Текст книги "Ая"
Автор книги: Дмитрий Писарев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Дмитрий Писарев
Ая
придёт таким же образом, как вы видели из плоти и крови
Часть 1. Полигон
Где-то там… за спиной… шумит огромный город. Всё время что-то гудит, рычит, трещит, грохает. Воняет, благоухает. Озабоченные, жующие, болтающие, читающие, злые, страшные, грязные, красивые, медленные, несущиеся толпы. Сбивают с ног, толкаются, обгоняют, медленно тащатся, пристают, не замечают, гадят, ругаются, плюются. По велосипедным дорожкам гуляют собаки на длинных поводках, неспешно ползут влюблённые пары, редкие велосипедисты тренькают колокольчиками, требуя законную дорогу. Нагружённые человеческой массой уставшие автобусы тяжело вздыхают на остановках, неторопливые мусорные машины тянут свой смердящий груз, юркие легковушки мельтешат, словно тараканы, испуганные неожиданно включенным светом. Красавцы авиалайнеры, попирая своей отрешённой царственностью закон всемирного тяготения, гордо пересекают небесно облачную голубизну.
А здесь… Здесь ты поднимаешься по небольшой насыпи и оказываешься на железнодорожной колее. Подёрнутые ржавой желтизной рельсы, в широком повороте дугой уходят вправо и лево. Нагретые солнцем старые деревянные шпалы – от старости коричневые, почти чёрные, трухлявые, пробитые трещинами, подзасыпанные щебёнкой. От них всё ещё поднимается едва уловимый запах креозота. Щебень такой же тёмный, забрызганный отвердевшим за долгие годы мазутом, дёгтем, маслом, грязью, напоминает грубо раскрошенную на мелкие куски плитку испорченного шоколада. Неровный строй столбов. Они одинокими постовыми, подняв руку в воинском приветствии, поддерживают провода – уставшие, сломленные бесполезной многолетней службой, покосившиеся, потемневшие от ветров, дождей, холодов. Да и проводов по большей части уже нет. Километровый указатель, время стёрло цифры с его боков – не разобрать, тоскливо стоит неподалёку.
Высоченная скрученная узлами сухая берёза без листвы и ветвей стражником возвышается с этой стороны насыпи.
С той стороны, сразу за насыпью, густой кустарник дёрена, барбариса, ивняка, сирени, переходящий в плотную лесополосу. Густая листва трепещущей осины и спокойной берёзы, вперемешку с молодыми кедрами. Если знать, что ищешь, и внимательно всматриваться в глубину зарослей, можно заметить контуры пары старых пассажирских вагонов. Полоса закрывает почти весь обзор. И только необъяснимое чутье, интуиция подсказывает, там, за листвой – открытое пространство. Трава, колючки, ветки, листья переплетены так плотно, что пробираться сквозь них нет смысла. И надо идти по шпалам. Они всегда нелепо лежат. Приходится семенить или делать большие шаги, или наступать куда придётся, глухо похрустывая щебёнкой, и всё время смотреть под ноги, чтобы не споткнуться.
И вот, когда ты поднимаешь вдруг глаза…
Любой, кто оказывался в этом месте первый раз, замирал заворожено, окунаясь в необъяснимое очарование. Замирал, пытаясь осознать причину неожиданного эффекта, ощутить вкус нахлынувших чувств и эмоций, уперевшись в несоответствие. Только что мир летел, ехал, рокотал, скрипел, бурлил, пульсировал… И, вдруг, словно кто-то нажимал огромную клавишу паузы – молчаливая застывшая неподвижность. Объёмный, красочный, молчаливый неподвижный мир окружал со всех сторон. Нереальный в своей безжизненной сказочности и, одновременно, – осязаемо реальный, ощутимый, живой и сочный.
Слева темнел березняк. Перед ним, расширяясь волнами вправо, устремлялся к горизонту золотисто зелёный луг. Он неожиданно упирался в далёкую полосу смешанного леса, где над полосой возвышались одинокие кедры и поднимались пирамидальные тополя.
Лес огибал горизонт и возвращался железнодорожной насыпью.
На рельсах которой стоишь ты.
Мир замыкался.
Камерность, миниатюрность, замкнутость. Любая точка широкого пространства в пределах вытянутой руки. Словно вселенная мгновенно сжалась и оказалась в границах единственной комнаты. Ты стоишь над макетом, сверху вглядываешься в деревья, луг, железнодорожную линию, и, одновременно, находишься внутри этого макета, ощущаешь его ограниченность, чувствуешь близость невидимых стен комнаты, искусственность освещения. Всё такое неправдоподобное, почти игрушечное. С божественной скрупулёзностью до мельчайших деталей выполненное. Вот железнодорожный костыль, обычный, поддёрнутый ржавчиной, лишь чуть выше других вылезший из шпалы. На нем, широко расставив лапки, греется неподвижная оса, почти пластмассовая, если бы не едва заметно вздрагивающие усики-антенны. В пяти метрах от насыпи под кустами дёрена усеяно цветами иван-да-марьи. Необычное глазу на одном стебельке сочетание раскрытого когтистыми лепестками фиолетового цветка с плавными жёлтыми бутонами – почти восковая выдумка художника-экспрессиониста. Если бы не серебряная паутинка, протянутая между двух крупных цветков, в которой запуталась какая-то мошка. На фоне зелёных берёз совершенно жёлтая осина, словно специально вырезанная из бумаги и поставленная рукой декоратора оттенить малахитовую вязь узора. Но шелест каждого её дрожащего листочка отчётливо доносится и волнует душу.
В какой-то момент осознаешь, что в обычной природной тишине шуршания трав и листвы, треньканья сверчков и цикад, жужжания мух и пчёл, голосов птиц – существует другая тишина, другие звуки. Волной вдруг пробежит и затихнет за поворотом тихое неразборчивое бормотание полустаночного громкоговорителя «Внимание! Внимание! Нечётный поезд по первому пути проследовал входной светофор». Где-то просигналит маневровый поезд. Эхом, затухая вдали, откликнутся на рывок тепловоза замки автосцепки. Медленно и тяжело вздыхая, что их разбудили и обеспокоили, прокатятся мимо невидимые многотонные вагоны. Заскрипят тормозные колодки. Натужно застонут под тяжестью рельсы. Зашипит сжатый воздух. Пахнёт дымком.
Были пройдены километры вдоль рельсов в одну и другую сторону. Запустение и заброшенность. Ни одной «живой» души. Люди ушли с этого места много и много лет назад. Ни человека, ни собак, ни кошек. Странное сочетание: яркие, насыщенные красками и жизнью цветы, трава, кустарник, деревья и тусклые бесцветные обшарпанные технологические предметы. Повсюду ржавые рельсы, старые, вдавленные в землю, шпалы. Искорёженное железо, погнутые ограды, выцветшая краска, покосившиеся столбы, блеклый серый щебень. Заросшая фиолетовыми луговыми васильками, розовым клевером и солнечным одуванчиком железнодорожная стрелка. Будка стрелочника – без окон, без дверей, с обвалившейся штукатуркой, выросший внутри молодой ясень сквозь дырявую трухлявую крышу пытается выбраться наружу. Насыпь тупика покрыта ромашками и причудливыми колючками. Природа отвоёвывает обратно занятые научным прогрессом места.
И нигде, нигде нет ни одного источника этих загадочных железнодорожных звуков.
А случается неожиданно засвистит стремительно приближающийся гудок. Вскинешься, соскочишь с рельсов, сбежишь в опаске с насыпи. Слышишь – вот он. Поезд. Несётся. Несётся, несётся, гудит, всё ближе, ближе. Всё отчётливее и отчётливее стучат колёса, всё сильнее гул могучего двигателя. И уже давит в уши. Земля вздрагивает под мощным давлением. Плотная тёплая волна подталкивает вперёд. И… бах! Взрывается промелькнувшим локомотивом. И побежали, побежали вагоны, зазвенели металлом. Воздух, отскакивая от металлических стенок, прыгает вокруг, крутится, танцует. И когда лёгкое позванивание последнего вагона постепенно стихнет за поворотом, приходишь в себя, пытаешься словами выразить шквал мыслей и эмоций – не получается. На языке лишь привкус обиды, удивления и восхищения. Это был даже и не мираж, и не видение. Это были звуки, просто звуки. Ничего, кроме звуков. Шум и грохот в пустоте, в тишине. В голове, в мозгу. Ни локомотива, ни вагонов. Ни тёплой волны, ни земляной дрожи. Пустое пространство, чистые рельсы, не шелохнувшиеся шпалы. Стоишь возле рельсов и осознаешь, только что мимо пролетел грохот поезда-призрака. Оглядываешься, крутишь головой туда-сюда, вертишь – где, что, откуда, как?? Нет ничего. Вглядываешься вдаль, вытягиваешь голову, заглядывая за поворот, напряжённо вслушиваешься. Но нет. Ничего – показалось. Только солнце, небо, насыпь, рельсы, шпалы, столбы, обвисшие провода. И тишина…
Это был исключительно обычный день ранней осени.
Жар высокого солнца уже не вытапливает из тела силу и не выжигает белым огнём любое желание, кроме единственного большого глотка холодной родниковой воды. Зной раскалённого жидкого воздуха уже не требует бестолкового вялого погружения в глубокую тень навесов, деревьев и зданий. Насыщенного голубого цвета небо почти без облаков лишь слегка-слегка подёрнуто белесой пеленой. Солнце в зените. Такое же горячее, но уже не яркое, не ослепительное, не пылающее, не испепеляющее – чуть заметный жёлто-оранжевый, карамельно-коньячный оттенок лучей пропитывает лёгким яблочным сиропом видимое пространство. Едва улавливаемое тёплое золотистое внутреннее сияние природы осторожно обволакивает сознание умиротворённостью и тишиной. Слабое движение ленивого воздуха, которое трудно назвать ветерком, медленно размешивает тугую смесь ароматов редких опавших листьев берёзы, осины, ясеня, липы, зелёной, но уже несвежей листвы, неизвестно откуда взявшегося запаха скошенной травы, полевых цветов, нагретой земли, рельсов, шпал.
Из недалёкого березняка дотягивается влажная прохлада.
Я, как обычно, сидел на любимом месте. На рельсах, лицом к лугу, недалеко от номерного столбика железнодорожной разметки с всё ещё заметной цифрой «8». Сняв рубашку, подставлял спину высокому солнцу. И хотя острота колдовских чар этого уголка природы отчасти угасла, наслаждался завораживающими видами, пропитывался атмосферой спокойствия.
Как она смогла подойти незаметно по щебёночной насыпи – не представляю. Её прохладная тень сначала легла мне на спину, затем на колени. С королевской грациозностью присела рядом. Белые кроссовки, белые с двойной красной тонкой полоской носочки, белые короткие шорты, белая свободная майка, белые – не светлые, а именно белые – волосы. Никакого макияжа, никаких украшений, лишь таинственно переливалась на шее из какого-то тёмного материала тонкая цепочка. Тёмно-синие, почти ультрамариновые, неподвижные глаза несколько долгих секунд всматривались вглубь моих глаз – пристально, изучающе, проникающе. Настолько сильный был взгляд, что я почувствовал, как в центре мозга что-то сжалось.
– Бог не играет в кости, – произнесла она. И я до сих пор не понимаю, почему для знакомства она выбрала эту фразу.11
Отсылка к словам Альберта Эйнштейна по поводу принципа неопределённости. Здесь и далее подробные комментарии в конце книги.
[Закрыть]
– Не говорите Богу, что делать, – автоматически ответил я.
Мы рассмеялись, и, возникшее было, непроизвольное напряжение моментально исчезло. Завязалась обычная «светская» беседа – кто, где, как, когда, сколько, о погоде, о политике, о ценах на нефть. Постепенно мы перешли к разговору об этом месте. Что здесь так необычно красиво, тихо, спокойно. Наполняешься энергией. А потом чувствуешь, как тебя снова тянет вернуться сюда… снова и снова. Она что-то рассказывала о своей находке: «вон там, у столба… раз, два, три… у десятого отсюда есть смешная…» «Машинист локомотива, следуйте до М16… Машинист локомотива, следуйте до М16…» «… проволочная загогулина, похожая на человечка, держащего ро…»
– Ты тоже это слышал?
Можно было и не отвечать, она и так видела: я тоже слышу эти загадочные звуки из ниоткуда. Она снова стала серьёзной и настороженной, как в самом начале. А потом, через пару секунд, без всякого вступления начала говорить: «Мы в детстве постоянно играли в куликашки…». Рассказанная история оказалась не менее странной, как и звуки, впрочем, как и она сама. И пока я ждал продолжения истории, либо возобновления дальнейшего общения, она, так же как появилась, также внезапно встала, и пошла между рельсами – не попрощавшись, не обернувшись. Шла ровно и легко, спокойно и молчаливо – словно и не было под ногами неудобных шпал. Как заколдованный, сидел я и не мог сдвинуться с места, наблюдал, как фигурка её становится меньше и меньше.
Послышался гудок и из-за поворота показался поезд. За всё время он появился впервые. Обычно были только звуки, ничего, кроме звуков. Гул и локомотив, тянущий вагоны, стремительно приближались. Оцепенение мгновенно слетело. Я вскочил и с бешеной скоростью понёсся догонять девушку. Она шла всё так же ровно и легко, спокойно и молчаливо, не слыша ни моего голоса, ни дикого тепловозного сигнала. Бежал, перескакивая по две-три шпалы. Боясь оглянуться, со страхом думая, что упаду, с ужасом представляя, что не добегу, не успею. Гудение двигателей заполнило всё. Плотный воздух пульсировал и сжимался сзади сильнее и сильнее. Подталкивал, выдавливал, застилал глаза мутной пеленой. До девушки осталось совсем чуть-чуть. Я со всего размаху плюхнулся на шпалы, успев лишь вжать голову в колючую щебёнку. Меня накрыло жарким тяжёлым оглушающим потоком. Грохот взорвался в голове, вокруг, во всем теле. Сверху, слева и справа неслись, яростно и ожесточённо-весело звенели, гремели, стучали – тысячи, сотни тысяч, миллионы, сотни миллионов железных дьяволов. Подо мной надрывно стонали в исполинском напряжении шпалы. И я глубже вдавливался в них, с невыносимой тревогой думая о девушке.
Как только последний вагон пролетел надо мной и скрежет начал стихать, я по-спринтерски, с низкого старта, взметнулся вверх и, преодолевая боль, рванулся вперёд – давай, давай! ещё можно успеть – и через пару гигантских прыжков встал, как вкопанный. Девушки не было. Не было, если бы она успела соскочить под насыпь, не было, если бы – не успела. Стоял, оглядывался, озирался, вглядывался. Её нигде не было. Ни девушки, ни поезда. Пустые рельсы, молчаливая насыпь, застывшие вокруг деревья. Наваждение, галлюцинация, мираж… Разбитые колени дрожали, кровь с разбитого лба и подбородка смешалась с потом, тело противно и липко расслабилось, руки не слушались, пальцы не сжимались. В глазах потемнело. Пытаясь прийти в себя, почти упал, обессилено прислонившись к столбу. И лишь через несколько долгих минут смог встать. Спотыкаясь на ватных ногах, подошёл к месту, где мы недавно сидели. Вот мой пакет: три яблока, сложенная рубашка. Два огрызка, от с удовольствием съеденных за приятным общением яблок, аккуратно лежат возле закрытой книги. Две монетки. Ещё вначале знакомства она достала их из тесного кармана шорт. Теперь я, кажется, догадываюсь – зачем.
Они лежали на рельсе, где их и положили. Не сплющенные, целёхонькие, новенькие. Свидетели моего странного «помешательства».
Это все, что у меня осталось от встречи: призрачный поезд, шрам на подбородке, образ девушки-видения без имени, две монетки и её странная история.
странная история
«Мы в детстве постоянно играли в куликашки. Если кто-то не знает, это прятки. Это была наша любимая детская игра. Особенно летом, когда детвора, свободная от уроков, школьных домашних заданий, утомлённая, загорелая, пахнувшая водой и солнцем возвращалась с реки во двор дома. Где только-только появлялись бабушки, усаживаясь на скамейки, выкатывались колясками вперёд молодые мамашки. Где солнце, уже спрятавшись за листвой тополей, ив, урючин и вишен, но ещё не коснувшись невидимого горизонта, окунает свои лучи в спокойную наполняющую вечерний воздух прохладу.
Улица наводняется голосами. От почти неподвижного говора скамеечных сплетен, до визга девчонок, за которыми носятся мальчишки. От протяжного «Сааааашааааааааааааааадоооооооомоооооййййййй» до резкого гитарного арпеджио…
Нас, поиграть в куликашки, собиралось человек десять-пятнадцать. Разношёрстных ребят, разного возраста, разного социального положения, разных национальностей… Двор, игра, лето – уравнивали нас.
Это искусство быстро найти всех. Это искусство спрятаться так, чтобы долго не нашли. Когда играешь долго, постоянно, каждый день, все знакомые потаённые места, шкеры и тайники уже становятся родными и знакомыми. С каждым разом прятаться становится всё трудней, а искать всё легче. От этого игра не становилась менее интересной. Наоборот, мы с дикими глазами рассыпались горохом в разные стороны и носились под счёт водившего – «раааааз» – в поисках, куда бы сунуться – «двааааа» –, нырнуть, спрятаться – «триииии»....
Я нашла как-то замечательное местечко, оттуда было видно всё и всех, но не видно меня. Постоянно чёртиком из табакерки выпрыгивала «тук-тука последняя рука!!!» А ведь водившему водить тогда снова… Некоторые злились. Пытались следить за мной. Приходилось метаться, юлить, чтобы не выдать свою норку…
Помню однажды водить – искать – пришлось мне. Я уже затуктукала всех. Остался лишь один. Это был парень старше нас, малолеток. Вовчик. Ему, видимо, было жаль расставаться с детством, и он часто-часто играл с нами. Вот его-то я и искала уже минут двадцать. Игра остановилась, многие разошлись по домам: ужинать, позвали вынести мусор, отправили в магазин… А я, как дура, злая и чуть не плача, уже в стопервый раз проношусь по всем известным мне местам, где можно было спрятаться.
На скамейке последнего подъезда сидела ватага взрослых мальчишек. Они рассказывали разные истории, играли на гитарах. Кто-то осмеливался даже курить под родительскими окнами. И вот в стовторой раз проносясь мимо них, что-то показалось очень странным. Ну, да… Вот я бестолковая! Хитрая вовчикина рожа! Он, словно никакого отношения не имея к нашим куликашкам, сидел среди этих мальчишек и как будто бы слушал песни, а сам хитро следил за мной.
Я развернулась и понеслась через кусты, с риском выколоть глаза, исцарапывая себе в кровь кожу – главное первой коснуться рукой стены…
На всю жизнь и запомнила: «Положи среди одинакового то, что хочешь очень хорошо спрятать».22
Отсылка к рассказу Гилберта Честертона «Сломанная шпага».
[Закрыть]
Своеобразная игра в прятки была и у нас дома. За общим столом, например, мы часто играли в «найди пропажу». Надо было запомнить, что и как лежало на кухонном столе, выйти из кухни, а вернувшись, найти, что спрятали. Прятались мы и по квартире с сестрёнками. Нужно иметь огромное воображение, чтобы в маленьком пространстве квартиры спрятаться от всех. А потом ещё найти сестёр, у которых с воображением тоже было всё в порядке.
В прятки я играла в школе, с одноклассниками и учителями. В институте. Со своими парнями, ухажёрами.
Однажды я познакомилась с одним удивительным мальчиком. Умным и воспитанным. Начитанным и культурным. «Мальчик». Этому мальчику было двадцать два, и он уже вернулся из армии…
Пригласил на свидание.
Моя любовь к куликашкам оказалось сильнее. Захотелось пошалить. В тот морозный вечер он стоял под памятником в лёгкой курточке – видимо хотел повыделываться – с розой в руках. А я, укутанная в тёплую шубку, в варежках, сапожках, стояла через дорогу напротив, среди толпы, жаждущей посмотреть какой-то новый фильм, и наблюдала за ним. А потом отправила к нему какого-то мальчишку с запиской «Найди меня». Шутка не удалась, мы расстались.
Зато потом мне пришлось искать другого парня. Пришлось съездить в Ленинград и оббегать весь город в поисках подсказок, чтобы добраться до него. Оказалось, он тоже с детства любит куликашки. Что ж. Прятки нас объединили. Мы поженились. Родили прекрасную дочу. Тебя.
Понимаешь, да? В нашей семье самой любимой игрой были прятки. Ты, как только научилась ползать, овладела этой игрой в совершенстве. Частенько приходилось тебя искать, умудрявшуюся выбраться даже из высокой манежки».
Эту историю рассказала мне мама, когда мне исполнилось пять лет.
А на моё шестилетие, от нас спрятался папа. Навсегда.
В день моего рождения мама поздно вернулась домой. Она сидела в прихожей, молчала и неподвижно смотрела в пол. Заметив меня, крепко прижала к себе. От неё пахло больницей, сигаретным дымом и чем-то ещё незнакомым и страшным. Горячие слёзы падали мне на лицо, и я слышала, как громко и быстро стучит её сердце. «Рак… Папу спрятал рак…»
Так мы с мамой остались одни в большой трёхкомнатной квартире. Квартира сразу стала какой-то слишком огромной и пустой, холодной и влажной. Стены, мебель, вещи стали серыми и не интересными. Что-то всё время кряхтело, топало, скрипело, вздыхало, бродило за мной из комнаты в комнату. Днём ещё можно было уйти на улицу и дождаться маму с работы. А вечером и ночью углы комнат наполнялись темнотой, она клубилась и шевелилась, словно пыталась дотянуться до меня. Из чёрных углов таращились на меня выпученные рачьи глаза, они моргали и следили за мной. На полу лежали огромные чёрные клешни и щелкали. Мама всегда включала свет во всех комнатах. Наверное, тоже видела этих ужасных спрятавшихся раков.
Рядом с кухней был чулан. Там хранились какие-то старые вещи, стопки журналов, банки с маринованными огурцами и помидорами, вареньем. Раньше мы с папой часто забирались туда, когда прятались от мамы. А мама, словно бы и не замечала, что мы неплотно закрыли дверцу, проходила мимо «Аууу-ауу… Найду-найду…». Мы тихо хихикали и закрывали друг другу рот, чтоб не услышала. А теперь там кто-то жил. Когда я проходила мимо, он тяжело ворочался и хрипло дышал, от этого, закрытые снаружи на щеколду, дверцы дрожали. Я жалась к противоположной стенке, старалась не смотреть и быстро проскочить мимо.
Сегодня мама встретила меня из школы. Почему-то кружок по рисованию нам сделали вечером. И нам, бедным второклашкам, раз в неделю приходилось ходить в школу два раза – утром и вечером. Шёл дождь. От низких туч было уже темно, но фонари почему-то не горели. Мы пересчитали почти все лужи, которые встретились нам по пути, и промокли не только сверху, но и снизу. Уже в подъезде начали хлюпать носиками.
Дома, автоматически включая все лампы на своём пути, я побежала одевать тёплые сухие вещи. Мама ушла на кухню делать горячий чай и открывать банку малинового варенья.
– Дочь. Всё готово, идём пить чай. – Раздался мамин голос из кухни.
Проходя мимо чулана, по привычке жалась к противоположной стене. Дверцы были приоткрыты и что-то там двигалось. «Малиновое ва…» Дверца резко распахнулась, в меня крепко вцепились и, больно зажав рот, втащили внутрь, сильно-сильно прижав к себе. Над ухом я услышала еле слышный испуганный мамин шёпот:
– Доченька моя, не двигайся. Я тоже это слышала…
