Текст книги "Сорок третий номер…"

Автор книги: Дмитрий Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава четвертая

В половине одиннадцатого утра, когда Юсси Вильевич только-только закончил планерку и отпустил сотрудников по рабочим местам, дверь распахнулась, и в кабинет ворвался оперуполномоченный Виктор Кошкин.

– Что вы себе позволяете? – нахмурился Тукс.

– Это что вы себе позволяете! – Виктор швырнул на стол вчерашний номер «Петрозаводск Daily». – Здесь, я так понимаю, работают сплошные вруны и подлецы!

– Выбирайте выражения, това… молодой человек! – Редактор с достоинством выпрямился. – Вас что-то не устраивает в наших публикациях? Вы не согласны с авторами? Задеты ваши честь и достоинство? – Он вдруг вскочил из-за стола и указал на дверь: – В суд! Жалуйтесь, пишите иски! В суд! У нас правовое государство, милостивый… молодой человек!

– Какое еще достоинство? – с презрением переспросил тот. – У нас, как вы верно заметили, правовое государство. – Виктор шумно сел на стул. – Значит, назвать человека преступником, а тем более убийцей, вправе только суд. Суд, который вы только что дважды упомянули!

– Вы о ком, о Кире, что ли? – Юсси Вильевич заметно приуныл. – Согласен, переборщили немного. Завадская разошлась. Но, поймите, это, так сказать, превентивная мера. – Он вдруг перешел на почти интимный тон: – Я понимаю… Кира вам дорога… Вы с ней были, так сказать… Дружили… Но факты…

– Какие еще факты? – взревел Кошкин. – Вранье на вранье, и еще клевета…

– Вранье на вранье, и еще клевета? – переспросил Тукс и снова указал на дверь: – В суд! Только в суд!

– Вы навредили следствию – раз, – Виктор загнул палец. – Вы опорочили и оклеветали человека, с которым проработали вместе много лет, а это подлость. Два! Наконец, вы просто переврали факты – три!

– Три? – Редактор ослабил галстук и расстегнул ворот рубашки. – Теперь давайте мои пальчики посчитаем. – Он растопырил пятерню. – Кира завалила журналистское расследование – раз! Попала в гнусную, отвратительную историю – два! Бросила тень на своих товарищей и на всю газету – три! У издания упал рейтинг – четыре! Если бы я не опередил писак из других средств массовой информации, нам бы просто пришел конец – пять! – Юсси Вильевич прищурился. – Достаточно? Это я еще не вспоминаю про ее былые «заслуги»! Про остров Хойту, например, и про убытки, которые мы понесли после выхода той публикации.

Виктор поднялся из-за стола.

– Я не знаю, будет ли на вас подавать в суд Кира, – это было бы хорошо, потому что она выиграет дело! – а я лично буду жаловаться своему руководству и в прокуратуру. Вы одним росчерком пера свели на нет всю работу следствия! – Он направился к двери.

Тукс бросился за ним.

– Очень странно это слышать, това… молодой человек! Вы же сами меня просили потопить Киру…

Виктор остановился как вкопанный.

– Я?!

– Ну, не вы, – редактор пожал плечами. – Из вашего ведомства.

Кошкин незамедлительно вернулся на место.

– Вот с этого момента – поподробнее, – скомандовал он. – Что значит – потопить?

– Ну… – Юсси Вильевич развел руками. – Сначала просили, чтобы я поручил ей это расследование. Я поручил. Потом, когда выяснилось, что она… Того…

– Что – того? – раздраженно спросил Виктор.

– Ну, что она замешана в убийствах…

– Вам это тоже в нашем ведомстве сказали? – Он постучал пальцами по столу.

– Разумеется! – расширил глаза Тукс. – А потом Кира сама подтвердила, мол, неприятности у нее в прокуратуре… Подозревают ее…

– Она искала у вас поддержку, – вздохнул Виктор. – Или хотя бы сочувствие! А вы…

– А мы, – подхватил редактор, – были расстроены! Даже очень! Но в вашем ведомстве нам опять посоветовали держать себя в руках и быть на коне.

– Это как?

– Посоветовали опередить конкурентов и потопить журналистку. Ей, мол, все равно конец. – Тукс покашлял в кулак. – Старый испытанный метод: бей своих, чтоб чужие боялись.

Кошкин задумался.

– А кто конкретно из нашего ведомства вам предложил этот испытанный метод? – поинтересовался он.

Редактор погрозил ему пальцем.

– Все вам скажи! Один сотрудник высокого ранга…

– Вы с ним лично беседовали? – небрежно спросил Виктор. – Или по телефону?

– Конечно, лично! – ответил Юсси Вильевич тоном, словно ему задали вопрос: «Вы разбираетесь в журналистике?» – Он и удостоверение показал. Все как положено.

– Удостоверение нашего Управления? – уточнил Кошкин. – Вот такое? – Он вынул из нагрудного кармана красную корочку.

– Почти, – кокетливо улыбнулся Тукс.

– Что значит – почти? – нахмурился Виктор. – Или да, или нет.

– В удостоверении было написано, – редактор поднял глаза к потолку, словно там крылась шпаргалка, – Главное управление…

– Внутренних дел? – машинально закончил Кошкин.

– Исполнения наказаний, – поправил Тукс.

Виктор вытаращился на редактора.

– ГУИН? К вам приходил человек из ГУИНа?

– Да, – торжественно кивнул Юсси Вильевич. – Вот видите: я вам и так много рассказал. Только из уважения…

Ошеломленный Кошкин поднялся из-за стола.

– Если что-то понадобится еще, – торопливо добавил редактор, – какая-нибудь информация… Приходите, не стесняйтесь. Всегда буду рад помочь.

Дверь за Виктором не успела закрыться, как распахнулась снова.

– Здравствуйте. – В кабинет, прихрамывая, вошел совершенно седой человек в дорогом черном костюме. Манжеты белой накрахмаленной рубашки выглядывали из-под рукавов, и Тукс обратил внимание на крупные золотые запонки. В руках незнакомец держал изящную трость. – Я к вам по делу…

Редактор хлопнул ладонью по столу.

– Когда-нибудь, хотя бы для вида, у нас появится в приемной секретарша или нет? – заорал он.

Человек замер на пороге.

– Возможно, я не вовремя, – сказал он с заметным акцентом и почему-то оглядываясь. – Но мне бы хотелось побеседовать с вами, господин… – он сверился с визиткой, – господин Тукс.

– О чем? – нетерпеливо спросил тот. – Только не говорите, что о журналистке по имени Кира!

– Именно о ней, – вошедший удивленно поднял брови. – Видите ли, когда-то она написала статью про остров Хойту…

Редактор разразился страшным хохотом.

– А вчера, – продолжал незнакомец, немного тушуясь от странного поведения собеседника, – я узнал, что у нее неприятности…

– Вы из милиции? – сотрясаясь от смеха, спросил Тукс. – Погодите, не отвечайте, я угадаю! Вы – зэк! Расстегните рубашку, у вас имеются купола?

– Простите? – не понял вошедший.

– А! – не унимался редактор. – Вы кладоискатель!

– Я в некотором смысле – ваш коллега, – внес ясность мужчина. – Работаю в издательстве High too. Моя фамилия Голд. Эндрю Голд.

– Ничем вам не могу помочь, коллега. – Тукс перестал смеяться. – Информацию о наших сотрудниках, даже бывших, мы не даем. Всего хорошего.

Седой учтиво поклонился и, прихрамывая, вышел из кабинета.

В приемной он задержался, размышляя, не вернуться ли и не предложить ли без обиняков редактору деньги, но передумал и направился в коридор.

У торцевого окна, облокотившись на подоконник, стоял Айвар Ляомяэ и лениво попыхивал сигаретой. Завидев необычного субъекта в шикарном костюме и с тростью, он выпрямился и на всякий случай приветливо кивнул. Незнакомец воспринял этот знак как желание пообщаться и, подойдя поближе, тоже облокотился на подоконник.

– Я говорю: костюм у вас классный, – зачем-то пояснил Айвар.

– Пошит в Лондоне, – охотно ответил мужчина с едва заметным акцентом. – У мастера по фамилии Геймер.

– Полосатенький! – оценил с улыбкой Ляомяэ. – Люблю костюмы в полоску.

– Полосатые костюмы – моя слабость, – седой задумался. – Я одно время только в них и ходил. Скажите… – он положил трость на подоконник, – вы работаете в этой редакции?

– А то! – подтвердил Айвар. – Я – специальный корреспондент.

– И знаете журналистку по имени Кира? – незнакомец пытливо заглянул ему в глаза.

– Кто же не знает старушку Киру! – ухмыльнулся тот.

– Давайте так, – седой оживился. – Я вам плачу триста долларов, а вы мне рассказываете про нее все, что знаете.

– А вы кто? – Айвар потушил сигарету и смерил незнакомца взглядом. – Дальний родственник, что ли?

– Я работаю в одном британском издательстве, – объяснил мужчина. – И готовлю книгу про остров Хойту. Моя фамилия Голд.

– Во-он что, – протянул Ляомяэ. – Тогда понятно. Значит, Кирочка имеет шанс попасть на страницы лондонской прессы? Это справедливо. У нас-то она уже прославилась! – И он подмигнул.

– У нее неприятности? – уточнил седой. – Из-за острова?

– Из-за здоровья. – Айвар оскалился. – У Киры началось головокружение от успехов.

– В газете написано, что она убила человека, – незнакомец покачал головой. – Просто так, из-за рейтинга. Как такое возможно?

– У нее все возможно, – махнул рукой спецкор. – Самовлюбленная девица, ничего собой не представляющая, но с огромным апломбом, она всегда была темной лошадкой. Нахапала бабла, купила квартиру, а запросы все растут и растут. Ну, попробовала кормить читателей жареными утками, а те оказались с тухлятиной. Дальше – хуже. Вступила в сговор с кинопрокатом, чтобы тот делился барышами, а взамен собиралась устроить скандальчик, переоделась героиней фильма – то ли баронессой, то ли царицей, а может, просто «синим чулком», подкараулила мужика, который вышел из кинотеатра, и… грохнула. Скорее всего, она хотела только попугать, жути нагнать, а тот, не будь дураком, стал сопротивляться, звать на помощь. Кира видит, что далеко зашла, ну и… – Айвар цокнул языком, – прикончила. Думала, с рук сойдет. Но остался свидетель. Какой-то пацан выгуливал овчарку. Смотрит: мужик кровью истекает, ну и пустил собаку по следу. Та и привела оперативников прямо к Кирочке в теплую постельку. Кстати, о постельке… Она и замуж-то вышла за какого-то клопа. Вот такого роста, – Айвар ткнул себя в плечо. – Полное ничтожество. Сидел дома и безропотно отстирывал окровавленные перчатки, когда жена возвращалась с очередного «дела».

– Мда-а… – протянул седой. – Слишком глупо, чтобы быть похожим на правду.

– Да это лишь десятая часть всей правды! – с жаром воскликнул спецкор. – Хотите, я вам про ее личную жизнь расскажу?

– Не стоит, – вздохнул незнакомец и полез в карман за бумажником. – Достаточно… Очень и очень жаль… Знаете, – он отсчитал купюры и протянул Айвару, – я заплатил бы вдвое больше, если бы все оказалось неправдой.

– Да? – тот закусил губу. Знай он об этом раньше, его рассказ изобиловал бы сейчас совсем другими подробностями. – А про Завадскую хотите что-нибудь услышать?..

На выходе из редакции прихрамывающего мужчину остановил Кошкин.

– Я вас видел в приемной, – заявил он, демонстрируя красную книжицу. – А потом – с Айваром у окна. Вы журналист?

– В некотором смысле – да, – с достоинством поклонился тот. – Я писатель.

– Еще один! – ухмыльнулся Виктор. – И поэт, наверно?

– Нет, стихи – не по моей части, – седой покачал головой. – А вы не любите поэтов?

– Терпеть не могу, – признался Виктор. – Особенно современных.

– Бывает, – посочувствовал тот. – Теперь, когда вы знаете, что я не поэт, у вас больше нет вопросов?

Кошкин перестал ухмыляться.

– Вы интересуетесь Кирой? – мрачно спросил он.

– Да, интересуюсь, – спокойно подтвердил мужчина. – А вы занимаетесь расследованием ее дела?

Виктор не ответил. Он, казалось, что-то обдумывал.

– Она действительно убила человека? – снова поинтересовался седой.

– Знаете, что… – Кошкин посмотрел на часы. – Уделите мне двадцать минут вашего времени.

Кира не могла найти себе место. Она бродила по квартире в полном отчаянии, двигала с места на место предметы на столе, пробовала принять душ, чтобы успокоиться, даже глотнула водки – ничего не помогало. Слезы душили ее, ноги сделались ватными, а сердце разрывалось от боли.

Как они могли! Люди, с которыми она проработала бок о бок, плечом к плечу семь лет, не просто отвернулись – они завязали потуже узел веревки на ее шее, они поспешно забросали землей яму, в которую она оступилась в темноте! Ей не верит никто: ни следователь, ни Виктор, ни коллеги. Она угодила в ловушку, расставленную глупыми и жуткими обстоятельствами. А может быть, не обстоятельствами, а… ее матерью? Может быть, прав отец, и все происходящее – знак, надрывный императив, зовущий ее сделать то, о чем она пока даже не помышляет? Неужели поездка на остров – волшебное лекарство от боли и бед, а клубок немыслимых катаклизмов распутывается одним только шагом на каменный берег?

Она остановилась перед фотографией матери. Печальный взгляд – и ничего больше! Ни намека, ни подсказки, ни сострадания…

– Мне плохо, мама… – прошептала Кира. – Помоги мне! Как понять тебя? Как расшифровать хитрую и жестокую вязь трагедий, которые, кажется, связаны с тобой? – Она тяжело опустилась на стул.

Ответа не было. Холодная тишина висела в комнате, и лишь неугомонный ветер тормошил занавески на открытом окне. Кире вдруг почудилось, что она замерзает. Ледяная волна, как предчувствие, плеснула из сердца и разлилась по всему телу. Она с удивлением посмотрела на свои дрожащие ладони, на покрытые гусиной кожей колени и испугалась: это – озноб! Предвестник лихорадки или другой болезни. Если через мгновение остановится сердце – она будет избавлена от мук, но так навсегда и останется в памяти людей убийцей, кровожадным монстром, бездушной и циничной авантюристкой.

Стуча зубами, Кира вскочила со стула, бросилась к окну и с силой его захлопнула. В ту же секунду магнитная пластинка, держащая на весу декоративный экран батареи парового отопления, отскочила, и он рухнул на пол с одного бока, придавив Кире ногу.

Зажмурившись от боли, она присела на корточки и… замерла. Плоский целлофановый пакет с вещами, втиснутый между экраном и батареей, выглядел здесь столь же нелепо, сколь и пугающе. Кире, даже если бы захотелось что-то спрятать, никогда не пришло бы в голову отдирать экран. Она даже не знала, что он крепится на магнитах!

Дрожа то ли от озноба, то ли от волнения, она вынула пакет и вытряхнула на пол содержимое. Словно бомба, взорвавшаяся у нее в голове, глухо стукнул о паркетную доску пистолет. Прямо на него из пакета посыпались вещи – такие знакомые и такие… страшные. Белое домотканое платье и черная полушерстяная накидка.

Кира поняла, что вот-вот лишится чувств. В глазах померк дневной свет, льющийся из окна, а дыхание перехватило железной, чудовищной хваткой мгновенного ужаса. Она сидела на полу, дико таращась на свою находку, и беззвучно шевелила губами.

– Что ты делаешь? – раздался голос над головой, и Кира вздрогнула так, что чуть не потеряла равновесие.

Неизвестно откуда выросший за спиной отец с тревогой наблюдал за происходящим.

– Что с тобой, дочка? Почему ты на полу? – Он присел рядом и поднял накидку. – Откуда это у тебя?

– Папка… – прошептала она. – Это – самое ужасное, что могло произойти за последние два дня…

Но тот, казалось, ее не слышал. Он в изумлении рассматривал накидку и платье, словно Золушка, которой приготовили бальный наряд.

– Мамины вещи… Невероятно…

– Здесь еще одна… вещь, – Кира пальцем, словно боясь обжечься, подвинула ему пистолет.

– «Вальтер»! – ахнул отец. – Я, наверно, сплю…

– Значит, мы спим вместе, – хрипло сказала девушка. – И это – дурной сон, папка…

Он, моргая, смотрел на дочь, а она – на него.

– Что делать? – спросила Кира. – Эти вещи были спрятаны за батареей, и спрятаны кем-то! – она сделала ударение на последних словах. – Сами собой они появиться не могли. А тем более – в таком прагматичном месте.

– Звони Виктору! – выдохнул отец. – Немедленно!

– Чтобы он меня арестовал?

– И арестовал бы! Обязательно! – он затряс головой. – Если бы все это нашли во время обыска… Звони! А к пистолету не прикасайся.

– Я его боюсь… – плаксиво скривилась Кира.

– Кого: пистолета или Виктора?

– Обоих…

Отец поднялся с пола, поискал глазами сумочку, схватил ее и протянул дочери:

– Звони!

Кира медленно, словно выходя из оцепенения, достала из сумки телефон, набрала срывающимся пальцем Vitjusha и вдруг испуганно подняла глаза на отца:

– А вдруг это он мне подбросил?

– Кто?

– Виктор. – Она даже похолодела от такого предположения. – Чтобы потом найти спрятанное и арестовать меня.

Неожиданно затрещал дверной звонок, и отец с дочерью разом вздрогнули.

Он посмотрел на часы.

– Что-то рановато для Николая…

Кира ахнула и закрыла ладонью рот.

Звонок повторился.

– Все, папка… Поздно… Это за мной…

Она медленно встала и направилась к двери.

– Подожди! – испуганно крикнул отец. – Я спрячу вещи!

Он сгреб в охапку сваленное на полу и бросился вон из комнаты.

Ледяными пальцами, словно снимая оружие с предохранителя, Кира отвела в сторону «собачку» замка. Дверь бесшумно открылась, и сухощавый пожилой мужчина, возникший на пороге, почтительно наклонил рыжеволосую голову:

– Здравствуйте, вы – Кира? Я бы хотел поговорить с вами и вашим отцом. Меня зовут Олаф Петри…

Глава пятая

Карелия, Петрозаводск, сентябрь 1973 года

Олаф Петри, начальник следственного изолятора № 1, – высокий, сухощавый мужчина лет сорока, с тонкими, интеллигентскими чертами лица и копной рыжевато-русых волос – никому не сообщил, где собирается провести ночь. По инструкции он обязан был это сделать, но пикантность и щекотливость ситуации заставили его промолчать. Никому – ни дежурному по СИЗО, ни тем более прокурору, вовсе необязательно было знать, что его жена с дочерью еще не вернулись с курорта, а он сам уже вторую неделю ночевал не дома.

Сегодня с самого утра моросил противный ледяной дождь, а к вечеру небо и вовсе рассердилось не на шутку. Налетевший со стороны Онежского озера ветер швырял на ветровое стекло, словно лопатой, тяжелые, рваные водяные россыпи. На своем новеньком ВАЗ 2101 (предмете гордости и неоспоримого превосходства начальника СИЗО перед подчиненными) Олаф проехал по мостовой Октябрьского проспекта, пузырящейся потоками взбешенной стихии, свернул на Московскую улицу и через пять минут был уже на набережной.

Там он остановился, сдал задом на бетонный пятачок перед Геологическим музеем и выключил двигатель. Последующие сорок минут Олаф топтался на тротуаре с поднятой рукой, ежась от мокрого ветра и пытаясь разглядеть в стене дождя спасительный зеленый огонек свободного такси.

Было примерно полдвенадцатого вечера, когда он, промокший до нитки, злой и уставший, добрался до серой пятиэтажки, угрюмым пятном прилепленной к старому городскому кладбищу в самом конце Фабричной улицы. В этот поздний час скорбный погост выглядел еще печальнее. Он выбрасывал из темноты со вспышками молний очертания крестов и надгробий и, казалось, отчаянно взывал о чем-то к черному, взбешенному небу.

Олаф медленно поднялся по лестнице на второй этаж, поискал глазами нужную кнопку звонка на обшарпанной стене и позвонил.

Дверь сразу же открылась, и женщина лет тридцати пяти, в плотном домашнем халате, расшитом безвкусными лилиями, бросилась Олафу на шею.

– Наконец-то, милый! А я уже начала волноваться, что ты не придешь. Такая непогода…

Он прошел в квартиру, устало стянул с себя мокрый плащ, сел на табурет в прихожей и коротко приказал:

– Налей мне водки…

…Сползая все ниже и ниже, женщина медленно и чувственно целовала его грудь, покрытую рыжеватыми вьющимися волосами, и дряблый живот. Она ласкала губами его бедра, а он, закрыв глаза, постанывал от удовольствия, прогибался всем телом и теребил руками край одеяла. В тот самый момент, когда Олаф уже почувствовал приближение развязки, когда, закусив губу, зарычал в предвкушении сладкого мгновенного взрыва, на тумбочке рядом с кроватью противно затрещал телефон.

Женщина вздрогнула и подняла голову, досадуя, что нелепая случайность бесцеремонно нарушила ее идиллию. Олаф поморщился и зло хлопнул ладонью по одеялу:

– Что за скоты!.. В два часа ночи!.. Небось, дружок твой какой-нибудь, Ксана!

– Я понятия не имею, кто может звонить так поздно! – испуганно заверила та и, сев на кровати, схватила трубку.

– Алло!.. Что?.. Кого?!..

Она поморгала в недоумении и протянула трубку Олафу.

– Это… тебя.

– Меня? – одними губами переспросил тот и в ужасе уставился на телефон. – Это невозможно…

– Вы ошиблись. Здесь таких нет… – неуверенно пробормотала женщина, поднеся трубку к уху.

Еще несколько секунд она слушала ответ и опять повернулась к Олафу:

– Это тебя… Возьми.

Тот рывком сел на кровати и схватил трубку.

– Ну что, спрятался, кот потасканный? – прошуршал в мембране голос, который нельзя было перепутать ни с каким другим. – И инструкцию нарушил, и моральный облик замарал…

Даже в темноте было видно, как Олаф побледнел.

– Я здесь совершенно случайно, товарищ прокурор, – пролепетал он, шаря ногами по холодному полу в поисках тапочек. – Зашел по делу к машинистке, чтобы забрать документы.

– А ты слышал, мой хороший, – насмешливо продолжал прокурор, – народную мудрость: кто предал жену, предаст и родину?

Олаф молчал.

– Как теперь тебе, товарищ коммунист, – ерничал голос в трубке, – партия может доверять важные дела? Как может поручать ответственные задания?

– Николай Львович… – взмолился начальник СИЗО. – Прошу вас… Честное слово…

– Я еще подумаю, как с тобой быть, – сурово пообещал голос. – Завтра напишешь объяснительную на мое имя…

– Слушаюсь… – прохрипел Олаф.

– А пока… – прокурор откашлялся в трубке, – застегни брюки, донжуан, вытри рот, и чтобы через двадцать пять минут был у меня…

– Через двадцать… пять минут… – растерянно повторил начальник СИЗО, мгновенно представляя, как будет добираться под проливным дождем до своей машины, брошенной возле Геологического музея на набережной.

– Что, конспиратор, проблемы с транспортом? – хмыкнул прокурор.

– Н-нет, – промямлил Олаф, – нет проблем.

– Это хорошо, что нет, – одобрил голос в трубке. – Но на всякий случай – моя машина там у тебя, под окнами…

Проклиная все на свете – и этот промозглый вечер, и свою неблагодарную, нервную работу, Олаф Петри натянул на все еще горячее от вожделения тело влажную, холодную одежду и поплелся к дверям. На пороге он остановился, озаренный внезапной догадкой, и, обернувшись, спросил зло:

– Интересно, а каким образом прокурор города узнал, что я здесь?

Женщина села на кровати, торопливо застегнула халат, подняла глаза на своего любовника и пожала плечами:

– Почем я знаю?

Олаф еще секунду помедлил, распахнул дверь и покачал головой на прощанье:

– Сука…

В подъезде, спускаясь по лестнице, он увидел в окно прокурорскую «Волгу». Мрачной черной пантерой она застыла у тротуара, словно готовясь к решающему прыжку, грозящему ее жертве неминуемой смертью. А еще Олафу показалось, что старое кладбище за окном шевельнулось, и белые надгробия зловеще задрожали в сырой темноте.

Он машинально остановился на площадке между этажами, наклонился к квадрату оконной рамы, вглядываясь в черноту улицы, и провел ладонью по влажному стеклу, словно пытаясь стереть наваждение. В тот же миг створка дернулась под его рукой, и тяжелая прозрачная пластина куском разорвавшейся ночи рухнула на пол. Осколки стекла звонко посыпались по ступенькам лестницы, прочертив тишину подъезда оглушительным эхом. Олаф вздрогнул от неожиданности всем телом и отпрянул от окна. Ледяной ужас скатился от сердца куда-то вниз и ухнул к ногам, подобно разбитому стеклу. Олаф попятился к перилам, щурясь от сырого ветра, ударившего с улицы в обнаженную раму, развернулся на каблуках, намереваясь продолжить путь, и… вскрикнул от мгновенного страха. Прямо перед ним, на второй ступеньке лестничного пролета, ведущего на верхний этаж, стояла старуха с бледным, как лунное пятно, лицом и не моргая смотрела ему в глаза.

«Черт бы тебя побрал! – мысленно воскликнул начальник СИЗО. – Старая ведьма! Напугала до полусмерти!»

Между тем было совершенно непонятно, каким образом очутилась здесь эта жуткая старуха с немигающим ледяным взором. Любой человек, зашедший сюда с улицы, непременно стоял бы на ступеньках пролета, ведущего наверх, а не вниз.

«Верно, она живет здесь, – успокоил себя Олаф, – в одной из квартир. Мучается бессонницей, старая, вот и вышла, услышав звон стекла…»

– Простите… – пробормотал он, виновато моргая. – Я случайно задел створку… На улице такой ветер… А стекло было плохо закреплено…

Старуха не проронила ни слова. Она смотрела на Олафа студенистыми мертвыми глазами, и тот почувствовал, что недавний ужас снова морозит ноги, сжимает тисками грудь и медленно вливается обратно в сердце.

Было еще что-то очень странное в этой застывшей мумии, кроме неподвижного взгляда и бледного бескровного лица. Начальник СИЗО никак не мог понять – что именно? Волосы старухи были скрыты ситцевым простеньким платком, запахнутым под острым подбородком и завязанным на затылке, как это обычно делают женщины, работающие в поле или на гумне. Казалось, что ее морщинистое лицо кем-то тщательно разглажено и запудрено, а поджатые губы склеены навечно в тонкую прозрачную полоску. Старуха была закутана в длиннополую светлую ткань, скрывавшую не только ее фигуру, но и руки.

«Платье у нее странное…» – ответил наконец сам себе Олаф и неуверенно двинулся по ступенькам вниз.

Он уже дошел почти до конца пролета, как кто-то, безжалостный и страшный, взвизгнул в мозгу: «ДА ЭТО ЖЕ САВАН!»

Олаф почувствовал слабость в коленях и ухватился за перила, чтобы не потерять равновесие от нового приступа холодного страха. Он не смел обернуться, потому что боялся, что старуха стоит сейчас прямо за его спиной, двумя ступеньками выше, и молча смотрит ледяным взглядом ему в затылок. Он даже ощутил ее сырое дыхание на своей шее. А может, это был все тот же ночной ветер, ворвавшийся сюда через створку разбитого окна…

–  Номер сорок три… – услышал он треснувший, сухой голос у самого уха и замер, вцепившись в перила обеими руками, боясь даже вздрогнуть, не то что повернуть голову.

–  Сорок третий номер, – хрипло, но явственно повторил голос над ухом, – это твоя погибель!

Олаф зажмурился, отпустил руки, отчаянно шагнул через последние три ступеньки и нырнул в гулкую темноту парадного, к скрипучей двери подъезда, отделявшей его от спасительной «Волги», припаркованной на улице.

Тяжело дыша, он плюхнулся на заднее сиденье машины, как человек, только что оторвавшийся от преследования, прильнул к стеклу, всматриваясь в темноту мертвой улицы, и нетерпеливо бросил в спину водителя:

– Поехали, поехали!..

Шофер даже не шевельнулся. Он сидел неподвижно, положив руки на руль, и Олафу был виден лишь его стриженый затылок, потому что зеркало заднего обзора не отражало ничего, кроме черной пустоты. Начальник СИЗО на секунду замер и, уже заранее чувствуя недоброе, медленно протянул руку к голове водителя:

– Слышь… Ты это…

В следующее мгновение Олафу словно плеснули в лицо ледяной водой: шофер резко повернул к нему искаженное лицо, и в полумраке салона вспыхнули ядовитым свечением два безумных глаза. Олаф отпрянул на спинку сиденья, задыхаясь от ужаса.

– П-простите, – пролепетал водитель, тряся головой, словно приходя в себя после внезапного помешательства. – Я заснул… Да так крепко! Еще раз – простите. Сегодня был жуткий день, и я вымотался… Уже едем!

И он запустил двигатель.

Городской прокурор Николай Львович Штырь – тучный человек лет пятидесяти пяти, с широким, вечно потеющим лицом и маленькими, живыми карими глазками – восседал в огромном кресле своего кабинета за длинным столом, покрытом коричневым сукном. Прямо за головой прокурора раскинулась на полстены географическая карта Петрозаводска, утыканная разноцветными флажками. Остальное убранство комнаты состояло из массивного дубового шкафа – тяжелого и мрачного, как и сам хозяин, несгораемого сейфа и крохотных, почти детских стульчиков, выставленных вдоль стены. Любой проситель, чудом попавший на прием к городскому обвинителю, чувствовал себя на таком стульчике не только некомфортно – раздавленно. Ему приходилось смотреть на хозяина кабинета снизу вверх, как пристыженной собачонке, топчущейся возле собственной лужи.

Штырь слыл человеком жестоким и жадным. В компетентных кругах про него ходили жуткие легенды, в которых очень сложно было отличить ложь от истины. Суровая правда казалась невероятной, а безжалостная выдумка – очень правдоподобной.

Рассказывали, что Николай Львович получил свою нынешнюю должность, когда после нехитрых, но иезуитских комбинаций выдал дочь-десятиклассницу замуж за тридцатилетнего балбеса – сына первого секретаря горкома. Лет девять назад, на одной из богемных вечеринок, посвященных дню рождения известного карельского писателя, лауреата многих Государственных премий, Штырь подпоил горкомовского сынка и отправил в самую дальнюю комнату – отдохнуть и прийти в себя. За ним следом бездушный отец втолкнул в комнату свою дочь – закомплексованную девочку-переростка с крупными чертами лица и вечно испуганными глазами. «Раздевайся! Живо! – приказал ей Штырь. – Ляжешь к нему голая – и все!.. И больше ничего от тебя не понадобится. Этот дебил все сделает сам!..»

Проспавшийся «дебил» потом долго не мог понять, почему рядом с ним на кровати в чужой квартире рыдает голая девица и вытирает слезы окровавленной простыней…

Штырь, который тогда был прокурором межрайонной прокуратуры, долго шмыгал носом в горкоме: «Конечно… я не дам делу ход, хотя это сто семнадцатая статья с отягчающими… Но позор-то какой! Какая незаживающая рана в сердце ребенка!.. И ее отца…»

Свадьбу сыграли той же осенью. Николай Львович умудрился не потратить на нее ни копейки.

Между тем, вопреки расхожей логике, брак семнадцатилетней девушки и взрослого, но глуповатого мужчины оказался крепким и долгим. Дочь прокурора рожала детей каждые полтора года, пока наконец рассерженный отец не сделал ей выговор: «Угомонись, крольчиха! У вас у обоих мозгов нет! Этому вообще все равно, куда пипетку макать, а моя и рада стараться! Кто из вас двоих дураков думает детей обеспечивать? На меня надеетесь? Или на партийного папика?..»

Через год после этого разговора дочь Штыря умерла от энцефалита.

Николай Львович редко виделся с внуками. Трижды в год – в дни рождения, а также к 7 ноября он присылал им шоколадные наборы с поздравительными открытками, на которых неизменно красовалась одна и та же машинописная строчка: «С уважением и наилучшими пожеланиями, Штырь Н.Л.».

А «партийный папик» заменил детям и мать, и отца, и второго деда.

Еще одной отличительной особенностью городского прокурора была его почти болезненная, иногда необъяснимая страсть к ИМН. Даже коллеги Штыря нередко брезгливо морщились, наблюдая, как тот добивается «исключительной меры наказания» по тому или иному делу. Если прокурор находил количество «расстрельных» дел, передаваемых в суд, недостаточным, он орал на следователей и районных прокуроров, угрожал им понижением в должности или, наоборот, сулил золотые горы в случае успеха. Говаривали, будто Штырь лично набирает сотрудников в спецгруппу по приведению в исполнение смертных приговоров и нередко присутствует на казни.