Текст книги "Зерно жизни"

Автор книги: Дмитрий Хван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Так точно, – нестройно ответили нарушители, сверкая свежими синяками и кровоподтёками на помятых лицах, Сазонов не утруждал себя долгими разговорами о вреде наркомании.

Ангара, деревня Ангарская. Сентябрь 7138 (1630).

Прокопий Славков, белозёрский переселенец.

Многое удивляло Прокопия: и красоты неземные Ангарской края и пустота земли этой, а огромные расстояния, отделяющие родное Белозерье от Ангары приводили его в священный трепет. Вскоре, однако, трепет этот ушёл, вытесненный более приземлёнными причинами.

Первый раз он удивился, когда по прибытию на речной крепостной остров, после первоначальной суеты разгрузки, ставшей потом размеренной и спорой, воины-ангарцы на руках заносили ослабевших детей в крепостные помещения и помогали дойти до неё остальным, несколько бывших там женщин кормили малышей с ложки, пока матерям раздавали одеяла и еду. Ему тоже вручили миску с куриным бульоном и плавающей в нём разваренной крупой, морковкой и незнакомым овощем, приятным на вкус, также дали чесноку для ''профилактики''. Оказалось, к их приезду готовились – их деревня, названная Ангарской, которая в будущем должна будет стать столицей княжества, была заранее распланирована, даже заложены избы. Крестьянам помогали в постройке местные мужики, весёлые бородатые люди, разговаривавшие на каком-то русском наречии, прежде не слыханным Прокопием. Нет, всё было понятно, просто некоторые слова вводили Прокопия в ступор.

В возводимом селении крестьянам раздали в дополнение к имеющимся у них, железные орудия труда, инструментарий для обработки земли, даже ножи и посуду. На каждую семью выдали одеяла, выделанные шкуры, отрезы кожи для того, чтобы крестьяне могли чинить одежду и обувь. Сильное удивление Прокопия вызвало то, что в только построенное для общины помещение для животных завели двух олених с двумя же телятами, в огороженном углу устроили двух коз, в другом углу – за перегородкой ждущую опороса свинью. Дровяная печь и хитро выведенные дымоходы обогревали помещение.

Так же и в селении – в каждой избе дымоходы были устроены под полом, дополнительно обогревая жилище, окна в избах вставляли уже готовые – с толстыми стёклами, сквозь которые можно было увидеть, что происходит на улице. Следующим потрясением было то, что на крышу их избы выкладывали черепицу, то есть можно забыть о починке крыши на очень долгое время, если не на весь его, Прокопия, оставшийся век. Дома же, в Михайловке, крышу приходилось починять каждый год и всё равно, осенью жди капающую на голову воду.

Сразу после того, как семья Прокопия, как и прочие семьи поселенцев, обустроилась в новом жилище, добротном, тёплом и просторном к ним наведались трое: женщина с бумагами и двое воинов, занёсшие несколько мешков с провизией. Воины потом сели на лавку у стены, строя рожици и подмигивая двум младшим детишкам Прокопия – шестилетнему Сташко и четырёхлетней Мирянке. Старшие – тринадцатилетняя Яруша и её брат-погодок Степан выбрали себе занятия, и если Степан ковырялся в мешках, несмотря на цыканье Прокопия, стеснявшегося прикрикнуть на сына при гостях, то Яруша бесцеремонно разглядывала женщину, представившуюся Дарьей.

Дарья, после визуального осмотра детей, села за стол и принялась задавать вопросы Прокопию и его жене Любаше, что-то чиркая в бумагах. Её интересовали в основном здоровье его семьи, детей особенно, болели ли они, часто ли.

''Отож конечно, бывает, что нездоровится. Нет, нечасто, но хотя Сташко слабоват, а вот Степан кажется что и не болел вовсе…

Все ли дети выжили?

Да все выжили, окромя двоих. Умерли они во младенчестве, так ведь слабенькие были. Ещё свезло, что Сташко выкарабкался…

Тут его гостья помрачнела и, поглядев в свои бумаги, сказала негромко воинам:

– Смертность в четверть держится. Кошмар!

Прокопий тогда подумал какой же тут кошмар, ежели у него аж четверо детишек живы-здоровы, у некоторых вон и половины от рожденных нет.

– Детскую смертность мы должны значительно уменьшить, а в идеале и вовсе искоренить! – убеждённо воскликнула Дарья. – Дети – это наше всё, наше будущее. Будем ли мы или исчезнем без следа…

Взгляд гостьи замер, Прокопий даже не дышал, дабы не потревожить её.

– Как вам олени? – спросила вдруг гостья.

– Это страшило-то? Не сподобные они нам, не привычно.

– Зато молоко жирнее коровьего в четыре раза. Ладно привыкните. Кузнечным ремеслом владеете, Прокопий?

– Нет, я по дереву резать могу, с кожей работать. Любаша ткать холстину может.

– Ткать – это хорошо. Прокопий, а упряжь сможешь сработать? Наличники на окна?

Славков уверенно кивал.

– Хорошо, записала. Ну ладно, у вас нормально всё, детишки здоровые, это главное. И ещё, каждый день вашим детям будут давать витамины, вот эти, – она достала две разноцветные коробочки.

Дарья подождала, пока каждый ребёнок съел по одному шарику.

– Староста села будет давать детям два раза в день по одной штучке. Утром и вечером. Мы пойдём – надо остальных обойти.

Прокопий засуетился, провожая гостей. В дверях Дарья обернулась:

– Если будут трудности в чём-либо, сразу обращайтесь в казачью сторожку. До свидания.

После того, как хлопнула дверь, приобнявшая мужа Любаша сказала:

– Люди бают, Дарьей кличут жену Сокола – князя Ангарской землицы.

Посёлок Белореченский, конец декабря, 7138 (1630).

– Алексей, извини за ту клоунаду. Я виноват, запутался. Не держи зла, ладно? – Кабаржицкий с надеждой в глазах протягивал руку Сазонову.

– Да, ладно Вован, забыли. Ты главное, определись, не будь как Бумбараш. Полковник уже сказал своё слово, теперь и мы должны не спинами начальников шушукаться, а дело делать, – пожимая руку, ответил майор.

Капитан согласно кивнул и с облегчением перевёл дух, Владимир совершенно не желал продолжения напряжённых отношений с Сазоновым, корил себя за излишнюю горячность и опрометчивость поступков. Теперь потерянный в тот вечер авторитет придётся снова зарабатывать. Рывком подтянувшись на перилах крыльца, Кабаржицкий застучал подошвами по звонким от мороза ступенькам. В избе Соколова, именуемой всё чаще правлением, собиралась вся начальствующая верхушка Ангарского края. Полковник Смирнов оставив за себя в Новоземельске ставшего лейтенантом сержанта Васина, по проложенному казаками зимнику прибыл на запряжённых в сани оленях, вместе с профессором Радеком, эскорт полковника состоял из четырёх казаков во вторых санях. На что встречавший гостей Соколов тут же отпустил шутку о джипе охраны.

– Здорово, Андрей! Раз нету джипа, так сани для охраны подойдут? – полковник и князь дружески обнялись.

– Летят не хуже джипа! В Ангарске ночевали, там всё тип-топ, Вячеслав. Усолье осмотрели, замечаний тоже нету, старосту с собой взяли. Ну, пойдём в избу что ли, горячего хочется!

– Алексей, по группе Мартынюка давай.

– Да, тут у нас самая сложная ситуация. Четверо солдат мутят воду, главари старший матрос Мартынюк и матрос Куняев. Срочники. В группе было шестеро, двое подписали соглашение, эти четверо подписали ''не согласен''. У Мартынюка обнаружена РГН.

– Кто ещё двое? – поигрывая авторучкой, процедил Смирнов.

– Рядовые Афонин и Цихмейструк, тоже срочники, естественно.

– Вячеслав, что ты собираешься предпринять?

– Я ничего, ты у нас по внутренним делам боярин, вот и решай, всё в твоей компетенции.

– Хорошо, этих двоих я забираю. Васин их перевоспитает, будут пока по благоустройству посёлка работать, а тебе позже пришлю двоих бойцов на замену. Мартынюка и Куняева… по-хорошему, в нашей ситуации, их надо расстрелять. Тем более, хищение гранаты.

– Да ты что, Андрей Валентинович! Это же самосуд, они такие же граждане России, как и ты и преступлений не совершали, – воскликнул Радек.

– Николай Валентинович, не забывайте, здесь нет Российской Федерации, здесь Сибирь семнадцатого века. А мы окружены со всех сторон действительностью этого века. Я понимаю, у нас действуют Устав и Закон, но реалии тоже надо оценивать. Я знаю, что у нас каждый человек на счету, даже такой как Мартынюк.

– Да, всё так. Но я надеюсь, что до крови всё же не дойдёт, – уверенно сказал Радек, чувствовавший, что большинство присутствующих его поддерживает.

– Это я буду решать. Но, конечно, крови я не хочу. У вас есть предложения, Николай Валентинович?

– Да, есть. Нужно их отправить подальше от наших посёлков. Весной мы будем разрабатывать серные источники у Святого Носа, вот я и возьму их с собой. Вдали от Ангары, посреди девственной тайги чувство товарищества должно сработать.

– Хорошо, согласен. На этом вопрос по Мартынюку закрыли. А что у вас там за наркоманы появились?

– Трое повадились шаманскую ханку, которой тунгусы себя в состояние транса вводят, тырить и на выносных постах нажираются. С ними всё решили, парни предупреждены о последствиях, вроде проняло. Договор подписали, – объяснил ситуацию Сазонов.

– Надо таких на чистку нужников посылать, – раздражённо заметил Радек.

– Безопасность людей – главное, а они вас подставляли. По-моему, это посерьёзней Мартынюка он пока что в дозорах не баловался.

– Кхм, разрешите? Насчёт выгребных ям, может быть, стоит подумать об устройстве таких ям под получение селитры? А то до Китая мы долго идти будем, да и неизвестно, сможем ли мы селитру получать от китайцев. А тут, правда после трёх-четырёх лет, но можно что-то получить, – внёс предложение Кабаржицкий.

– Правильно, я как-то полковнику намекал об этом… – кивнул головой Радек.

– Вот-вот, верно! Туда ваших наркоманов и неподписантов направить нужно, а другие подумают десять раз, прежде чем что-то затевать неуставное, – Смирнов подвёл черту под обсуждением нарушителей воинской дисциплины.

– Теперь по дружине, Андрей Валентинович, – напомнил Соколов задумавшемуся полковнику о регламенте.

– Да, дружина. Костяк есть – семь десятков бойцов, из них двадцать – казаки. Кое-кого подтянул из хозвзвода, два тунгуса у меня на довольствии – лучники от Бога. Сейчас, с прибытием онежцев и белозёрцев, ситуация улучшилась. Парней у них много, будем работать.

– Да, я тоже буду работать с детьми – в каждом поселении будет своя школа, начнём с осени, после уборки урожая и крестьянских заготовок на зиму. Чтобы не отрывать детей от работ, а то родители будут недовольны, – заулыбался Радек.

– По посевной, Тамара, – кивнул Вячеслав второй, помимо Дарьи, официальной боярыне.

– Будущий год будет последним, когда девяносто процентов картофеля идёт на посадку, мы уже накопили его изрядное количество, ну а после урожая, я думаю, процентов сорок оставим на будущий год. Пшеница, овёс, гречиха – ситуация примерно такая же, но теперь, с тремя крестьянскими хозяйствами, у нас появляется отличная возможность для дальнейшего роста площади под посевы. Лук, чеснок и горох – ситуация с ними лучше всего. Капуста и морковь, ситуация тоже хорошая. Весной раздадим практически весь посевной материал по трём деревням.

– Чумиза и просо, Тамара?

– Да, местные кормовые злаки, с ними ситуация неплохая, урожайность высока, но местные не жалуют земледельство. Сейчас ситуация улучшится. Тем более что для стабильного роста численности птицы необходимо достаточное наличие кормовых культур, так что возделывать будем, главное, чтобы рук хватило.

– Как по орудиям труда, хватает? – Вячеслав после короткого кивка Сотниковой добавил:

– Ничего, Тамара, скоро процесс механизируем и сеялки и молотилки будут и косилки соорудим – только работайте, – рассмеялся Вячеслав.

Белореченск, весна 7139 (1631).

– Вячеслав, письмо стоит написать, но не царю.

Соколов внимательно посмотрел на майора, продолжай, мол.

– Воеводе Шеину. В конце лета 1632 он пойдёт к Смоленску с тридцатитысячной армией, города взять не сможет, сядет в осаду. А в сентябре следующего года его самого блокируют подошедшие польские силы нового короля Владислава. И ещё – наши тогда не успели заключить договор о совместных действиях со шведами. А Густав-Адольф, шведский король, погибает в Германии в том же 1632 году. Вот такое письмо нужно. Только анонимка, естественно. Вот там можно прописать и про смерть польского короля, чтобы воевода поверил. Ведь Шеин не побежит к царю докладывать о письме – самого затаскают по подвалам и казематам.

– Помирились с Кабаржицким?

– Да мы и не ссорились – так просто поговорили в сердцах, – ухмыльнулся Сазонов.

– Понятно, хорошо, коли так. Ты ведь в кузнице ещё не был? Тогда пошли.

Весеннее солнышко потихоньку припекало, ноздреватый, потемневший снег ещё лежал сугробами, но внутри посёлка его уже не было – штрафники старались, отрабатывая свою глупость. Ангара уже неделю как вскрылась ото льда, готовились к навигации лодки, ладьи и ботики, зимой стоявшие в дощатых ангарах.

После яркого солнца и прохладного ветра, открыв обитую полосами кожи дверь, друзья окунулись в жаркую и сумрачную атмосферу кузницы. Пройдя мимо работающих людей, мимо колеса, качающего меха, Соколов провёл майора в мастерскую.

– Вот любуйся! – с торжествующим видом сказал князь и откинул промасленную ткань.

Сазонов взял в руки характерно пахнущую кузницей, с отполированной поверхностью, винтовку.

Хмыкнув, с некоторым усилием отвёл рычаг затвора.

– Игольчатая винтовка? Ничего себе!

– Ага, единичный вариант. Вот патроны, дымный порох, бертолетова соль, полное погружение, – усмехнулся Вячеслав, вытащив из противогазной сумки несколько патронов, где пуля и пороховой заряд обёртывались в пропитанную специальным составом ткань. В этом патроне игла, толкаемая спущенной пружиной, прорывала ткань и ударяла в капсюль, смесь бертолетовой соли и угля, взрывалась, воспламеняя порох, который и толкал пулю. Лежащие на столе небольшой горкой капсюльные колпачки отсвечивали тускло-медным цветом.

– Ты же говорил о том, что капсюль не освоим?

– Вон он осваиватель, спит. Золотые руки, – Вячеслав указал на похрапывающего мужика, возлежащего на застеленном шкурами топчане в углу мастерской.

– Как насчёт пострелять, Вячеслав? – возбуждённо спросил Сазонов.

– Это без проблем, Алексей. Пристреливай на здоровье. Это винтовка под первым номером для Усольцева, кстати.

– Сначала вооружаем казаков? – спросил, надевая противогазную сумку с патронами, Алексей.

– Да, им это оружие понятней, чем автоматическое. Да и их раритеты сменим более качественным оружием, – ответил князь придерживая тяжёлую дверь, чтобы Алексей, несущий ружьё, прошёл в дверной проём.

– Ружьишко не фонтан, ткань для патрона не подходит, Вячеслав, – с досадой произнёс Алексей после двух выстрелов.

– Много оставляет нагара в стволе?

– Ну да, чистить замучаешься после каждого выстрела, мало преимущества. Нет, иголки – это нормально, вот только патрон надо будет дорабатывать по-любому! Нужен бумажный патрон.

– А ещё лучше латунные гильзы многоразового использования, – задумчиво проговорил Соколов.

Белореченск, конец августа 7140 (1632).

Сегодня под вечер на Ангару прибыл уже второй караван кочей, у которого до Енисейского устья был новый проводник – Умил, ещё один онежский мореход. По Енисею и Ангаре кочи уже вёл Вигарь, обстоятельно рассказывая Умилу об особенностях провода судов по этой довольно порожистой сибирской реке. Для себя Вигарь решил остаться на сей раз со своим семейством на Байкале, а его красочным рассказам про далёкий край поддался лёгкий на ноги шурин и его товарищ, оба с семьями, во время перехода по Студёному морю, многажды жалевшие о своём решении.

Огромную радость доставил Тимофей Кузьмин Петру Ивановичу Бекетову – привёз из Енисейска его семью: жену Наталью, да детишек малых – Егора да Марию.

– Ну что, рассказывай Тимофей, как ты семью Петра Ивановича вызволил. Знаю, ты уже успел раз двадцать эту историю рассказать, уважь, пожалуйста и мне расскажи ещё раз, – улыбался Соколов.

По кружкам был разлит горячий смородиновый напиток с мёдом – ангарские поселенцы постарались, сумели на второй сезон устроить пасеки на приангарских лугах.

– Да уж, немало пришлось рассказывать, – ответил улыбкой на улыбку Тимофей.

– И про крепость расскажи – велик ли Енисейск, стены крепки ли, да много ли башен, есть ли пушки?

– Скажем, крепостица немалая, токмо супротив нашей удинской крепости не попрёт. На острове твердыня покрепче будет и камнем обложенная и стены из кирпича. Посад в Енисейске малый, с дюжину дворов, видимо будет. Стены высоки, да токмо частокол там, по стене оборону держати не мочно. Башни по углам стоят, пушки бают, две есть, да немощные супротив наших, что я видал, так пушчонки.

– Ты наши ещё не видал, ты видел заготовки – черновую работу, а мы уже полдюжины пушек сработали, да ещё столько же в работе, – с гордостью сказал Соколов.

– Казаков служивых да стрельцов, бают, до двух с половиною сотен будет, да токмо сейчас в Енисейске их полста душ. Посадского люда менее сотни, огородничество учиняют. А, лошадей недавно прикупили у канского князца.

Соколов внимательно слушал, качал головой, поглаживал бороду, изредка, что-то записывая с свой блокнот.

– Ну вот, а когда мы по Енисею подходили к острогу, то тут я на своём коче вперёд ушёл, да чуть выше Енисейска стал. И бережком к острогу пошёл с Никитою, да там на мужичков наткнулись, что рыбу удили, посадских стало быть. Я к ним – так, мол и так, с Архангельска мы, вот родичей хотим повидать, да в острог боязно идти, бо не желаем на людях красоваться.

– А они чего, поверили? – удивился Вячеслав.

– Они-то сразу смекнули, что дело нечисто. Но я им посулил горсть корелок* за то, чтобы один из них привёл ко мне человечка с острога.

– А ежели бы он стрельцов привёл? – воскликнул Вячеслав.

– Это я тоже обмыслил. Мы с Никитой и вторым мужиком заховались в кустах супротив дорожки, коя из острога к реке вела, а Никитка у бока мужика ещё и нож держал, коли тот орать учнёт. Думаю, ежели стрельцов увижу – мужика порешим и лесом бежать до коча будем. Так вот, гляжу а по дорожке Бекетова жёнка бежит! А за нею – тот мужичонка, не выдал, значит. Ну я из кустов-то вышел, кричу Наталья Лексевна, мол, я от мужа вашего. А она как вцепится в меня, чуть кафтан не порвала – где он, мол, да жив-здоров ли. Ну я ей всё и обсказал, как есть. Токмо от этого и успокоилась, в острог умчалась, а через часок, гляжу уже с дитями идёт, как бы на прогулку вышли. Потом и дворня её пришла – четыре девки да старикашка.

– Ты молодец! А как мимо Енисейска прошли, мирно ли?

– Сызнова, как в позапрошлом годе из пушки учинили стрельбу, дабы мы к острожному берегу пристали. Даже струг за нами увязался, но отстал вскорости. Думаю, на следующий раз встретят нас крепко, надобно будет ночью идти, да зело сие опасно – островки там и мели во множестве.

– А надо будет, в следующий раз будут польские полонянники, а затем прекратим кочи гонять. Если Шеин…

– Воевода, что в ляшском плену был, после Смоленской обороны? – округлил глаза Кузьмин.

– Он самый, – кивнул Соколов, – так вот, если он уговор наш выполнит, то на Онеге будет до двух сотен ляхов.

– А на кой ляд нам тут ляхи? – опять удивился Тимофей.

– А пускай работают, да и конкуренцию надо создать…

– Чего создать, – не понял юноша.

– Короче, что бы наши переселенцы не думали, что они будут вправе ставить нам какие-либо условия в будущем. Что бы знали, что они не единственные, – с твёрдостью сказал Соколов, пристукнув ладонью по поверхности стола.

– А, я понял, – закивал головой Тимофей:

– Вячеслав Андреевич, а ежели они свою латинскую церкву тут поставят? А ведь где латинские церквы, там и папёжники румские появятся.

– Нет, костёлов не будет. Но я ещё подумаю, как это лучше обставить.

* – название датских серебряных копеек с именем короля Христиана IV, чеканившихся в Дании в 20-30-х годах 17 века с согласия Михаила Федоровича по образцу московских копеек для торговли датских купцов в Северо-Западной Руси.

Глава 16

Лагерь русской армии близ стен Смоленска, начало марта 7141 (1633).

Окольничий Артём Измайлов, ставший вместо сказавшегося больным князя Дмитрия Пожарского, товарищем воеводы Шеина в начавшейся войне с ляхами, был зол. Очень зол. Он давно заметил непонятную нерешительность воеводы, крайне медленное продвижение русских войск, всяческие задержки – сначала в Можайске, потом медленное движение до Вязьмы, занявшее аж целых две недели. Притом, что ведавший до этого Пушкарским приказом воевода не обеспечил войска осадными орудиями, в обозе тащились лишь лёгкие пушки, которые и сейчас не причиняют ровно никакого вреда крепостным стенам древнего русского города, захваченного зловредными ляхами – ярыми противниками Московского государства и православной веры. После Вязьмы войска простояли ещё несколько недель в Дорогобуже, несмотря на настойчивые требования Артёма Васильевича идти немедля под Смоленск. По данным, приходившим в лагерь, поляки уже усилили тысячный гарнизон Смоленска и заделали и укрепили провалы в стенах городской крепости.

Измайлов не находил себе места. Чёрт побери! Путь в три с лишним сотни вёрст был пройден за четыре с лишком месяца. Не иначе воевода после польского плена измену хранит в своём сердце, всё чаще приходили подобные мыслишки окольничему.

И этот воевода готовил войска к походу, что-то тут не чисто. После очередного крепкого разговора в шатре воеводы Измайлов вышел раскрасневшимся, виданное ли дело! На справедливые упрёки Измайлова и дельные советы он лишь повышал на него голос и хватался за эфес сабли. Известно, что в крепости от плохой воды начали умирать защитники, а настроение близки к упадническим. Последняя надежда осаждённых это пятитысячный отряд под командованием Гонсевского и Радзивилла, что стоял неподалёку от крепости, но воевода Шеин словно не замечал его, хотя раздавить этот отряд можно было лишь частью русской армии, в которой уже начинали роптать немецкие наёмники. Процедив в сердцах бранные слова, Измайлов немного прошёлся, с удовольствием вдыхая свежий ветерок, после спёртого и пропахшего вином воздуха шатра воеводы. Навстречу ему двое солдат вели паренька лет двенадцати, интересно, в чём дело?

– Из града малец сей? – обратился Измайлов к воинам.

– Нет, ваша милость. К лагерю мальчонка с востока подошёл, бает, письмо у него к воеводе имеется.

– Письмо? Добро, я только с любезным воеводой разговаривал, что же, сам отведу его к Михаилу Борисовичу. Свободны, братцы, – Измайлов в знак благодарности протянул воинам по монетке.

Когда стрельцы скрылись с глаз, Артём Васильевич резко переменившись в лице, притянул мальца к себе:

– А ну, сказывай, ляхами подослан?

– Не-ет, – с обидой, плаксиво протянул парнишка, вытаращив голубые глаза.

– Кто же? Сам откель?

– Я с Речицы, вона деревенька! А бумагу дал бате моему купчина молодой, который гостевал у нас в избе. Батя меня и послал, а купчина уехал вскорости.

– Давай же бумагу! – Измайлов нетерпеливо вытянул руку.

Покуда он читал письмо, лицо его вытягивалось, руки мелко затряслись, а лицо от гнева покрылось красными пятнами. Оглянувшись, Артём всучил мальчишке серебряную монету и процедил:

– Молчи впредь о сём. Никому не сказывай никогда. И отцу накажи молчать. Тогда живы-здоровы будете, а теперь беги отсель до дому, поспешай!

Воевода Шеин приходился Измайлову родственником, именно это не давало Артёму Васильевичу попрекать его на людях. Ныне же пришёл конец его сомненьям, Измайлов знал, что некоторые воеводы уже начинали потихоньку шептаться об измене, дескать, Шеин, будучи в польском плену, целовал крест и зарекался воевать с ляхами. И только поэтому имеет место столь ужасающее состояние войск и смоленской компании в целом.

– Чему бывать – того не миновать! – Измайлов, присевши было на ствол недавно срубленного засохшего дерева, дабы ещё раз вдумчиво перечитать послание, хлопнул ладонями по коленям и решительно направился к воеводе передового полка князю Семёну Васильевичу Прозоровскому.

– Супротив родича пойдёшь? Ведаешь ли, что делаешь? Я-то поддержу тебя, скажу своё слово, дело тут верное, но против родича своего старшего, вместно ли?

Измайлов, держа в голове заключительные слова, написанные в письме, уже не сомневался.

– В сём сомненья нет у меня – против ляхов Михаил Борисович воевать не желает, поскольку крест им целовал, а за то и мне и тебе опосля не поздоровится. Ей-ей, головушки наши полетят в Москве, сразу же, как государь наш узнает о позоре великом. Сомнений тут быть не может.

– Коли так речи ведёшь, то да. Смоленск мы должны вернуть Руси, иное – это позор и гнев царский на наши головы и наши семьи. Пойдём, Артемий Васильевич, других воевод словом заручимся.

После обеда в лагере началась суматоха, заскакали вдруг посыльные от воеводы в разные стороны окопавшихся русских войск с приказами. Отряды стрельцов и немецких наёмников меняли позиции, грузились на подводы пушки и заряды. Часть войска снималась, а взамен другие отряды занимали их позиции. Никто в ставке, кроме нескольких воевод, не знал откуда вдруг у вялого в походе и нерешительного в ратных делах Шеина вдруг проснулся интерес к войску. В лагере судачили, что мол, сейчас отряды и полки поменяются лишь местами, что это очередная прихоть воеводы, решившего вдруг покомандовать.

Затемно, отведённая с переднего края лучшая часть войск, числом до восьми тысяч бойцов, включая наёмников – немцев и англичан, снялась и ушла по направлению к сёлам Красное и Баево, где были расквартированы небольшие силы Радзивилла и Гонсевского.

– Говорил я Шеину, уж сколько раз говорил! Покамест они нам в силу – бить ляхов надобно, за каким лядом ждать?

– Ведомо мне, что ляхов там четыре с половиною тысячи, рано утречком напасть и неожиданно – самое верное дело, порезать сонных, да и делов-то! Бог в помощь, князь!

– А голову Гонсевского в Смоленск закинем! – Прозоровский хлестанул плёткой нервно жующего удила вороного коня и исчез скоро в вечернем сумраке, догоняя голову растянувшегося отряда.

''Верное ли дело делаем? – промелькнула и кольнула в висках мысль.

– Верное! – вполголоса твёрдо произнёс Измайлов. – Вся надёжа на князя Прозоровского сейчас.

Артём Васильевич вернулся в шатёр воеводы. Шеин так и сидел, тупо уставившись заплывшим глазом в земляной пол. Вокруг стояли верные люди. Измайлов придвинул стульчик напротив воеводы, сел, тронул родича в плечо, тот отдёрнул его, как будто ужаленный.

– Ты злобу-то не держи, Михаил Борисович, жизнь я тебе спас, да и себе тоже.

Шеин злобно уставился на Измайлова.

– За твоё никчёмное воеводство, да за трусливое поведение голову тебе бы сняли в Москве. Царь осерчает, глядя на позорище войска русского. К чему ты упорствуешь, зачем ляхов словно гладишь. С ними воевать надо, с окаянными, а не в бирюльки играть! – возбуждённо проговорил Артём.

Шеин продолжал молчать, а Измайлов продолжил, как будто бы нехотя:

– Сегодня Прозоровский ушёл к Красному, Гонсевского бить, назавтра обещался голову его принесть.

Шеин дёрнулся, с ненавистью глядя на родственника. Измайлов покачал головой:

– Братцы, держать его надобно крепко. Глядите, как крепко сидит в нём измена польская, аки зверь на нас, русских людей смотрит. Уж не сменил ли ты веру, приняв ляшскую ересь?

Измайлов вскочил, прошёлся немного пружинящей походкой:

– Глаз с него не спускать, стеречь, а ежели буде он стараться уйти, да лестным словом уговаривать – режьте его без сомненья, изменника окаянного!

Вечером следующего дня, по вконец превратившейся в жижу, апрельской дороге из русского лагеря заметили возвращающихся воинов Прозоровского, вернее группу всадников, числом до пяти десятков. Доскакав на взмыленных и усталых конях до шатра, где вконец обосновался Измайлов, князь Семён Прозоровский кинул к ногам Артёма, вышедшего его встречать, увесистый холщёвый мешок:

– Гляди-ко, воевода! Как и обещался, головы Гонсевского и Радзивилла, последнего сам зарезал! – выкрикнул, зло и весело, князь.

– Немалое дело сделал, Семён Васильевич, благодарствую, – приклонил голову Измайлов.

Князь, тем временем, соскочил с коня и обнял Измайлова:

– Теперь очередь Смоленска пасть к ногам царя нашего и отечества.

– Ну сказывай, как дело прошло? И пойдём в шатёр-то, вина пригубим на радостях. А назавтра подарочек гарнизону польскому подкинем.

Утро следующего дня.

– Артём Васильевич, дьяки у шатра, – заглянул за тяжёлую ткань полога молодой стрелец.

– Зови, Сашко! А ты, вражина, готовься принять судьбину свою, коли упорствовать продолжаешь до последнего, – твёрдо сказал родичу Измайлов.

Тот лишь засипел в ответ, Артём не жалел его больше, некогда уже жалеть. Времени нет, счёт идёт на дни. Прибытие тяжёлых осадных орудий было предсказано на семнадцатый день, сегодня уже шестнадцатый. Рано утром Измайлов отправил небольшой отряд во главе со своим сыном, Василием, дабы встретить орудия, сопроводить обоз и, самое главное, вовремя предупредить его о прибытии обоза в расположение войска. В свете того, что всё, что было написано в письме, сбылось, Артём не сомневался ни минуты, что всё, что могло случиться, случилось бы непременно. В том числе и его собственная казнь и казнь его сына Василия. Как назло, словно в подтверждение оного, начала ныть шея и Артём кутал её в тёплую материю. Измайлов понял, что только его хладнокровие и уверенность в своих силах спасут его и сына от гибели, а его Родину – от горечи зело обидного поражения.

Лишь одна мысль сидела у него в голове – занять Смоленск до подхода войска Владислава и встретить поляков не в чистом поле под чужими стенами, а внутри крепости, укрепив её и зная о времени появления поляков, устроить им встречу.

О том, кто написал это длинное и странное письмо, Измайлов не хотел задумываться. Несомненно было только одно – само провидение, воля Божья, светлый случай дал эту бумагу ему в руки. Ему, а не изменнику, родство с которым теперь лишь терзало его. Зачем Шеин возглавил войска? Для того чтобы проиграть сражения и умереть собачьей смертью на плахе? Сказался бы больным, как князь Пожарский. Нет, взялся, да начал портить – это ли не измена?

Вошли разрядные дьяки, Карпов и Дуров, Измайлов вскочил, проводил их к столу, на котором лежали бумаги: отречение Шеина от воеводства, объяснение своего незавидного командования свалившей его горячкой и просьба отдать командование русской армией воеводам Измайлову и Прозоровскому, да просьба отбыть в родовое имение на лечение и богомолье. Дьяки, осмотрев и подписав бумаги, осторожно справились у Михаила Борисовича о здоровье, на что тот лишь невнятно мычал из-под наложенной на лицо повязки, да горя глазами указывал на Измайлова.

– Токмо не волнуйся излишне, любезный Михаил Борисович, справимся мы с Прозоровским, Бог даст, справимся, – елейным голосом проговорил родичу Измайлов.