Текст книги "Слышимость"

Автор книги: Дмитрий Лагутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

«Какая у нее узкая спина, – подумал я. – Худющая».

И локти у нее торчали в разные стороны – острые, бледные. Если бы не копна русых волос, со спины ее можно было бы принять за мальчишку.

– Я это… – я развел руками. – Может, он к тебе забежал? Зеленый такой, блестящий.

Она на мгновение перестала строчить, приподняла руку, оттопырив локоть, но тут же вернула ее на место.

– Нет, – коротко сказала она. – Никаких жуков здесь нет.

Я замялся.

– А ты посмотри, а? – попросил я. – Вдруг есть.

Она меня точно не услышала – писала и писала. Стянула со стопки еще одну книгу, раскрыла, положила на первую.

– Татьяна, – позвал я строго.

Она не реагировала – пишет себе, и хоть трава не расти.

Я посмотрел по сторонам – на первый взгляд жука в комнате действительно не было. У сестры всегда идеальный порядок – все аккуратненько, комар носу не подточит.

Я сел на краешек кровати.

Пахло цветами – на комоде стоял букетик, который, я знаю, сестра собирала сама. Букетик стоял в высоком стеклянном стакане – на кружевной салфеточке. Она вообще цветы страсть как любит – и на обоях у нее цветы, и на покрывале, и даже картина над комодом – белая сирень в синей вазе. И окно у нее выходит ровно на сирень – а вот сарая не видно, хотя окна у нас совсем рядом.

Во дворе было светло по-прежнему, но тот край неба, над Витькиным домом, весь затянуло, и это уже был никакой не горный хребет, а обычная серая туча – низкая и неопрятная. Ветер налетал порывами – и сирень ходуном ходила.

Сестра перестала писать и повернулась ко мне.

– Вот что тебе нужно? – спросила она. – Чего ты здесь сидишь?

Я нахмурился.

– Хочу и сижу. Жука караулю.

Она усмехнулась и покачала головой.

– Понятно. Я думала, извиниться пришел.

Она отвернулась и снова заскрипела ручкой.

– А за что мне извиняться, интересно знать? – пошел я в наступление.

Ноль реакции.

Я привстал и стянул с книжной полки потрепанный том.

«В конце концов, – подумал я, – жук мог просто улететь. Форточки-то открыты».

И прочел нараспев:

– Пребывая в деревне, человек вынужден находиться в очень ограниченном кругу людей…

Сестра не сразу поняла, потом развернулась и выхватила из моих рук книгу.

– Мне заниматься надо! – воскликнула она, возвращая книгу на полку. – Паясничай где-нибудь еще!

Я сделал задумчивое лицо.

– Надежный друг познается в ненадежном деле.

Она закрыла лицо ладонями.

– Только не начинай. Дай ты мне позаниматься, у меня экзамен!

Я прищурился.

– У нее экзамен, а она в кино собирается?

Она вспыхнула.

– Ты что себе позволяешь?

Она отвернулась и склонилась над книгой, но я видел, что у нее даже шея покраснела.

В столовой заскрипели половицы, и я услышал голос деда.

– Вы где прячетесь?

Половицы заскрипели в зале.

– Таня?

Сестра привстала, отодвинула стул.

– Мы здесь! – крикнул я.

Дверь приоткрылась, в комнату заглянул дед.

– Учитесь? – спросил он. – Молодцы. Идите есть, вас не дозовешься.

На обед был рассольник – самый невкусный из всех супов. Я цедил его и морщился – пока дед не тюкнул меня ложкой по макушке.

– Ну-ка ешь, – сказал он, дуя на ложку.

Так дуют на только что выстреливший мушкет.

Я шумно выдохнул, зажмурился и одолел тарелку.

За окном творилось что-то невообразимое. Двор продолжал сиять, но темные провисающие тучи заволокли все небо, и казалось, что двор сияет сам по себе.

Только короткая полоса тени, лежащая перед домом и едва касающаяся клумб, выдавала присутствие солнца где-то наверху, над крышей.

Ветер свирепствовал. Цветы в клумбах жались друг к другу, вскидывали в испуге разноцветные головы. Яблоня размахивала ветвями так, словно боролась с кем-то, береза за Витькиным домом раскачивалась из стороны в сторону, по двору летели какие-то листья, бумажки.

Вдалеке туча прорывалась лохмотьями – и от них тянулись вниз темные полосы дождя.

До нас донеслось урчание грома.

Дед качнулся на стуле и щелкнул приемником, который до этого бормотал что-то неразборчиво. Приемник замолчал.

Я отодвинул тарелку и посмотрел на сестру.

– А что за фильм? – спросил я беззаботно.

Сестра залилась краской, отвернулась к окну и пребольно пнула меня ногой – под столом, в голень.

***

После обеда дед пошел в столовую, сестра убежала к себе – учить – а я остался мыть посуду.

Я включил радио и долго искал хоть что-нибудь интересное. На одной волне играла все та же бесконечная музыка – без мелодии и ритма – на другой разбирали основные ошибки садоводов-любителей, на третьей шел аудиоспектакль – что-то про луну.

Я оставил аудиоспектакль, но все равно ничего толком не услышал, потому что зашумел водой – а делать громче мне не захотелось. Я выхватывал какие-то обрывки, но общего смысла не понимал – и только отмечал, что у диктора очень красивый хриплый голос и что имей я такой голос, я был бы счастлив.

За окном бушевал ветер, тучи выглядели еще тяжелее, прогибались, тянулись к крышам, но двор оставался все таким же светлым и как будто смеялся над непогодой.

Я вспомнил о жуке и удивился – за весь обед я о нем ни разу не подумал! Вспомнил его броню – зеленую, с переливами – вспомнил, как он не хотел лететь с крыши – а мне не впервой было выпускать бронзовку с крыши. С крыши бронзовка летит как звезда – закачаешься. Сияет, огнем горит.

Вспомнился мне поход в террариум – в Москве, с дедом – вспомнились огромные, жуткие жуки – носороги, скарабеи. В террариуме и без того было душно, а я еще и от испуга весь вспотел – не жуки, а чудовища. То ли дело – майский, бронзовка, июньский-малыш, с мохнатым воротничком. Главное – не думать, что когда-то они были личинками и лежали в холодной весенней земле; и тогда все будет отлично.

С яблони соскользнула, цепляясь когтями за ствол, кошка. От ветра у нее шерсть стояла дыбом. Она перебежками добралась до клумбы под окном, влезла в самую ее гущу.

Я как раз закончил – выжал губку, ладонью сгреб в раковину брызги, вытер руку о штаны. Подошел к окну и дернул форточку.

– Туся! Кыс-кыс!

Мне в лицо ударила тугая струя сухого воздуха, по столу поползли салфетки.

Кошка выглянула из волнующейся клумбы, прищурилась. Юркнула куда-то вниз, а потом вдруг взмыла к форточке, точно ее подбросили – и заскребла лапами, втискиваясь внутрь.

Я сделал приглашающий жест.

– Милости прошу.

И добавил строго:

– Только не на стол.

Кошка презрительно посмотрела на меня, сжалась, как пружина, и прыгнула сразу на пол, к холодильнику. Тут же выпрямилась и пошла в коридор, нервно подергивая хвостом.

Я шагнул за ней, обогнал и с торжествующим видом прыгнул в столовую – закрыв за собой.

– Прошу меня извинить.

Дед спал в кресле – с книгой на груди. Рот его был приоткрыт, и в нем поблескивали неярко серебряные коронки. Дед никогда не храпел, но почти всегда во сне тоненько свистел носом – и на этот раз тоже.

Тикали часы, столовая была залита светом – и в широких лучах плавали пылинки. За окном было совсем ясно, небо синело, далекие купола ослепительно сверкали. Только ветер здесь был такой же – по улице неслись волны пыли, кусты в палисаднике складывались вдвое – и посреди всего этого стоял прямо на дороге мальчик из дома напротив. Он был младше нас с Витькой, и мы с ним не общались – обычно он бегал в ватаге таких же мелких, но тут почему-то был один.

Он приседал на одну ногу, заводил назад правую руку и швырял вверх по диагонали камень с привязанной к нему лентой из аудиокассеты. Камень давал широкую дугу, лента, сияя, тянулась следом, ложилась ровным, как у кометы, хвостом. Мальчик подбегал к камню, подбирал его и снова бросал – в обратную сторону.

Ветер трепал ему волосы, футболка надувалась на манер колокола.

У меня даже в носу защекотало – так мне захотелось тоже покидать камень с пленкой. Я положил локти на подоконник и следил. Мальчик кидал и кидал, кидал и кидал – по одной и той же траектории – и всякий раз завороженно следил за лентой, задрав подбородок – а потом, когда ветер стал еще сильнее и кусты совсем легли, он вдруг бросил камень в траву и стал прыгать – он разбегался по дороге и подпрыгивал, поджимая тонкие ноги к животу. Сперва я не понимал, в чем суть, но потом заметил, что прыгает он только в одну сторону – по ветру, для разгона раз за разом возвращаясь назад – и прыснул со смеху, даже дед забурчал что-то сквозь сон.

Мальчик надеялся, что ветер его… подбросит? Пронесет? Не знаю, на что он там надеялся, но лицо у него было одновременно и сосредоточенное, и испуганное – прыгая, он приседал к самой земле, и в воздухе у него футболка задиралась до подмышек. И руки он растопыривал в стороны – только что не махал.

Вскоре он, видимо, устал – потому что сел на корточки у дороги и какое-то время просто сидел, глядя в конец улицы. Потом выпрямился, снял ботинок и запрыгал на одной ноге – вытряхивая ботинок на дорогу. Потом обулся, нашел в траве камень и пошел к дому, волоча камень за собой – за ленту. Открыл калитку палисадника, устало взобрался на крыльцо, позвонил в звонок.

Ветер как будто стал еще сильнее – по дороге прокувыркался газетный лист. Но небо оставалось чистым и прозрачным – и лист светился под солнцем.

Дверь, наконец, открылась, мальчик подтянул за пленку камень и исчез.

Я отошел от окна – было скучно и отчего-то грустно. Я шагнул к деду, заглянул ему в рот, посчитал серебряные зубы – те из них, что были видны. Тяжелые дряблые веки едва заметно вздрагивали, можно было разглядеть, что зрачки под ними ходят туда-сюда. Деду что-то снилось.

«Что ему может сниться?» – подумал я.

Я пошел в свою комнату, еще раз заглянул под кровать в поисках жука, сел за стол, посмотрел в окно – сияющий по-прежнему двор был готов сорваться и улететь вместе с яблоней, теплицей и сараем, тучи вдалеке все были как ощипанные, из них хлестало ливнями – раскрыл библиотечную книгу, зевнул и перевалился со стула на кровать.

И все это время я думал о том, что может сниться деду. Работа в школе? Армия? Университет? Свадьба? Потом я подумал, что ему может присниться следующее: он, мальчик, ходит по столовой, смотрит в окно на дорогу, на дом напротив. Дед всю жизнь прожил в этом доме – этот дом построил его отец, мой прадед – и за столько лет в нем ничего почти не изменилось.

Дед смотрит в окно, за окном – ветер. Он идет в комнату, которая теперь моя, садится за стол, смотрит во двор и видит сарай, яблоню, высокую траву. И тут тоже ветер, но кроме ветра – тяжелые мрачные тучи, и из них вдалеке сыпется дождь.

А двор все-таки сияет и светится.

У меня даже дыхание перехватило – так здорово я придумал.

В доме – тихо. Постукивают часы. Вскрипнет вдруг и замолчит половица. Свистит, гудит за окнами ветер, шуршит по стеклу плющ. Комната озарена золотым светом.

Я отвернулся к стене, уткнулся лбом в толстый, пыльный ковер, поджал ноги и уснул.

Снился мне рыцарский турнир – точь-в-точь из подаренного Витькой «Айвенго». Хрипели кони, трещали под ударами щиты, кололись в щепки. Блестели доспехи. Мечи высекали искры. Только я все видел как через туман – хотя был в самой гуще. Что-то случилось со зрением – глаза щипало, даже жгло, они слезились. Я стоял посреди сверкающей бури и, не останавливаясь, тер их.

Потом буря стала стихать, сквозь сон я услышал, как хрустнули часы, как мяукнула в коридоре кошка. Я нащупал рукой край покрывала, обернулся им, туманные фигуры рыцарей растаяли, и я погрузился в забытье.

***

Проснулся я от того, что сестра трясла меня за плечо.

– Сейчас же! – шипела она. – Сейчас же убери его!

Я отмахнулся, прижался спиной к стене, забормотал что-то недовольно.

В комнате было серо, окно больше не светилось – значит, тучи доползли до солнца, и двор погас.

– Ты слышишь меня? – повысила голос сестра, отступая на шаг. – Быстро встал и убрал его!

Я вгляделся в ее лицо.

– Ты зачем накрасилась?

Губы у нее были напомажены, на правом глазу ресницы казались гуще, чем на левом.

– Не твоего ума дело! Встал, я сказала!

Я даже испугался – что там у нее случилось? Я не встал – я вскочил.

– Что такое-то?

– В мою комнату!

И она вытолкала меня в столовую.

И в столовой было сумрачно. В кресле по-прежнему спал дед. Слышно было, как в коридоре скребется кошка – и подвывает, радуясь отсутствию замка, ветер.

Сестра протащила меня за руку – через столовую и зал – и впихнула в свою комнату. И я сразу понял, в чем дело.

По ее столу расхаживал с важным видом жук-бронзовка – доспехи его слабо мерцали. Он ходил взад-вперед от одной книги к другой, точно часовой на посту.

Комод был усыпан тюбиками и склянками, в центре блестела пудреница с откинутым зеркальцем.

Сестра ткнула пальцем в жука.

– Забери… это! Сейчас же!

Я посмотрел на жука, перевел взгляд на нее, покачал головой.

– Что ты так орешь? Это всего лишь жук.

Она сделала страшные глаза. Я пожал плечами.

– Посмотри, какой он красивый, – протянул я. – Нет в мире жука красивее.

Жуку между тем надоело маршировать, и он стал втискиваться между тетрадями. Сестра побледнела.

– Быстро. Убрал, – сказала она, нажимая на каждое слово всем своим девчачьим весом.

Я беззаботно шагнул к столу, отодвинул одну тетрадь, вторую – и подхватил решившего сбежать жука. Жук протестующе засучил лапами.

– И снова здравствуйте, – сказал я ему. – Эта особа, – я показал свободной рукой на сестру, – Татьяна… эээ… Павловна… Моя сестрица.

Сестра сморщилась и прижалась к комоду.

– Уноси его отсюда, – прошептала она.

Я вытянул руку с жуком перед собой и торжественно прошагал мимо. Сестра боялась вздохнуть – замерла, как статуя.

– Страх – обезоруживает, – сказал я значительно и шагнул за порог.

Когда я проходил через столовую, дед всхрапнул, вздрогнул так, что книга чудом не упала с груди, и открыл мутные со сна глаза, заморгал.

– Вот, – кивнул я ему, – поймал беглеца.

Дед поскреб ногтями щеку, поправил книгу. Лицо его прояснилось.

– А-а-а, – протянул он. – Пластинчато… как там… плас-тин-ча-то-у-сый. Вот.

Я моргнул согласно.

Дед поднял глаза на часы, прищурился.

– Сколько там?

Я назвал время. Дед закряхтел.

– Время – сильный противник, – сказал он.

Он аккуратно закрыл книгу, пригладил обложку, понюхал корешок.

– Надо идти… Доконает меня этот замок…

– Новый надо… – начал я, но дед возмущенно замахал руками.

В комнате я сунул жука в карандашницу. Он тут же закопался в траву и стал совсем невидимым – если не будешь знать, то и не заметишь, что в глубине что-то есть.

За окном было мрачно – потухли клумбы, сирень, белая бельевая веревка, протянутая от сарая к теплице. До самого горизонта уплывали темные тяжелые тучи. По хребту теплицы топтался, нахохлившись, черный, как клякса, грач, уворачивался от ветра.

Я сел на кровать, сунул нос в карандашницу, стал смотреть – что там делает жук? Карандашница резко пахла травой, жуку в ней, вероятно, было очень хорошо – уж во всяком случае лучше, чем на столе или на полу.

– Отдыхай, – сказал я жуку. – Ты проделал долгий путь.

Заскрипели половицы, мимо двери проковылял, бормоча, дед. Я слышал, как пискнула кухонная дверь, замяукала кошка.

– Сейчас-сейчас, – услышал я голос деда. – Куда ж я денусь…

«Где сейчас Витька купается? – подумал я. – В море? Или в бассейне?»

Я представил себе море – сине-зеленое, вздрагивающее гребешками пены, шуршащее по мелкой гальке. В мелкую гальку можно по щиколотку погрузить ноги – и камушки будут приятно забиваться между пальцами.

Мне показалось, что в комнате запахло соленым морским ветром. Я заглянул в карандашницу.

– Ты, поди, и моря-то не видел.

Жук не шевелился. Я разворошил траву и осторожно стукнул ногтем по гладкой сухой спине. Жук недовольно заворочался.

Я поставил карандашницу на стол и на всякий случай накрыл тетрадью.

– Куда тебе сейчас убегать? – сказал я. – Вон чего за окном. А то еще кошка…

Я посмотрел на тучи, на грача, спрыгнувшего с теплицы и расхаживающего по траве.

– Предупрежден и вооружен.

Я оставил карандашницу на столе, вышел из комнаты и направился к сестре.

Дверь была открыта, сестра сидела за столом, нос к носу с овальным зеркалом. По столу каталась вся эта косметика. Духами пахло так, что у меня в носу защекотало.

Я прислонился к дверному косяку, сунул руки в карманы.

– Это что, мамины духи? – спросил я.

Сестра сдвинула зеркало вправо, посмотрела через него на меня.

– Выйди, пожалуйста.

Я вынул руки из карманов, сложил их на груди, нахмурился.

– А если мама узнает? – спросил я, делая голос строгим.

Сестра покачала головой.

– Про что узнает? Про духи?

Я закатил глаза.

– Про кино!

Сестра вздохнула.

– Идут люди в кино. Что тут такого?

Я фыркнул.

– Идут! А с кем идут?

Она приподняла бровь вопросительно.

– С тобой все в порядке?

Я шаркнул ногой.

– В полном!

Она кивнула.

– Ну и прекрасно.

– А вот с тобой! – повысил тон я. – У тебя экзамен на носу, а ты…

Она развернулась на стуле.

– Я не понимаю, – сказала она. – Что он тебе сделал?

– Кто?

Она замялась, посмотрела вниз, потом подняла глаза.

– Саша.

Я всплеснул руками.

– Саша!

– Его так зовут.

– Циркуль он, а не Саша! – выпалил я.

Сестра закрыла лицо руками.

– Что ты меня мучаешь?.. – простонала она, не убирая рук. – Оставь ты меня в покое…

Я смутился и понял, что перегнул палку.

– Что ты от меня хочешь?.. – продолжала глухо причитать сестра. – Всюду нос свой суешь, жизни мне не даешь… Надоел…

Я нахмурился.

– Ты это… – пробурчал я. – Говори да не заговаривайся… Беседа – это зал, в который…

– Да хватит уже мне твоих фразочек! Попугай!

У меня аж в ушах зашумело от возмущения.

Она отвернулась, со стуком поставила зеркало в центр стола и принялась поправлять прическу. В зеркало я видел, как сверкают ее глаза.

Открылась за тридевять земель кухонная дверь, раздался голос деда:

– Танюша! Подойди, пожалуйста.

Сестра вскочила, ударив спинкой стула о комод, пролетела мимо меня, через зал, столовую – в кухню.

Я рванул следом, прыгнул в свою комнату, скинул тетрадь, запустил руку в карандашницу и выудил из нее ничего не понимающего жука.

– Я тебе покажу – попугай… Я тебе покажу – фразочки… Ну, циркуль… – причитал я, возвращаясь в комнату сестры.

Сумка – в вышитых цветах – стояла у изголовья, расстегнутая.

– Ничего, будет тебе кино…

Я склонился над сумкой, раскрыл ладонь и посмотрел на жука.

– Мужество и бдительность!

Я взял жука двумя пальцами и опустил вглубь сумки.

– О выполнении доложить.

Прикрыл сумку и выскочил из комнаты.

***

В столовой мы с сестрой столкнулись, и она прошла мимо с таким видом, будто я – предмет мебели, вроде кресла.

На кухне было свежо – в открытую форточку тянуло прохладой, как если бы за окном шел дождь. Хотя никакого дождя за окном не было.

Дед сидел перед разобранным замком, положив подбородок на ладонь, и с мечтательным видом, прикрыв глаза, слушал радио.

Читали стихи. На заднем плане тихонько играла скрипка.

– Послушай, – сказал дед, расплываясь в улыбке и жмурясь от удовольствия.

И, не открывая глаз, указал на стул.

Я сел, прислушался.

– Нет, никогда нежней и бестелесней, – диктор сделал паузу и коротко вздохнул, – твой лик, о ночь, не мог меня томить…

– Какая красота, – вздохнул дед.

Он открыл глаза, посмотрел на меня.

– А красота, – и он назидательно поднял палец, – спасет мир.

Я показал на замок.

– Не дается?

Дед сморщился.

– Изнурительная борьба.

Мягко заурчал холодильник. В форточку лился птичий щебет, казалось, что птица сидит у самого окна.

Дед вдруг щелкнул пальцами.

– А давай-ка ты! Свежими глазами.

Он с кряхтеньем выбрался из-за стола.

Я повесил голову.

– Давай-давай. Труд лечит.

Я пересел на его место, взял пинцет, повертел перед носом.

– Зачем тебе? – нетерпеливо буркнул дед, подтягивая мой стул и усаживаясь рядом. – У тебя вон, пальчухи тоненькие.

От него пахло хлебницей.

Я посмотрел на свои пальцы – длинные, тонкие, с нестриженными ногтями.

– Вот, эту штуку сюда, – дед ткнул блестящую скобку, – а эту сюда. И так остальные.

И мы засели. Замок собирался не так уж и сложно – но в итоге оказывалось, что что-то мы делали неправильно. За окном посветлело, ветер совсем стих. Тучи в нескольких местах выцвели, налились белым, а кое-где стали рваться, расползаться, открывать узкие голубые полоски.

По радио запели в два голоса: высокий – резкий – и мягкий – тихий. Дед покрутил ручку, сделал громче.

– Хорошо поют, – причмокнул он, одобрительно качая головой. – Да не сюда это, вот сюда!

И он полез меня поправлять.

Я раскладывал железки внутри замка и поглядывал во двор – по забору шла, покачиваясь, кошка. Добравшись до столбика, она уселась, подумала и спрыгнула к соседям. Один раз зашла на кухню сестра – в облаке маминых духов – достала из холодильника йогурт, взяла ложку и ушла к себе.

– Татьяна-то наша… – протянул задумчиво дед. – Н-да.

Замок отказывался собираться, как положено. Дед начинал раздражаться, сокрушался.

– Ну нет, нет! Это – вот так! А это – вот так!

И он начинал делать все за меня, хватал пинцет, ронял его, злился.

– Одно мучение с этим замком, одно мучение…

Наконец он не выдержал и положил руку на мое плечо.

– Иди, юный друг, рук четыре – а толку нет.

Он встал.

– Иди: наслаждайся молодостью, играй, бегай, кхе-кхе, строй шалаши, а я уж тут сам…

Он театрально вскинул руку.

Я нерешительно встал.

– Да я это… – промямлил я. – Могу…

Дед опустил руку и шикнул:

– Иди, пока не передумал! Вперед!

В этот момент в дверь позвонили – и тут же затопотала через столовую сестра, выпрыгнула в коридор, оглянулась на нас, встретилась глазами со мной, подошла и закрыла кухонную дверь.

Мы с дедом услышали, как щелкнул замок, потом – обрывки слов, неловкое покашливание. Потом шаги сестры простучали вглубь дома – видимо, за сумкой – вернулись, стали громче, дверь приоткрылась, сестра заглянула в кухню и сказала, обращаясь к деду:

– Я… ушла?

Дед в растерянности развел руками.

Сестра поджала губы и выпорхнула в коридор, оставив кухонную дверь медленно открываться – так, что мы успели увидеть, как просиял Саша Виноградов, стоящий на крыльце, увидев сестру перешагивающей порог.

Входная дверь захлопнулась, зазвенели с той стороны ключи.

– Вот так, – только и смог сказать дед.

А я прямо закипел. Я выскочил в коридор, из коридора – во двор, бросился к воротам, уцепился за них и в два счета вскарабкался на крыльцо, а с крыльца – по лесенке – на крышу.

Я чудом успел – они уже заворачивали за угол. Я хотел что-то крикнуть, но осекся. Они шли, не спеша, и за руки, кажется, не держались. Циркуль сутулился, шагал нескладно, широко. На плече у сестры покачивалась сумка с жуком.

Еще секунда – и они скрылись. Я пожалел, что не полез на крышу заранее, не встретил Сашу Виноградова так же, как встретил утром.

Я бы ему сказал:

– А Тани дома нет.

А он бы такой:

– Как нет?

А я бы:

– Просила передать, чтобы ты больше не приходил.

А он бы:

– Не понял.

А я бы:

– Что ты не понял?

А он бы:

– Ничего не понял.

А я бы:

– Ну раз не понял, то и иди уже, больно надо мне с тобой тут препираться.

И он бы, конечно, зачесал свою шевелюру, закашлял бы смущенно, может, позвал бы вполголоса, вытянув шею: «Та-ня!» А потом бы ушел восвояси.

А я бы ему еще кулаком погрозил вслед.

– Ты чего туда залез? – услышал я голос деда.

Дед выглядывал на меня из-под козырька крыльца.

Я сделал загадочное лицо.

– Я уйду на часок, – сказал дед, – ты за старшего.

– А ты куда?

Дед вытянул руку, в ней лежал замок.

– Все, – сказал он, – не могу больше. Пойду за новым.

Я развел руками.

– И к Семену зайду, – добавил дед вполголоса, неуверенно. – Он какие-то снасти чудные раскопал…

Договаривал дед уже себе под нос, исчезнув под козырьком. Потом все затихло, а через минуту он вышел – в ветровке и плоской клетчатой кепке – спустился по ступеням.

– Вон как шиповник цветет! – похвалился он мне, показывая на куст. – Чисто оранжерея!

Он вышел за калитку, заглянул в почтовый ящик, потом посмотрел на меня.

– Ты тут не рассиживайся, дом открыт.

Я кивнул.

Дед приподнял кепку, прощаясь, я козырнул ладонью, и он зашагал к перекрестку – седой, с тонкой бледной шеей, выглядывающей из-под ветровки рубашкой, но еще широкий в плечах и шагающий не по возрасту бодро, точно на него смотрели и он старался казаться молодцом.

Перед тем, как исчезнуть за углом – не тем, за который свернула сестра с циркулем, а противоположным, по нашей линии – дед замедлил шаг, обернулся и помахал мне.

Я помахал в ответ.

Как только он пропал из виду, я почувствовал себя очень одиноким – показалось, что меня все вдруг бросили. И даже улица была пустынная, тихая – только вдалеке, у гаражей, двое мужиков ковыряли старенькую «Ниву» – один сидел в салоне, высунув голову в окно, а второй шарил под капотом – только ноги в спортивных штанах торчали наружу.

Долетел до меня и растаял гудок поезда, защелкало едва слышно – чучух-чучух. Над улицами поплыл ровный низкий гул, а когда он стих, зазвонили приглушенно колокола.

Серые облака таяли, бледнели, то тут, то там попадались окошки-просветы, в них заглядывало густо-синее небо. Кое-где из окошек били по диагонали лучи, и тогда казалось, что облака тлеют по краям, плавятся.

Я запрокинул голову. Надо мной зияла овальная прореха, и в ней лежала гладкая блестящая синева. Казалось, что это не небо, а вода, что можно взмахнуть руками и упасть в нее, нырнуть, а потом вынырнуть и, держась на плаву, смотреть на перевернутые крыши, кроны деревьев, лабиринт улиц, по которому скользят золотые лучи.

Я испугался, что у меня голова закружится – и лег животом на теплый, пахнущий песком шифер. Затарахтела, выпустив струю дыма, «Нива», мужики закричали радостно, затрясли кулаками.

Я еще немного полежал, обнимая крышу, и пополз вниз.

***

В доме было тихо – даже радио молчало. Я закрыл входную дверь, дверь во двор – для этого пришлось прищемить старую, в трещинах, кожаную перчатку – проверил, выключен ли газ, и пошел к себе – читать положенные десять страниц.

Со стороны двора небо стремительно расчищалось, облака таяли, рассыпались на клочки.

В окно пахнуло дымом – где-то жгли костер.

Лето!

Я даже привстал и прижался носом к стеклу – высматривал. Где жгут? На соседней улице? Через одну?

Хрустнули часы, скрипнула половица, по двору разливалось чириканье. Я сел, раскрыл книгу, но читать не стал – сидел, глядя на разворот, на блестящие скрепки, сшивающие страницы, и думал о чем-то, а о чем – и сказать не могу. Как будто мысли просто текли по кругу ручейком – тихо и равномерно. Скрипнула снова половица, и меня охватило тягучее чувство одиночества и тишины – и мне стало тоскливо и сладко в одно и то же время.

Не знаю, сколько бы я еще так сидел, если бы в столовой не зазвонил телефон.

Я аж вздрогнул – чуть со стула не упал, честное слово!

В столовую, на длинный ковер ложились узкие прямоугольники света – от окна. Небо за ним было почти совсем чистое, бледнеющее к западу.

– Алло?

Это был Витька. Он говорил в нос и то и дело шмыгал.

– Невезуха! – сокрушался он, шмыгая.

У него получалось: «девезуха».

– Невезуха! Заболеть – на море!

У него получалось: «боре».

Я тут же приуныл вместе с ним, за компанию – шутка ли, заболеть на море.

– Но я тут в номере сижу! Один! Телек не выключаю! Подожди…

Он запыхтел, а потом громко высморкался.

– Уф, – продолжал он, – телек, говорю. Только по-русски – два канала.

Я для виду возмутился.

– А предки, – он закашлялся, – целыми днями на море! И еду мне носят.

– Как море? – спросил я.

Витька усмехнулся.

– Как-как… Я на второй день свалился, не успел распробовать. Соленое.

– Холодное?

– Холодное! Еще какое!

Он опять закашлялся.

– А под окном у меня… Ух! Бассейн! Сейчас…

– Так ты из номера звонишь? – сообразил я.

– Какое! Вниз пришлось спускаться, к стойке, батя договорился… Опять температура, кажется…

Я не знал, что ему сказать.

– Слышишь, тут внизу музыка играет? Слышишь?

Я прислушался и действительно различил тихую убаюкивающую музыку.

– Целый день играет – одна и та же! Как они тут не засыпают под нее!

Он вдруг понизил голос и зашипел:

– А вот… Слышишь?.. Слышишь? Англичане!

Я напряг слух и различил на фоне музыки несколько голосов – говорили по-английски.

Голоса стали громче, зазвучали у самого моего уха, потом потянулись куда-то, растаяли в музыке, им на смену пришло Витькино пыхтенье.

– Слышал? Слышал? Я трубку выставил, прямо перед ними!

И Витька стал задыхаться от смеха.

– Ты бы их видел! Важные такие! Все на одно лицо! И бледнющие, смотреть страшно!

Витька осекся.

– Да, пап! Иду! Сейчас…

Я услышал голос Витькиного отца – но что он говорил, я понять не мог.

– Да, пап, – соглашался Витька. – Да, хорошо. Ух, ничего себе!

Он опять закашлялся.

– Ты тут?

– Так точно.

– А какие тут жуки!

Он прямо закричал – даже голос сорвался.

– Смотреть страшно – с кулак!

Я усомнился.

– Ну, почти с кулак.

Я рассказал про жука-бронзовку – про то, как он приполз ко мне утром, как не хотел улетать, как испугал сестру. Про то, что жук отправился в кино, я умолчал – я уже раскаивался в таком опрометчивом поступке и боялся, что сестра может жука ненароком раздавить.

Витька внимательно выслушал и попросил:

– Слушай, а придержи его, а? До моего приезда?

И он оглушительно высморкался.

– Что-то я… – простонал он. – Вот невезуха-то.

В окно столовой я увидел, как прокатилась по дороге, окутанная облаком сизого дыма, «Нива».

Мне хотелось рассказать Витьке про Сашу Виноградова, про то, как я его утром надул и отправил восвояси – но я почему-то медлил.

– Так кормят! – хрипел Витька. – Так кормят, а я в номере сижу!

И он захлюпал носом – словно собирался заплакать.

– Первый раз на море – и такое!

– Ну хоть немного покупался ведь, – постарался утешить его я.

– Да что там!

Он снова осекся.

– Да, пап! Хорошо! Иду!

Я снова расслышал голос его отца.

– Надо идти, – сказал Витька, наконец. – Батя ругается.

– Ага.

– Придержи жука, а?

Я промямлил что-то.

– Что?

– Да это…

– Пап! Я иду! Иду!

Он высморкался, всхлипнул жалостливо.

– Все, ух… Пошел я…

Мы попрощались, он положил трубку, я немножко послушал гудки – между ними чудилась тихая музыка, игравшая во все время разговора – и тоже положил.

Прошелся по столовой туда-сюда, повозил ногой по ковру – не залезть ли в подвал?

Сразу представился подвал – холодный, темный, пропахший картошкой. У левой стенки – ящики, а в них – пыльные, мерцающие едва заметно банки. За ними, в глубине, в широком зазоре между кирпичами – спрятана завернутая в платок монета-капля. Тоненькая, черная, древняя. Старик Семен на своем огороде отрыл дюжину таких – и одну дед выпросил для меня, а я ее зачем-то спрятал в подвал.

– Береги! – сказал дед, протягивая мне крошечную неровную железку с острыми краями. – Из глубины веков! Остальные у Семена музей купил!

Я представил себе глубину веков, и у меня дыхание перехватило.

Неделю я носился с этой монетой, все не знал, куда ее приткнуть – а потом завернул в платок и спрятал в подвал.