Текст книги "Слышимость"

Автор книги: Дмитрий Лагутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Скрипнула калитка, звякнули ключи, щелкнул, открываясь, замок. Зашуршали пакеты, а потом раздался мамин голос:

– Ау! Кто дома?

Дверь в столовую открылась.

– Ты тут? Разбери сумки, пожалуйста.

Я вытянулся в струну и отдал честь.

***

– Не знаю, зачем он вообще стал возиться с этим замком…

Мама поставила чайник, села за стол и повернулась к окну.

– У вас дождя не было?

– Нет.

– А у нас лил, как из ведра – по улицам не пройти. Ты что это делаешь?

Я достал батон из холодильника и вернул в хлебницу.

– Слышал, что они так дольше, – я смял пустые пакеты и сунул их в ящик, – мягкими остаются.

Мама рассмеялась.

Я сел напротив нее.

– Как работа?

Она улыбнулась.

– Нормально. Сегодня вот перебои с электричеством, – она зажмурилась, надавила пальцами на веки, принялась их тереть. – Из-за грозы. Раньше закончили.

Засопел тихонько чайник, мама встала, потянулась за кружкой.

– Ты будешь?

– Угу.

– Черный?

– Угу.

Она обернулась, посмотрела встревоженно.

– Что с тобой? Ты не заболел? Голова не болит?

– Нет, все хорошо.

Мне очень хотелось рассказать ей про сестру – но я не решался.

Я отвернулся к окну.

По бледнеющему небу были разбросаны тонкие лоскуты облаков – все, что осталось от серой пелены – а вдалеке, над крышами, парил огромный, с башнями и арками, облачный замок.

Я даже рот раскрыл от изумления.

Замок был величественный, стройный, высокий, многоярусный. На него мягко ложились золотые отсветы – солнце уже клонилось к закату – и я различал окошки, ворота и даже извивающиеся флаги на шпилях. И непонятно было, как он оказался вдруг здесь, среди вялых полупрозрачных лоскутов – и как вообще бывают такие чудеса.

– Мам, – позвал я. – Смотри.

Мама опустила кружки на стол, посмотрела на окно и ахнула:

– Настоящий замок!

– Замок! – воскликнул я.

Мама улыбнулась, протянула руку, взъерошила мне волосы.

– Пей чай, я разбавляла.

Я, не отрывая глаз от замка, подтянул к себе кружку, ткнулся губами в горячий край.

Замок казался неподвижным, и вправду каменным – и только медленно, очень медленно скользил в сторону, точно стоял на рельсах.

В небе носились птицы, свистели, пахло дымом.

– Где Таня? – спросила мама, подталкивая ко мне блюдце с печеньем.

Я замялся.

– Гуляет.

Если бы мама спросила, с кем или где – я бы тут же все выдал. Но она не спросила. Она спросила про злосчастные десять страниц.

– Дочитал, – соврал я.

– Интересно?

– Не очень.

Мама погрозила пальцем.

– Ты обещал.

Я кивнул.

Чай был вкусный – горький, даже терпкий, черный-черный.

Замок задвигался – словно башни в спешном порядке перестраивали – стал чуть ниже, но очертания сохранил прежними.

– Витька звонил, – сказал я.

– Ого. Что рассказал?

– Заболел он, в номере лежит.

Мама покачала головой.

– Англичане там у него, – продолжал я. – Белые. Море.

Мама мечтательно вздохнула.

– Мо-ре, – протянула она, глядя за окно.

У подножия замка вырастала стена, главная башня потянулась вверх и немного вбок.

Мама положила подбородок на ладонь, задумалась о чем-то – с тихой улыбкой. Она выглядела не такой уставшей, как обычно – и даже казалась веселой, помолодевшей, хотя лицо и оставалось прежним: острым, с тяжелыми веками, с морщинками на лбу и между бровей, и у уголков губ.

– В детстве мечтала, что буду жить у моря, – проговорила она задумчиво, не сводя глаз с замка. – Все девчонки мечтали.

– Я не хочу жить у моря.

Она посмотрела удивленно.

– Мне и здесь хорошо.

Она усмехнулась, пригладила волосы, снова надавила на глаза.

Тут же лицо ее изменилось, потемнело, от него повеяло усталостью.

«С закрытыми глазами она совсем старая», – подумал я, холодея.

Но вот она убрала руку – и опять казалась молодой.

Я зачем-то рассказал про жука. Она сперва слушала внимательно, а потом лицо ее сделалось задумчивым, взгляд затуманился.

– Мам?

– Да?

– Ты слушаешь?

Она встряхнула головой.

– Извини. Да, конечно.

Но видно было, что она не слушала. Я вылез из-за стола, сунул кружку в раковину.

– Оставь, я помою, – сказала мама.

Замок за окном таял – теперь он казался вылепленным из снега. Башня покосилась, ворота сложились вдвое, стена провалилась. Его сносило в сторону.

По небу бежала бледная лиловая рябь – тянулась к замку, окутывала его.

Мама зевнула, закрыв рот ладонью, поежилась.

Я отдал честь и промаршировал в столовую, остановился перед окном. Солнце сползало по небу – огромное, уставшее, пылающее – и золотило все, до чего дотягивалось: редкие облачка, шифер на крышах, кроны деревьев, камни на дороге. Мальчик из дома напротив сидел на своем крыльце и читал книгу, болтая ногой.

Я задернул тюль, пошел к себе, повалился на кровать. Стянул со стола книгу и стал читать, держа ее над собой, в вытянутых руках. Руки быстро занемели, пальцы стало покалывать, я повернулся, потерся щекой о подушку и положил книгу перед самым лицом – набок.

Комната озарялась каким-то необыкновенным светом – это отражались от всего за окном золотые лучи, мешались с лиловой рябью, вливались через стекло.

Я ухватился за стол, подтянулся, изогнулся и выглянул – замок отнесло еще дальше, и теперь в нем едва ли угадывалось прежнее величие. Теперь он был похож на огромную золотую гору, изрытую ущельями.

Я сполз на кровать.

Читая, я услышал, как прошумела на кухне вода, застучала посуда. Потом захлопала дверца холодильника, щелкнула плита – и вскоре запахло ужином.

***

Я читал со всем усердием, на которое был способен, но взгляд то и дело запинался, останавливался, прыгал со строки на строку. Я начинал «плавать», думать про Витькиных англичан, вспоминать, как прошлым летом рыбачил с дедом, а по приходу домой обнаружил на ноге раздувшегося клеща, как его выковыривали пинцетом – тем самым! – как мама возила клеща в лабораторию, и там проверяли, не опасный ли он. Потом опять вспомнился Айвенго, рыцарские турниры, я стал представлять, как скачу на лошади, как бьется о седло меч в ножнах, как вырываются из-под копыт комья земли, а вдалеке встает горой замок с башнями и шпилями. Забрало мое опущено, и на замок я смотрю сквозь узкую щербатую щель.

И так мне понравилась представлять себя рыцарем, что я совсем позабыл про книгу – увлекся, даже прикрыл ее, зажав палец между страниц.

Грохочут копыта, скрежещут доспехи, свистит ветер – хлещет через щель по глазам.

«Но! – кричу я. – Вперед!»

Конь вскидывает гриву, хрипит, с его губ слетают на траву капли горячей слюны.

Так бы я и уснул, не слезая с коня, если бы не стукнула входная дверь.

Дед или сестра?

Дед.

Я перевернулся на другой бок, раскрыл книгу, прижал к ковру, нащупал выключатель – и на меня упало пятно ярко-оранжевого света. Я с трудом нашел нужную строку и продолжил чтение.

Я услышал, как дед шаркает в коридоре, как заходит на кухню, здоровается с мамой, как они говорят о чем-то. Потом заскрипела дверь, дед прошагал в ванную, зашумела вода, и я долго слушал, как он умывается – фыркая и сморкаясь.

От Семена дед всегда выходил подвыпившим – а Семен вообще всегда был подвыпившим – и смотрел виновато и робко, будто совершил что-то постыдное.

Он перестал умываться, вышел в столовую и остановился у моей комнаты

– Ты чего лежишь? – спросил он, шмыгая носом.

Я повернулся – у него лицо было мокрое и блестело.

– Читаю.

– Татьяна? Не приходила? – дед пригладил виски и провел ладонью по лицу.

– Нет.

– Эге-е…

Он нетвердым взглядом посмотрел в окно, почесал нос.

– Давай, – он махнул рукой на кухню. – Ужин. Мать вон раньше пришла, все уже и готово.

Говорил он медленнее обычного, слова вязли, липли одно к другому.

Я кивнул.

– Ужином завершается… – как-то нелепо начал дед, забыл продолжение, зашевелил губами, вспоминая.

Я этой фразы не знал и помочь ему не мог.

– Ужином завершается… – повторил он тише. – Что там им завершается?..

Он развел руками – дескать, вот оно как бывает – развернулся и ушел.

– Цикл… А какой цикл?.. – слышал я, как он бормочет у двери.

Я щелкнул выключателем, пятно исчезло, комната погрузилась в сумерки. Теперь в свете, плывущем от окна, золотого стало меньше, а лилового – больше. Зеркало мерцало таинственно.

Я встал и, оставив раскрытую книгу на кровати, пошел в ванную. Не зажигая свет, помыл руки, плеснул на щеки холодной водой, уткнул лицо в пушистое полотенце – и тут только понял, как сильно хочу есть.

Даже в животе заурчало.

Тем приятнее было оказаться на кухне – пропитанной чудесными ароматами, горячей, ярко освещенной – хотя и за окном было еще светло – полной звуков: шипела сковорода, то и дело хлопала дверца холодильника, холодильник воодушевленно гудел, дед стучал ножом по доске – резал овощи – заливалось соловьем радио, шумела в раковине вода, и от окна звенел птичий щебет.

И даже мама напевала что-то тихонько – такое у нее хорошее было настроение.

Мне захотелось поучаствовать, тоже что-то нарезать, что-то достать, разложить, развернуть, подогреть, я предложил свою помощь, но дед хмыкнул:

– Раньше надо было приходить, – он первым уселся за стол и сделал приглашающий жест. – Так молодость и проспишь.

– Руки мыл? – спросила мама, снимая сковороду с плиты.

– Мыл.

– Тогда давай сюда тарелку. И дедушкину.

Я протянул тарелки, принял их полными, уронил вилку, умудрился поймать, в животе урчало так, что слышно было, наверное, во дворе.

Наконец, села и мама – и мы принялись за еду.

– Это… – поясняла мама, протягивая деду солонку, – не то чтобы прямо новый рецепт, но… с солью могла немного не угадать.

Дед жевал и мычал восхищенно, качал головой.

– Овощи – обязательно, – скомандовала мама, и в мою тарелку посыпались помидоры-огурцы, к которым я отношусь примерно так же, как и к рассольнику.

Радио запело красивым женским голосом, и в кухне стало так уютно, как, наверное, не было никогда.

Небо над крышами лежало персиковое, теплое, облака розово румянились, со свистом носились туда-сюда ласточки. Даже сарай выглядел нарядным – на нем лежали яркие закатные блики – а уж яблоня с сиренью, теплица и клумбы – те, что не прятались в тени дома – ровно светились, точно отлитые из стекла.

Дед хвалил ужин, причмокивал, просил добавки, но часто наклонял голову и смотрел на маму виновато, из-под бровей. От него вкусно пахло колбасой и луком – и иногда долетало до меня его горячее нетрезвое дыхание. А мама как будто ничего не замечала, то и дело вскакивала к плите, шутила, прислушивалась к радио или вдруг замолкала и смотрела в окно – лицо ее тогда опять становилось задумчивым.

Потом пили чай. По небу протянулась широкая пурпурная полоса, показалась первая бледная звездочка.

Дед пил чай шумно, пыхтел, отдувался и промакивал лоб салфеткой – на лбу у него выступили крупные блестящие капли.

– Уф, – приговаривал он, – вот это да. А еще замок ставить, куда уж тут.

Я оглянулся – коридор пересекал светлый прямоугольник, дверь снова была распахнута настежь.

– Семен-то, – восклицал дед. – Снасти-то у него теперь…

И он делал возмущенное лицо.

– С такими снастями Семен и не Семен больше, – дед промокнул лоб, – а Семен Семеныч!

Я фыркнул.

– А все – монеты! – восклицал дед. – Раскопал-таки клад, подлец!

Мама посмотрела укоризненно, дед замахал руками.

– Я же по-дружески! По-товарищески! Любя!

Он повернулся ко мне и подмигнул:

– Друг может услышать от друга то, – он выдержал паузу, – чего никогда не услышит от врага.

Я закивал понимающе.

***

После ужина мама пошла отдыхать, а дед – ставить новый замок.

Я долго мыл посуду – вода плохо уходила из раковины, и нужно было ждать, пока ее уровень упадет, или играть с напором, делая его то сильнее, то слабее.

За спиной гасло понемногу окно – я видел, как тускнеет его отражение в стеклянной дверце шкафа с посудой. Радио перестало петь, заговорило мужскими голосами.

– Но ведь не случайно они оба – Юрии! – восклицал один голос.

– Не случайно, разумеется! – соглашался второй.

– И обратите внимание на темы их творчества, – вставлял третий.

С ним соглашались, а потом все три голоса начинали наперебой хвалить каких-то Юриев – а за что, собственно, и чем вообще эти Юрии знамениты, я понять никак не мог.

Из коридора сперва слышался дедов свист – беззаботный и даже веселый. Потом свист исчез, сквозь шум воды и гимны Юриям я слышал возню, постукивания. Потом дед запричитал недовольно – вполголоса – а затем ввалился в кухню – раскрасневшийся, с взъерошенными висками.

– Сведет меня этот замок в могилу… – ворчал он, распахивая один за другим шкафчики. – Юноша, будь лаской, напомни старику, куда он спрятал надфили.

Никаких надфилей я в глаза не видел.

Дед крякнул, обшарил все полки, до которых дотянулся, и уковылял в коридор. Я слышал, как он шумит, как что-то звонко падает на пол, как дед ругается смешными присказками. Наконец, раздалось торжествующее:

– Нашел!

Все три голоса из радио дружно вздохнули в восхищении – словно и они были рады дедовой находке. Я прыснул со смеху – и кинул в ящик последнюю вымытую вилку. Протер столешницу, по которой разбегались ручейки, выжал тряпку, обернулся на бледное, серое с голубым, с редкими малиновыми пятнами, окно, погасил в кухне свет и пошел к себе.

Но сидеть в комнате не хотелось. Я открыл форточку, закрыл, взял с кровати книгу, переложил на стол, выдвинул по очереди все ящики, выудил из-под тетрадей крошечный медный колокольчик – с блестящими вытертыми боками – позвонил в него, проверил кулек с ключами всех форм и размеров и вышел в столовую. Окно столовой горело – розовым, оранжевым – над домами разливалось яркое пятно, и было странно, что над двором небо совсем уже почти потухло, а здесь бушуют такие краски. Я заглянул к маме – она сидела над выкройками, подперев подбородок ладонью, лицо ее резко освещалось настольной лампой и оттого казалось застывшим, ничего не выражающим.

Я покружил по столовой, плюхнулся в дедово кресло, почти уже взял со столика его книгу, но потом соскользнул на корточки, кувыркнулся по ковру, вскочил и толкнул дверь в коридор.

Дед сидел посреди коридора на табуретке и скреб торец двери чем-то похожим на пилку для ногтей. При этом он хмурился и громко сопел носом.

– Вот, – буркнул он, не переставая скрести, – доведет меня этот замок. Ухи не лезут!

Я не понял.

– Ухи! У замка-то вон какие оказались! А у старого их вовсе не было! Глухой был! Как я!

Я подошел, поднял с пола новый, чистенький замок – тяжелый! По бокам из корпуса выступали продолговатые полоски-ребра.

Ухи!

– Помочь?..

Дед замер и посмотрел благодарно.

– Беги, благородный отрок, – сказал он и усмехнулся.

И добавил важно:

– Я справлюсь.

Я пожал плечами, постоял немного, руки в карманах, глядя на его старания – дед снова хмурился и сопел, закусив губу, от него по-прежнему пахло колбасой – а потом двинулся ко входной двери, на ходу втискивая ноги в сандалии.

– Ты куда это?

– Надоело дома сидеть, – ответил я, щелкая замком, – посмотрю, вдруг гуляет кто.

Я шагнул за порог, закрыл за собой, спрыгнул с крыльца и дернул шпингалет на калитке.

По улице шли коровы – огромные, понурые, с отвисшими животами. Их вели с поля через весь район, коровы изредка поднимали головы, мычали сонно, точно зевали, и продолжали путь, а за ними шагали двое пастухов – оба сухие, коричневые от загара, с футболками, накинутыми на плечи, так, что грудь оставалась голой. Один катил рядом с собой велосипед – как будто и его он пас в поле, а теперь гонит спать.

Пахло навозом.

Пастухи шли и лениво переговаривались – время от времени покрикивая на коров и щелкая по блестящим бокам хворостинами.

Когда коровы скрылись, я вышел из-за калитки, осторожно прикрыл ее, сделал несколько шагов и оказался на середине улицы, на дороге. Какое-то время смотрел вслед коровам, а потом развернулся и побрел в противоположную сторону, загребая сандалиями острые камешки.

Улица уходила далеко вперед, сужалась в точку, и казалось, что за точкой этой ничего нет – хотя я и знал, что там роща, а за рощей – поле.

Через каждые семь-восемь домов улицу пересекала другая, перпендикулярная, и тут была своя дорога – такая же каменистая, как наша, или голая, пыльная, или закованная в серый растрескавшийся асфальт, или – такое встречалось нечасто – гладко уложенная, с разметкой, бордюрами и тротуарами, автомобильная.

По небу тянулись малиновые сполохи, сияющее пятно расползлось, но по краям уже темнело, остывая. Над пятном небо было бледное, почти белое, а потом начинало синеть, густеть и опрокидывалось на восток сумрачным фиолетовым сводом, на котором мерцали несколько далеко отстоящих друг от друга – и оттого казавшихся одинокими – звезд.

Людей было мало, во многих окнах горел уже свет, по-прежнему свистели ласточки, крыши светились. На соседней улице жгли костер, и густой терпкий дым стелился по дороге, извивался, таял в траве. Где-то закричал не к месту петух, залаяла собака.

Я прошел несколько кварталов, свернул, потом снова свернул, последил за игрой в бадминтон – играли несколько девочек, стоя в кругу и запуская воланчик абы куда – дал ценный совет, попросился поучаствовать, получил отказ. Дошел до перекрестка, свернул еще раз, оказался у крыльца продуктового магазина – из раскрытых дверей пахло хлебом. На следующем перекрестке я расставил ноги как можно шире, навалился на облезлую колонку, сунул губы под ледяную струю. Вода хлынула в нос, брызги полетели на футболку, я зафыркал, отпрянул, утирая лицо, миновал переулок и оказался на широкой, засаженной с обеих сторон березами, улице, выходившей к вокзалу.

Вокзал был виден и отсюда – высокий, бледно-зеленый, с широкими окнами, башенкой и блестящим шпилем. Я немного помялся, а потом пошел к нему, прикидывая, успею ли вернуться до темноты.

Интересовал меня, конечно, не сам вокзал, а пешеходный мост, выгибающийся над рельсами.

Пятно света – малиновое – стало, между тем, таять, терять очертания – и поэтому я ускорился. А к мосту почти прибежал – и поскакал наверх, перепрыгивая по две ступеньки и перебирая руками по перилам.

В обе стороны шли люди – но их было совсем мало.

Я взобрался на самый верх, прошел на середину. Тут я выдохнул и положил на перила ладони, а на ладони – подбородок.

От перил маслянисто пахло – как пахнет от любой до блеска истертой тысячей рук металлической поверхности.

Отсюда пятно казалось шире и выше – завивающиеся вокруг него облака пылали огнем, а в самом центре, в густо-золотом мареве дрожала половинка солнца, на которую было больно смотреть.

К солнцу тянулись, сверкая, рельсы, отсюда похожие на проволоку. Слева замер тяжелый темный состав, я взялся было считать вагоны, да бросил.

На перроне толпились люди, окна вокзала горели – и хорошо было видно полупустой зал ожидания. На путях вставали звездочками сигнальные огни.

Справа, с нашей стороны, тянулись, насколько хватало глаз, крыши частных домов, слева вставали осторожно редкие пятиэтажки, а за ними высыпали со всех сторон новостройки с золотыми точками окон. И только вдали виднелся темный краешек парка, а над ним вставало тоненькое, совсем игрушечное, колесо обозрения.

Слева доносился равномерный гул – там центр города: машины, магазины, рестораны, кинотеатры, парикмахерские и супермаркеты.

Перекатился через мост и заскользил по путям низкий гудок поезда.

Я обернулся. Горизонт туманился, рельсы таяли в дымке, звезды осмелели, и даже стояла между ними бледная овальная луна. Закат отражался в церковных куполах, и казалось, что это не купола, а четыре маленьких солнышка зачем-то парят над крышами.

***

Когда я вернулся домой, было уже темно – солнце закатилось, и лишь теплился над горизонтом покатый розовый холм, который можно было увидеть только на перекрестке. И края у облаков едва заметно розовели.

Во всех домах горели окна, но фонари еще не включали – и улицы таяли, плыли куда-то, кроны сливались с крышами, крыши – с облаками, дорога дрожала и расплывалась, по ней спешили редкие прохожие, и приходилось щуриться, чтобы разобрать черты их лиц.

Я вышел на нашу улицу, подкрался к дому, перелез через забор и оказался во дворе.

Видимо, с новым замком все сложилось успешно – дверь была плотно закрыта.

Я обошел дом и заглянул в окно кухни. Мама, в фартуке, стояла у плиты – готовила на завтра. Окно сестры было темным, мое – тоже. Сиренью пахло так сильно, словно во дворе рос не один куст, а дюжина.

Надо мной мерцала целая россыпь звезд, луна светилась в темно-фиолетовом небе как фонарь, но этого было недостаточно, и двор рассыпался: яблоня, сирень, клумбы, крыша Витькиного дома, береза за ней, сарай – все сплеталось и перемешивалось. Я добрался до двери сарая, нащупал ручку и потянул.

В сарае тьма была совсем кромешной – пыльное, в разводах, окно казалось приклеенным к стене. Я зацепил плечом ящик с банками – он встревоженно зазвенел – ткнулся ногой в велосипедное колесо, вытянул из стола ящик и нашарил в нем коробок. Чиркнул наугад – перед лицом затанцевал, растягиваясь по спичке, огонек.

Я посадил огонек на фитиль свечи – вокруг фитиля тут же заблестел каплями воск – и помахал спичкой, бросил в жестяную коробку с шурупами.

По сараю потянулись оранжевые блики – заблестела каждая банка, каждая железка, и даже спицы на велосипедном колесе растопырились точно нарисованные, а между ними вспыхнул катафот. В углах засеребрилась паутина.

И даже грязное окно посветлело и отразило свечу – в глубине мутного, комочками, киселя развернулся оранжевый кружок.

Отклеился от стены и заметался по сараю большой серый мотылек, встревоженный светом – он долго кружил, проваливаясь и кувыркаясь, а потом приземлился на прежнее место, подвигал крыльями и замер.

Так тихо стало – я слышал биение собственного сердца. Пахло старыми вещами, деревом, землей. Я достал из ящика «Записную книжку рыболова», перелистал, открыл наугад и предпринял очередную попытку расшифровать хоть что-нибудь из дедовых записей.

Дед писал мелким крючковатым почерком, половину слов сокращал, все буквы были похожи друг на друга, строки наползали одна на другую, и получалась не запись, а сплошная каша – из которой можно было разве что вычленить отдельные слова, но случалось это так редко, что общий смысл оставался загадкой.

Самыми понятными были списки покупок – того столько-то, этого столько-то. Иногда мелькало мамино имя – полное или ласковое, сокращенное, но и его я скорее узнавал по первой букве – высокой, втыкающейся в верхнюю строку – нежели прочитывал.

Дед сто раз говорил о том, что возьмется да и надиктует мне все свои записи – «чтоб было» – но все откладывал и откладывал. Витька брал один из блокнотов себе домой, сидел полночи, просил бабушку помочь, но в итоге возвращал ни с чем.

Я вспомнил про Витьку.

«Как он там? – думал я. – Лежит в номере, окна, конечно, открыты, слышно, как море шумит, музыка там всякая… Душно… На тумбочке таблетки, градусник, на блюдце – лимонные дольки без кожуры, которые надо рассасывать».

Мне стало жаль Витьку – он за месяц до отъезда начал хвалиться, показывал фотографии отеля, расписывал свои планы.

Кто-то постучал в окно, и у меня даже ноги подкосились от страха и неожиданности.

– Это ты тут заседаешь? – окликнул из-за окна дед.

Голос его был глухой, далекий.

Я облизал пересохшие губы.

– Я!

– Предупреждал бы! Темень, а в сарае огонек горит!

Я перешагнул через велосипедное колесо, толкнул дверь, выглянул во двор.

– Буду предупреждать, – пообещал я.

Дед стоял у окна и задумчиво скреб подбородок.

– И сарай не спали, – сказал он, наконец.

– Не спалю.

– По Витьке что ли тоскуешь? Маяк соорудил?

С этой стороны свечу нельзя было различить – окно ровно мерцало бледно-желтым.

– Да нет, так… – пробормотал я. – Скучно.

Дед вздохнул и поднял палец вверх.

– Скука суть яд.

Над нами пронеслась летучая мышь – исчезла за яблоней. У забора пел сверчок.

– Татьяна пришла, – сообщил дед, помолчав.

Я закатил глаза.

– Давно уже пришла, – уточнил дед, – не только что. Вон, с матерью дискутирует.

Я оглянулся на окно. Сестра сидела за столом, нарезала овощи в салат. При этом она улыбалась, говорила что-то. Маму отсюда видно не было – но по тому, куда время от времени направлялся взгляд сестры, можно было сказать, что она еще не отходила от плиты.

– Взрослеет Татьяна, – сказал задумчиво дед, и в его голосе мне послышалась грусть.

Я не знал, что ответить.

– Гаси-ка ты свой маяк.

Я вернулся в сарай, дунул на огонек – он согнулся, точно пытался увернуться, но тут же исчез. На его месте секунду-другую висела в темноте красная точка – кончик фитиля – а потом и она погасла, и тоненько запахло дымом.

Когда я закрывал сарай, дед уже взбирался на крыльцо. Я догнал его, вполголоса восхитился замком, прыгнул в коридор – из кухни пахло так, что под ложечкой засосало, сестра стояла, прислонившись к холодильнику, что-то рассказывая маме, – и тут же юркнул за дверь столовой.

В один прыжок я одолел столовую, в другой – зал, и в следующее мгновение уже висел над сумкой в вышитых цветах. Сумка была открыта, но внутрь лезть я не решился – я взял ее в руки и принялся встряхивать, всматриваясь в темное, пахнущее пудрой нутро. Сумка была полупустая, в ней перекатывались, сталкиваясь, ключи, овальное зеркальце, разноцветная косметика, кошелек в мелкий цветочек, блокнот, несколько конфет «Майская ночь».

Жука в сумке не было – я осторожно вернул ее на место, сунул руки в карманы и пошел в свою комнату. Мыслей было столько, что, казалось, голова сейчас лопнет. Я сел за стол – ждать.

***

В ванной гудела стиральная машина – подвывала, тряслась, точно хотела сбежать. От кухни пахло едой, в столовой щелкали часы, и можно было расслышать, как поют во дворе сверчки.

Я привстал, открыл форточку – сверчки запели громче, в комнату поплыл прохладный вечерний воздух.

Из-за домов, очерчивая крыши, трубы, спутниковые антенны, вставали круги света – от фонарей. Самих фонарей видно не было. Витькин дом смотрел черными окнами. И небо было черное – кое-где проглядывали бледные звезды, но их было мало, и они казались совсем крошечными, ненастоящими. И луна куда-то спряталась.

Я потер лицо и удивился – от ладоней пахло перилами, с моста.

Прошаркал мимо комнаты дед, скрипнуло кресло – сел читать. Потом кресло снова скрипнуло, дед прошаркал в обратную сторону – с книгой под мышкой. Помахал мне, подмигнул.

Вышла через коридор в столовую мама – зазвенела чем-то в серванте.

– Читаешь? – услышал я ее голос.

– Читаю.

– Интересно?

Я промямлил что-то себе под нос, она позвенела еще немного и ушла.

Наконец через столовую промелькнула сестра – на меня даже не посмотрела. Заскрипели половицы в зале, потом в ее комнате. Куст сирени озарился светом.

Я подтянул к себе карандашницу, заглянул в нее, повозил по столу. Достал травинку, растянул, понюхал. Потом отодвинул карандашницу, встал и пошел к сестре.

Дверь в ее комнату была открыта. Сестра лежала на кровати и читала учебник – из-за него я не видел ее лица. Рядом, на полу лежала раскрытая тетрадь. Я стал в дверном проеме и прислонился к косяку.

Сестра никак не отреагировала.

– Как кино? – спросил я беззаботно.

Учебник медленно пополз вниз, в меня вонзился ледяной взгляд.

Значит, жук сделал свое дело. Храбрый, верный рыцарь.

Мне стало не по себе – вдруг она его раздавила?

– С какой целью интересуешься? – спросила сестра, растягивая слова.

Я фыркнул.

– Хорошо кино, – сказала она, и учебник пополз вверх, закрывая ледяной взгляд. – Очень интересный фильм.

Помолчали. Сестра свесила голову с кровати, посмотрела в тетрадь, перелистнула страницу.

– Страшный, наверное? – Спросил я. – Фильм-то?

Она выглянула из-за учебника, посмотрела непонимающе.

– В обморок-то не упала? – продолжал я, стараясь говорить насмешливо.

– Ты заболел что ли? Померяй температуру.

Я снова фыркнул.

– Про жуков там, может быть? Гигантских?

Сестра закатила глаза.

– Оставь ты меня в покое уже. Я из-за тебя экзамен не сдам.

Я прыснул, точно только этого и ждал.

– Из-за меня, ага!

Сестра бросила гневный взгляд.

– Что ты несешь? Какие жуки? Ты о чем-то можешь думать, кроме своих жуков?

Я растерялся. Неужели, не сработало? Где же тогда жук?

– Я… Это… – забормотал я, пытаясь подобрать слова.

– «Я», «это», – передразнила она, – все нервы мне вытрепал!

Я порядком смутился, надо было срочно возвращать позиции.

– А ты это… – надавил я. – Не надо тут…

Я все не мог подобрать слово.

– Что не надо? – сестра села в кровати, захлопнула учебник. – Вот начнешь ты… за девочками ухаживать… Вот ты у меня попляшешь!

Я вспыхнул.

– И хватит дедушке про меня наговаривать! – Она как с цепи сорвалась. – Этого еще не хватало!

Я опешил. Я открыл рот и захлопал им, как рыба.

– И про Сашу чтоб больше ни слова!

Вот тут она дала маху. И сама это поняла – потому что тут же стушевалась и уставилась в пол. Я же – наоборот – расправил плечи.

– Са-шу? – протянул я. – Са-шу? Вот оно как, значит!

Сестра принялась тереть виски.

– Послушай, – сказала она, наконец, поднимая на меня глаза – не ледяные, не гневные, а как будто даже жалостливые, – ну что ты на него так взъелся? Что он тебе сделал?

Я засопел недовольно.

– Почему ты не можешь с ним найти общий язык, а?

Я фыркнул – громче обычного.

В столовой раздался шум. Я выглянул и увидел, как мама раскладывает гладильную доску.

– Он очень хороший, – продолжала сестра – бледная, с горящими глазами. – Смотри, что он мне подарил!

Она кинулась к комоду и сняла с него шкатулку на четырех изогнутых ножках.

Я услышал, как шипит, нагреваясь, утюг.

Сестра, держа шкатулку в одной руке, второй осторожно подняла крышку. Бронзовая роза – пышный бутон, с тонкими, хрупкими на вид, лепестками – стала медленно вращаться вокруг своей оси. Заиграла тихая, простая мелодия – она играла несмело, робко, словно была готова в любой момент замолчать.

– Посмотри, – сказала сестра, – ведь это же так красиво.

У меня испарина выступила на лбу – роза и правда была очень красивой. Я открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут меня окликнула из столовой мама – ей нужна была моя помощь.

– Я на твоего Сашу потому взъелся, – тихо проговорил я, наклоняясь вперед, – что он не только с тобой в кино ходит.

Сестра застыла, роза продолжала медленно вращаться под музыку.

– Мне Витька сказал, – добавил я для пущей убедительности. – Перед отъездом.

Я кивнул сестре.

– Вот так.

Она моргнула раз, другой, выпрямила спину, посмотрела на меня свысока. На щеках ее играли пятна.

– Я тебе не верю, – сказала она спокойно.

Она медленно закрыла шкатулку, музыка смолкла.

– Пошел вон.

Я сделал шаг назад, дверь тут же захлопнулась, едва не ударив меня по носу.

***

Пока помогал маме – перебирал антресоли в поисках новой скатерти – разболелась голова. Боль пульсировала и разливалась от затылка к вискам.