Текст книги "Слепцы"

Автор книги: Дмитрий Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Смеешься? Но почему?

– А не знаю. Так проще.

Я хмыкнул, но ничего не сказал. В словах Маши о том, что они вообще не боятся смерти, есть доля лукавства. А вот в том, что жизнь и смерть здесь идут рука об руку, я смог убедиться очень скоро.

Я сразу, как только в первый раз очнулся в зале Апсны, заметил гигантский каменный крест, высеченный в скале. Потом, приглядевшись, увидел, что с двух сторон от креста изображены какие-то люди. Видимо, святые. Под крестом и иконами возвышались одинаковые глиняные холмики. Что это? Сначала я не мог ответить на этот вопрос. Лишь когда начались похороны, догадался об их назначении.

– Могилы? – не столько спрошиваю, сколько уточняю я.

– Они самые, – кивает Мария.

Одна могила только готовится принять своего вечного гостя. На моих глазах мужчины выгребли из глубокой узкой ямы глину и встали по сторонам. Кстати, одного из них, Алекса, того самого, который стукнул меня по голове, я тут почему-то не увидел. Потом подходят женщины и в благоговейном молчании выстилают могилу мхом. Погребение готово, но похороны не начинаются. Пещерные (называть их про себя «дикарями» я перестал) кого-то ждут.

– Кого вы хороните? – тихо спрашиваю я.

Маша смотрит на меня как-то странно, – то ли с испугом, то ли с сочувствием, – но молчит.

В пещере царит тишина. Воздух словно бы застыл. Он висит тяжелым, темным занавесом над головами людей и кажется осязаемым. Легкий аромат, источник которого я никак не могу обнаружить, приятно щекочет ноздри. Возможно, это какие-то подземные испарения. Беззвучно мерцают светлячки. Застыли, точно изваяния, люди. Сын вождя тихо стоит рядом с отцом и матерью, глядит по сторонам серьезно, задумчиво. Кошка, устроившаяся на плече хозяйки, молча смотрит перед собой. Даже рыба не плещется в озере.

Все живое чувствует ледяное дыхание смерти, прошедшей совсем рядом, почти коснувшейся их краями савана. Все ощущают мрачную торжественность момента. Один только я ничего не понимаю.

– А ждете кого?

Вместо ответа Маша легким жестом указывает куда-то за спины мужчин и в тот же миг опускается на колени. Следом преклоняют колени и все остальные. Я на всякий случай тоже опускаюсь на влажную глину. Тут только замечаю я, что к кладбищу из глубины подземного зала медленно, торжественно шествует сгорбленный старик. Издалека бросается в глаза длинная борода пепельного цвета, спускающаяся до пояса; такого же цвета и его волосы. Он идет, опираясь на посох, и что-то бормочет себе под нос.

Я сначала предположил, что это колдун или знахарь, но потом услышал, как седовласый старик напевает:

– Ве-е-ечная па-а-амять. Ве-е-ечная па-а-амять.

Священник. Вот кто это.

Подойдя к племени, которое в полном составе собралось около свежей могилы, старик трижды перекрестился, и последние сомнения отпали. Я торопливо складываю пальцы в щепоть и осеняю себя крестным знамением.

– Это Кондрат Филиппович, – шепчет мне на ухо Маша, – он будет отпевать…

– Кого?

Я вновь не получаю ответа.

Тем временем седой старик заканчивает читать молитвы и обращается к Маше:

– Приведи его, Мария. Пусть попрощается.

– С кем?

– Сейчас сам увидишь, – шепчет Острикова, пряча глаза, – иди.

И я делаю шаг вперед.

А вот и покойник.

Рядом с погребением, не заметный со стороны за сваленной в кучу глиной, лежит какой-то человек. Он облачен в красно-синий комбинезон. На груди три буквы: «Р.К.А». Такой же был и на мне. Светлые волосы обрамляют гордое, величественное лицо. Очень красивое лицо. Даже смерть не лишила его изящных, благородных черт.

– Да это женщина! Какая… Какая властная. Настоящая принцесса. Или нет, королева. А может… Капитан?

Тут же голова закружилась, сначала медленно, потом все быстрее. В глазах потемнело. Все вокруг подернулось туманом.

– Ка-пи-тан! – сорвалось с моих губ случайно подвернувшееся слово.

Все племя дружно кивает.

– Капитан, – эхом отвечают люди.

Вождь Афанасий делает шаг вперед и произносит:

– Да, Герман. Это – твой товарищ, капитан Светлана Николаева. Так было написано на ее скафандре.

Я слышу слова Афанасия так, словно тот вещает издалека, но теперь все понимаю. Фрагменты нехитрой головоломки сложились вместе.

– Мы нашли ее на Мертвой станции, – продолжает говорить вождь. – Страшное место. Там выходят из-под земли ядовитые газы. Оттуда приполз сюда и ты. Видимо, именно под действием газов ты потерял память. Еще там лежал твой шлем, а в карманах капитана Николаевой мы нашли…

Но договорить ему не дал Кондрат Филиппович.

– Потом, – резко произносит он, – все это потом. Не мешайте ему прощаться с другом.

Я рад был бы последовать словам старика.

Но не могу.

Смотрю на эту красивую, сильную женщину, чье сердце остановилось навеки, и ощущаю в душе тяжелую пустоту.

Я должен оплакать этого человека, выдавить из себя слова последнего прощания. Но я молчу. И слезы не текут из моих глаз.

Я не знаю эту женщину. Все, что связывает меня с этой красавицей, которую я когда-то называл капитаном, а может быть, и другом? возлюбленной? женой? скрывает безразличная и холодная темнота. Ни единого проблеска. Ни одного воспоминания. Чужой человек.

– Капитан, – превозмогаю себя, начинаю говорить, – я никогда не забуду те годы, что мы сражались плечом к плечу! Ты всегда будешь жить здесь, в моем сердце. Капитан! Я всегда буду помнить… Буду помнить всегда…

Дальше говорить я могу. Горькие злые слезы хлынули из моих глаз. Это не горе. Это злость и обида на этот страшный, жестокий мир, лишивший меня всего. Лишивший меня памяти!

За что мне это?!

За что-о-о?!

* * *

Горе, терзавшее пришельца; горе, граничащее с безумием, никого не оставило безучастным. Упал на колени, закрыв лицо ручонками, сын вождя. Опустили глаза остальные мужчины. Зарыдали женщины. Даже Мария, прежде смотревшая на космонавта с неприязнью, не могла сдержать слез.

И даже когда Герман перестал выть и метаться у тела погибшей подруги, люди долго стояли, не смея пошевелиться.

– Не хотел бы я оказаться на его месте, – шепнул Афанасий Кондрату, когда последние конвульсии, сотрясавшие тело пришельца, стихли.

Старик кивнул.

– У него же ничего нет. Подумать только. Ничего! На этот раз Мертвая станция отняла очень много. Слишком много.

– Разве можно отнять что-то большее, чем жизнь? – пожал плечами Кондрат Филиппович.

– Можно, – возразил Афанасий.

Они замолчали.

Не говоря ни слова, наблюдал предводитель подземного народа, как Арсений и Прохор приблизились к Герману, осторожно оттащили его в сторону, а затем со всеми возможными предосторожностями опустили в могилу тело второго космонавта…

– Вот и все, все кончилось, – сказал Афанасий полчаса спустя.

Погребальная церемония завершилась. Лишь небольшой холмик напоминал, что недавно здесь навеки упокоилась гостья из внешнего мира.

– О нет, – отвечал Кондрат Филиппович, – все только начинается. Чувствую… Чувствую, как пошатнулось равновесие. Что-то изменилось. Этот человек… Этот космонавт. Он принес в наш мир то, чего тут не должно быть. Чему тут не место. Помяни мое слово, Афоня: теперь сонному царству конец. И возврата к прежней жизни нет.

Вождь молча внимал словам своего седовласого наставника. Не спорил, не возмущался, лишь хмурил лоб, пытаясь понять, переварить те пророчества, которые слышал.

– И что же ждет нас? – задал он единственный вопрос.

– Не знаю. Мне не дано видеть будущее. Но знаешь, это правильно. Это верно.

– Что?

– То, что он явился в наш мир. Явился, чтобы изменить его.

– Я не по…

– Я тоже. Но я чувствую. И это – правильно, – с нажимом повторил Наставник. – Если ты думаешь, как бы избавиться от пришельца…

Афанасий потупился.

– Если ты об этом думаешь – не смей! Мы заросли мхом, Афоня, в этих пещерах. Пришло время перемен… А хороших ли, плохих ли – не важно.

– Как скажешь, Наставник, – отвечал с поклоном вождь и бесшумно удалился, оставив Кондрата наедине с его мыслями.

– Кап… Кап… Кап, – одна за другой падали с потолка капельки.

– Кэп… Кэп… Кэп… – слышалось людям.

* * *

Мне снится странный сон.

Я вижу жуткое, зловещее место. Если и не ад, то уж точно – предбанник ада. Бескрайние темные катакомбы, в которых клубятся зловонные испарения и бродят невиданные монстры. Где век за веком слышится лишь печальное «кап-кап», и где, казалось, ни один нормальный человек не смог бы протянуть и дня, не сойдя с ума.

Но среди уродливых нагромождений скальных обломков, среди покрытых жутковатыми наростами валунов я вижу людей. Счастливых людей. Мудрых, сильных, старающихся сохранить крупицы знаний, оставшихся в наследство от прошлого, и усердно, день за днем совершенствующих дух и тело. Я вижу вождя, сурового, мудрого великана, который жестко, но справедливо правит своим немногочисленным народом. Вижу маленького смышленого парнишку, следующего за отцом по пятам. Вижу пушистого рыжего зверька, играющего со своей хозяйкой. Они борются. Борются за каждый час, каждый вздох. И поэтому – живут.

– Приснится же такое, – и я открываю глаза. Но вокруг себя, наяву, вижу все то же, что и во сне.

Те же торчащие повсюду черепа, мнимые и настоящие. Те же молчаливые люди, занятые каждый своим делом.

– Будь что будет, – тихо говорю я, встаю и отправляюсь искать вождя, чтобы доверил мне какую-нибудь работу.

Глава 10
Сын вождя

Федя, сын вождя, единственный ребенок в пещерах, получивший в племени шутливое прозвище Наследник, не боялся ничего. Бесстрашие его имело простую причину: мальчик не видел, чего ему стоит опасаться.

Взрослые часто обсуждали опасности, угрожавшие маленькому народу. Они говорили о летучих мышах, о ядовитых газах, о том, что могут выйти из берегов озера. Федя слушал эти разговоры и удивлялся.

Летучие мыши и снарки никогда не нападали без причины. Сами люди совершали набеги на зал Москва и на логово снарков довольно редко, только тогда, когда надо было пополнить запасы шкур. Значит, серьезной опасности с этой стороны ждать не стоило.

Когда старшие начинали обсуждать остальные опасности, Федя едва сдерживался, чтобы не сказать открыто: «Вы что, дураки?» Это касалось и ядовитых газов, и обвалов, и наводнений.

«Можем ли мы сделать что-то, чтобы предотвратить это? Нет, – рассуждал Федя. – Если газ вдруг просочится в пещеры, мы даже испугаться не успеем. Если выйдет из берегов озеро, останется только отступать. Могут ли эти разговоры отвести беду? Нет. Зачем они тратят время на такую ерунду? А еще взрослые».

Федя молчал. В душе его все кипело и клокотало, когда старшие заводили разговор на тему: «Вдруг уйдет рыба, вдруг перестанут расти грибы, что тогда?» Но он ничего не говорил им. И не потому, что боялся. Просто не видел смысла.

– А если, а если… А если потолок рухнет на голову? Вот так возьмет и рухнет! – сказал он однажды Алексу и Раде. – Что делать будем? Подпорки подставлять?

Алекс и его подруга сделали вид, что не услышали Федю. Когда он говорил, они как будто тут же глохли. И не только они. Так же вели себя Проха, Маша, Лада. Мальчик сначала злился и обижался. Потом он догадался, что эти бесплодные разговоры взрослые вели в качестве развлечения. Они не искали выхода из ситуации, они о ней просто говорили. Просто так.

Поняв это, Федя начал недоумевать, почему его мудрый, властный отец, добившийся беспрекословного подчинения, не положит конец этим глупостям. И как-то раз, ложась спать, мальчик не выдержал и поделился своим горем с единственным человеком, который понимал его. С матерью.

Момент для разговора был не самым удачным, уставшая за день Наталья уже засыпала. Но, как это бывало и раньше, мать не стала откладывать беседу на потом. Взяв сына за руку, она отвела его в сторону, усадила рядом.

Помолчав минуту, Наталья начала свою речь. Она запиналась, хмурилась, подбирала слова. Даже ей, умевшей говорить просто и ясно, ответить на вопросы сына оказалось очень, очень нелегко.

– Видишь ли, милый… Нам, взрослым, надо иногда заниматься ерундой. Не потому, что заняться нечем, нет. Просто чтоб отвлечься.

Федя удивленно посмотрел на мать.

– А ты?

– Мне помогает медитация, сынок. И вообще, я – исключение. Я – леди совершенство! – она вдруг изменила голос, словно подражая кому-то. Рассмеялась, потом слегка покраснела и объяснила: – Это из фильма. Про Мэри Поппинс. Видишь, я тоже иногда могу повалять дурака. Даже я!

– И зачем ты валяешь этого дурака? – все никак не мог взять в толк мальчик. – Чтоб отвлечься, можно песню спеть. Поспать, на худой конец. Отец вот никогда не валяет.

Сказал, и тут же смутился, увидев, как изменился взгляд матери. Наталья подалась вперед, опустила сыну на плечи мягкие, нежные, сильные ладони.

– Сын. Ты прав. Твой папа не выпускает пар. Ему нельзя. Всем можно. Ему нет. Твой отец не может пошутить, потому что его шутку все примут за приказ и бросятся исполнять. Не может расслабиться. Вдруг именно в эту минуту случится беда. Но знаешь ли ты, как он страдает?

Федя растерянно завертел головой, заморгал. Отец был единственным из людей, кого он не просто любил – боготворил. Кондрата Филипповича он тоже уважал, но ни трепета, ни обожания у него слепой старик, строгий и забавный одновременно, не вызывал. Совсем иные чувства вызывал у Феди отец. Что бы ни делал мальчик, он спрашивал себя: «А как бы поступил папа?» Сама мысль, что вождь Афанасий может поступить неверно, казалась Феде кощунством.

И вот из уст матери прозвучали слова, заставившие мальчика содрогнуться до глубины души.

– Мой папа? Страдает? – прошептал Федя.

– Да, – коротко отвечала мать. – Он не может ни с кем поделиться огромной ношей, которую тащит в одиночку. Это его долг. Но если ты спросишь, счастлив ли твой отец, я едва ли смогу ответить «да».

В этот момент в душе у Феди что-то сломалось, оборвалось. Так ему тогда показалось. Перед глазами мальчика промелькнули один за другим десятки сцен и эпизодов. Вот отец сражается с летучими мышами. Вот наказывает Алекса за очередную выходку. Вот стоит перед людьми и отдает приказы, одним взглядом давя любое недовольство.

Последняя сцена выбивалась из этого ряда. Афанасий сидит, опустив голову на скрещенные руки, могучие плечи опущены, глаза прикрыты. Во всей позе отца чувствуется смертельная усталость. Он утомлен, он смертельно устал, и сложно представить, какое усилие понадобится ему, чтобы снова взять в свои руки сотни ниточек, управляющих людьми. Картинка приходит в движение. К отцу осторожно приближается мать. Она ласкает его, целует, шепчет что-то на ухо. Она пытается помочь ему, снять усталость. Напрасно. Отец неподвижен, точно камень, ласка не трогает его. Лицо вождя не меняет выражения. Тогда мать отступает в темноту и на глазах ее сын видит крупные, горькие слезы.

– Боже, мама! Папа… – прошептал мальчик и очнулся. Видение кончилось. Но теперь слезы катились уже из его глаз. Ища утешения, Федя кинулся на грудь матери, зарылся лицом в складки ее одежды, едва сдерживая рвущиеся наружу всхлипы.

– Прости, что сказала тебе это, – шептала Наталья, целуя сына, стирая пальцами соленые капли с его щек, – я знаю, папа для тебя идеал. Но недаром Господь учил: «Не сотвори себе кумира». Приятно тебе это слышать или нет, но твой отец – тоже человек. Ему тоже бывает плохо и тяжело. Он тоже ошибается. Знай: в эти минуты он как никогда нуждается в нас. Во мне. В тебе. Ты умный мальчик. Однажды ты поймешь. А теперь иди спать.

Но спать той ночью Федя не смог. Сон не шел, глаза не закрывались. Да он и не давал себе уснуть. Он ждал. Когда дыхание матери стало ровным, когда перестали вздыхать и ворочаться остальные, он потихоньку выбрался из ямки и, осторожно ступая босыми ступнями, подошел к отцу. Тот лежал на боку, закрыв лицо ладонью. У Феди не хватило духу даже зайти с другой стороны, не то что попытаться отстранить ладонь отца. Но главное он видел: огромную темную тучу, сгустившуюся над головой спящего отца. Тучу, не имеющую ничего общего с их реальностью. Сгусток зла и ужаса. Он и раньше ощущал ее присутствие, но не понимал, что это. Тяжелый разговор с матерью все расставил по местам.

– Я помогу тебе, папочка, – шепнул Федя, сжал кулачок, смело протянул руку… Темное облако даже не шелохнулось. Кулак проходил сквозь него, не причиняя никакого вреда. И тогда Федя понял, в чем состоит его задача и как прогнать страшную тучу.

«Ни за что. Никогда больше не огорчу тебя, папа, – мальчик подобрал и подкинул несколько камешков, как это делала старушка Ханифа, – и всегда буду помогать тебе. Помогать, чем смогу. Мама не справляется одна. Я помогу ей. Слово чести!»

Сказав это, он улегся в ямку и мгновенно провалился в сон.

* * *

После этого жизнь Феди изменилась, пусть никто, включая Афанасия, не замечал сперва этих перемен. Только Наталья все видела и качала одобрительно головой. Федя ни на шаг не отставал от отца, внимательно прислушиваясь, приглядываясь ко всему, что тот делал. Сначала Афанасий удивлялся, потом привык и сам стал скупо, кратко объяснять сыну, как совместить кнут и пряник и не дать соплеменникам друг друга поубивать.

Федя налег на учебу. Он и раньше выполнял задания Наставника, но относился к урокам равнодушно. Мальчик не видел смысла вызубривать сложные странные слова, разбираться в вещах, которые к нему никак не относились… Теперь все изменилось.

«Я должен это знать, – говорил себе мальчик. – Тогда однажды стану новым вождем. Недаром же я – Наследник!»

Конечно, шутливый титул ничего не значил. Федя отлично понимал, что он еще слишком юн. Что когда отец состарится, вождем станет Проха. В первый момент, поняв это, мальчик слегка приуныл. Хоть Кондрат Филиппович и пересказывал им как-то раз книгу «Пятнадцатилетний капитан», хоть мама и говорила Феде, что он взрослеет не по годам, сын вождя понимал: пока наследник из него никакой.

«Буду учиться и я! – решил он спустя некоторое время. – Чем я хуже Прошки?!»

И еще одно изменение произошло в жизни мальчика: в нее неожиданно пришел страх. Пришел с самой, наверное, неожиданной стороны. Не темноты стал бояться юный Наследник, не оползней и не летучих мышей.

Космонавта.

Каждый раз, когда мальчик сталкивался с Германом, он испытывал дикий, необъяснимый, панический ужас и хотелось ему в эту минуту одного: убежать как можно дальше и спрятаться как можно лучше.

Причину этой напасти Федя не в силах был постичь. Герман уже давно не носил скафандр. Он одевался как все. Ел такую же еду. Спал рядом с ними. Работал наравне с остальными мужчинами. Герман часто улыбался, у него появились друзья: он проводил часы в беседах с Машей Остриковой, с ним любили поболтать Афанасий и Проха. Все это видел мальчик. Но стоило космонавту подойти поближе к Феде, как тот тут же убегал.

– Это уже просто смешно, сын. Это не дело. Даже твой отец не видит угрозы со стороны космонавта, а он человек осторожный! – строго выговаривала Феде Наташа, в очередной раз увидев, как сын делает лишний крюк, чтобы не столкнуться с Германом. – Кошка, и та мурлычет, когда его видит. А ты! Я не понимаю тебя, сын.

Федя кивал. Он понимал, что мать права. Он краснел от стыда, ругал себя и в конце концов поклялся никогда больше не убегать от Германа.

«Клин клином вышибают», – вспомнил мальчик мудрое наставление, которое дала ему однажды мать. Набрался смелости, и подошел к космонавту.

Герман сидел, сложив ноги так же, как делала Лада, и водил острым камешком по полу. Наставник называл этот предмет «карандашом». Космонавт что-то писал. Получалось у него пока плохо. Герман хмурился, ругался вполголоса, разравнивал глину и снова принимался выводить буквы. Федя ясно видел: пришелец занят. Но откладывать этот разговор он больше не мог, боясь, что второй раз уже не найдет в себе мужества.

– Что пишете? – спросил мальчик, приближаясь к космонавту. Тот от неожиданности вздрогнул, выронил карандаш, и Феде показалось на миг, что зловещий, таинственный пришелец сейчас рассвирепеет, схватит тяжелый острый камень и запустит ему в голову. Не сбежать мальчику удалось лишь чудом.

– А, это ты! – произнес Герман, приветливо улыбаясь. – Ну, здравствуй. Как тебя там? Наследник?

– Федор. Федя, – отвечал мальчик и, бледнея, протянул Герману руку, – а про наследника – это так. Это ерунда.

Идея с рукопожатием оказалась неудачной. Мальчик сморщился от боли. Сильные пальцы космонавта сдавили крохотную ладошку Феди. «Ну как сломает?» – вспыхнула паническая мысль. Страх почти взял верх. Продлись экзекуция еще секунду, и Федя бы не выдержал, удрал. К счастью, Герман все понял верно. Он поспешно разжал ладонь и пробормотал:

– Прости, я силу не рассчитал. Не больно? Нет?

Федя сначала кивнул. Потом спохватился и замотал головой. Рука слегка болела, но к боли физической ему было не привыкать. Сейчас это не имело значения. В душе сын вождя ликовал. Первый шаг на пути к преодолению страха был сделан.

– Ясно, – улыбнулся Герман, его искренняя теплая улыбка немного разрядила атмосферу, – значит, тебе интересно, что я делаю? Да так, балуюсь. Слова разные пишу.

– Зачем тратить время? Этот навык не очень нужен здесь, – осторожно заметил Федя, – писать можно только на полу. И то не везде.

Сам Федя правописанию не уделял много внимания. Именно потому, что не видел в нем смысла. Стараешься, выводишь буквы, а потом кто-то прошел по надписи – и всю красоту испортил. Кроме того, Федя считал, что голова человека в качестве хранилища знаний намного удобнее.

– Бесполезный навык, согласен, – кивнул Герман, – но очень, знаешь ли, развивает руки и голову. Хорошая тренировка. Сейчас, подожди минутку, я допишу слово, и поболтаем.

Герман вернулся к своему занятию. Федя присел рядом и стал внимательно следить за тем, как Герман медленно, аккуратно, зачем-то высунув изо рта язык, дописывает букву М. Потом шла «А», за ней «Ш».

– Маша! – выдохнул мальчик. Конечно, это могло быть и любое другое слово, например, «машина». Однако что-то подсказало мальчику: догадка верна.

Герман беззаботно улыбнулся, всем своим видом показывая, что это слово он выбрал совершенно случайно. Федя фыркнул. Именно так реагировали все взрослые на любые вопросы, касающиеся любви. Еще одна великая загадка, остававшаяся за гранью понимания. Занимаясь этим постоянно, даже почти не таясь, взрослые все равно считали любовь чем-то то ли стыдным, то ли тайным. Или делали вид, что считали, следуя очередному глупому «правилу». Федя понять этого не мог.

В любой иной ситуации Федя пришел бы в ярость.

«Что стыдного в любви? Любишь женщину? Так и говори, чего мямлить?!» – обычно думал он. Сейчас мальчик, напротив, пришел в восторг. Внушавший ему ужас пришелец оказался самым обычным человеком. Таким же, как все.

– Понятно, – решил закрыть тему Федя, – я тоже иногда пробую писать. Но больше всего я музыку люблю.

– Слушать или исполнять? – уточнил Герман.

– И то, и другое. Кстати, не желаешь ли пройтись до Музыкального зала? Заодно расскажу что-нибудь о наших пещерах, я много интересного знаю. Там как раз сейчас Маша репетирует, – добавил Федя, сощурив глаза, когда увидел, что космонавт колеблется.

– Меня вроде старушка обещала по всем залам провести. Эта, как ее, Ханифа, – пробормотал он, но тут же тряхнул головой и добавил с улыбкой: – Но с радостью пройдусь и с тобой, лишним не будет!

Федя любил гулять вниз по туннелю пещерного метро. А вот вверх, туда, где поджидали Мертвая станция и Завал, он не ходил никогда. Когда однажды Алекс начал то ли в шутку, то ли всерьез подбивать Федю пойти «подергать смерть за усы», мальчик смерил весельчака тяжелым взглядом и произнес сухо:

– Ты предложил – ты и дергай.

Алекс опешил, пробормотал: «Ну и пацан растет у нашего вождя… Орел!» – и ретировался.

Федя прекрасно знал: лучшее, что его ждет наверху, это смерть. Еще меньше хотелось ему потерять дар речи, слух, зрение или память. Он не знал никого, кто бы попал на Мертвую станцию или к Завалу и вернулся прежним.

– Какой-то ты неправильный у нас, Федька, – заметила Даша Кружевницына, выслушав объяснение, почему сын вождя никогда даже не делал попыток подняться наверх. – В былые времена ребятня обожала лазать туда, где было написано: «Не влезай – убьет!»

Видя, что мальчик готов обидеться, Дарья Сергеевна поспешно добавила:

– Нет-нет, ты молоток! Ты дело говоришь! Я просто хотела сказать, что обычно дети так, как ты, начинали рассуждать лет в двенадцать… А тебе десять.

– Значит, я необычный, – повел плечами сын вождя.

Даша кивнула и молча пожала ему руку. Больше этой темы они не касались.

О том, что он повзрослел не по годам, Федя часто слышал и от матери, и от отца. Разница заключалась в том, что отец радовался, а мать – печалилась. Умом Наташа понимала: будь ее сын так же легкомыслен и беспечен, какими в его возрасте «положено» быть, его постигла бы судьба других пещерных детей. Но сердце женщины болело.

– У нашего Дяди Федора нет детства, – шептала Наталья, поверяя свое горе мужу в те редкие минуты, когда самообладание изменяло ей.

– Нет, – соглашался Афанасий, – зато есть жизнь. И будущее.

Федя слышал эти разговоры. В такие минуты ничего не хотелось ему так сильно, как порадовать маму. Но как сделать это – он не знал. Из слов Алекса и Даши следовало, что быть ребенком – значит капризничать и лезть, куда запрещено, просто потому, что хочется. Федя каждый раз приходил к выводу, что тогда он быстро и бесславно погибнет, и лучше уж оставаться собой.

– Туннель специально так построили, чтобы по нему можно было ходить, – рассказывал Федя, – на случай, если что-то с поездом случится.

Они шли по специальному пешеходному карнизу, гладкому и ровному, идущему вдоль всей стены туннеля. Впереди мальчик со светильником, следом – Герман. Сначала Герман пару раз спускался на пути, желая идти рядом с проводником, но тут же начинал спотыкаться, и в итоге вернулся обратно на тропу.

– Да, – признал он, – так удобнее. И откуда ты все знаешь? Про туннель, про метро, про пещеры… Вообще про всю старую жизнь.

– А чем еще заниматься тут? – пожал плечами мальчик. – Ну, поработал час, два. Ну, поприседал минут десять, ну отжался от пола раз двадцать. А дальше? Спать? Есть? В носу ковырять? Вот и учим истории про прежнюю жизнь.

Герман издал неопределенный звук и больше не перебивал его.

– А вот и «Зал Анакопия». Конечная, просьба освободить вагоны, – объявил мальчик смешным голосом, когда туннель кончился, и они оказались на перроне станции. – Когда-то отец пытался приспособить для жизни и эту станцию тоже, но быстро понял, что это бессмысленно. На путях стоит поезд «Турист». Он работал на аккумуляторах.

– На чем? – переспросил Герман.

Федя тяжело вздохнул. Сложно было привыкнуть, что взрослый, да еще и явившийся из внешнего мира, не знает самых простых вещей.

– У него был запас энергии. От нее работали лампочки. Поэтому когда все случилось, люди первое время сидели тут. У кого-то оказалась с собой еда, у кого-то вода. Кто-то захватил теплую одежду, например, мои папа и мама. Людям казалось, что скоро придут спасатели и вытащат их из западни.

– Но никто не пришел… – прошептал Герман.

– Но никто не пришел, – тихо повторил мальчик. – Зато кончилась еда. И сели аккумуляторы. А потом…

– Не надо, – так же тихо произнес космонавт.

– Вождь уже рассказал о тех днях?

– Нет. Но я видел сны. Кошмарные видения про Кровавую станцию и то, что там происходило. Про войну пещерных людей с каннибалами. Видел, как насиловали женщин. Как убивали мужчин. Омерзительные, невыносимые картины. Боже…

Космонавта замутило. Он начал шарить по воздуху в поисках опоры и в конце концов схватился за стену ржавого вагончика.

– Осторожнее! – воскликнул Федя.

Металлическая конструкция, простоявшая у перрона двадцать лет, держалась на честном слове. Поезд слегка накренился. Перепуганные шумом светлячки засияли ярче, и люди увидели, что из окон и дверных проемов «Туриста» высыпались человеческие кости.

– Черт побери! – ахнул Герман.

– Боже… Я и не знал, что тут тоже хранят… – прошептал мальчик.

Сколько жизней оборвалось здесь? Сколько веселых, улыбчивых туристов, ехавших на экскурсию в пещеры развлекаться, стали пищей для своих обезумевших собратьев?

Прошло несколько минут, и вдруг из дверцы, ведущей на станцию, показалась Мария Острикова.

– Что за шум, а драки нет? – со смехом сказала она. Потом Маша тоже увидела кости и мигом замолчала.

Первым тишину нарушил Герман.

– Мне опять было видение, – простонал он, хватаясь за голову. – Опять трупы! Трупы и убийства! И кровь, кровь, кровь! Сколько можно?! С тех пор, как попал сюда, в эти чертовы пещеры, постоянно что-то мерещится!

– Не только тебе, – кивнула Маша. – Ты думаешь, нас не мучают такие сны наяву? Постоянно, друг мой. Лада говорит, все дело в дурной энергетике.

– В чем?

– На станциях убивали, расчленяли и ели людей. Вся боль, весь ужас, который они испытывали, остались тут.

– Остались тут? – космонавт завертел головой, словно хотел увидеть, как вокруг летают ужасы. – Разве это возможно?

– Меньше задавай такие вопросы, – Мышка сегодня была жесткой, как никогда. – Это есть, и с этим надо считаться. Иначе не выжить. Тут, в метро, призраков столько, что они толкаются локтями. Именно тут они обычно и являются. Но не суди о нашем мире только по его изнанке. Пойдем. Я покажу тебе настоящую красоту.

Девушка взяла Германа за руку и увлекла за собой в зал Анакопия.

Федя остался на станции один. Он был бледен, но губы мальчика улыбались.

– Жизнь и смерть, они идут здесь рука об руку, – процитировал сын вождя слова своего отца.

* * *

«Зал Анакопия – главный бриллиант в пещерной диадеме!», «Настоящий белокаменный дворец!», «Перед ним меркнут все другие подземные красоты!» – так расхваливали самую глубокую и самую волшебную из пещер Нового Афона бесчисленные буклеты, проспекты, брошюры.

Это был тот редкий случай, когда реклама не врала.

Люди восхищались красотой зала Анакопия с того самого дня, когда первые спелеологи, Гиви Смыр, Борис Гергевада, Зураб Тинтилозов и Арсен Окроджанашвили, рискуя жизнями, спустились сюда по узким ходам-колодцам. Это были отчаянные, смелые люди.

И именно им, первым из смертных, открылись спрятанные в недрах горы чудеса.

Над головами людей раскинулся лес из сотен разноцветных сталактитов. Ветер не трепал вершины этих «деревьев», и птицы не порхали среди ветвей. Этот лес застыл раз и навсегда в безмолвном, торжественном оцепенении, вечном, как сама Земля. Дальше по стенам ниспадали к самому полу изящными складками занавески, придающие залу сходство с пещерой Али-Бабы. Отдернуть бы эти театральные кулисы, но нельзя – занавесы тоже каменные, созданные миллионами стекающих с потолка капелек.

Но все эти красоты меркли в сравнении с главным чудом зала Анакопия – Каменным водопадом.