомился Гена.
– Нет, до этого не доходило…
– А с меня слизывала. Когда я головой об стену бился, услышав, что она любит одного финансового аналитика.
– Ну, финансовый аналитик ее довольно быстро бортанул,– заметил Прохоров.– Я собирал сведения.
– Да, но она не оставила дела так. Это ведь по ее письму его взяли – она сообщила, что он вынашивал планы убийства крупной шишки из Минэкономразвития. Я журналист, мне положено знать такие вещи. Но только я понял, каков был истинный мотив…
– Его оправдали!– взвизгнула Миледи.
– Ну, мало ли кого оправдали. Три месяца-то посидел? И поседел?
– Ох, как Тане было хорошо, когда его взяли!– покачал головой Прохоров.– Впрочем, тогда многих брали… и теперь берут… Мы все думаем: почему репрессии? А потому, что таких, как наша Таня, очень много. Просто одни сводят счеты за несчастную любовь, а другие за успешный бизнес. На этом фоне наша Таня еще очень благородная девочка, правда, Таня?
Просвистели сквозь Бологое.
– Но есть и второй способ, и ты о нем ничего не сказал!– заметил Гена.– Неужели ты скажешь нам что-нибудь об анальном сексе?
– Анальный секс – хорошая вещь,– меланхолично заметил Паша.– Первый муж нашей Тани до сих пор ничем другим не занимается – инсталлятор Кузькин, если помните. Он после Тани решил, что с женщинами дела иметь не нужно, раз они все такие, как Таня. Он теперь имеет дело только с немецким галеристом Шульценом. Хоть кому-то стало хорошо от нашей Тани.
– Да, есть второй способ,– торжественно продолжил Прохоров.– О нем хорошо сказано у Василия Розанова: что можно сделать с Настасьей Филипповной? Только убить! Да, милостивые государи, только убить!
– Это совершенно верно,– кивнул Гена.
– Я тоже так думаю,– поддержал Паша.– Ведь Таня всегда стремится использовать мужчину по максимуму. А максимум того, что может сделать мужчина с женщиной,– это именно убить ее, чтобы она перестала отравлять жизни окружающим…
Миледи побледнела. Она поняла, что дела ее плохи.
– Блин,– сказала она, еле шевеля пересохшим языком.– Плохие шутки.
– Да какие шутки,– невозмутимо ответил Прохоров.– Кто тут шутит-то. По-моему, за три сломанные жизни, плюс украинская революция, плюс отсидка несчастного аналитика Кренкеля, плюс похищенная квартира и бессчетные депрессии, плюс еще один какой-никакой инсталлятор, сменивший сексуальную ориентацию…
– Достаточно, вполне достаточно,– кивнул Паша.– Еще как достаточно.
– Ребята,– пролепетала Миледи.– Вы втроем… на девушку…
– О, как я люблю этот аргумент!– провыл Гена.– Мужики, я так часто с этим сталкивался! Пока она на коне, ей все можно, но как только она в луже, сразу: я девушка, я девушка! Небось если бы вас тут было трое, а я один, это бы вас не остановило, так? Когда вы втроем, три стервы, на Клавкином ток-шоу застебали несчастного мальчика из правых сил – это нормально было, так? Это еще был твой шоуменский период, это ведь я тебя на Пятый капал пристроил, дуру неблагодарную! Ток-шоу «Глядя изнутри», блин! А теперь, конечно, тебе не нравится, когда трое на одну…
– Да чего там!– воскликнул Прохоров.– Ребята, я вам еще и не такое расскажу…
И он рассказал много интересного. Паша тоже рассказал, и Гене тоже было что вспомнить. Миледи была потрясена их вниманием к своей биографии: ведь все они давно исчезли из ее жизни – но вот, оказывается, не перестали существовать, были где-то, делали что-то… Собирали досье… Почти каждый ее шаг придирчиво отслеживался, и этапы ее восхождения от скромной редакторши до владелицы небольшого холдинга были запротоколированы и исчерпывающе объяснены. В изложении Паши, Коли и Гены эта биография выглядела, конечно, несколько грубо, резко, неприятно – но Миледи успела порадоваться тому, как много она успела. В этом страшном мужском мире, где каждый норовит тебя использовать и выбросить, она действовала достойно, жестко, честно, и ей не в чем было себя упрекнуть. Она была последовательна. Она была достойна того, чтобы о ней написали в «Карьере». Правда, теперь она могла рассчитывать разве что на некролог. Но следовало бороться до конца.
– Я описаюсь,– жалобно сказала она, когда проезжали Клин.
– Дело хорошее,– кивнул Паша и продолжил лекцию. Впрочем, он почти все уже рассказал.
– А теперь, дорогие коллеги,– сказал Прохоров,– давайте, что ли, кончать.
– Пора, пора, Москва скоро,– заторопился Паша.
– Давайте,– кивнул Гена.
– Я первый,– сказал Прохоров. Миледи вжалась в спинку роскошной парчовой, мягкой, бесполезной, невостребованной, последней, как выясняется, кровати в своей бурной, прекрасной, насыщенной, триумфальной, гламурной, безвременно оборвавшейся биографии.
– Я закричу,– прошептала она.
– Кричи, кричи,– разрешил Прохоров.
Миледи заверещала. Распахнулась дверь, и на пороге вырос проводник.
– Чего шумим?– спросил он сурово.
– Да вот…– начала Миледи и осеклась. На пороге купе в форме проводника стоял Кренкель и смотрел на нее с ласковой ухмылкой.
– Типа лилльский палач,– сказал Гена.– Давай, аналитик, чайку нам пока сообрази…
– Все схвачено, за все заплачено,– подтвердил Паша.– Мы готовились, Таня.
«Мне конец»,– подумала Миледи. Она зажмурилась, но ничего не происходило. Когда она наконец открыла глаза, перед самым ее носом покачивался брильянтовый кулон от не знаю кого, пусть читатель по своему вкусу впишет что-нибудь гламурное.
– Поздравляю, Танечка,– нежно сказал Прохоров.– Нам было с тобой интересно. Мы благодарны тебе за самые яркие переживания в нашей дешевой и, в общем, беспросветной жизни. И спать с тобой тоже было довольно приятно.
– Только благодаря тебе нам есть что вспомнить,– торжественно подтвердил Паша и извлек из нагрудного кармана кольцо, от сами впишите кого, с изумрудом цвета Таниных глаз в летний день.
– Ты иногда прелестно острила,– добавил Гена.– Помнишь, мы ездили на Цейлон, в гостинице не было телевизора, только висел на стене странный медный диск, и ты сказала, что это буддийский телевизор? Что хочешь, то и видишь? Я это запомнил, ты так редко шутила удачно… Но уж когда получалось, это запоминалось.
Он порылся в кармане пиджака и достал часики от впишите, кого хотите, но очень дорогие, впишите, сколько не жалко.
Миледи моргала, не в силах поверить своим глазам. Перед нею на столе лежало целое состояние. Ее Григорий никогда не дарил ей ничего подобного.
– Бери, не жалко,– кивнул Прохоров.– Без тебя мы никогда столько не заработали бы. Нам ведь нужна была сильная компенсация за все, пережитое с тобой и услышанное от тебя. Ты нас разбудила, можно сказать. Теперь мы больше не лохи, не лузеры, а от Гены никогда теперь не пахнет потом.
– Только очень дорогим парфюмом, изысканным, горьким, тонким, нежным, капризным и непредсказуемым, как ты,– сказал Гена и сунул Тане под нос небольшой флакончик.– Это тебе на память, нюхай и помни этот день.
– Спасибо, мальчики,– сказала Таня.
Поезд подходил к Москве.
– Может, поужинаем?– робко предложила Миледи.
– Спасибо,– отказался Коля.– У нас свои дела в городе. Может, когда-нибудь и увидимся.
Они вышли и исчезли в конце вагона, в купе проводника.
Некоторое время Таня сидела в оцепенении. Поезд затормозил у перрона. Она вышла на яркий солнечный свет и подумала, что все в жизни она делала правильно.
И, тряхнув головой, веселая, счастливая, красивая, умная, состоявшаяся и состоятельная, с чувством собственного достоинства отправилась потрошить Григория.
