Текст книги "Я всемогущий"

Автор книги: Дмитрий Карманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Слушай, Шура, я в этих понятиях пока не разбираюсь. Объясни, а?

За стенкой послышался смех:

– Ничего, разберёшься. Братва научит. Поначалу с тебя спросу особого не будет, не переживай.

Я с тоской подумал, что какое-то время мне действительно придётся учиться выживанию в этом странном мире. Представления о нём у меня были, однако самые мрачные. И хотя в голову лезла сцена из кинофильма «Джентльмены удачи», я подозревал, что реальность будет гораздо более жёсткой.

– Шура, а как себя в камере вести надо?

– Да как, обычно. Главное – косяки не пори. Поговори со смотрящим, он тебе разъяснит всё, что надо.

– Смотрящий – это кто?

– Ну, старший по хате. Он за порядком смотрит.

– Милиционер, что ли?

Шура за стенкой удивился:

– Ты, братан, совсем дремучий? Менты в камерах не сидят. Смотрящий – это арестант, самый авторитетный в хате.

– Понятно, – сказал я. Хотя понятного было немного.

В коридоре послышались шаги, где-то неподалёку загремели двери. Заключённых по одному стали уводить. Вскоре дошла очередь и до меня.

В первые мгновения я не поверил, что такое может быть. Мне показалось, что по всем органам чувств внезапно произошёл перегруз. В лицо ударила тяжёлая, плотная субстанция, смесь сигаретного дыма, смрада человеческих нечистот, пота, гнили и грязи. Дышать этим представлялось невозможным. Глаза слепила яркая лампа под потолком, а в ушах стоял гул голосов, перекрываемый включённым на полную громкость телевизором, работающим где-то впереди. Плюс к этому было жарко, невыносимо жарко и влажно, как будто я внезапно попал в хорошо растопленную баню. За спиной с оглушительным лязгом захлопнулась тяжёлая стальная дверь, и я остался один против полутора десятка неряшливо одетых или голых по пояс людей откровенно уголовного вида.

Я мгновенно покрылся потом – то ли от влажной жары, то ли от страха. Мучительно захотелось проснуться.

Сделав шаг вперёд на деревянных ногах, я покачнулся. Немедленно закружилась голова, и я схватился рукой за нары, чтобы не упасть. Кто-то громко спросил меня, перекрывая общий гул:

– Здоров?

– Вроде здоров, – сказал я. – Голова закружилась с непривычки.

– Бывает. Звать тебя как?

Я рассмотрел спрашивающего. Высокий светловолосый мужчина в тренировочных штанах, по виду – прибалт. Несколько нескладный, но держащий себя уверенно. Лица ближайших людей также были повёрнуты ко мне, остальные в камере не обратили на меня внимания.

– Звать Платон. – Кажется, я начинал немного привыкать к тому, что заменяло здесь воздух, и осторожно делал первые глотки.

– Это погоняло?

– Нет, это имя.

– Ну, с таким именем погоняла и не надо, – светловолосый позволил себе улыбнуться. Я немного расслабился.

– Лёха зовёт! Новенького! – кричали откуда-то спереди.

– Ну, иди, – светловолосый кивнул мне. – Лёха у нас смотрящий.

Я протиснулся вперёд, к окошку, забранному решёткой и толстыми полосками металла. Здесь неожиданно было немного просторней и оказалось проще дышать. Хотя, возможно, я начал привыкать к здешнему воздуху.

На лавках перед небольшим столом сидели трое с серьёзными, жёсткими лицами. Один из них, мощный мужчина средних лет, выделяющийся красным лицом и пронзительным взглядом, начал разговор:

– Звать тебя как? – Голос его был негромким, ровным и завораживающе спокойным.

– Платон, – ответил я. И добавил: – Это имя.

– Понятно, – краснолицый кивнул. – Я в хате смотрящий. Звать Алексеем, можно просто Лёха. Ты откуда к нам, Платон?

Я замешкался, не понимая, что он имеет в виду.

– С какой хаты тебя перевели? – всё так же спокойно уточнил Лёха, видя моё замешательство.

– Ни с какой. Меня только сегодня забрали.

– С воли, значит. Первоход? Статья какая?

– Да, с воли. Статью не помню.

Все трое переглянулись. Голос подал сидящий дальше всех от меня, немолодой худощавый мужчина с сединой в волосах, по виду – якут:

– Статью нельзя не помнить. Это главный вопрос на тюрьме. От него здесь многое зависит.

Я напряг память. Да, Кропотов называл статью. Вот только тогда я был в таком состоянии, что информацию воспринимал с трудом. Оставалось надеяться только на свою способность хорошо запоминать цифры.

– Кажется, двести пятая. Часть третья.

Лёха удивлённо поднял брови:

– Что ты такого сделал? Самолёт взорвал, что ли?

– Нет, я здесь ни при чём.

Лёха немного помолчал, будто ожидая, не добавлю ли я чего-нибудь. Потом сказал:

– Ладно, про делюгу свою потом расскажешь. – Он метнул взгляд на третьего из сидящих за столом. Взгляд что-то выражал, но его значения я не понял. – Если захочешь, конечно.

Я переступил с ноги на ногу. Пока что разговор был спокойным, ничего того, чем пугали художественные фильмы о суровых тюремных нравах, я ещё не заметил.

– Значит так, Платон, – смотрящий, судя по всему, закончил расспрашивать и стал рассказывать сам. – Заехал ты на знаменитый централ «Кресты», в хату тридцать девять, на «спец», так что тебе, можно сказать, повезло. Беспредела у нас нет, живём по воровским законам. По вопросам обращайся ко мне, Васе, – он показал на якута, – или к Чёрному, – он кивнул в сторону третьего, темноволосого мужчины средних лет с голым торсом, сплошь покрытым татуировками. – Если будет чё серьёзное, можно выйти и на воров на тюрьме. Ночью работает дорога, по ней есть маза отписать в другие хаты или запустить поисковую по централу, подельников найти или знакомых. – Лёха вопросительно посмотрел на меня, я промолчал, и он продолжил: – В хате собирается общее, если получишь передачу, то часть надо выделить в общак. Кормимся семьями, присмотрись к людям, может, кто тебя возьмёт. Петухов, обиженных у нас нет, тубиков и спидовых тоже. За речью, за тем, что делаешь – следи, за всё есть спрос. Конфликты, если чё, разбираются здесь, у решки. Пальм, видишь, на всех не хватает, спать будешь там, – он указал на место на нарах посередине, – по очереди, по времени договаривайся. Всё понятно?

– Не всё, – честно признался я. – Но, надеюсь, что разберусь.

Лёха одобрительно кивнул.

Разобраться в тюремных порядках оказалось проще, чем привыкнуть к ним. В тесной узкой комнате, под яркой лампой, светящей круглосуточно, обитали полтора десятка человек. По населённости это было похоже на общий вагон, в котором вдруг решили собраться сразу все пассажиры поезда. При этом они наглухо закупорили все окна и двери и начали в этом вагоне курить, есть, пить, спать и испражняться. Для полноты картины перегоны между станциями должны исчисляться месяцами.

Многолетняя въевшаяся грязь, кое-где заклеенная вырезками из журналов, покрывала стены и потолок помещения. По обеим сторонам в два этажа стояли железные нары, причём мест на них было гораздо меньше, чем арестантов в камере, поэтому спать приходилось по очереди. Но гораздо хуже было то, что не хватало места даже просто присесть – иногда людям приходилось стоять часами на одном месте, попеременно перенося вес с одной ноги на другую. Над нарами и между ними тянулись верёвки с сохнущим бельём. Потрёпанный чугунный унитаз у двери служил местом постоянного паломничества обитателей камеры. Справлять естественные надобности полагалось лишь в то время, когда никто не ел, а самодельные занавески скрывали малоприятные подробности от окружающих. Минимальные гигиенические потребности обеспечивал ржавый краник с водой.

В противоположном конце камеры под потолком висел телевизор. Там, рядом с окном, дающим немного воздуха, можно было хоть как-то дышать. Именно поэтому наиболее привилегированные заключённые обитали в окрестностях окна, а по мере приближения к двери статус сокамерников падал. Рядом с унитазом жили так называемые «черти» или «чушки», опустившиеся и совсем не следившие за гигиеной зэки.

Самым неприятным оказалось то, что в камере не было деления на ночь и день – гвалт, яркий свет, постоянные перемещения людей – всё это происходило круглые сутки. Сначала я надеялся, что ночью все уснут и можно будет хоть немного отдохнуть от нескончаемой удушливой карусели, однако общий сон был невозможен чисто физически – мест не хватало даже для сидения.

Человек ко многому привыкает. Однако я не мог себе представить, как нужно измениться, чтобы привыкнуть к такому существованию. Меня ставило в тупик то, что остальные обитатели камеры чувствовали себя в подобных условиях как рыбы в воде. Они оживлённо беседовали друг с другом, улыбались, шутили. Конфликтов, споров и ссор заметно не было. Матерных слов я тоже почти не слышал, хотя раньше мне казалось, что тюрьма должна была ими изобиловать. Тем не менее заключённые были на удивление корректны друг с другом.

Каждая прожитая минута давалась с усилием. Посчитать же, сколько времени прошло с моего прибытия в камеру, я не мог – часы мне так и не вернули, а телевизор был настроен на круглосуточный музыкальный канал. Маясь от неопределённости, я чуть не пропустил момент, когда через отверстие во входной двери стали раздавать пищу. К моему удивлению, большинство обитателей камеры эту процедуру проигнорировали, но некоторые потянулись за тарелками. Здраво рассудив, что без еды я не протяну, я тоже достал казённую миску и подставил под черпак разносчика пищи. В итоге я оказался обладателем порции мутной жижи киселеобразной консистенции и куска коричневого хлеба.

Запах похлёбки вызвал у меня рвотные позывы. Откашлявшись и вытерев выступившие из глаз слёзы, я отставил тарелку в сторону и стал исследовать хлеб. Уже через минуту я выяснил, что странный коричневый цвет был не единственным его отличием от привычных батонов из булочной. Тяжёлая клейкая масса тюремного хлеба, казалось, в принципе не могла быть разжёвана – она прилипала к зубам и категорически отказывалась проходить в пищевод. Тем не менее, я героически пытался съесть доставшийся мне кусок. Перспектива умереть от голода меня не радовала.

Мою неравную борьбу с тюремной едой заметил тот самый прибалт, заговоривший со мной первым из сокамерников.

– Что, браток, не лезет пайка внутрь? – доброжелательно спросил он.

Я кивнул. Прибалт потянулся за мешком и вытащил четвертушку булки обычного хлеба. Рядом лёг полиэтиленовый пакет с салом.

– Угощайся.

Я в нерешительности замер. Как поступить и при этом не нарушить тюремные обычаи – я не знал. Уловив мои колебания, прибалт усмехнулся:

– Да не дрейфь ты. Для честного арестанта в западло не помочь другому честному арестанту. Ешь давай. Будет тебе дачка – и ты со мной поделишься.

Подвоха не было. Мы с Виталием – так звали моего светловолосого сокамерника – позавтракали его припасами. Попутно он посвятил меня в некоторые из тюремных правил и объяснил значение уже слышанных мною слов местного жаргона. Обретение в камере пусть не товарища, но хотя бы собеседника, стало для меня единственной положительной новостью за последние сутки.

Ещё спустя несколько часов нас вывели на прогулку по маленькой площадке, закатанной асфальтом и окружённой высокими кирпичными стенами. После глотка свежего воздуха и созерцания дневного неба над головой возвращение в смрад камеры показалось нырком в преисподнюю.

Привыкать было трудно, почти невозможно. Единственной отдушиной в моём новом существовании стали те часы, когда мне, согласно очереди, полагалось спать. Однако, несмотря на нечеловеческую усталость, полноценно отдохнуть не удавалось – я никак не мог отключить сознание и забыться. Вместо этого я лежал с закрытыми глазами, время от времени проваливаясь под какую-то плёнку около-сна, но ощущение пребывания в камере, общий гул, голоса соседей – никуда не пропадали. Хотя лежать было легче – усталые ноги и спина получали небольшой отдых, да и тягучие тюремные минуты несколько ускоряли ход.

Между драгоценными периодами забытья приходилось быть на ногах. Стоять на одном месте было противно – затекали ступни, потом голени, бёдра, и я переставал чувствовать своё тело. Поэтому я заставлял себя ходить. Я курсировал вперёд-назад по узкому проходу, ограниченному нарами, пробирался между людьми, терпя постоянные прикосновения влажных от пота тел.

В один из таких бесконечных рейсов лязг открывающихся дверей застал меня как раз напротив выхода. В камеру втолкнули очень худого молодого человека. Он остановился и стал затравленно озираться. Зафиксировав взгляд на мне, новичок улыбнулся, шагнул навстречу и протянул ладонь для рукопожатия.

– Геннадий, – представился он.

Я рефлекторно двинул руку в ответ. Обычно мало кто обращал внимание на привод в камеру очередного заключённого. Сейчас же практически всё население «хаты» прервало свои дела и уставилось на новичка.

Я заметил это периферийным зрением, уши же уловили внезапно понизившийся уровень камерного шума. Новенький, по-прежнему улыбаясь, стоял напротив меня с протянутой рукой.

Я оглянулся. Вся камера смотрела на меня, словно ожидая, что я предприму. Я почувствовал себя актёром на сцене, взявшим паузу в кульминационный момент.

Новенький сделал движение вперёд, но, прежде чем наши руки встретились, я одёрнул ладонь. Люди вокруг как-то гадко заулыбались.

– Наслышаны, Геннадий, наслышаны, – раздался голос Лёхи со стороны окна. – Место твоё будет под крайней от параши шконкой. Братва, всем вести себя осторожнее. Для тех, кто не понял – у нас в хате появился петух.

Позже Виталий объяснил мне, что я сделал правильно, не прикоснувшись к «петуху» – представителю низшей тюремной касты. Не одёрни я вовремя руку, мой статус в тюрьме упал бы резко и навсегда. Мне пришлось бы не только жить в самом душном месте рядом с дверью и унитазом, но и терпеть унижения сокамерников.

Геннадий, впрочем, пробыл у нас недолго – уже на следующий день его увели, что вызвало вздох облегчения у большинства обитателей камеры.

После очередной прогулки меня снова позвал смотрящий Лёха. Предложив место за столом, он неожиданно стал рассказывать о себе. Я был рад редкой возможности посидеть и, самое главное, подышать более чистым воздухом. Лёха же, рассказывая о своей жизни на воле, чуть было не всплакнул. Был он, по его словам, карточным шулером, «каталой», как он себя называл, причём «каталой» высокого полёта. Деньги зарабатывал летом – в поездах южных направлений и на курортах, зимой же понемногу просаживал накопленное и участвовал в редких организованных играх с богатыми «клиентами», которых ему поставляли знакомые за определённый процент с выигрыша. Как раз на одном из таких «клиентов» его и взяли – прошлой осенью, когда он только-только вернулся с гастролей по маршруту Анапа – Новороссийск – Геленджик – Туапсе.

– Подставили меня, Платон, – жаловался Лёха, неотрывно глядя на меня жёсткими глазами, холодность которых резко диссонировала с жалостливым тоном повествования. – Клиент ментовским оказался, а на хате видеокамеры были да микрофоны. Только вот хрен у них чё вышло – на плёнке только бу-бу-бу. Маринуют здесь уж год, всё пытаются найти чё-то.

Я сидел, чуть откинувшись назад, чтобы дать отдохнуть уставшей пояснице. Лёха, не услышав от меня отклика, заёрзал на скамейке, потом негромко, почти шёпотом, сказал:

– А ты-то как здесь оказался? Двести пятая статья – это не шутки. Чё натворил-то?

– На самом деле, ничего, – ответил я после некоторых сомнений. – Самолёт разбился, в котором я летел. А меня взяли под подозрение.

– Вот просто так сам взял и разбился? – Лёха криво ухмыльнулся. – Или ему помог кто?

– Может, кто и помог. – Я говорил медленно, взвешивая слова. Разговор мне перестал нравиться. – Только мне это, увы, неизвестно.

Лёха усмехнулся, махнул ручищей:

– Да брось ты, Платон! Тут все свои, рассказывай, как есть. Ежу понятно, самолёты сами собой не падают.

– Не падают, наверное. Только я здесь ни при чём.

Лёха поскрёб пальцами голову, потом продолжил, по-прежнему вполголоса:

– Вообще-то, просто так следак в тюрьму не упрячет. Если добился санкции прокурора – значит, есть у него чё-то на тебя.

– Нет, – сказал я. – Нет у него ничего, и быть не может. Разве что его собственные фантазии.

Смотрящий взглянул на меня с сомнением:

– Ну, это вряд ли. Просто так обвинение не построишь. И прокурора не уболтаешь просто так за решето кого-то упрятать. Значит, чё-то на тебя у них есть. Надо подумать, чё есть.

Я покачал головой. Подозрения. Подозрения и личная уверенность в моей виновности – вот, что было у Кропотова. И он, видимо, решил рискнуть – посадить меня за решётку, выиграть время и параллельно что-то накопать. В любом случае, я не представлял, какие у него могут быть доказательства моей виновности.

Видя, что я не настроен обсуждать подробности моего дела, Лёха протянул:

– Помочь я тебе хочу. Я человек опытный, знаю, как надо с ментами общаться. А ты первоход, запутают они тебя, навесят лишнее – будешь потом полжизни по зонам маяться. Рассказал бы всё как есть – мы б с тобой придумали, как себя вести, чё говорить, от чего запираться, а от чего нет.

– Спасибо тебе, Лёха, – сказал я, поднимаясь со скамьи. – В себя приду немного, может, и обсудим.

Я вылез из гостеприимного угла рядом с окном и протиснулся к своему месту на нарах. Там меня поймал за рукав Виталий. Он огляделся по сторонам и тихо сказал:

– Запомни, Платон, про делюгу свою лучше никому не рассказывать. Никому.

«Делюгой» в тюрьме называли уголовное дело.

– Почему? – спросил я.

– Здесь, на спецу, могут всякие оказаться. В том числе и стукачи, и подсадные утки – поболтаешь с таким, глядь – а назавтра всё, что сказал, есть у следака твоего.

Я быстро пробежался по деталям разговора со смотрящим. Сопоставил его жалостливую историю с холодными, изучающими глазами. Действительно, что-то здесь было нечисто.

– Лёха – стукач? – от удивления я немного повысил голос.

Виталий сделал большие испуганные глаза. Гул в камере внезапно стих. Я оглянулся – все смотрели на меня. Кажется, я произнёс последнюю фразу слишком громко.

У окна произошло движение. Лёха, не отрывая от меня пронзительного взгляда, встал, опершись руками о стол. По сторонам от него находились якут Вася и татуированный Чёрный. Оба глядели на меня странно – без злобы в глазах, но с каким-то отчётливым напряжением.

– Подойди сюда, – негромко сказал Лёха, смотря уже немного в сторону. Никто не шелохнулся – все поняли, к кому обращены слова смотрящего.

Я сделал несколько шагов к окну.

– Ты сказал, что я стукач, – спокойно и утвердительно выговорил смотрящий. Его обычно красное лицо сейчас отсвечивало белизной. – Вася, ты слышал это? – обратился он к якуту.

Тот кивнул.

– Чёрный, ты слышал? – по-прежнему смотря в сторону, спросил Лёха.

– Слышал, – подтвердил татуированный арестант. – Все слышали.

– Все слышали, – медленно и немного печально повторил смотрящий. Он повернул голову и посмотрел мне прямо в глаза. – Я тебя предупреждал, Платон, следи за базаром. Хоть ты и первоход, но такие слова надо обосновать. Обоснуй.

Три десятка глаз уставились на меня. Я молчал, судорожно пытаясь найти, что сказать. Голова была пустой и гулкой, казалось, что я вошёл в ступор.

Лёха выдержал паузу, затем, по-прежнему негромко, с некоторой печалью в голосе произнёс:

– Обосновать не можешь. Но за базар нужно ответить, – на последнем слове его голос всё-таки сорвался. В руках сверкнуло – он выхватил ложку с остро заточенным черенком и бросился на меня, целясь в шею.

Нас разделяло три шага.

Сначала мне показалось, что Лёха просто споткнулся. Он упал, я рефлекторно отпрянул, ожидая, что сейчас он вскочит и завершит начатое. Смотрящий, однако, лежал, не шевелясь.

По камере пронёсся удивлённый вздох. Якут наклонился к Лёхе, потряс его, потом перевернул. Тот не реагировал. Чёрный прислонился ухом к груди сокамерника.

– Сердце! – наконец крикнул он. – У него же больное сердце! Эй, там, у тормозов! Стучите вертухаев, нужно к врачу!

Арестанты у дверей начали колотиться в стальную обивку. Через некоторое время окошечко в двери приоткрылось, послышался недовольный голос:

– Что там у вас?

– Человеку плохо! – заорал Чёрный. – Нужно к врачу!

Двое заключённых уже тащили обмякшего Лёху к дверям. На лице его осталось устало-озабоченное выражение.

Охранник за дверью немного подумал, потом буркнул: «Ждите!» Окошко закрылось.

Через полчаса двери с лязгом растворились. К тому времени бывший смотрящий камеры уже не дышал. Служители в сопровождении автоматчиков забрали тело. Больше Лёху я не видел.

Через несколько часов меня вызвали к следователю.

Кропотов приветливо улыбался, ощупывая меня глазами. От вида его фальшивой улыбочки, нелепо приклеенной к шарику головы, меня пробрала злость. Я подумал, что благодаря этому человеку я задыхаюсь в смраде тюремной камеры, в то время как он дышит свежим воздухом, спит на чистых простынях и ест здоровую пищу. От внезапно подступившей ярости меня начало немного потрясывать.

– Где мой адвокат? – с разбегу начал я, не давая следователю заговорить первому. – Почему меня держат здесь, не давая мне реализовать моё законное право на адвоката?

– Успокойтесь, Платон Сергеевич, – глаза Кропотова округлились, и его лицо вновь обрело выражение крайнего удивления. – Будет вам адвокат. Мы собирались вам его предоставить, однако ваш товарищ, – он перелистнул страницу блокнота, лежащего перед ним, – господин Со-ло-дов-ни-ков, – он прочёл имя по слогам, – да, господин Солодовников заявил, что по согласованию с вами адвоката подберёт он. Вот он и подбирает.

– Я могу с ним связаться?

– Официально – нет у вас такого права. Но если вы всё-таки решили сотрудничать со следствием…

– Я ничего не буду говорить без адвоката.

Кропотов нахмурился и сузил глаза до щёлочек:

– Ваше право, Платон Сергеевич. Но, – он вздохнул, – исключительно из моих добрых к вам чувств – не советую.

Я молчал. Он тоже. Пробарабанив пальцами по столу некий марш, он, наконец, сказал:

– В конце концов, условия вашего содержания могут и ухудшиться.

– Ухудшиться?! – Ярость вновь подступила к горлу. Я сделал два глубоких вдоха, успокаиваясь. – Куда уж хуже?

Кропотов покровительственно улыбнулся:

– Поверьте, есть камеры, по сравнению с которыми ваша – просто санаторий.

– Если такое творится с людьми, которых только подозревают, что же происходит с теми, кто уже осуждён?

– Им, кстати, легче. На зоне и воздух свежий, и порядки мягче. Так что в ваших интересах помочь следствию и скорее перебраться из тюрьмы на зону.

Я стиснул зубы. Успокоился. Выговорил, стараясь контролировать голос:

– Ещё раз повторяю: я требую адвоката и не намерен общаться с вами в его отсутствие.

Кропотов коротко кивнул:

– Хорошо. У вас ещё будет время всё обдумать. Если захотите о чём-нибудь сообщить – вызывайте меня.

В камере всё оставалось как прежде. Смотрящим стал Чёрный, но мы с ним не пересекались, существуя параллельно. Об инциденте с Лёхой никто не вспоминал.

Курсируя по помещению, я пытался отключать органы чувств и целиком погружаться в размышления.

Мой дар. Дар везения, который ярче всего проявился в моей способности выигрывать в лотереях. Может ли он как-нибудь помочь мне сейчас? На что он – или я – вообще способен? Эти вопросы я задавал себе снова и снова.

С одной стороны, этот дар, судя по всему, спас меня в гибнущем самолёте. С другой – то, что я вообще оказался на том рейсе – разве это может считаться везением? То, что меня кинули за решётку, – где, в чём здесь везение?

Ведь я не знаю природы моих способностей. Даже суть их мне неясна. Может быть, мироздание не терпит пустоты, и каждый маловероятный случай везения вызывает равнозначный и столь же невероятный пример невезения? Быть может, дело не в удаче или её отсутствии, а в том, что моя судьба более волнообразна по сравнению со среднестатистической – сегодня меня поднимает к вершинам, завтра – бросает на дно?

Бред. Бред, думал я, растягиваясь на нарах и блаженно расслабляя ноющие мышцы поясницы. Ещё неделю назад я полагал, что научился пользоваться своим даром. Любое маловероятное событие – мне достаточно было стать уверенным в том, что оно случится – и оно случалось. С лотереями и бизнесом это получалось сознательно и легко. В самолёте и в камере, напротив кидающегося на меня Лёхи, – инстинктивно и неосознанно, но не менее эффективно. Почему же мне не может повезти ещё раз? Что должно случиться, какое чудо должно произойти, чтобы я смог как можно скорее выбраться из этого проклятого места? Что должно случиться? – думал я, проваливаясь в сон.

6

Я плохо переношу жару. Холод для меня более комфортен. Может быть, это связано с тем, что я родился и провёл детство в Сибири. Хотя, скорее всего, Сибирь здесь ни при чём. Просто я плохо переношу жару.

В камере же было жарко. И страдал я от этого не меньше, чем от плохого воздуха и отсутствия возможности посидеть или полежать когда хочется. Из-за жары арестанты одевались по минимуму – лёгкие хлопчатобумажные штаны и всё. Некоторые носили майки, но большинство ходили обнажёнными по пояс, выставляя напоказ мускулы или их отсутствие, шрамы, синяки от побоев и татуировки.

Эта полуголая толпа сливалась для меня в нечто единое, становилась однородной и неразличимой. С большей частью сокамерников я почти не был знаком, несмотря на то, что мы ежедневно соприкасались в проходе между нарами. Поэтому, когда, проснувшись, я вдруг увидел до боли знакомое по дотюремной жизни лицо, то вздрогнул от неожиданности.

Видимо, пока я спал, в камеру привели новенького. Человека с мучительно знакомым лицом. Однако спросонья я никак не мог вспомнить, откуда я его знаю. Лежал и болезненно думал, кто же этот человек. Может быть, всё дело в том, что я привык видеть его совсем в ином облике, а не в лёгких домашних штанах и с голым, мокрым от пота торсом?

Невысокий, темноволосый… Странный знакомец повернул голову – и над его левой бровью вспыхнул шрам. И вдруг я понял, где видел этого человека. Форма бортпроводника «Пулково» ему шла гораздо больше, чем минималистическое одеяние арестанта.

Адреналин – великая вещь. Сонливость сняло как рукой. Я пружинисто вскочил с нар, схватил знакомца за локоть и развернул к себе лицом. Он воззрился на меня с той же спокойной меланхолией, что и на борту того самого злосчастного самолёта.

– Откуда?.. – От волнения я не сразу смог сформулировать вопрос. – Откуда ты здесь взялся?

Он внимательно посмотрел на меня – как птица – сначала одним глазом, потом другим. И бесцветным голосом ответил:

– Не знаю.

– Как не знаешь? – В одной камере со мной появился человек, которого я считал мёртвым; это выбило меня из колеи.

Бывший бортпроводник, однако, невозмутимо ответил:

– Не знаю, как объяснить.

Я тряхнул головой, в которой мысли устраивали тараканьи забеги, соревнуясь друг с другом в быстроте. Выбрал, наконец, одну из них:

– Разве ты не погиб тогда, в самолёте?

Человек со шрамом внимательно и печально смотрел мне в глаза. После длительной паузы ответил:

– Не было меня в том самолёте.

Он помолчал. Пожевал губами, как лошадь. Задумчиво продолжил:

– Да и вообще меня не было. Ты меня сам придумал.

Я ошалело смотрел на него, не понимая смысла сказанного. Бортпроводник меж тем окончил тираду:

– И самолёта не было. Ты всё это придумал.

– Стоп! – крикнул я громко. Мой собеседник замолчал, продолжая внимательно смотреть мне в глаза. – Стоп. Как это не было самолёта? За что же я тогда здесь сижу? – Последнюю фразу я невольно произнёс с нервным смешком.

Мысли бились в моей голове, как птицы в чересчур тесной клетке. Что происходит? Кропотов подослал мне доносчика, чтобы он что-то у меня выведал? Абсурд! Как он мог знать, с кем я говорил в самолёте? И как мог этот человек остаться живым? Он выпрыгнул с парашютом вслед за мной? У него был второй парашют, поэтому он так легко отдал мне первый? Тогда при чём здесь фраза «Ты всё это придумал»?

Где-то глубже перепуганной пичугой рвалась мысль о том, что я схожу с ума и на самом деле пребываю не в тюрьме, а в сумасшедшем доме. Мысль была неприятной, но додумать её я не успел. От окна раздался голос смотрящего:

– Платон, подойди!

Я двинулся в ту сторону. Люди передо мной расступались. Я взглянул на смотрящего и не поверил глазам. За столом сидел всё тот же бортпроводник с голым торсом, покрытым татуировками.

– Братан дело говорит, – заявил он. – Не было ничего, ни самолёта, ни катастрофы. Придумал ты это. И всех нас придумал.

С разных сторон послышались одобрительные возгласы. Я оглянулся и с ужасом понял, что стою, окружённый арестантами с одним и тем же лицом – лицом бортпроводника погибшего самарского рейса. Они кивали и поддакивали татуированному, смотря на меня одинаковыми печально-меланхоличными глазами.

– Эй, там, на вокзале! – крикнул татуированный бортпроводник в сторону унитаза. – Прикройте шнифты, сейчас тормоза раскоцают!

Как бы в ответ на его слова послышался лязг открывающейся стальной створки.

Что было за ней – я уже не увидел. Так как проснулся. От звука отворяющейся двери.

– Колпин! – Охранник вдохнул камерного воздуха и закашлялся. – Колпин, с вещами на выход!

Я одурело смотрел на него, пытаясь освободиться от щупалец сна. Виталик, стоявший рядом, шикнул на меня и стал торопливо собирать мои пожитки.

Когда на выход требуют с вещами – это значит, что из камеры тебя уводят надолго или насовсем. Сердце жалобно дёрнулось – может быть, на волю? Но неожиданные освобождения бывают, как правило, лишь в тюремном фольклоре.

– Куда теперь? – спросил я милиционера, ведущего меня по унылым коридорам.

Охранники редко снисходят до разговоров с заключёнными. Но, может быть, у конвоира было хорошее настроение, поэтому он снисходительно ответил:

– В другую камеру тебя переводят. Общего режима.

«Общими» камерами на «спецу» пугали. Прибалт Виталик рассказывал, что при комплектации «спецов» тюремное начальство хоть как-то старается разредить население. В общих же «хатах» людей напихано, как сельдей в бочке.

Я мысленно помянул Кропотова недобрым словом и стал готовиться к худшему.

Едва зайдя в свою новую камеру, я немедленно захотел обратно, в 39-й «спец», к Виталику, Чёрному, даже к Лёхе, если бы он был ещё жив. Камера общего режима под запоминающимся номером сто одиннадцать была раза в три длиннее той, в которой я провёл первые дни заключения. Арестантов же здесь было больше раз в пять, так что пространство у дверей напомнило мне автобус в час пик.

Кое-как вырвав из толпы свои пожитки, я направился к окну, понимая, что первым делом нужно пообщаться со смотрящим. Самостоятельно ко мне никто не подходил, а как иначе определиться хотя бы со своим местом, я не знал.

У окна, как и на «спецу», было гораздо просторнее. Телевизор надрывался и здесь, однако люди, сидящие за столом, не обращали на него внимания. Они неторопливо, по два глотка пили густой чёрный чай из большой железной кружки, передавая её из рук в руки.