Текст книги "СКАЗКИ ДЛЯ МАРТЫ"

Автор книги: Дмитрий Дейч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Дмитрий Дейч
СКАЗКИ ДЛЯ МАРТЫ

Художник: Наталья Поваляева

Арт-директор: Наталья Вишнякова

Дейч Д.

Д-279 Сказки для Марты / Дмитрии Дейч.– М.: Гаятри, 2008,– 224 с.

Для чего дедушке маленькая чёрная кнопка на затылке? Зачем слоновому

ангелу два хобота? Способен ли нос, завёрнутый в платок, вывести полк

из окружения? Отчего ветшает Вселенная? Где хоронят святых ишаков?

Что делать со спятившим банкоматом? Почему во чреве китовом так зяб-

ко? Подобает ли правоверному мусульманину носить имя «Фредерик»? Где

живут катайцы? И, наконец, кто такой Бог?

Ни на один из этих вопросов вы не найдёте ответа на страницах этой уди-

вительной книги, где голова Медузы-Горгоны используется в качестве

охранного устройства, Иосиф Бродский бреется тупым лезвием, Маугли

преподаёт в Кембридже, Сократ изучает яды, а Моцарт воскрешает котов.

© Дмитрий Дейч, 2008

© Наталья Вишнякова, оригинал-макет, 2008

© Наталья Поваляева, иллюстрации, 2008

© Гаятри, 2008

СКАЗКИ И ИСТОРИИ

Сегодня со мною заговорило слово великосветский. Оно сказало: «Никто не знает о том, что слова бессмысленны, и в этом – наша печаль, печаль слов». Я удивился, но продолжал, будто ничего не произошло, пересчитывать буквы в строке, которую хотел продать этим вечером. Тогда слово великосветский шлёпнуло меня по рукам и я сбился со счёта. «Ну хорошо, – отозвался с досадой, – я-то при чём?»

«Сделай что-нибудь!» – шепнуло оно.

Не то, чтобы я был сильно привязан к этому слову, скорее – наоборот. Но – не посмел отказаться, ведь речь шла – ни много ни мало – о моей репутации. Кроме того, куда проще вернуть словам смысл, чем объяснить всем и каждому, что слова – бессмысленны.

И я вернул словам смысл.

Отныне каждое из них напоминает собаку, виляющую хвостом.

Или подъёмный кран, тянущий шлакоблок.

ТЕМПЕРАТУРА ГОРЕНИЯ

– Ещё мгновение, и я взорвусь, – сказал чайник. – Уснули они, что ли? Я устал. Из меня пар валит.

– Я бы на вашем месте не волновалась, – ответила крышка кастрюли. – В крайнем случае слегка подгорите…

– Легко сказать: «подгорите», – взволновался чайник, – у этих людей нет сердца. Вышвырнут без выходного пособия!

– Между нами говоря, – вмешалась лопаточка для помешивания, – это был бы не худший вариант. Подумайте сами: что вы теряете? В вашем-то возрасте…

Чайник обиженно засопел и подпрыгнул на месте. Негромкий звон прокатился по комнате. Мусорное ведёрко забубнило по-французски, совок шикнул, и ведёрко, запнувшись на полуслове, умолкло.

– Вода выкипела, – прошипел чайник. – Прощайте.

– Вы не исчезнете.– сказала плита. – но просто изменитесь. Возможно, даже не заметив этого. Возможно, вы останетесь самим собой, но изменится мир, или, вполне вероятно…

– Я горю. У меня плавится донышко. Горячо внутри. Я…

И чайник умолк.

– Так! – сказала тарелка, и повторила: так! так!

– Что с ним? Что с ним? – закричали чайные ложечки. – Он жив?

– Чайник! – сказала плита, – Отвечай. Это ты?

– Это я, – ответил сгоревший чайник.

– У тебя голос изменился.

Чайник засмеялся.

– Что с тобой? Тебе плохо?

– Эххххххх…

– Тебе хорошо? Чайник!

– Мне вос-хи-ти-тель-но!!! Мне так, как вам и не снилось! Уххххххххх…

– Как же так? – обиженно прогудел дымоход. – Это называется сгореть? Ах, чтоб тебя!

– Можно потрогать? – взмолилась портьера, лизнула красный, раскалившийся бок и мгновенно вспыхнула.

Кухня занялась, за ней и весь дом.

– Ну вот! Наконец-то, – пробормотал огонь, – а то: чайник то, чайник это, вскипяти воды, принеси дров… ах, нет, дрова – это, кажется, из дру… впрочем, не важно, не важно, не важно…

ОАЗИС

– А всё потому, что нам чертовски не хватает гибкости, – сказал телеграфный столб.

– В самом деле? – удивился Южный Ветер, – Я бы с вами согласился – просто из вежливости, но, боюсь, это было бы опрометчиво: всем и каждому ясно, что у меня маловато опыта, чтобы осмыслить данное утверждение. Я, пожалуй, воздержусь… и не просите… не умоляйте… ни в коем случае не настаивайте! Видите ли…

– Вижу, – перебил его столб, пытаясь задавить собеседника апломбом и тем самым умерить его пыл, – я прекрасно всё вижу. В этих краях меня называют дальновидным.

– Так и называют?… Дальновиииидным? – засмеялся Ветер. – да ведь это просто потому, что видно вас – издалека…

Телеграфный столб обиженно накренился. Провода загудели.

– Какая неловкость! – посетовал Ветер. – Если бы вам вздумалось пригласить меня на танец, я бы, пожалуй, отказался. Вы бы мне ноги оттоптали!

– Знаете что! – вспылил телеграфный столб, – я тут, между прочим, по служебной надобности. Извольте удалиться. Вы не оправдали моих надежд.

– Каких именно? – фривольным тоном осведомился Ветер.

– Далеко идущих! – отрезал столб и демонстративно отвернулся. Птица с возмущённым клёкотом сорвалась с насиженного местечка и канула в небе.

– Счастливо оставаться! – крикнул Ветер и, быстро набирая ход, помчался вслед за птицей. Мгновение спустя он вернулся:

– Был неправ. Сожалею. Учту и исправлюсь.

– Что вы там бормочете? Говорите чётко и ясно!

– ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ!!! – дунул-грянул Южный Ветер. Песок ближайшего бархана взметнулся и медленно рассеялся в воздухе.

Повисла тишина. Солнце тускло мерцало в зените, как адская линза. На горизонте показались крошечные, медленно ползущие тени: из Багдада шёл караван – к морю. Наконец, Ветер не выдержал и тихонько кашлянул. Столб медленно, словно во сне, повернулся к нему:

– Когда я был деревом…

Ветер поперхнулся пылью:

– Кем? Чем?

– Когда я обладал корнем и кроной…

– Вы бредите.

Столб пожал плечами и снова отвернулся. В глазах его блеснули слёзы. Ветер устыдившись, пошёл на попятный:

– Сглупил! Не обращайте внимания. Продолжайте, прошу вас!

Столб прикрыл глаза, и, казалось, позабыл и о пустыне, и о нетерпеливом своём собеседнике. Голос его внезапно окреп, будто до сих пор он спал и только теперь, по прошествии немалого времени, пробудился от сна:

– Когда я был гибким и крепким деревом, осенённым праздной листвой деревом, светлым с прозрачною кроной деревом, поющим, покой-силу дарующим деревом, всё было иначе.

Я обитал в Перу, на склоне холма под названием Холм Благого Предзнаменования.

Я плодоносил.

Я был истинно любящим деревом.

Корень мой уходил в землю на тридцать четыре меры: земля распахивалась навстречу, и небеса принимали меня.

Когда я был деревом, существа этого мира приходили, чтобы отведать моих плодов, укрыться под моей кроной, поглядеть на меня и показать детям, внукам, дорогим чужеземным гостям, жёнам и дорожным попутчикам.

Я был весьма известным и всеми уважаемым деревом.

Мыши старались рыть норы вблизи от меня, и птицы в бессчётном количестве вили гнёзда в моих ветвях.

Паломники приносили мне жертвы воды и хлеба. Женщины исцелялись от бесплодия, принимая мою кору как лекарство. Дикие свиньи приходили, чтобы тереться о меня, они натирали свои щетинистые бока до блеска, и даже годы спустя бока их лоснились.

Индейцы племени Кечуа назвали меня Господь Всех Деревьев и почитали в качестве племенного тотема. Раз в месяц они приходили, чтобы справить Праздник моего Имени, и я щедро вознаграждал их, даруя племени процветание. Кечуа хоронили мёртвых в корзинах, сплетённых из моих волос, в такие же точно корзины укладывали новорожденных. Жених предлагал невесте листья, сорванные ранней весной. Если невеста готова была принять его, она жевала листья и глотала мой сок. Я оплодотворял её за девять месяцев до свадьбы, и когда по прошествии следующих девяти месяцев рождался ребёнок, Истиным Отцом называли меня, а того, чьё семя продолжало свой путь в отпрысках, – Вторым Отцом.

Поколение сменялось поколением, округа преображалась: человеческие селения строились, приходили в забвение и разрушались, реки разливались, возвращались в свои русла и пересыхали, созвездия над головой меняли свой ход, а я всё стоял – крепкий, непоколебимый, могучий – дни и ночи напролёт беседуя с далёким твоим пращуром, Северным Ветром…

– Вот-те на! – воскликнул Южный Ветер, – стало быть, спесивый, сбрендивший старикашка – твой старый кореш! Если всё сказанное – правда, мы с тобой – почти кровные родственники, так что – с тебя причитается! Я до сих пор время от времени навещаю дедулю, чтобы поставить ему рюмку-другую. Уж и сам не знаю зачем. Ничего путного в последнее время он уже не рассказывает, не то, что прежде…

– Вы… ты говорил с ним? Он помнит меня?! Он упоминал обо мне?!! – закричал телеграфный столб. Электрические провода натянулись как струны.

Ветер задумчиво пошелестел, наматывая круги:

– Старикан и в самом деле говаривал о Старом Индейском Дереве, с которым он век или два играл…

– …в кости! – закончил столб. – Мы резались в кости, причём он всю дорогу проигрывал.

– Ещё он говорил, что ты – жулик каких мало!

– Это я-то? Ерунда! Поклёп! Посуди сам: как я могу жульничать? Мне, извини за вульгарный натурализм, просто НЕЧЕМ жульничать. Это он вечно пытался дунуть изподтишка, чтобы повернуть кости нужной стороной кверху, да только судьбу не обжулишь! Он мне и по сей день должен.

– Вот как? – засомневался Ветер, – что-то на него не похоже… Я, помнится, как-то раз задолжал одному деятелю упряжку быков, и старикан мне все уши прожужжал: долг, мол, святое… Особенно – карточный долг… Ну, теперь я ему это припомню…

– А ведь ты мог бы за него рассчитаться, – тихонько сказал столб.

– Ещё чего! – захохотал Ветер. – Пусть старикан раскошелится, он богаче любого из нас. Купит-продаст кого хочешь…

– Мне его деньги ни к чему…

– Ты меня заинтриговал, – признался Южный Ветер и подлетел поближе. – Чего же тебе надобно?

Столб угрюмо вздохнул и позвенел проводами:

– Видишь эти чёртовы кандалы?

– Тоненькие висюльки, которые уходят за горизонт? Я всё хотел спросить: что это за хреновины такие и зачем вы, столбы, ими обматываетесь с головы до ног?

– Сдуй их.

– Не понял…

– Ты ведь можешь дунуть как следует?

– Не вопрос…

– Дуй.

Южный Ветер набрал горячего воздуха и дунул – сперва легонько, потом посильнее. Столб накренился, но провода не поддались.

– Ого! – закричал Ветер – Ну держись…

И он дунул по-настоящему. Песчанные языки поднялись на такую высоту, что птицы – одна за другой – падали вниз, словно пустыня слизывала их с неба. Далёкий караван, успевший за время беседы проделать немалый путь, разметало по сторонам: верблюды сели в песок, люди потеряли друг друга из виду и бродили в темноте, выкрикивая имена богов и посылая им проклятия на всех языках мира. Немногочисленные пустынные животные поспешили укрыться от ветра, а те, кто не успел, припали к земле, пережидая внезапное бедствие.

Электрические провода натянулись до отказа. Звук, который они издавали, сопротивляясь, напоминал человеческий вопль. Наконец, с оглушительным звоном они лопнули, и телеграфный столб покатился по земле, как спичка.

– Ну вот, – сказал Южный Ветер, весьма довольный собой. – Это было нелегко, но мы справились… Что-нибудь ещё?…

– Да, – с трудом выговорил запыхавшийся, изрядно потрёпанный столб, – теперь поставь меня ровно…

– Как скажешь, дружище…

– И прощай…

Буря окончилась также внезапно, как и началась. Пыль улеглась, и сквозь её завесу, быстро рассеивающуюся, вновь показалось солнце. Ветер поднялся над пустыней, принимая в свои объятия встревоженных птиц, баюкая их и покачивая на воздушных волнах. С высоты его полёта пустыня выглядела как прежде. Животные спешили по своим делам, растения стряхивали песок, поднимаясь из земли, как велел им инстинкт, выжившие после катаклизма люди вставали на ноги, чтобы привести в порядок поклажу, разыскать верблюдов и похоронить мертвецов.

Изменился лишь баланс сил. Вглядываясь, вслушиваясь, принюхиваясь, Ветер распознавал новую тенденцию: вначале эти изменения было малозаметными, неосязаемыми, но с течением времени скрытое становилось явным.

Посреди пустыни появилось Нечто Существенное.

И всё, что обычно здесь катится, карабкается, семенит, ходит и ползает, не придерживаясь какого-либо порядка или плана в своих перемещениях, внезапно обрело Направление, будто изнутри невидимого круга кто-то протянул электрические провода – к каждому кустику, каждой пустынной змее, шакалу, орлу или мыши.

Когда далёкие караваны – один за другим – стали сходить с проторенных путей, Ветер понял, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Подчиняясь общему движению, он поспешил туда, где всего каких-то пару колов времени оставил торчать из песка рассохшийся телеграфный столб, уже догадываясь о том, что увидит, когда приблизится на расстояние лёгкого дуновения.

Голос и Моль

Что ж, теперь можно подумать и о поэзии, – пробормотала Моль, окончательно запутавшись в складках тяжёлого драпового пальто. Пальто висело в шкафу, шкаф стоял в прихожей, прихожая помещалась в квартире, а та – на третьем этаже старого трёхэтажного дома – последнего в ряду таких же точно старых трёхэтажных домов по улице Вознесенской.

– Этаж последний, – сказала Моль и повторила, пробуя каждое слово на вкус: Этаж – какой?… правильно: последний. Как поцелуй, париж, танго, укус или ангел…

Этаж – последний, чулан – всё тот же,

Всё та же дрянь размазана по стенам…

Неплохо.

Она огляделась. В тёмном шкафу – одна-одинёшенька среди хлопьев пыли и легиона рубашек, повисших на плечиках.

Стоп-кадр: застывший в пыльном воздухе сонм ангелов…

– Сонм-сонм… сонм-сонм-сонм… – промурлыкала Моль и едва не поперхнулась:

Здесь сонмы ангелов, алкая свободы,

Стучатся в пыльные и сумрачные своды.

Тут откуда-то сверху раздался Голос. Он был таким зычным и гулким, что вначале Моль ничего не расслышала.

– Что? – закричала она, – Я ничего не слышу!

– Я говорю: нет у нас никаких сводов! – громыхнул Голос.

– Вы не могли бы говорить потише?!! – взмолилась Моль. – Желательно – шёпотом! Говорите шёпотом, будто в шкафу кто-то уснул и вы боитесь его разбудить!

– Если этот Кто-то уснул и я боюсь Его разбудить, – раздумчиво прошептал Голос, – чего ради я стану с Ним разговаривать?

– Хороший вопрос, – призналась Моль, и немного раздражённо добавила: а вы что, философ? Парадоксов друг?

– Что-то в этом роде… – ответил Голос, – Так куда они стучатся, сонмы эти?

– Они стучатся в стены, дверь и потолок! – ответила Моль, не скрывая иронии.

– Зачем же они безобразничают? Случайный прохожий может подумать, что в шкафу завёлся полтергейст! Представляете себе что тогда начнётся!

Моль тихонько засмеялась:

– На самом деле никто никуда не стучится. Просто я снова попала в Безвыходное Положение, а в Безвыходном Положении только и остаётся что писать стихи. Видите ли, я запуталась в складках. Этот мир полон складок. Окажись на моём месте кто пожиже, он бы уже рыдал, ожидая неминуемой смерти!

– А вы, стало быть, в ожидании неминуемой смерти – стишата пописываете?

– Ага! – радостно созналась Моль.

– И много уже написали?

– Уйму!

– Таааак… – Голос звучал всё громче и громче, словно позабыв о том, что его просили сбавить тон, – ну и где же они – ваши стихи?

– Где?… – Моль слегка растерялась, – Ну… по большей части… тут.

– Простите?

– Я помню их наизусть.

– Что ж, прочтите что-нибудь…

– С удовольствием. Что бы вам хотелось услышать?

– Что-нибудь осмысленное… с намёком… на обстоятельства.

– Ясненько! – сказала Моль, – никаких проблем:

Вы засмейтесь, палачи!

Вы рассмейтесь, скрипачи!

Смейтесь, смейтесь, усачи!

Хохочите, хохмачи!

Наступила тишина. Голос ждал продолжения, а Моль – аплодисментов. Наконец, она вежливо кашлянула, как бы давая понять, что пауза затянулась.

– Ну что ж, – осторожно сказал Голос, – нельзя не признать… у вас хорошее чувство ритма…

– Спасибо! – просияла Моль, – я знала, что вы станете меня боготворить, и из элементарного чувства благодарности спасёте от неминуемой гибели! Ведь правда, спасёте?

– Разумеется… – рассеянно отозвался Голос и, помолчав, как бы нехотя добавил: а ведь я тоже пишу стихи. Хотите послушать?

– Конечно!

– Вот – самое свежее, надеюсь, вам понравится:

Вскормил кукушку воробей,

Бездомного птенца,

А тот возьми да и убей

Приемного отца!

Моли стихотворение не понравилось.

– Совсем неплохо… – сказала она после минутного молчания, – Птенец – бездомный. Голодный, наверное… И убийство – неожиданное и жуткое. За душу берёт!

– А вот ещё:

Тот, кто крошек не сберег,

Черствой коркой пренебрег,

Будет каяться, когда

Постучится в дверь нужда.

– Превосходные стихи, – солгала Моль, – сразу видно профессионала. К тому же – мудрые!… Я, пожалуй, возьму у вас пару уроков стихосложения. Не хотите ли пригласить меня на чашку английского чаю?

– Я бы не прочь, – ответствовал Голос, – да вот загвоздка: терпеть не могу чай.

– В таком случае можно было бы ограничиться кофе со сливками…

– Я вообще не пью.

– Никогда?

– Никогда.

– Вот ведь незадача какая… а что же вы делаете?

– Вот, иногда с насекомыми беседую, но это – в хорошем расположении духа…

– Стало быть, у вас – хорошее расположение духа?

– Сносное.

– Тогда уже можно начинать меня спасать. Будь вы не в настроении, появилось бы какое-то оправдание, а так… никакой причины не спасать меня у вас нет. Так что – давайте… Приступайте.

Голос хмыкнул и пробурчал:

– Вас не нужно спасать. Вы и сама превосходно справитесь. Поверните направо. Теперь налево. Поднимитесь наверх. Налево. Ещё раз налево. Всё. Вы совершенно свободны.

Моль взлетела и покружила немного в темноте, пытаясь распознать источник Голоса. Не найдя никого, она протиснулась в замочную скважину и только собралась было покинуть навсегда пыльный старый шкаф, но тут Голос шепнул:

– Хотелось бы уточнить кое-что напоследок… если можно…

– Конечно, всё что угодно! Я вам так обязана!

– Про палачей я всё понимаю. Вы засмейтесь, палачи. Всё ясно. А вот со скрипачами куда сложнее. Откуда эти скрипачи? Что за скрипачи такие?

Моль вздохнула и призадумалась, пытаясь сформулировать ответ. Голос понял её молчание по-своему и продолжил:

– Ну хорошо, не надо скрипачей. Давайте с усачами разберёмся. Разве на их месте не могли оказаться лихачи? Или циркачи какие-нибудь?

Моль снова вздохнула:

– Нет, никак не могли.

– Но почему?

– Видите ли, если бы на их месте оказались циркачи, вы бы меня не спасли.

Голос помолчал немного и сказал:

– Ничего не понимаю.

– Я тоже, – призналась Моль. – но заклинание должно быть идеальным, каждый элемент на своём месте. Иначе не cработает.

– Какое заклинание?

– Все мои стихи написаны в Безвыходном Положении. Я живу пока пишу. Прощайте.

Сказав это, Моль выпорхнула наружу, покружила по комнате и пропала из виду. Старый шкаф вздохнул и пробормотал про себя:

– Трюкачи. Калачи. Врачи. Мячи. Очи… Ничего не понимаю…

ТОЛСТОЕ И ТОНКОЕ

– Я утончаюсь, – пожаловалось Тонкое, – Меня уже почти не видно. Ещё пара ковшей времени, и я совершенно исчезну.

– Мне бы ваши заботы, – вздохнуло Толстое, – а впрочем… подвиньтесь, я расскажу вам о том, что значит вовремя, с надлежащим вкусом и разумением, исчезнуть.

И оно аккуратно, насколько позволил вес, присело на краюшек – чтобы ненароком не спихнуть собеседника с насиженного местечка.

– Начнём с того, что исчезают по крайней мере шестидесятью различными способами, – сообщило Толстое, – из них мне достоверно известно восемь. Внемлете?

– Внемлю, – пискнуло Тонкое, голосом ещё более тонким, чем прежде. Оно и в самом деле убавлялось в размерах – прямо на глазах. Толстое подозрительно прищурилось и поспешило продолжить:

– Впервые это произошло со мной во время войны Алой и Белой Роз. Я очутилось на поле боя, войска стремительно сближались: справа – конные рыцари в длинных белых плащах поверх дребезжащей бойцовской утвари, достойные витязи, всяк при бороде и роскошном арабском скакуне, титулованные особы, огнеглазые, гневные мстители…

– Да уж, – вздохнуло Тонкое тихонько, почти неслышно, вздрогнув от налетевшего ветерка, мучительно завибрировало. Толстое мягким движением уладило амплитуду его колебаний и сожмурилось, припоминая:

– …слева – копейщики с алыми плюмажами на шлемах, все как один – юные красавцы, белокурые, статные, нецелованные отроки, одержимые безумием назревающей брани…

– Таю, – всхлипнуло Тонкое, тая.

– Погодите! Что вы…

Толстое с раздражением огляделось по сторонам.

Собеседника видно не было. Напрягая зрение, Толстое с трудом отыскало в воздухе полупрозрачную нить и осторожно, стараясь не повредить, намотало на короткую спичку.

Продев спичку в петлицу на старинный манер, оно продолжило рассказ об исчезновении.

Время близилось к полудню.

Из-за горизонта медленно прибывало диковинной формы облако.